Текст книги "Скверные истории Пети Камнева"

Автор книги: Николай Климонтович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ты забыл, о чем говорил, – перебил я его наконец. – Скажи лучше, что же сталось с этой самой Настей?

– С Настей? – переспросил он удивленно, будто очнувшись. – Я же тебе все уже рассказал…

– Да нет, ты мне так и не сказал, чем дело кончилось.

– Разве? – пожал плечами Петя. – Она ведь покончила с собой.

Повесилась или отравилась, я даже не знаю. Но не утопилась, это точно.

И я заставил Петю завершить историю. В третий раз Петя решил ехать к ней без предупреждения, поскольку телефон соседей не отвечал. Он сорвался к ней неожиданно, перепив с сокурсниками пива в баре

Жигули. У подъезда он обнаружил милицейскую машину и машину

“скорой помощи”. Он поднялся на лифте на ее этаж, дверь квартиры была распахнута, на площадке толпились соседи. Милиционер преградил

Пете дорогу. Но обратил внимание на Петино искаженное испугом лицо.

– Вы знали ее?

– Знал, – сказал Петя, стуча зубами. – Что с ней?

– Войдите.

В комнате на том самом матрасе, где они занимались любовью, лежало тело, закрытое простыней. Ее тело. Санитары на глазах Пети переложили Настю на носилки, и вышло у них это очень ловко.

– А вы пойдете со мной, – сказал милиционер на ухо Пете. – Документы с собой?

В отделении Петю пригласили в отдельную комнату, и усталый опер спросил, кем приходится Петя покойной. Петя сказал, что видел Настю два раза в жизни. И даже не знает ее фамилии. И вообще ничего о ней не знает. Опер переписал Петины данные из паспорта и сказал:

– Свободны. Вызовем, когда будет надо.

– Весеннее обострение, – сказал Петя на пороге, вдруг вспомнив фразу, которую как-то слышал от нее.

Опер и эти слова Пети записал. Но потом никто никуда Петю так и не вызвал.

Иногда хочется наступить на те же грабли

Понимаю покойную Елену Петровну: она никогда не могла разобраться в романах и влюбленностях сына. Я тоже не мог. Даже тогда, когда имел возможность задавать Пете уточняющие вопросы. Думаю, полного списка не имел он сам, да ему ни в коем случае не пришло бы в голову его составлять. Он был – прямодушный любовник, бабник и гуляка безо всякой задней мысли и расчета. В нем было благородное прямодушие, не только в любовных, но и во всех жизненных обстоятельствах, люди мелочные принимали это Петино качество за простоватость, иначе говоря, глупость. Скажем, Петя не умел обаятельно говорить гадости, так, чтобы собеседник под шутливой благожелательностью не сразу разглядел скрытое оскорбление. Если он говорил резкости, то – резко.

Зато бывал обворожительно простым и открытым с теми, кого любил. Так вот, вспоминая по какому-либо поводу какую-то из своих пассий, всякий раз Петя рассказывал о ней вовсе не красуясь, скорее, наслаждаясь самим течением своих баек. К тому же я был прилежным слушателем.

Здесь важно сказать, что его истории в реальной жизни вовсе не всегда следовали одна за другой, а подчас накладывались. Это лишь в изложении, так сказать, позднего Пети его мятежная юность протекала линейно, от одной привязанности к другой, на самом же деле он вел жизнь турбулентную, и в одном вихре могло одновременно кружиться несколько женщин. И к каждой Петя относился одинаково искренне. Скажем, эпизод с Альбиной Васильевной Посторонних можно пересказать в беспримесном жанре, от начала до конца, с завязкой, кульминацией, развязкой и эпилогом, поскольку Петя этой связью был целиком поглощен. Но во время истории с Настей в Петиной жизни происходили многие другие события, о которых он ради связности изложения в своем рассказе даже не упомянул. А ведь у него тогда, на втором курсе, уже закручивалась еще одна университетская связь, намечалось еще одно странствие, выражаясь его языком. И ему опять пригодились навыки ежедневного штурма университетского общежития: у него завелась в подругах аспирантка, девушка опять же лет на пять старше и тоже из восточной части необъятной империи, правда, на этот раз из большого культурного, купеческого и ссыльного некогда сибирского города Красноярска. И не с филологического, как в прошлый раз, но с исторического факультета.

Вспомнил ее Петя потому, что однажды она в моем присутствии, когда я был у него в гостях в его холостяцкой квартире, неожиданно позвонила. Тот не сразу понял, с кем он говорит. А потом, прикрыв трубку, шепнул извини и сделался оживлен. По его вопросам можно было заключить, что своего абонента он много лет не видел и не слышал. Когда он, наконец, положил трубку, то задумчиво сказал вслух: надо же, она до сих пор читает все мои статьи… И обернулся ко мне: знаешь, она тоже была из военной семьи.

– Что значит – тоже военной? – спросил я, но сам тут же вспомнил о второй его жене Ире, генеральской дочери. А первая жена Пети была дочь подполковника. Чин же этой аспирантки мне так и остался неизвестным, ну, быть может, она была майорская дочка, потому что

Петя, похоже, последовательно шел от чина к чину. И это никак не случайно, сказал Петя. И ударился в рассуждения в том смысле, что интеллигентские дочки, среди которых он рос в преподавательском университетском доме и с которыми потом учился в английской школе, всегда были несносно культурны, начитаны и разговорчивы, но – неясны, выразился он. А что может быть ужаснее сбивчиво начитанной женщины, возгласил Петя. Впрочем, он и сам был образован, так сказать, клочковато. Дочки же военных, выросшие на свежем воздухе, в каких-нибудь захолустных военных городках на реке, сызмала гулявшие по лесам и полям, собирая дилетантский, как сама наша природа, гербарий для учительницы биологии и получавшие полноценный пайковый корм, в отличие от пролетарских простушек, были упитанными и розовыми, но без намека на интеллектуальную испорченность. В конце концов, сказал Петя, это самый надежный вариант, если ты ищешь подружку, а не товарища по партийной работе.

Аспирантка первого года, по воспоминаниям Пети, была общительна, забавна, смешлива, ненавязчива и вкусно стряпала. Область ее научных интересов была для Пети покрыта туманом, нечто касающееся аграрного вопроса в пореформенной России, но она не утруждала себя занятиями, поскольку защита предполагалась только через три года и после напряженных аспирантских экзаменов она могла позволить себе расслабиться. И лишь раз в неделю она встречалась с руководителем.

Звали ее для простоты Татьяной. Жизнь тогда была дешева, и они постоянно шлялись по ресторанам. Пару раз ездили вместе на море, но море Таня не любила, была белокожа и быстро обгорала. Их любимым времяпрепровождением стали экскурсии по Подмосковью с палаткой. Они бывали в заброшенных усадьбах и едва тлевших тогда монастырях, летом купались в лесных речках, зимой катались на санях в кустодиевском

Боровске, не изменившемся, наверное, с того времени, о котором

Татьяна должна была писать диссертацию. Как ни странно, вспоминал

Петя, чуть ерничая, именно тогда, говоря есенинским языком, я полюбил образ родной стороны.

Их жизнь скоро стала размерена: Петя звонил Татьяне в общежитие, говорил, что вечером будет у нее, и она отправлялась готовить ужин.

Как правило это была вареная картошка с мясом, тушеным с большим количеством сливочного масла, лука и немолотого черного перца-горошка, – Петя и сам перенял у нее этот несложный рецепт, хотя позже научился готовить куда более витиевато. Впрочем, он всегда мог приехать к ней в общежитие и без звонка, все привратники внизу Петю уже отлично знали. Тем не менее один такой неожиданный визит стоил потом Пете довольно дорого, но об этом после. Здесь же надо повторить: в промежутках между этими, чуть ли не супружескими, свиданиями Петя еще много чего успевал. Скажем, пребывая в этом романе, он и участвовал, как я уж рассказал, в ночных массовках. А летом, когда Татьяна уехала навестить родителей в родном городе

Красноярске на реке Енисей, Петя рванул в Крым, где и познакомился со своей будущей первой женой-литовкой. Но это одна сторона. Есть и другая: именно во времена этой связи Петя влип в свою первую неприятную историю с власть предержащими. И здесь надо бы вспомнить каким было, так сказать, Петино резюме.

Как сказано, факультет журналистики тогда считался даже более идеологически важным, чем, скажем, философский или исторический.

Проявлялось это отнюдь не только в куда более строгом политическом воспитании студентов в духе преданности партии, чем на факультетах естественнонаучных, но и в отчаянном доносительстве, поощрявшемся и деканатом, и парткомом, и комсомольскими вожаками. Петя же был, разумеется, болтлив, широк в общении и неосторожен. Скажем, как-то в общежитии в компании американских стажеров-славистов он распинался о травле Солженицына, тогда еще не высланного. Я был настолько наивен, вспоминал Петя, что полагал: если человек приехал из свободной западной страны, то стукачом он никак быть не может.

Со своими ранними вещицами, первыми опытами в прозе, Петя таскался в какое-то литобъединение – так назывались тогда самодеятельные литературные кружки, вполне официальные, их руководители даже получали символическую плату от городских властей. Кружок занимался в Сокольниках, в каком-то красном уголке, и здесь Петя читал вслух не романтические повествования, а рассказы из московской вечерней жизни. Его героями, в полном соответствии со школьными уроками русской классики, были маленькие люди, нищие бродяги, проститутки, наркоманы и гонимые коммунистами педерасты, такая у него была юношеская горьковская страсть к подглядыванию на дно жизни. Подобные темы в те светлые социалистические времена были не просто запретными, но подрывными, это называлось забавным словцом

очернительство, и неприхотливые рассказики эти, своего рода физиологические очерки, если бы органы того пожелали, вполне могли потянуть на уголовную статью об изготовлении и распространении заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих государственный строй. По этой дикарской статье запросто можно было схлопотать лет пять лагерей и семь по рогам. То есть – ссылки. И не то чтобы Петя был так уж наивен и беспечен, скажем, школа распространения самиздата у него имелась, но скорее всего, ослепленный авторским тщеславием, он просто не понимал степени крамолы того, что с таким куражом сочинял и читал. Ну, конечно, и вызов, эпатаж, бравада.

Его чуть отрезвило одно происшествие: однажды ему позвонил незаметный еврейский юноша, один из его коллег по этому кружку, окончивший педагогический институт и тоже сочинявший прозу. Проза была занудная, вспоминал Петя, и я сейчас забыл, как звали этого парня, но помню название одного его рассказа – Сайгонский вокзал.

Занудную тот писал прозу или нет, но этот доброхот совершил редкий по тем временам благородный и смелый поступок: он рассказал Пете, что его вызывали в КГБ и спрашивали о рассказах Петра Камнева. То есть предупредил об опасности. Другой на месте Пети прикинул бы, а не засланный ли это казачок, но Пете совершенно чужда была тогдашняя интеллигентская паранойя, когда даже в своей компании с упоением вычисляли стукачей. Петя поблагодарил парня, поежился, но на другой же день отправился на какую-то незнакомую квартиру в районе Заставы

Ильича, хозяева которой держали нечто вроде салона. И там за чаем под лохматым абажуром, среди старенькой мебели и картинок подпольного тогда второго авангарда Петя опять исполнил свой репертуар и искупался в лучах успеха. В числе гостей оказался некий патлатый художник с чрезмерно горячими глазами, он отвел Петю в сторонку и рассказал, что еще на одной частной квартире регулярно проводится устный литературный альманах, что-то вроде популярных тогда квартирных выставок, и что он, Петя, похоже, вполне достоин в этом альманахе поучаствовать.

Петя поучаствовал. И прямо во время его чтения в квартиру вошли милиционеры, и вместе с несколькими десятками авторов и слушателей

Петя был арестован и доставлен в околоток**для выяснения личности.

Его отпустили через пару часов, но инцидент, безусловно, стал известен в университете. Много позже, когда Петя был на краю посадки, следователь на допросе сказал Пете: что ж, вы у нас на примете с девятнадцати лет, стаж, как-никак, молодой человек, вы ведь такой умный, но такой… неосторожный. Петя вспоминал этот допрос, когда его хотели заставить подписать какую-то филькину грамоту, которую кагэбэшники назвали протокол предупреждения, но

Петя на обороте лишь расписался, что ознакомлен, и усмехался: так говорил мамашин хахаль-еврей, ты помнишь, ты у него микроволновую печь отнял, учивший меня математике в начальной школе – мол, умный, но дурак. Петя не понимал, что они имели в виду, а я мог бы ему сказать: бесхитростность Петину – вот что, все вроде бы понимает, а хитрить и приспосабливаться не умеет.

Об этой подпольной стороне своей жизни Петя своей Тане не рассказывал, поскольку та наверняка перепугалась бы до обморока – простые советские люди в те годы мистически боялись всепроникающего

КГБ, как некоей вредоносной, смертельно опасной, растворенной в самом воздухе страны субстанции, типа бацилл чумы. Для иллюстрации

Петя рассказал мне одну забавную сценку. Между последней его экспедицией и поступлением в нашу редакцию он успел недолго проработать еще и в Энергетическом научно-исследовательском институте. Директором института был товарищ Камнева-старшего со студенческих лет, и он взял Петю временно лаборантом в лабораторию горения. Петя, разумеется, ни разу в жизни не видел лабораторной газовой горелки и на своем посту был совершенно бесполезен. Зато его начальница, дама бойкая и светская, оказалось, интересуется литературой, читает Новый мир и все прочее, что тогда полагалось читать дамам среднего возраста, имеющим степень кандидата наук. Так что Петино пребывание в лаборатории свелось к тому, что, когда дело доходило до чая, а дело до чая доходило уже часов в одиннадцать утра, Петя разливался соловьем и выкладывал все, что знал про словесность, а при его памяти выложить он мог очень много. И вот однажды в лабораторию вошел парторг института, старенький заслуженный рабочий, мастер институтских мастерских, а с ним юный, румяный комсомолец в дешевом костюмчике и галстуке, с гладко зачесанными волосиками. И начальница, едва увидела эту пару, натурально упала в обморок. Петя-то сообразил, что молодой топтун пришел по его душу, и реакция дамы его озадачила. Оказалось, ее муж, лесотехник, как раз в это время был в командировке в Финляндии. И она решила, что, раз к ней пришли по месту службы, то муж остался за границей и попросил у финнов политического убежища. Здесь более всего показательно, говорил Петя, что простой советский человек, никогда с КГБ дела не имевший, тотчас распознавал комитетских сотрудников, как будто на них стояла печать…

Отцу, человеку отнюдь не слабонервному и закаленному, ничего об интересе к скромной персоне его сына со стороны КГБ Петя тоже рассказывать не стал. Позже все открылось, конечно. Но все же, когда

Петю тишком отчислили из университета, профессор Камнев узнал об этом последним, двумя месяцами позже, когда уже начинался учебный год, а Петя плавал далеко в Каспийском море, где играл со старшими товарищами-геофизиками в преферанс. Штрафные очки начислялись так: столько-то за прыжок в море с бортика, столько-то – за сальто вперед, столько – за сальто назад. Дороже всего стоил прыжок с капитанского мостика, и Петя постепенно стал прыгуном в воду на уровне первого мужского разряда. Впрочем,**об этой стороне экспедиционной жизни, равно как о поглощении в больших количествах разведенного экспедиционного спирта, в своей отчетной повестушке, предназначенной для журнала Юность, он, конечно, не написал…

Осенью Петю вызвали в военкомат. Потом стало ясно, что партком факультета журналистики, ужаснувшись сведениям, поступившим на Петю из КГБ, встал перед необходимостью избавиться от студента Камнева. В те годы не принято было обнаруживать какие-либо следы действий спецслужб, хотя сами они работали топорно и напускали таинственности только для того, чтобы нагнать побольше страха. К счастью для парткома повод легко нашелся: у Пети оказался несданным экзамен по теории и практике партийной советской печати, тыр-пыр на факультетском сленге, с ведома деканата, впрочем, перенесенный на осень. Однако, на эту договоренность никто внимания не обратил, и

Петю отчислили. При этом, как донесли потом доброхоты старшему

Камневу, целью отчисления и было – как можно скорее отправить Петю в армию, что считалось весьма перспективным с точки зрения перевоспитания в духе лояльности режиму.

Елена Петровна, несколько уставшая от бурного своего сына, не видела в армейской перспективе ничего страшного. И даже утверждала в унисон с парткомом, что там Петя образумится. Но аэродинамик

Камнев-старший так не считал. Он полагал, напротив, что армия погубит его единственного сына, что скорее всего было ближе к истине. И он проявил немалую решительность и изобретательность, чтобы отвести от Пети эту беду. И здесь следует довольно забавный и двусмысленный изгиб сюжета, поскольку в дело вмешался невероятный случай.

Двумя этажами выше Камневых проживал профессор как раз факультета журналистики, заведовавший кафедрой как раз этой самой тыр-пыр.

Это был очень замшелый одинокий вдовец, раз в три года подбиравший среди студенток-провинциалок себе кого-нибудь в аспирантки – он диктовал ей все три года ее будущую диссертацию с гарантией защиты.

Действовавшую на тот период девицу Петя не раз встречал в собственном подъезде, когда она выходила после визита к шефу. Это была ширококостная задастая девка, рябая, с красной, в белых пупырышках, кожей, обтягивавшей мощные ключицы. Как-то Петя в лифте разговорился с ней, был приглашен в гости в то же самое общежитие, но, обжегшись один раз, соблазняться прелестницей не стал. Так, выпил с ней и поболтал. В частности, Петю очень занимал вопрос, каким образом старик это с ней делает. Пальцем, был ответ. Вот видишь, говорил потом Петя, вспоминая этот эпизод, не так страшна импотенция, как ее малюют продавцы патентованных средств.

В принципе, крайне просто было бы теперь убедить этого старикана поставить Пете любой балл по его предмету, да**было поздно, дело было сделано, и Петя уже был отчислен. Но старый любитель клубнички неожиданно сгодился с другой стороны. Однажды вечером в дверь

Камневых нервно позвонила эта самая аспирантка. Она была в тапочках на босу ногу, в домашнем халате, вид у нее был насмерть перепуганный, точнее, она была в панике. Оказывается, старика разбил небольшой инсульт, “скорая помощь” сделала укол, но даже не стала забирать его в больницу. Аспирантка приписывала это себе, утверждая, что она его не отдала. Еще бы ей его отдать, когда до защиты оставался всего год. Вот только старикан стал заговариваться, звал покойную жену, пытался упасть с кровати и требовал какую-то врачиху, а**она ничего толком не может понять из его речей, ничего-ничего.

Перепуганную девушку успокоили, и сам профессор Камнев пошел к коллеге не только в порядке, так сказать, корпоративной солидарности, но по-соседски.

На самом деле, ничего страшного не обнаружилось, девушка зря так напугалась. Старичок, довольно ухоженный, лежал в чистой постельке, чуть закатывая глаза. Опознав соседа, он сосредоточился, и взгляд его стал почти осмысленным. По-видимому, он не был высокого мнения об умственных способностях своей ученицы, потому что при виде

Петиного отца явно ободрился.

– Виктор, – сказал он твердо.

– Виктор Камнев, – помог ему Камнев.

– Виктор. Там, – и он даже выпростал из-под покрывала руку, пальцы, впрочем, не шевелились, – там книга. Там телефон. Ду-ду-ду.

– Понятно, – сказал профессор Камнев и велел девке найти записную книжку. Та подала. Книжка была открыта на Д.

– Дулева Марфа Спиридоновна, – прочел он вслух.

– Д-д-дулева, – удовлетворенно произнес больной и, утомившись, прикрыл глаза.

Марфа Спиридоновна очень быстро поняла, в чем дело. Девка было огорчилась, что ее сейчас, не дай Бог, потеснят у одра ее благодетеля, но Дулева оказалась профессором-психиатром, причем очень известным. Некогда они выросли со стариком, специалистом в области партийной печати, в одной деревне под Тулой. То есть одна тульская деревня дала стране сразу двух профессоров Московского университета, и их фотографии висели рядом на доске почета в местной сельской школе. Так семья Камневых свела оказавшееся позже таким полезным и спасительным знакомство с профессором Дулевой, автором известного учебника для медицинских институтов, и она в тот вечер пила чай у них на кухне. Именно этой самой Дулевой Камнев-старший и позвонил с просьбой освидетельствовать его сына.

А дальше дело сложилось и вовсе самым чудесным образом, поскольку умница-профессор не страдала разночинной неприязнью к потомственной интеллигенции и понимала все без слов. Петю привезли и поставили, предварительно переговорив с отцом, профессором Камневым, перед консилиумом: два молодых врача, парень и девушка, профессор Дулева посредине. Профессор задала Пете, внимательно его оглядев, вопрос, давно ли Петя носит бороду. Петя по-юношески сурово, отвечал, скрывая неловкость, в том духе, что, мол, как выросла, так и ношу, и в бороде поскреб.

– Вы пишете? – последовал второй вопрос.

Петя пожал плечами и вздохнул:

– Да, сочиняю прозу, рассказы всякие, хочу вот роман…

Врачи переглянулись и больше ничего не спросили. Понимаешь, говорил Петя, сам по себе факт сочинительства в советские времена был не симптомом даже, но синдромом и готовым диагнозом. И, если вдуматься, это совершенно верное заключение…

Камневу-старшему выдали заклеенный пакет, который тот самолично отнес в военкомат. Довольно быстро туда вызвали Петю и вручили военный билет с проставленной в нем драгоценной статьей, о которой мог только мечтать всякий дезертир и симулянт: не обучен, годен к строевой в военное время, и констатировавшей диагноз

компенсированная психопатия. Это была самая легкая из всех возможных психиатрическая статья, освобождавшая от армии, но позволявшая даже получить автомобильные права, поскольку не требовала постановки на психиатрический учет. А если бы я тогда в лифте не улыбнулся той самой аспирантке маразматика-партийца, то рыть бы мне два года траншеи в строительных войсках где-нибудь в

Забайкалье, говорил Петя, вот как важно быть не серьезным

Эрнестом, но легкомысленным Казановой.

Итак, семья Камневых этот тур у университетских партийцев вкупе с

КГБ с блеском выиграла, но не могли же органы на этом успокоиться.

Через два дня в квартиру Камневых пришел пожилой участковый, который заявил, что Петя – тунеядец, и если он не устроится на работу в течение недели, то будет выслан из Москвы, города-героя, за сто первый километр. То, что вы снимаетесь на Мосфильме в масссовках, постоянной работой считать нельзя, проявил он необыкновенную для простого участкового милиционера осведомленность, потому что там без трудовой книжки. Тогда Петя предъявил ему свою трудовую книжку, полученную в Институте физики Земли. Участковый был озадачен, окинул

Петю потеплевшим глазом и сказал с интонацией почти отеческой:

уезжай-ка ты, парень, опять в свою экс-пере-дицию, глядишь, забудется… Петя удивился: ведь у него еще не было тогда тестя из

ГРУ, он не знал, что и военные, и милиционеры КГБ равно терпеть не могут.

И Петя уехал уже в декабре. Но в ноябре с ним успела произойти еще одна скверная история. Он чувствовал, что Татьяна отдаляется от него: наверное, в ней боролись чувства любви и страха за свою так ровно развивающуюся карьеру. В конце концов Петя в университете стал изгоем, и связь с ним никак не украшала ее биографию. Однако и порвать с Петей сил у нее не было. А тут еще жених ее подруги по аспирантуре, казачки Нади, вернулся из длительной командировки в

Египет, куда был отправлен филологическим факультетом как переводчик-стажер – помогать советским строителям общаться по-английски с арабскими инженерами. Парень этот, озверевший от мусульманских танцев живота и соскучившийся по своей развеселой хохлушке, вернулся с шальными деньгами, которые надобно было прогулять. Они вчетвером, Надя со своим женихом и Татьяна с Петей, добросовестно гуляли неделю. Они обошли многие рестораны, и отчего-то больше всего им приглянулся рыбный Якорь у Белорусского вокзала. Этот Якорь потом окажет стажеру, подзабывшему за год жизни за границей советские порядки, плохую услугу. Выйдя из него пьяным, он ввязался на Горького в драку, ему разбили нос, и он, с залитым кровью лицом, дернул за рукав проходившего мимо полковника милиции, чтобы тот вмешался и восстановил справедливость. Тот посоветовал ему проспаться, и тогда бывший стажер полковника ударил.

За что загремел на три года в лагеря, но все это происходило уже без

Петиного участия. Потому что для начала в дурную историю попал как раз сам Петя.

Как-то вечером по пьянке они повздорили с Татьяной, и Петя демонстративно отправился домой. Но, достигнув своего подъезда, он соскучился и решил помириться с подругой. Было часа два ночи, когда он появился в вестибюле ее общежития. И старик-вахтер, в прошлом заслуженный стрелок вооруженной охраны, до сих пор носивший истлевшую гимнастерку с дырочками от погон, отказался его пропускать. Пьяный Петя очень возмутился. Ты же меня знаешь, сука, заорал интеллигентный Петя, вертухай поганый, людям любить мешаешь! С этими вдохновенными словами возмущенный столь явной несправедливостью мира Петя бросился вахтера душить. Перепуганный старик успел нажать какую-то кнопочку под столом, наряд университетской милиции был тут как тут через минуту, и Петя оказался в камере предварительного заключения, в обезьяннике.

Этот самый вахтер не был злым человеком. И не хотел ни с кем ссориться, но тихо жить на пенсию и скромный приработок, чтоб его никто не трогал. Как-то он поведал Пете, который, будучи в добром расположении духа, любил общаться с простыми людьми и угостил его портвейном, что сам-то он, охраняя лагеря, никого не убил, хоть все вокруг были сущие звери, пугнул только двоих не насмерть. Теперь старик и сам был не рад такому обороту дела и позвонил Татьяне на ее этаж. Узнав, в чем дело, Татьяна разбудила казачку Надю, у которой имелся ухажер-лейтенант в этом самом отделении, с которым она коротала время в ожидании египетского жениха. И уже с утра Петю выпустили из обезьянника, и Татьяна, Надя, ее стажер и Петя пили целый день в компании милиционеров виски Клаб-99, каковым диковинным напитком, похожим по вкусу на политуру, облагодетельствовали Москву в тот год венгерские соратники по

Варшавскому договору. Расплатившись таким образом за освобождение, веселый острожник Петя отправился домой – помыться и переодеться. Но утром следующего дня в квартиру Камневых позвонили из того же отделения милиции, где на дежурство заступила новая смена, и попросили подъехать с тем, чтобы уладить какие-то формальности. Чем уйти в партизаны или пропасть без вести, доверчивый Петя поперся в милицию, где его встретила незнакомая и совсем трезвая смена милиционеров, откопавшая в сейфе не уничтоженный Петиными собутыльниками протокол задержания. Петю взяли под белы руки и отвезли в народный суд.

Суд, по рассказам Пети, происходил так. Судья, не поднимая глаз от бумаг, громко говорила:

– Иванов, жену бил?

– Она сама, гражданин судья.

– Пятнадцать суток. Петров, мешал спать соседям?

– Так они, гражданин судья…

– Пятнадцать суток… Камнев. – И тут она подняла голову. – Вам повезло, Камнев, в деле есть признаки статей “злостное хулиганство” и “сопротивление властям”. На первый раз пятнадцать суток.

Петя вспоминал свое недолгое заключение, как весьма забавное приключение. Первую ночь, правда, его продержали в том же обезьяннике: окошко с решеткой под потолком подвала, в разбитое стекло дует. Но ушлые сокамерники, мирные добродушные работяги, счастливые от того, что все так хорошо обошлось и они легко отделались, а челюсть я ей все-таки свернул, радовался один из них, ухитрялись выбрасывать в окно, под ноги сердобольным прохожим, записочки с телефонами домашних и адресом узилища. Петя поступил так же, написав телефон Татьяны. Как ни странно, побитые бабы, сами же обратившиеся в милицию, теперь тащили мужьям сигареты и даже чекушки, совали в окно, жалея, что по собственной глупости и злобе навредили семье: сидельцам потом на их производствах срезали премиальную тринадцатую зарплату и снимали с очереди на квартиру. К

Пете никто не пришел. Он нашел в камере книжку без обложки и принялся читать, не зная, что это такое. Книжка была про войну и недурно написана. Много позже выяснилось, что это был Горячий снег.

Потом Петину группу загрузили в воронки и привезли в Бутырскую тюрьму. Никто не охранял их, иди куда хочешь, и один из страждущих, холостой худой мужик, заскочил в троллейбус и был таков. Позже Петя встретил его в камере в пансионате Березки, как называли

декабристы, то есть сидевшие по декабрьскому указу об административных наказаниях, загородную зону: беглеца задержали под вечер в его же комнате в коммуналке, где он опохмелялся, опять отвезли в суд, набросили еще пять суток и отправили прежним маршрутом.

В Бутырках казенный народец загружали в тесные камеры, человек по пятьдесят в каморку, рассчитанную на четверых. Через какое-то время духоты и стеснения выводили по одному на медицинский осмотр, и заключенные проходили мимо нестарой врачихи, которая никого не осматривала, но будто пересчитывала. Стихийный правозащитник, Петя на вопрос, есть ли у него жалобы, отвечал что-то в том духе, что, мол, чем устраивать балаган, посмотрите лучше, в каких условиях у вас находятся люди. На эту бестактность врачиха отреагировала без гнева, привыкла к сумасшедшим, и, устало приказав Пете отойти в сторону, кивнула конвоирам. Они вывели Петю из строя и посадили на табурет, причем один из них вооружился машинкой для стрижки. Петя сообщил им, что стричься не будет, после чего его быстро и умело привязали к табурету брезентовыми ремнями. И постригли под ноль, и прекрасные Пети волнистые кудри, как у Ленского, остались лежать шатеновой грудой на грязном тюремном полу.

Вообще на Петю, изучающего жизнь во всех ее проявлениях, тюрьма произвела сильное впечатление. И пуще другого, даже больше стрижки, к чему он отнесся философски – новые вырастут, понравилась тюремная баня. Из Солженицына он знал кое-что о порядках в советских застенках, порядки со сталинских пор не изменились. Петю удивил архитектурный размах этого строения царских времен, бывших конногвардейских казарм. Баня была устроена в гулком каменном зале,