Текст книги "Так совершается подвиг
(Рассказы)"

Автор книги: Николай Личак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Ракетница

тарший лейтенант Терский только что прибыл в Н-ский штурмовой авиационный полк. Он принял звено и уже на следующий день получил боевое задание.

Проинструктировав экипажи, он стоял у своего самолета и, еще раз обдумывая в деталях предстоящий вылет, рассеянно посматривал на оживленно беседующих в стороне летчиков и стрелков. Как человек новый, командир звена считал, что еще недостаточно сблизился с подчиненными, во всяком случае не настолько, чтобы позволить себе балагурить вместе с ними перед вылетом. К тому же старшему лейтенанту с самого начала хотелось показать, что он строгий и требовательный командир, а излишняя общительность, казалось ему, может помешать этому.

До слуха Терского долетали взрывы веселого, громкого смеха, обрывки фраз. Старший лейтенант уловил, между прочим, часто повторявшиеся выражения «секретное оружие», «оружие Короткова». «Что это за секретное оружие таксе? – с удивлением подумал он. – Коротков? Не слыхал о таком конструкторе. Надо будет спросить».

В это время раздалась команда «По самолетам», и старший лейтенант поспешно полез в кабину.

…Летчики звена летали отлично, задание было выполнено успешно, а стрелки сбили один из фашистских истребителей, внезапно атаковавших эскадрилью. Поэтому настроение у Терского было приподнятое. На разборе он отметил слаженные действия экипажей, похвалил стрелков за меткий огонь.

– Но, – сказал он в заключение, – не думайте, что у нас нет недостатков. Строй при атаке вражеских истребителей нужно держать еще плотнее, внимательнее следить за маневрами ведущего. А стрелкам, хоть они и отличились сегодня, следует поэкономнее расходовать боеприпасы. Сбили самолет – хорошо. Но стрелять старайтесь короткими и меткими очередями. Подумайте, что могло произойти, если бы вы расстреляли боеприпасы раньше времени, а вражеские истребители атаковали бы еще раз?

– А мы бы их из «секретного», – озорно сверкнув глазами, неожиданно вставил стрелок Терского сержант Виноградов и бросил взгляд на командира машины лейтенанта Смолкина.

Все рассмеялись.

Терский сделал недовольное лицо. Но, вспомнив оживленный разговор экипажей на аэродроме перед вылетом, натянуто улыбаясь, спросил:

– Какое еще секретное оружие?

– Хитрость, товарищ старший лейтенант, военная хитрость, – улыбаясь, проговорил Смолкин. – Был у меня недавно такой случай…

Терский посмотрел на лейтенанта и, подумав, попросил:

– Так расскажите уж, что это за случай такой?

– Пожалуйста, – охотно согласился Смолкин.

Все тотчас же обступили его и приготовились слушать.

* * *

– Вы не были на Кубани в мае тысяча девятьсот сорок третьего? – таким вопросом начал свой рассказ лейтенант Смолкин. – Ну, так вот. Наши войска тогда готовились к наступлению. Но гитлеровцы тоже не дремали. Ведь там степь, знаете. И как наши ни маскировались, фашисты кое-что пронюхали. Пронюхали и давай в свою очередь подтягивать к району боев резервы. Наши самолеты-разведчики то и дело доносили о передвижении танков, артиллерии, пехоты. Все дороги к фронту были забиты. В ближнем тылу разгружались железнодорожные эшелоны, на фронтовые аэродромы перебазировались все новые авиационные части из тыла и с других участков. В такой обстановочке работать нашему брату приходилось много. Случалось, в день по четыре, по пять вылетов делали… Вернешься бывало вечером, еле ноги до койки донесешь.

Так вот, в один из таких дней вылетели мы на штурмовку железнодорожной станции, на которой скопилось несколько эшелонов с техникой. Погода была неважная: низкая облачность.

Стрелок мой, Андрей Коротков, сибирский светловолосый паренек, был человек крепкой закалки, выносливый, но не по годам степенный и молчаливый. Бывало ребята начнут охотой интересоваться, расспрашивают. А из него слова не выудишь. «Ну, а на медведя ты ходил?» – спрашивают. «Случалось». – «И один на один встречался?» – «И то, встречался». – «Ну и как же?» – «Обыкновенно». Бьются час, два, а от него только и слышно: «случалось», «обыкновенно» – вот и все. В общем сам медведь медведем был. А служил старательно, в воздухе стрелял отлично. Уже через неделю после того как стал летать, сбил «фокке-вульф» и вскоре – еще один истребитель. Сообразительный был паренек.

Так вот, значит, летим мы с Коротковым в составе группы на штурмовку железнодорожной станции. Земля внизу – сплошной зеленый ковер. Все словно вымыто и причесано. Хорошо! Повыше нас – истребители сопровождения. Ну а, сами знаете, когда прикрытие надежное, и лететь веселей. Проходим линию фронта. Все благополучно, разрывы зениток остались позади. Еще несколько минут – и появляется объект. На станции дымят три паровоза с длиннющими составами. Там уже нас заметили. Подходим ближе. Встречают, как полагается, зенитным огнем. Но это им не помогло. По приказу командира разделяемся на группы, и пока одни подавляют зенитные орудия и пулеметы, другие дают жару эшелонам.

Что там творилось, рассказать трудно. Один эшелон хотел было отойти от станции подальше, да на полных парах ка-ак врежется в другой – сразу все вверх тормашками: видно, железнодорожники не ту стрелку перевели.

Солоно пришлось фашистам. Особенно раззадорились ребята, когда увидели, что из одного эшелона гитлеровцы пытаются выгрузить танки: подожгли эшелон, да и танкам досталось. Последние заходы пришлось делать чуть ли не вслепую. Погода резко ухудшилась, поднатянуло откуда-то тьму облаков. Да еще и дымом заволокло все. Даже в кабине гарь чувствовалась.

Сделали мы свое дело, командир начал собирать эскадрилью, чтобы ложиться на обратный курс.

Вдруг чувствую, мой самолет тряхнуло и бросило в сторону. Едва его выровнял. Снаряд вражеской зенитки разорвался рядом, повредил мотор и рацию. Связь прервалась. Отстал я от своих и ничего о себе сообщить не могу. Ну, думаю, с другими и не такое бывало, как-нибудь дотяну. Маскируюсь облаками, иду домой. И все бы ничего, так надо же, откуда ни возьмись – пара фашистских «мессеров». Прикрылись они облачностью и подобрались незамеченными. Стрелок мой, сержант Коротков, едва успел доложить, как они уже пошли в атаку, и он поспешил открыть огонь.

Два истребителя против штурмовика, у которого к тому же поврежден мотор, – дело не шуточное. Я, конечно, понимал это. А тут еще, как на зло, облака кончились и солнце ярко светит. Что делать? Признаться, обругал я дневное светило и подумал было сначала о лобовой атаке. Как-никак у меня мощное вооружение, а у стрелка только пулемет… Правда, боеприпасов маловато…

Заметив, что Терский отрицательно качает головой, Смолкин поспешно добавил:

– Задор, знаете, такой меня охватил, что я уже ослабил одну ногу на педали, потянул на себя ручку, но в последний момент передумал: если бы фашист был один, а то ведь двое. Пока будешь сближаться с одним, другой влепит сбоку, и – будь здоров! Тогда я стал маневрировать.

– Другое дело! – соглашаясь, кивнул головой Терский.

– На первом заходе фашистские истребители промахнулись. На мгновение оглянувшись, я увидел, как оба «мессера», отвалив в сторону, взмыли ввысь. «Значит, теперь пойдут в атаку сверху». – Спокойно, Андрей! Иду на снижение, бей по ведущему! – крикнул я Короткову, хотя и знал, что выдержки моему стрелку ни у кого не занимать: кремень человек!

Теперь я уже шел на бреющем. Внизу все слилось в сплошное, удивительно ровное серо-зеленое поле, стремительно несущееся навстречу… Вы, конечно, знаете, бывали случаи, когда вражеские истребители, атакуя сверху низко идущий самолет, не успевали выйти из пикирования и врезались в землю. Знал об этом и я, хотя, честно говоря, на такой счастливый исход мало надеялся.

– Молодец! – воскликнул Терский. – Такой маневр не всякому удается.

– Погодите! Я не о себе хочу рассказать, а о находчивости Короткова, – проговорил Смолкин.

– И действительно, из этого ничего не вышло. Враги оказались опытными летчиками и успели вовремя выйти из пике. Поглощенный управлением, я все же улавливал приглушенные работой мотора короткие очереди стрелка. Затем на какую-то долю секунды все смолкло. Самочувствие у меня в это время было неважное. Не знаю, сколько длилась эта тишина, но мне казалось, очень долго. Наконец, я услышал более длинную очередь Короткова. А потом… скорее почувствовал, чем увидел, как трасса прошла над моей головой и снаряд угодил в приборную доску. Второй повредил правое крыло.

Растерялся ли я? В первый момент – да. Но вслед за этим мною овладело желание во что бы то ни стало уйти от врага, спасти машину. Сначала я прибавил газу. Мотор хотя и работал с перебоями, но еще тянул. В таких случаях, сами знаете, что остается.

– Вынужденная, – подсказал Терский.

– Да, вынужденная посадка. Хорошо хоть перетянул линию фронта. Там, наверное, по мне стреляли из всех видов оружия, даже из пистолетов. Удивительное дело, как не сбили! Но противник еще оставался в воздухе, и я был уверен – не отстанет от подбитого, беспомощного самолета. Один «мессер» вынесся вперед и с креном пошел набирать высоту. Но второго не было. Я подумал, что он зайдет с другой стороны и таким образом они возьмут меня в клещи. Но в это время Коротков доложил о том, что один «мессер» дымит и уходит. Подбил его все-таки Коротков! Быстро снижаясь, я искал площадку для посадки. Но внизу, как назло, не было ничего подходящего. Между тем второй фашистский истребитель снова заходил с хвоста. «Коротков, не подведи, друг Коротков!» – мысленно взывал я, с нетерпением ожидая, когда сержант откроет огонь.

– Товарищ командир! – вдруг услышал я его голос и уловил в нем какие-то незнакомые, тревожные нотки. – Боеприпасы… кончились…

Сердце у меня упало. Неужели гибель? Я стал спрашивать Короткова о том, что делается там, сзади, но он не отвечал. Может быть, ранен? Убит? Я еще несколько раз окликнул сержанта и окончательно решил: убит. Оглушительно выстрелив несколько раз подряд, мотор стал. В наступившей тишине прогремела пулеметная очередь. Трасса прошила правое крыло. Хотя все остальное произошло за какие-то считанные секунды, они показались вечностью. Все во мне было напряжено до предела! Я ждал последней пулеметной очереди фашиста. Это подобно ожиданию смертельного удара в спину в то время, когда не можешь повернуться к врагу лицом. А у меня, к великому сожалению, такой возможности не было: высота каких-нибудь пятьдесят – семьдесят метров и окончательно отказал мотор. И все же в сердце теплилась еще какая-то надежда на спасение. Видимо, так уж устроен человек.

И вот, представьте себе, очереди нет! Враг молчит. В чем дело? Что произошло? Упивается моей беспомощностью и подходит на близкую дистанцию, чтобы сразить наверняка? А вдруг и у него кончился боезапас? Меня словно обожгло от этой догадки. На таран, я знал, фашист не пойдет: хлипки они на это, да и высота мала – рискованно. Так что же произошло?

…Я и сейчас, пожалуй, не смогу объяснить толком, как мне удалось посадить самолет. Удар о землю был настолько сильным, что я потерял сознание. Первое, что увидел, очнувшись, было низко склоненное надо мною лицо Короткова. Жив оказался стрелок! Я радостно стиснул сержанта, стал расспрашивать…

К нам уже бежали солдаты, офицеры. Мы осмотрели самолет. Искареженный винт, повреждено правое крыло. В общем – текущий ремонт. Самолет через три дня уже был в строю.

– Ну, а в чем же заключалась находчивость Короткова? – нетерпеливо и строго перебил Терский.

Смолкин улыбнулся.

– Об этом я узнал только на следующий день. Уж больно неразговорчив был Коротков. Оказывается, когда на него обрушился второй истребитель и у него кончился боезапас, он не растерялся, схватил ракетницу и стал палить сигнальными ракетами. Фашист опешил и отвернул в сторону. В это время я и посадил самолет.

Вот какие случаи бывают на фронте…

Так совершается подвиг

ноябре 1952 года после длительного перерыва довелось мне побывать в городе Ленина. Привела меня сюда моя новая беспокойная и непоседливая должность военного журналиста. С Ленинградом у меня был связан целый период жизни. И какой период! С начала блокады и до лета 1943 года я служил там в стрелковом полку помощником начальника штаба, был ранен, выздоровел и снова попал в полк, получил там свой первый боевой орден… Подъезжая к Ленинграду, я с волнением вспоминал боевых товарищей, ожесточенные бои, многочисленные поиски и дерзкие вылазки разведчиков.

Уже в день приезда я побывал там, где много лет назад действовал наш полк. Это был район Урицка, раскинувшегося у берега Финского залива, на южной окраине Ленинграда. Здесь немецко-фашистским войскам удалось почти вплотную подойти к городу. Кто не помнит тех тревожных осенних дней первого года войны, когда гитлеровцы подвергали город ожесточенным бомбежкам и артиллерийским обстрелам, то и дело бросали свои войска в наступление! Но многочисленные попытки взять Ленинград штурмом неизменно заканчивались провалом.

…Я стоял на пригорке и жадно всматривался в открывающуюся отсюда панораму, с трудом распознавая места, где когда-то змеились траншеи, дыбились высокие колья, обтянутые колючей проволокой, бугрились дзоты и землянки, уродливо, как больные зубы, торчали обгорелые стены разрушенных построек. Ничего теперь этого, конечно, не было. Несмотря на позднюю осень, кругом зеленели поля, виднелись густые раскидистые кроны великанов деревьев, еще не полностью сбросивших с себя пестрый наряд из увядающих листьев, сквозь который проглядывали строгие очертания новых, красивых домов.

Погруженный в раздумье, я не заметил, как кто-то подошел и остановился рядом. Только услышав осторожное покашливание, я обернулся. Передо мной стоял худощавый высокий майор, в ремне с портупеей, надетом поверх наглухо застегнутой шинели. Мы отдали друг другу честь и некоторое время молча, выжидающе поглядывали друг на друга. Потом майор снова приложил руку к козырьку и вежливо осведомился:

– Простите, товарищ подполковник! Не приходилось ли вам бывать здесь во время войны? Я вижу…

Услышав утвердительный ответ, он обрадовался, на его скуластом, обветренном лице отразился живой интерес, серые, чуть навыкате глаза заблестели. Когда же выяснилось, что мы служили в соседних полках, он радостно потер руки и предложил пройтись на «передовую». Продолжая вдруг завязавшийся разговор о «делах давно минувших дней», мы спустились с пригорка и очутились на берегу ручья. Мелкий, но довольно широкий, он неторопливо катил свои воды в сторону залива. Мы перешли через ручей по узкому деревянному мостику и, миновав заросли кустарника, очутились на обширной поляне. Майор остановился.

– Вот здесь, если помните, – сказал он, – в декабре тысяча девятьсот сорок второго года был захвачен «язык». Он сообщил командованию очень важные сведения о подготовке наступления, которое в значительной степени благодаря этому и было сорвано. Тогда много говорили о сержанте Мирошниченко…

Мирошниченко… Да, кажется, я тоже что-то слышал о нем. Но так как подробности мне были неизвестны, я попросил моего знакомого рассказать о Мирошниченко.

– Что ж, пожалуйста, – согласился майор и посмотрел на часы. – Время еще есть. Я, видите ли, поджидаю здесь свою роту, сегодня у нас экскурсия по местам боев, – пояснил он.

* * *

Ночь выдалась темная, безлунная и тихая. Только от выпавшего снега, искрясь, поднимался легкий, призрачный отблеск да изредка ярко вспыхивали осветительные ракеты, озаряя на короткое время изломы траншей, путаницу проволочных заграждений, подбитые танки и орудия, изуродованные огнем, присыпанные сверху снегом строения, – унылый и однообразный пейзаж войны.

От окопов боевого охранения осторожно отделились две фигуры в белых маскировочных костюмах и бесшумно, словно тени, двинулись в сторону противника. Впереди – сержант Мирошниченко, плотный широкоплечий украинец лет сорока, с добродушным лицом, черными, как «тихая украинская ночь», глазами и густыми, по-запорожски свисающими усами.

За ним вразвалку – красноармеец Поляков, высокий, сухощавый, но широкой кости, орловец.

Шли молча. Только временами, когда с треском вылетала откуда-то спереди вражеская ракета, Мирошниченко приглушенным, точно осипшим голосом, однотонно произносил: «Лягай!» – и оба они падали навзничь, плотно вжимаясь в мягкий, податливый снег. В такие моменты отчетливо слышно было, как, встрепенувшись, колотится собственное сердце.

Трижды за последнюю неделю Мирошниченко и Поляков ходили за «языком» и трижды возвращались ни с чем: немцы, очевидно, что-то замышляли и поэтому были осторожны. «Языка» требовала дивизия, о ходе поисков часто справлялись из штаба армии – все заметно нервничали, и командир полка, в четвертый раз отправляя Мирошниченко на трудное и опасное дело, сказал:

– Пленного обязательно нужно взять! О-бя-за-тель-но! Ясно?

Мирошниченко молчал. Ему все было ясно, хотя он и знал, что успех будет зависеть от многих обстоятельств, которые трудно предвидеть заранее.

Из-за стола встал, пригибая голову, чтобы не удариться о низкий потолок, комиссар. Окинув внимательным, теплым взглядом немолодого разведчика, он медленно подошел к нему почти вплотную и, положив руки на плечи, посмотрел прямо в глаза.

– Вы коммунист, Мирошниченко! Так вот. Это не только приказ командира – это и задание партии. Фашисты готовят наступление. Мы должны знать – где, когда, какими силами? Вспомните о жителях города! Какие испытания выпали на их долю: голод и холод, артиллерийские обстрелы и бомбежки…

Голос комиссара прозвучал совсем тихо, но, услышав его, сержант вздрогнул.

– Ну, а теперь…

Знал Мирошниченко, что нужно делать теперь. Много раз ходил он в разведку, много раз бывал на волоске от гибели. Привык к опасностям, научился сковывать свою волю разумом, подчинять ему каждый нерв и каждый мускул, трезво оценивать обстановку и быстро принимать правильное решение, находить выход из любого, казалось бы, безнадежного положения. Но никак не мог привыкнуть сержант к этому тихому голосу комиссара, каждый раз перед выходом в разведку напоминавшему о том, что считал он самым тяжелым и неприятным…

Вот и сейчас руки Мирошниченко медленно, очень медленно тянутся к ватнику, расстегивают пуговицы. Достав тщательно обернутый в целлофан партийный билет, он с минуту рассматривает его и, глубоко вздохнув, подает комиссару.

– Ну вот, Иван Степанович, – говорит комиссар, – помни, хоть и нет у тебя с собой партийного билета, но остаешься ты коммунистом! Действуй так, чтобы оправдать доверие партии, командования… Идешь опять с Поляковым?

– С ним, – односложно отвечает Мирошниченко.

Комиссар одобрительно кивает головой, зная о давней дружбе и сработанности разведчиков. Затем командир и комиссар жмут Мирошниченко руку и желают удачи.

…Накануне выхода на задание целый день пролежали они с Поляковым на «ничейной» земле и только к вечеру выследили наконец автоматчика, выдвигавшегося на ночь вперед за свои траншеи. И вот сейчас, распластавшись на снегу и бережно прикрывая ладонью дуло автомата, чтобы не набился снег, Мирошниченко внимательно смотрел: не вспыхнет ли ракета со знакомого места? Вышел ли сегодня гитлеровец на свой пост? Но ничего не было видно. Тогда он подавал команду, и они, осторожно ступая, продвигались дальше, по берегу широкого, замерзшего ручья.

Шли долго. Нейтральная полоса – еще недавно труднопроходимое болото, скованное теперь морозом, – протянулась на восемьсот с лишним метров. Но вот справа по ходу ручья показался мелкий кустарник, а за ним и должен быть автоматчик, всего в сотне метров от своих основных траншей.

Мирошниченко с минуту стоял неподвижно, потом свернул вправо, и они, низко пригибаясь, пошли через кустарник. На опушке снова долго лежали прислушиваясь. Невидимый в густом ночном мраке окоп безмолвствовал. Пальцы на руках и ногах начинало пощипывать. Тогда Мирошниченко сказал:

– Там вин чи ни, а ты, Поляков, обходь справа, а я навпрямки. И як пидийдешь, хватай и гукай до мене.

Разведчики разделились и поползли вперед. Мирошниченко наблюдал некоторое время за Поляковым, проверяя направление, в котором тот двигался. Но вскоре ночная темень поглотила Полякова. Сержант полз, затаив дыхание, не отрывая глаз от окопа, уже смутно, еле заметным бугорком вырисовывавшегося впереди. В голове его стучало, нервы, не выдерживавшие тишины, напряглись до предела.

Вдруг где-то справа едва слышно треснула надломившаяся ветка. Из окопа, который был теперь совсем близко, бухнул выстрел. Высоко вверх взвилась ракета и, оставляя за собой быстро гаснущий след, разорвалась, ярко, до боли в глазах, осветив все вокруг. Сержант ткнулся головой прямо перед собой и, не замечая, как мокнет и стынет от тающего снега лицо, замер. Потухающая ракета, бессильно брызгая мелкими искорками, упала рядом и, зашипев, погасла.

«Невже обнаружив?» – с горечью и страхом подумал Мирошниченко, и, будто в подтверждение его мыслей, из окопа полоснул, захлебываясь длинной очередью, автомат; пули почти над головой с присвистом и сухим пощелкиванием стали сшибать промерзшие ветки кустарника.

– Обнаружив! Все пропало! – решил Мирошниченко, упирая в плечо приклад автомата, готовясь открыть ответный огонь. Но стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. Из окопа донесся ошалелый крик насмерть перепуганного автоматчика, короткое, с сердцем, русское ругательство, глухой удар по чему-то мягкому, одновременно с кряканьем, и… снова все смолкло.

Сержант вскочил и бросился вперед, к окопу, из которого выбирался Поляков, тяжело волоча за собой оглушенного прикладом дюжего ефрейтора.

– Иван Степанович, есть! – возбужденно с придыханием проговорил он и, отдуваясь, добавил: – Ну и тяжел же, черт!

Шума опасаться теперь было нечего, С вражеской стороны часто забил миномет. То и дело чертили небо ракеты. Дробно, точно град по железной крыше, заколотил крупнокалиберный пулемет.

Мирошниченко и Поляков шли быстро, почти бежали, насколько это позволял глубокий, почти по колено снег и пленный, которого тащил Поляков. И вот, когда они уже выходили из кустарника, раздался негромкий, словно из-под земли, взрыв.

– Мина! – определил Поляков по знакомому глухому звуку и остановился, испуганно глядя, как Мирошниченко медленно и грузно падает на снег. Бросив все еще не пришедшего в себя фашиста, Поляков подбежал к сержанту, лег рядом.

Мирошниченко лежал на боку, загребал снег, подносил горстями ко рту и жадно глотал. Правая нога его, без валенка, с оторванной ступней, судорожно подергивалась. На снегу чернело, дымясь, бесформенное пятно. Как чернила на промокательной бумаге, оно быстро расплывалось по снегу, все увеличиваясь в размерах. Мирошниченко смотрел на изуродованную, кровоточащую ногу и, сжав зубы, молчал. Быстро нащупав в кармане индивидуальный пакет и разорвав оболочку, Поляков свернул жгут. Руки его заметно дрожали. Он часто повторял:

– Ничего, Иван Степанович, потерпи немножко. Сейчас перевяжу, и все. Перевяжу… и все… – Он сам не знал, зачем говорит эти почти бессмысленные слова. Очевидно, чтобы успокоить себя, так как, торопясь, он никак не мог справиться со жгутом.

Мирошниченко вдруг, оттолкнувшись обеими руками от земли, сел и, стараясь не смотреть на обезображенную ногу, стал помогать Полякову.

Со стороны траншеи послышались крики. Оттуда один за другим выскакивали фашисты и короткими перебежками, хотя никто и не стрелял по ним, приближались к кустарнику. Луна скрылась. Снова стало темно. Поляков крепким узлом завязал жгут.

– Сам-то до кустов доползешь? А я в один миг… прикончу этого…

Тогда сержант повернулся к Полякову и твердо незнакомым голосом сказал:

– Немца волоки в штаб! Немедленно!

Поляков не сразу понял, чего хочет Мирошниченко.

А когда понял, то все в нем возмутилось против такого решения.

– Никуда я его не поволоку, – не глядя на сержанта, сказал Поляков и решительно направился к темневшей на снегу фигуре незадачливого гитлеровца.

– Стой! – гаркнул Мирошниченко во всю силу своих легких и длинно выругался. Рванув к себе автомат, он угрожающе щелкнул предохранителем.

– Что ты, что ты, Иван Степанович! – изумленно зачастил Поляков, оборачиваясь и неуклюже размахивая длинными руками.

– Давай гранаты! – властно оборвал его Мирошниченко. – И к своим. «Языка» чтоб в аккурате… – и, видя, что Поляков все еще не двигается с места, закричал: – Иди-и! Да иди же ты!

Он слышал, как затрещали ветки, и только, когда Поляков скрылся в кустарнике, тяжело вздохнул.

В глазах на мгновение померкло. Потом в густой синей мгле Мирошниченко отчетливо разглядел редкую цепочку вражеских солдат. Она была уже близко, фланги ее загибались.

«Окружают», – догадался сержант, торопливо поставил все четыре гранаты на боевой взвод и аккуратно разложил справа от себя на снегу. Затем выложил ракетницу, взял автомат, деловито пошевелил локтями, удобнее подминая снег для упора, тщательно прицелился и нажал на спуск. Выстрелы прозвучали неестественно громко, звуки их, взбудоражив тишину, унеслись куда-то в сторону моря и еще долго раскатистым эхом замирали вдали. Мирошниченко стрелял скупыми, меткими очередями, и ему казалось, что он видел, как вздрагивает от выстрелов воздух.

Сначала гитлеровцы не отвечали на огонь. «Живым хотят взять», – догадался Мирошниченко. Но когда в цепи стали падать убитые и раненые, со стороны фашистов тоже заработали автоматы. Сержант сильнее вдавил голову в плечи и сменил диск. Дешево он свою жизнь не отдаст! Не-ет! «Только бы дотащил Поляков добычу», – думал он.

Фашисты подходили все ближе. Вот четко вырисовались их темные силуэты на фоне искрящегося снега, вот они приближаются осторожным, неверным шагом, путаясь в длинных полах шинелей, доносятся слова команды на чужом, непонятном языке, вот уже скоро подымутся они для последнего, решительного броска, и тогда… тогда всему конец… На мгновенье Мирошниченко охватило отчаяние. Овладев собой, сержант сжал зубы так, что под кожей на скулах вздулись желваки, и, сдерживая дыхание, длинной очередью повел слева направо.

– Брешешь! Живым не возьмете! Не возь-ме-е-те! – громко, заглушая голосом боль и тоску, закричал Мирошниченко, а автомат стучал и дергался, как в ознобе, послушно выплевывая разящий свинец, властно вжимая врагов в снег, и внезапно смолк. Осечка? Сержант торопливо взвел затвор и, прицелившись, нажал на спуск. Затвор клацнул, но выстрела не последовало. Отбросив бесполезное оружие в сторону, он схватил гранату. Гитлеровцы еще лежали выжидая. Но вот один из них поднял голову, осмотрелся и, картавя, стал выкрикивать что-то сердитым, простуженным голосом. Одна за другой в цепи начали подниматься фигуры, и одна за другой навстречу им полетели гранаты Мирошниченко. Вот двое солдат бегут на него совсем близко, звонко скрипит снег под их ногами, слышно тяжелое, частое дыхание. Сержант с силой бросает гранату и, не чувствуя боли в плече, хватает другую. Взрыв. Взметнулось сверкающее снежное облачко – и гитлеровцы падают.

Последняя граната… Мирошниченко переложил ее в левую руку, взял в правую ракетницу и, вытянув руку вверх, выстрелил. Высоко над головой ярко брызнул красным светом сигнал вызова огня. Потом стал на колени, поднял гранату вверх и сильно встряхнул.

Сухо щелкнул боек и сейчас же зловеще затрещал, зашипел запал, догорая свои считанные секунды. Сержант лег грудью на до боли в руке зажатую гранату и, вздрагивая, борясь со страшным желанием отбросить ее в сторону, крепко зажмурил глаза. Еще несколько гулких, последних ударов сердца – и граната взорвется, и он уже не увидит, как подбегут к нему гитлеровцы, со звериной злобой будут бить и топтать его тело, не услышит, как, сверля воздух, с визгом понесутся на его ракету снаряды, не узнает, что Поляков благополучно достиг с пленным боевого охранения.

* * *

…Со стороны города на шоссе показались грузовые машины. В них на скамейках, лицом по ходу движения, ровными рядами сидели солдаты.

– A-а, вот и мои, – оживляясь, проговорил майор.

Я молчал, думая о том, какой силой воли должен обладать человек, чтобы вот так, как Мирошниченко, ждать несколько бесконечно долгих секунд разрыва гранаты. И какую любовь к Родине, какое чистое и горячее сердце нужно иметь, чтобы пойти на такой подвиг!

…Пока машины одна за другой подходили к нам и останавливались, пока солдаты спрыгивали с них на землю и строились по команде старшины-сверхсрочника, такого же аккуратного и подтянутого, как и майор, он продолжал:

– Знаете, ведь тогда я не мог ослушаться, не выполнить приказ своего командира. Но я не переставал думать о его спасении. До траншей боевого охранения я добрался в рекордный срок. Как только я немножко отошел от Мирошниченко, то сейчас же сбросил с себя проклятую ношу и, привязав к ногам пленного ремень, поволок по снегу со скоростью хорошо тренированного лыжника. Такой способ передвижения очень быстро привел гитлеровца в чувство, и остальную часть пути он резво бежал впереди меня, задыхаясь от усталости. Впрочем, и я чувствовал себя не лучше. Добравшись до своих, я едва сумел указать, где остался сержант. Туда немедленно выступил взвод. Но отыскать сержанта Мирошниченко так и не удалось. Возвратившись, командир взвода доложил, что на месте неравной схватки обнаружил восемнадцать трупов. Двух раненых, брошенных гитлеровцами, привел с собой.

Все выяснилось через несколько дней. Из фронтового госпиталя, где находился на излечении Мирошниченко, пришло письмо.

– Да, да, – перехватив мой недоуменный взгляд, продолжал майор. – Все дело, видите ли, в том, что… граната не разорвалась. Я не могу объяснить почему, да это и не имеет значения. Словом, граната не разорвалась, и когда по сигналу красной ракеты наша артиллерия открыла огонь, Мирошниченко воспользовался замешательством немцев и отполз в кусты. Там он натолкнулся на разведгруппу моряков Балтийского флота. Они-то и подобрали его.

…Рота, выстроенная в нескольких шагах от нас, неподвижно застыла по команде «Смирно», и старшина-сверхсрочник с широким шевроном на рукаве четко отдал рапорт. Майор вытянулся, лицо его приняло строгое выражение. Выслушав старшину, он указал место, куда вести роту, и повернулся ко мне, извиняясь: ему нужно идти.

Мы пожали друг другу руки. Мне хотелось выяснить еще кое-какие обстоятельства, так как рассказ заинтересовал меня. Поэтому я хотел спросить у Полякова, где смогу его найти. Но его высокая, туго перетянутая ремнем фигура, с той неподражаемо-строгой выправкой, которая всегда чем-то отличает офицера, вышедшего из солдатской среды, уже удалялась широким, размеренным шагом.

На следующий день, беседуя с начальником Политического Управления, я попросил его порекомендовать мне лучшую роту. Каково же было мое удивление, когда он, не задумываясь, указал мне роту майора Полякова, моего вчерашнего знакомого!