Текст книги "Созвездие Кита. Орбиты"

Автор книги: Николай Калиниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Екатерина Дуракова

* * *

По ночам снится Бог,

он бывает ужасно сердит.

Я не так проповедую,

и вообще, веду себя отвратительно.

Говорит, что доверие,

выданное мне в кредит,

я могу оставить себе,

если сумею хоть что-нибудь ещё

сохранить от него.

А ещё говорит,

что кривая моя стезя

на Его подоле

шита лучшими белыми нитками.

Только снова выходит,

что не говорить нельзя,

и молчание стало бы

самой большою ошибкою.

Потому-то под небом

я всё ещё тщусь говорить.

И отчаянно силюсь не показать

своей слабости.

Бог молчит, осуждая —

он должен предупредить:

«Не выверни челюсть,

когда будешь кусать это яблоко».

Происхождение

Был прадед – странствующий рыцарь,

А мой отец – на четверть гном.

И на семи ветрах мой дом…

Но иногда мне Космос снится.

Молодой дом

Маме

Твёрдо верный привычке одной:

По ночам зажигать свет —

Этот дом… Он совсем молодой.

Дому – двадцать с годами лет.

И пока я грустил о том,

Что в далёком краю был,

Ты с ветрами дружил, дом,

Отряхая дожди с крыл.

Я вхожу в молодой дом

И всегда зажигаю свет,

Оставляя беду на потом.

Милый! Стой – сотни тысяч лет!

Приходящая вслед за днём

Ночь – тревожна, и звёзд – нет.

Но стоит молодой дом,

И в окошке его свет.

* * *

Страх огня – как болезнь – привит.

Очищенье – итог пожара.

Но не выдержу новой любви,

Как не выдержал пытки старой.

Этот, боли – особый! – вид,

Звёздным бликом у сердца пляшет:

Это – больше, чем просто страшно,

Если место ожога болит.

Разум рвался и кривь явил.

А потом – просто «встал и вышел».

Я не выдержу новой любви,

Я боролся, но это – слишком.

Шароварница

Стихотворение из сюжетного цикла «Августа».

Обрывком зелёной ленты,

Малиново-чёрным пером,

Опавшим на бархат колета,

Расшитого серебром —

Запомнишься. Мне и людям.

Войдёшь, не спросясь, в века.

Мистерии акт подсуден,

Цена же её – велика.

Вся сущность твоя проявится,

Когда, миновавши капкан,

Прекрасною шароварницей

Запомнишься ты векам.

– Такая к ногам повалится,

Немыслима и горда?

Бесстыдная шароварница

Без спросу пришла сюда.

С иными – умеешь нянчиться,

Мне – смех твой. Насмешка остра.

Такие как ты не старятся,

Ты – пьяной весны сестра.

Молчи! Пощади моё ханжество…

За что мне такая беда?

Проклятая шароварница!

Зачем ты пришла сюда?!

* * *

Цепи мои упали.

Сорваны прочь затворы.

Новые мысли, дали,

Новые разговоры.

Воля внутри – подкожна.

Небом обещано счастье.

Только саднят безбожно

Стёртые в кровь запястья.

* * *

Прорвать, как блокаду, беспамятства липкий туман —

В подтаявший город твоей двадцать пятой весны.

Там скверная женщина пишет бульварный роман,

Где розданы судьбы и точки над ё учтены.

Здесь хрупкая дружба – поколотый шпильками лёд.

В нём дикая жажда, ночная тревожная жуть.

Когда, наступая, смотрели не только вперёд,

Боясь умереть, не решались прилечь – отдохнуть.

Кофейная правда в бокале под сливками лжи.

Никто не нарушит покой неотслуженных лет.

Кончаются вера и время. Рутина кружит.

Фантомно тревожит внутри то, чего больше нет.

Ты хочешь вернуться сквозь памяти нервный обман

Под гулкое небо, к истоку нетрезвой мечты.

Но скверная женщина больше не пишет роман.

И ты не признаешь, что скверная женщина – ты.

Мальчик

Ю.О.

Отпущены ветры к заслуженным зорям,

дан отпуск – в судьбе.

Без ветра не пишется. Треплется море

само по себе.

Прохладная юность, но жарче и жарче

у кромки огня.

И снится, что мальчик, серебряный мальчик,

целует меня.

И как наважденье: ни строчки иначе —

вновь бури звенят.

И снится, что мальчик, серебряный мальчик,

целует меня.

Пусть строгое время уводит всё дальше

от кромки огня.

Мне снится, что мальчик, серебряный мальчик,

целует меня.

Молодость

Автор идеи – Стен Кий.

Кончался век. Опаздывал палач.

Напрасно ждали у ступеней эшафота.

Из робких проб, из первых неудач

Поэта плач стал песнею свободы.

Века текли. Читался пятый том.

Вы были молоды тогда и были милы.

Не следовало знать вперёд о том,

Когда и где черёд попортить крылья.

Кто побеждён?.. Кто вёл учёт удач?

Край неба стыл. Помост изъела плесень.

Текут века. Вновь опоздал палач.

А Вы всё ждёте продолженья старой песни.

Соль для «Маргариты»

Из лет уходили в осени:

Я шел сюда Вашим следом.

Мне путь по мирам разрозненным

Без боли, без соли ведом…

И можно скользить вдоль истины,

Справляясь с нехитрой ролью.

Сценарий – в двух версиях писанный —

Я выберу ту, что с болью.

Как точно черты угаданы

Того, что случится завтра…

Что слёзы? Солёная правда.

Вся жизнь как напиток пламенный.

Пусть вкус у напитка странный,

Мы лаймом его приправим…

Болит?.. Мы натрём агавой.

А соль – мы на край стакана.

* * *

Я живу и не знаю как правильно.

Но оправдываю любовь.

По плечу – не носить оков,

Что в небесной плавильне плавили.

Есть резон: навязать узлов,

Чтоб от петли потом избавили.

Не к лицу мне шелка силков,

Что плетунья-судьба расставила.

…Не сыщу подходящих слов,

Чтоб мой крест на века прославили,

Но оправдываю любовь.

И люблю. И не знаю, как правильно.

Евгений Дьяконов

Поля Куликова

Её тут знает каждая корова,

Хотя в Москву, как многие, могла

Уехать наша Поля Куликова,

Иконку взяв из красного угла.

Страстями и безделием влекома,

Сшалавилась, Господь её спаси,

Девчонка наша, Поля Куликова,

Мигрируя в Россию из Руси,

Сама себя всё топит, топит, топит

В трясине непролазной и густой,

А водочка – не более чем допинг:

Дешёвый, эффективный и простой.

О, сколько же в глазах девичьих боли,

Усталости, хронической тоски!

Свои, чужие – все лежат на Поле,

И все мы ей, по-своему, близки.

Когда в затишье жить совсем хреново,

А вражьи морды смотрят из газет,

Выходит в поле Поля Куликова.

И ждёт, когда вернётся Пересвет…

Кроссворд

Вся жизнь – кроссворд. Попробуй разгадать!

Словечко «ДОМ» рождает слово «МАТЬ»,

Со словом «СМЕРТЬ» соединится «СТРАХ»…

Считаем клетки, по уши в словах,

И время убиваем только так.

Но вовремя придёт за всё расплата!

И страшно, если снова слово «ТАНК»

Проедется по клеточкам «СОЛДАТА»…

Не пишет ручка? Сломан карандаш?

Отмазки не прокатят! Составитель

Продумал всё: бумагу, цвет, тираж

И все вопросы для словосоитий.

«СЛАБАК» всегда берётся на «СЛАБО»,

В шесть букв легко вмещается «ЛЮБОВЬ»,

«СЕМЬЯ» нам дарит нежный, тёплый «СВЕТ»,

«ВОЙНА» и «МИР» бок о бок столько лет,

В одном кроссворде… «БОГ» глядит сквозь хмарь,

Скрестив с горизонталью вертикаль.

И если вы кроссворд тот разгадали,

То, значит, жили по диагонали…

Рыбный день

В тот год зима превысила лимит

Морозных дней, и сразу стало ясно,

Что, если и спасёт, не сохранит

Безмерное, безудержное пьянство

Моих друзей, меня, тебя и всех.

Гигантское малиновое солнце,

Рассвет похмельный и вчерашний грех

В неравной схватке вздумали бороться

Со мной с утра. Казалось, всё и вся

Готовит нам внезапную подлянку;

Спустясь в шалман, я взял сто пятьдесят –

Привычную суровую приманку,

Глотнул и понял: двигаться мне лень.

В тепле кабацком, сняв кроссовки Reebok,

Я вспомнил вдруг аквариумных рыбок,

Которые погибли в рыбный день,

В четверг, примерно десять лет назад,

В морозный день, приняв с утра полтинник,

В аквариум я сунул кипятильник

И, наплескав себе в стакан нарзан,

Подумал: «Подогреется вода,

И станет рыбкам жить куда теплее».

Тогда ещё не думал о тебе я

И, не желая никому вреда,

Отправился к Морфею, в дивный край,

Со всех щелей сочилась холодрыга,

Храпели все, никто не слышал крика,

Меня ты упрекай, не упрекай…

Я крепко спал под музыку битлов,

И больше не шипел нарзан в стакане,

А рыбки всё стучались плавниками

В горячее и прочное стекло.

Когда-нибудь в полнейшей темноте

Узнаю я, что мы не победили

Самих себя, и чей-то кипятильник

Приблизит наш последний рыбный день.

Тютчеву

Над землёй сгустились тучи,

Небо словно из камней,

Ты был прав, товарищ Тютчев,

Осознанием ко мне

Те твои четыре строчки

Зачастили, хоть кричи,

Разорвать бы на кусочки,

Разобрать на кирпичи.

Непонятки в непонятном,

Но таком родном краю,

Где удобно и приятно

Без одежды королю,

Где Раневскую и Плятта

Погружают в тишину,

Где гремит Олимпиада,

Работяга бьёт жену,

Где в безденежье и горе

Притаилось «дежавю»

И застряла комом в горле

Фраза «Я не доживу

До времён других», непруха

Проливается в бокал,

И отсюда кверху брюхом

Уплывают облака…

Грибник

Он с детства был приучен к лесу.

С отцом и дедом по грибы

Ходил не ради антистресса,

Блуждал не тропами судьбы.

А так, играя и мечтая,

Интуитивно мог понять

Где гриб какой, тропа какая,

Куда не стоит наступать.

В лучах восхода и заката,

Сбежав от суетных страстей,

Грибы он видел, как редактор

Ошибки видит на листе.

Но жизнь не объяснишь словами:

Уже, лет десять как, грибник

Пьёт водку на скамейке с нами,

От внучки получая втык,

Но каждый выпивоха знает,

Что лучше всех (скрывать к чему?)

Грибник бутылки собирает.

И мы завидуем ему.

* * *

По Невскому бродят карманники,

Чертяги петляют в толпе,

А я беззаботно, как маленький,

По собственной узкой тропе

Иду в направленьи Восстания,

Хотя я совсем не бунтарь.

Изящные, стройные здания,

Аптека, Фонтанка, фонарь,

Фонтаны Петровского детища

В известном всем Летнем саду,

Скажите, скажите мне – где ещё

Я так навариться смогу?

Обшарив карманы и сумочки,

Туристов, беспечных зевак,

Нырну со знакомой мне улочки

Во двор, в переулок, в кабак,

Залягу на тихое днище я

И богу всех прежних богов

Взмолюсь, чтобы дряхлая нищая

Со мной разделила улов.

Я супа налью ей горячего

И тысячу суну в карман.

– Силёнок немало потрачено,

Ну что ты не кушаешь, мам?

Ринат Камалиев

Деревянная медаль

Последний выстрел, цель близка,

Но дёрнулся, осталась чёрной

Поверхность чёртова глазка,

И это крах борьбы упорной.

Ты этим жил, ты жилы рвал,

В поту подскакивая ночью,

Но упустил ты свой металл,

Причём навек – не лишь отсрочил.

Фатальным сделался прокол,

Фатальным, Дева Пресвятая:

Четвёртым к финишу пришёл,

А кто четвёртых вспоминает…

Мы не забудем, и навек

Для нас четвёртый станет лучшим,

Не выигравший человек,

Зато запавший прямо в душу.

Объяснение в любви или Провинциальный роман

«…Ты замаячила землёй на горизонте,

Обетованным берегом блаженным,

Прекрасной гаванью в Эвксинском Понте,

Открытою великим переменам.

Быть может, Данте, встретив Беатриче,

Примерно то же испытал – не знаю,

Но знаю то, что блеск твой безграничен,

Как и твоя изящность внеземная.

Небес посланницу впервые вижу,

Хотя объездил полземли. Столь яркой

Красавицы я не встречал в Париже,

В Венеции, гуляя по Сан-Марко,

Не встретил и, скитаясь с караваном,

В Аравии и знойной Палестине:

Явилась ты оазисом желанным.

Звездой богов среди мирской пустыни.

Роскошней ты влюблённой Суламифи,

Милее Афродиты, эталона

Красы, запечатлённой в древних мифах…

Судьба ко мне, скитальцу, благосклонна,

С тобой, нежнейшей, встречу подарила

И бархатом мне выстелила тропы…

В Урюпинске увидел я светило,

Случайно проезжая автостопом…», –

Так, выйдя из дешёвого кафе,

Обтёсанный по кудрям грозной фомкой,

Я, находясь немного подшофе,

Кадрил с пристрастьем незнакомку.

Как дома оказался, я не помню,

Зато что я теперь звезда «ютуба»,

Ведь со столбом я флиртовал нескромно

И целовал фонарный в губы.

Выпускники 41-го

До выпускного оставались сутки,

Приготовленья все проведены,

Цвели галактикой душистой незабудки,

Цвели все девушки и юноши страны –

Цвели, на жизнь смотрели беззаботно

И, вспоминая лучшие деньки,

Шумели весело, дышалось им вольготно,

Их видя, улыбались старики.

Из репродукторов лились рекою песни,

Знамёна красные, кружась от ветерка,

Зарёю алою смотрелись, и прелестно

Фрегаты туч неслись издалека.

Играли в скверах пышные оркестры,

Манила блеском вод своих река,

И не было тогда ещё известно,

Как катастрофа гибельно близка.

Да, мало кто в веселии всеобщем

Вниманье обратил, что в небесах

Кружили вороны, гонцы кромешной ночи,

И стрелки замирали на часах…

А завтра – выступленье комиссара,

От Молотова узнаёт страна

О нанесеньи страшного удара,

О том, что ночью началась война…

До августа уже была в руины

Превращена застройка городка,

А юноши во рвах рвались на минах,

Горели в танках, также коротка

Жизнь оказалась и у одноклассниц,

Душой медсёстры проросли в поля,

И горький плач над небосклоном ясным

Раскачивал колосья ковыля,

В себя вобравшего мучения, потери

Несостоявшегося торжества –

Артиллерист в упор врагом расстрелян,

Связистка, одноклассница, мертва…

Какую доблесть проявили дети,

Которым рано повзрослеть судьба

Судила, чтоб и после верной смерти

Продолжилась великая борьба…

Их кровь окрасила Победы нашей знамя,

Ведь до Берлина армию вели

Погибшие, будя в живущих пламя,

Связь знаменуя неба и земли…

Архангелы, преставленные классы

Сломили грозного, как Ганнибал, врага,

И выживших, в семнадцать седовласых,

Роль тоже несказанно велика,

Роль в сохранении всего честного света,

Окутывал который едкий дым –

Как некогда великолепно спето:

«Поклонимся и мёртвым, и живым!»

Посвящение моей прабабушке, бабуле Ире

Бабуля Ира – героиня,

Достойная романов громких,

Душа ясней небесной сини,

Идей и мыслей – не котомка,

А караван до звёздной выси,

В делах насущных – непрестанно,

И в каждом деятельно смыслит,

В уме – с намётками генплана.

И дщерь достойнейшего рода,

И, право, гордость Оренбуржья,

В крови – Самарская порода,

И с житницей, Кубанью, дружит.

Да что перечислять… Россия

Нашла в бабуле воплощенье,

Мелодика Аве Мария,

Но в православном исполненьи.

Пройдя сквозь голод и лишенья

Поры военной и подъёма

Послевоенного – раченьем

Полна о ближних и о доме.

Характер с детства закалённый,

Смышлёней Фурцевой, но мягче,

Лицом – Сикстинская Мадонна,

Детей и внуков с чувством нянчит.

Во всём читается забота

И, вместе с этим, крепость духа,

Новатор большая, чем Джотто,

Обидит разве только муху.

И что ни утро, то с зарядки

Бабуля начинает бодро,

С мотыгой трудится на грядках,

Могла бы быть героем спорта.

Политика не ускользает

От восприятия бабули,

Хоть США, а хоть Китая,

Что подписали, что свернули.

Горжусь прабабушкой своею,

Великолепной Ираидой –

Чуть более, чем всё, умеет,

И оптимизм – её планида!

Чётки

Брошь забыла, платье наизнанку,

Собиралась, что ли, второпях,

Словно отплясавшая вакханка –

Лёгкий ужас в смоляных бровях.

И глаза, озёрца, покраснели,

А сама, как ларь с мукой, бледна…

Ну, забудь те горькие недели –

Не твоя, и вовсе не вина.

Вдаль глядишь, перебираешь перстни,

Будто чётки или же сердца,

Завывает ветер злые песни –

Может быть, погреешься в сенях?

Ты стоишь, меня не замечая,

Сняв перчатки с охладевших рук…

Всё, что можно, – о тебе не знаю,

Что нельзя – всё знаю, милый друг.

Умирание

Тихо доживала век свой баба Маня,

Тихо доживала в брошенной деревне,

Красила на Пасху голубые ставни,

Сил хватало, избы мыла ежедневно.

Умерла старуха на печи промёрзшей,

И деревня с нею дух свой испустила,

Огоньки по хатам не зажгутся больше

И кресты согнутся на седых могилах.

Велико ли горе? – Даже солнце гаснет,

Тишина глухая всюду воцарится,

Только лишь под Пасху, ранним утром ясным,

Будет чей-то шёпот в поле разноситься.

Стеклянные цветы

Смотрел на профиль свой сквозь мытое стекло

Летящего через тоннель вагона –

Кино немое быстро увлекло,

Как пирамиды – души фараонов,

И видел я в надраенном стекле

Не облик свой, растёкшийся, как клякса,

А всё, что происходит на Земле,

Под бородой у Господа и Маркса.

Не видел я лицо – одно пятно

Опять соединяемой Гондваны,

Всё сыпалось, как кости в домино,

Как толстый кот со старого дивана.

Но станция достигнута, и я

Вываливаюсь, движимый толпою,

В привычные границы бытия,

Где снова ничего у нас с тобою.

А станция и вовсе не моя,

Но я не тороплюсь, не чертыхаюсь –

Ползёт вагон, как мудрая змея,

Как в сложносочинённом запятая.

А вскоре слёзы, крики – узнаю,

Что мой вагон дотла сгорел в тоннеле:

Смотрел в стекло я, стоя на краю,

У смерти языкастой на панели,

Но Ангел мой и хроника стекла,

Напор толпы, а также мутность мозга…

Короче, Божья воля сберегла

От ранних встреч с кладбищенской берёзкой.

И, приходя к погибшим сорока,

Мне неизвестным, к памятнику скорби

Кладу цветы в стекле, и облака,

Рыдая, им отращивают корни.

Пожалуйста, не уходи

Начальник наорал несправедливо,

Друзья-подруги смылись кто куда,

Но счастлив, поднося тебе оливы

И пледом укрывая в холода.

Собака у стоянки покусала,

А голуби за памятник сочли,

Но счастлив наливать тебе в бокалы

Чаи из разных уголков Земли.

Опять в футболе наши пропустили,

Карманники лишили кошелька,

Но, подходя к тебе с букетом лилий,

Могу сказать, что счастье отыскал.

Соседи вновь затеяли скандалы,

Раскалывала голову мигрень,

Но вот с тобой гляжу я сериалы

И счастье наполняет этот день.

Ушибся я, сдвигая антресоли,

А кот мой тапок принял за лоток,

Но, для тебя готовя ванну с солью,

Счастливей Лепсверидзе раз во сто.

Пусть жизнь наносит разные удары,

Мы справимся со всем, как ни крути,

Но только ты с твоим волшебным даром,

Любимая навек, не уходи.

За виноградными гроздьями

Виноградные гроздья ажурные,

Молчаливо повисшие гроздья,

Над скамьёй деревянной, над урной,

Над неверящим лепетом «Бросьте»,

Над свиданьями в белой беседке,

Над Отелло и Дездемоной,

Королька приютившей веткой,

Над стаканом с водою лимонной,

Над типичной старинною драмой,

Над типичною чеховской пьесой

Виноградные лозы упрямо

Наклонились угодливым бесом,

Оплели занавеской колючей

Уходящую в пламя эпоху,

Закрывая голодные тучи,

Приближая вакхический хохот.

Родные

Родные бывают не только по крови,

Бывают родные по крою, по крову,

Как сердце родное утешить уловят,

Укроют хоть пледом, хоть шкурой тигровой,

И ласковым словом, и тихим напевом,

Настолько родным, что куда уж роднее –

Хоть слева направо, хоть справа налево

Следы пролагаешь – надеждою реют.

Идут осторожно, не давят на пятки,

Без слежки и спешки – и без передышки,

Идут по траве и идут по брусчатке,

Их труд – часто тих, никогда не мартышкин.

Приняв недостатки, прощают излишки,

Но всё ж поправляя и делом, и словом,

А если и машут, как хвостиком мышки,

То чтобы златое извлечь из простого.

Родные бывают не только по крови –

Такие бывают, что, кровь проливая,

О них вспоминаешь с особой любовью,

И внутрь вливается сила живая.

Родные с тобой до скончания века,

А с ними и память, и время бескрайны,

Родные – родник и рудник человека,

Открытая книга, великая тайна!

Маня Кармен

* * *

Машинист, погоди жать на кнопку закрытия автодверей.

Я бегу и надеюсь, что въедливый мир, наконец, подобрел,

Даже если никто не просил и не просит об этом так сильно, как я.

Я надеюсь, что я ошибался, считая мой мир минным полем,

Полигоном из боли, гигантской, крикливой, неслыханной боли,

Колтуном из оскалов, оправданной злобы, благого вранья.

Я и вправду хочу завязать. И узлы, и тугие бинты

На словах, кровото́чащих слишком упрямо от этой вражды

Между мной и всем тем, что когда-нибудь родилось.

Я и вправду несусь на платформу, спеша лишь увериться в том,

Что враждебная пустошь из лиц, голосов и бетона – мой дом,

И твои незакрытые двери – пожалуй, последний незагнанный гвоздь

В эту крышку дежурного пожелания доброго дня.

Машинист, погоди уезжать, только чуть не дождавшись меня,

Дай мне шанс, дай и мне его, и моим бестолковым ногам.

Я уже пропустил очень много похожих на твой поездов,

Уповая на то, что пешком-де удобнее за путеводной звездой,

Той, что лопнула и дотлевает, упавшая с потолка.

Мне неважно, куда я доеду, неважно, где твой маршрут

Спотыкнётся, уткнувшись в запутанную мишуру

Метроветок, забитых в расщелины города тонкими клиньями.

Я хочу убедиться, что вырос из загнанных диких зверей.

Машинист, погоди жать на кнопку закрытия автодверей,

Я почти что на месте, я вот он, я здесь – заступаю за линию.

Извинительное

Прости меня. Простить меня

Довольно просто, если ты

Не ищешь довода в камнях,

Не ищешь в доводах воды,

Не ищешь повода искать

Вообще, поскольку это «не»

Мешает ползать по вискам

Живучей, юркой седине.

Прости за вечный «красный свет»

В оттенок воспалённых глаз,

За траекторию в кювет,

За то, что ничего не спас –

Ни наших безнадёжных лиц,

Ни даже женщин и детей,

За нежелание смириться

С тем, что мы уже не те.

Прости меня за что-нибудь:

За штиль невыстиранных штор,

За что угодно – люди любят

Извиняться за ничто,

За ворох несчастливых чисел

И за мой скулящий стиль –

Я ничему не научился,

Только говорить «прости».

Никто не виноват, не прав,

Но кто-то снова без труда

Нашарит истину в камнях,

Не замечая, что вода

Уже нахально лезет в нос

И набивается в друзья.

И, чтобы это не сбылось,

Я попрошу: «Прости меня».

* * *

Ты надломил каблук и не заметил,

Ты разодрал убогий шарф по шву.

В прорехи куртки лезет встречный ветер,

А солнце жадно лезет на Москву.

Ты потерял надёжный левый адрес –

Там сел консьерж, и больше не пройти.

В кармане куртки возраст – ровно двадцать,

И скоро станет ровно плюс один.

Ты разглядел немногое, отсюда

Не разберёшься – правда или нет.

Под старой курткой – битая посуда

И капли синтепона на спине.

Ты не искал – тебя всегда находят

По чутким безнаказанным «жучкам».

В подкладке куртки – стены подворотен,

На вороте – подкова для крючка.

Тебе не дали никаких инструкций,

Лишь указатель с километражом.

Прорехи куртки криво улыбнутся

И просипят: «Всё будет хорошо».

Прорехам этим ни конца, ни края,

Глотают ветер, наедаясь впрок.

И если их однажды зашивают,

То вместе с ними зашивают рот.

* * *

Пустота, пустота моя, худенькая и костлявая…

Надоело тебе пустовать под шальными усмешками,

Надоело тебе только прямо (всегда только прямо ли?),

Надоело цепляться за дамки, пора нам и в пешки бы.

Пустота, пустота моя, нервная и задиристая,

С нас хватило карабкаться первыми на баррикады –

Мы довольно ломались и даже почти обломились.

Поворачивай к чёрту. Пора возвращаться обратно.

Поворачивай, милая, здесь оставаться нам нечего.

Мы ещё погуляем, родная, и трижды наполнимся,

Понакупим рубашек развязных, оторванно-клетчатых,

На угарные, странные сны обменяем бессонницу

И завяжем с войной, которая нам не объявлена,

А то ведь мы себя и не вспомним-то в мире и мирными…

Пустота, пустота моя… Худенькая и костлявая.

Назовут дезертирами – значит, пускай дезертиры мы,

Обвиняют в предательстве – хрен с ним, пускай и предатели,

Мы же кем только не были, даже потухшими свечками.

Так что, нам ли с тобой привыкать, и вообще – привыкать ли?..

Так что, нам ли с тобой, пустота моя, привередничать?..

* * *

Это мы поднимаемся в шесть и ложимся в два,

Забывая себя в разноцветных подземных ветвях.

Это мы запускаем китайский фейерверк во дворах

И стоим на ногах так же крепко, как на бровях.

Это мы, улыбаясь, читаем диагноз «гастрит»

В тёртой карточке, зная, что будем жрать «Доширак».

Это мы запиваем выхлопами огни

Обожаемых нами проспектов и автострад.

Это мы – «биомасса» любого из блёклых цветов,

«Быдло», «менее, чем средний класс», «больше, чем ничего».

Это с нами всегда что-то категорично «не то»,

Потому что мы и в благодетели видим развод.

Это мы, что ни делаем – кажется, будто насмарку,

И, когда оно заколебёт, выдыхаем селитру.

Это мы разоряем крутые московские парки,

Потому что не знаем, что может быть чище спирта!

Это мы. Это я. Это вы. На засохших окраинах,

Затыкавших аппендиксами ляжки длинных заторов,

Обитают весёлые, злые и пёстрые стаи.

Это мы. Мы сильнее всего дорожим этим городом.

* * *

Крутишься, маешься, дёргаешься, и невольно

Осознаёшь – между мелкими тучными взвесями

Нету тебя. И меня. Никого. Только

Холодно, пусто и весело.

Шаришь по дну, песчинки влезают под ногти

Старой заезженной песней. Пусть не до песен,

Но всё равно что-то крутится, что-то, вроде:

«Холодно, пусто и весело».

Крепко хватаешься – мимо, бросаешься – мимо,

Кажется – нахрен утонешь во всём этом месиве,

Хочешь отлив. Вспоминаешь, что перед отливом

Холодно, пусто и весело,

Злишься… А злоба – одно, что останется значимо.

Время пройдёт – там и злоба покроется плесенью.

Это затем, чтобы не приходилось откачивать.

Холодно. Пусто. И весело.

* * *

Постапокалипсис – это если

Время не топчется и не мнётся,

А протекает меж пальцами вместо

Воды из-под крана.

Постапокалипсис – колкий ветер,

Занял нагретое место под солнцем

Вместо тебя, вместо всех, кто метил.

Бледный подранок

Выползет из канавы вряд ли.

Пятна следов заметает пылью.

Это не первое января

И не сон под веками,

Постапокалипсис – это значит,

Не было тех, кто, конечно, были,

И не подранок в канаве плачет –

Здесь плакать некому.

Постапокалипсис – это кто-то,

Тот, кто не может не отзываться,

Не отзывается через холодное,

Доброе, вечное.

Постапокалипсис – чёрный ноготь

На обмороженном белом пальце.

Постапокалипсис – это не впроголодь,

А незамеченно.

Только не думай, кого на колья,

Кто и зачем заварил эту кашу,

Тут никого и никто не неволил.

Белого цвета

Хаты, нарочно зависшие с краю.

Постапокалипсис – это страшно.

Только никто никогда не признает,

Что мы уже там.

* * *

Я лежу и рассматриваю под потолком

Непонятное и невнятное, ни о ком

Толком – просто обрывки сюжета вскользь и

Беседую с лампочкой, которая знает Морзе:

«Г-д-е-т-о-т-ы-т-у-т».

Отвечаю ей полифонией:

– Не глупи, посмотри – все эти сюжеты мои, или

Будут моими, были моими, но знаешь, я

Так хочу и стараюсь, но до конца понять

Не могу – кто я, где я, какое мне место в них…

Лампочка замолкает и больше не говорит…

Никакого ответа, что приводит к привычной панике,

Только утро опять отражается в нити накаливания,

Под спиною иголки разбудят меня, и вот уже

Разгоняется несмолкаемый шторм под кожей.

И когда, примиряясь с этим, шагну под шквалистый

Недозимний, переосенний ветер – останется

Только тусклая дробь, сигнал:

«Н-и-ч-е-г-о-н-е-б-о-й-с-я».

Это лампочка благословляет меня на Морзе.