Текст книги "Созвездие Кита. Орбиты"

Автор книги: Николай Калиниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Созвездие Кита. Орбиты
(сост. Н. Калиниченко)

© Николай Калиниченко, составление, 2020

© Dream Management, 2020

* * *

От составителя

Долгое время я скептически относился к молодым поэтам. Моё мнение изменилось после мастер-класса, который мне предложил провести организатор фестиваля «Мцыри» Александр Чистяков. Ребята, которые пришли на мастер-класс, владели языком, умели подать себя. И самое главное – их поэзия была живой, осмысленной и конструктивной.

После этого я начал работать с молодёжью. Посещал салоны и клубы, редкие фестивали, искал лучших. С каждым годом их число увеличивалось. Стало очевидным, что явление приобретает массовый характер. Теперь можно говорить о новом поколении поэтов.

Создать секцию молодёжной поэзии при Союзе Литераторов РФ мне посоветовали мои добрые друзья Дмитрий Цесельчук, Нина Давыдова и Наталья Рожкова. Они же предложили название «Кашалот» по имени одного из моих стихотворений. Сначала мне казалось, что это как-то уж слишком официально, но потом – втянулся и даже увлёкся процессом. Результат этого «увлечения» перед вами.

Участники секции – практикующие поэты, многие из них стали лауреатами и шортлистерами премий в области литературы. В том числе: фестивалей «Мцыри», «Филатов-фест», «Русские рифмы», «Осиянное слово», форума «Часовые памяти», чемпионата поэзии им. Владимира Маяковского, премии «Лицей», премии «Нонконформизм». Произведения поэтов секции публикуются в сборниках и центральной периодике.

Сборник «Созвездие Кита. Орбиты» содержит произведения членов секции Кашалот и наших гостей, поэтов и писателей из России и ближнего зарубежья.

Важно, что молодые поэты, осознав себя в культурном контексте эпохи, не забывают о мастерах и обращаются к ним за дружеским советом. В разделе MASTA_DON’TЫ представлены произведения известных поэтов и писателей, друзей секции «Кашалот»: Максима Замшева, Вадима Степанцова, Всеволода Емелина, Влада Маленко, Евгения Лесина, Александра Чистякова и Андрея Щербака-Жукова.

Каждый автор сборника, подобно космическому телу, движется по своей уникальной творческой траектории, однако при этом неизбежно взаимодействует со своими соратниками, формируя единый литературный океан-космос.

Желаю вам глубокого погружения!

Николай Калиниченко

Поэзия

Александр Антипов

* * *

Те, кому завтра исполнится двадцать,

Ищут свободу по съёмным квартирам.

Господи, дай им до нас достучаться,

Господи, дай им от нас отличаться,

Освободи от всеобщего тира,

Стильно сидящих солдатских мундиров,

Стройных моделей, беременных глянцем,

Глупых ведущих тв-шных эфиров.

Возраст, которого надо бояться.

Возраст, который предчувствуешь.

Двадцать.

Наши вселенные всё-таки длятся.

Панки, тихони, святые задиры.

Жизнь, как последняя воля кассира,

Выдана первой и лучшей зарплатой.

Здравствуй, грядущее племя пернатых!

Возраст дорог мы уже отпылили:

То ли мы были, а то ли мы сплыли,

Но выбирали извечное «или».

Двадцать:

Закончиться медленным танцем

Или за лезвие неба хвататься?

Двадцать –

И лето осенним багрянцем

Напоминало, что все мы – сосуды,

В коих Иисус начинается с будды.

Двадцать.

Пустые тетради открытий.

Юрий Гагарин ещё на орбите.

Машет рукою и просит влюбляться –

Разве не в этом великое, братцы!?

Время-герой, о котором забудут,

Или же майские ливни салютов?

Мы повторяемся в небе и всюду.

Тело души, ощущающей зрячесть,

Возраст, который ещё что-то значит:

Первая ласточка будущих планов,

Сердце, себя отдающее плавно

Девочке той, что любима навечно,

Даже когда эта вечность – на вечер.

Солнце – гремящих рассветов посуда.

Сколько рассветов поместится в сумме,

Если сложить планетарные сутки?

Тридцать – лукавое время рассудка,

Сорок – период осенних акаций.

Боже мой, как это мелочно в двадцать!

Возраст, зачётом идущий в экзамен,

Как премиальные, как показатель.

Господи, выбери новую паству.

Дай им не десять запретов, но братство.

Дай им, таким неуклюжим и ранним,

Право на острые мысли и грани.

Ищут в себе хоть какого-то бога

Те, кому завтра исполнится двадцать.

Дай им уюта полуночных станций,

Выбора: с кем и на сколько остаться.

Не обрекая на шествие в ногу,

Господи, не осуди же их строго.

* * *

Грешу тобой, а не с тобой —

По всем законам несближений!

Собор Василия блаженней

Желаний женщины любой.

Но ты ведёшь меня тайком

До церкви, храма, до часовен.

Я ветром нежности просолен,

От бурь отвёрнут маяком.

Не ты маяк, но ты моя!

Слепые бредят маяками!

Иду в пивную с мужиками,

А ты, как беглая швея,

Плетёшь на ткацком феврали

Веретеном мужицких спален.

Я первобытен, я наскален,

Не маг, не Мао. Маугли.

Но что тебе до наших вер,

До наших верб нераспушённых,

Когда почуял воскрешённым

Себя гулящий Агасфер?

Я вскормлен джунглями под бит

Босых битлов и Чака Берри

В чужом тебе СССРе,

Чей герб на гордости набит.

Стихи – как пара голубей

У Белорусского вокзала.

Зачем ты мне весну сказала?

Не верю ей, не верю ей.

* * *

Все наши фавны и сатиры

И повзрослевшие кумиры

Уходят мартовской водой

За город мой, за берег мой.

Смеются гении рекламы,

Цветные киноэпиграммы:

Вот Штрилиц, едущий в «Макдак»,

Вот кокаинщик Дональд Дак.

Из нас, когда-то настоящих,

Слепили общество просящих –

За два рубля, за двадцать йен,

За невозможность перемен.

Почуйте, дети карнавала,

Какая кровь за нами встала:

В джинсе, свитшотах и пальто

Идут великие никто.

Следили за советской лентой

Френды, подписчики, клиенты.

Но Ариадны больше нет –

И лента поменяла цвет.

В Большом стареют балерины,

Их дети им плюются в спины

И вырастают из людей

В охотников на лебедей.

Я лебедь, меченый прицелом.

И кровь моя на пухе белом –

Как отрицание вины,

Что я не чувствую страны.

А дети вовсе не со злобы

На нас картечью ставят пробы:

Они жалеют наш отряд

Летучих чёрных лебедят.

Они жалеют в самом деле,

Как мы бы их не пожалели.

Для них мы – век отборной дичи,

А никакая не добыча.

И потому они стреляют,

Что в нас бессмертие вселяют,

Чтоб мы, смиренные глаза,

Смотрели в них, как образа,

И повторяли – плоть от плоти –

Где гибли мы, там вы растёте.

Там Голиаф, румян и цел,

Уже на вас глядит в прицел.

* * *

Не пытайся жалеть

в мещанском суде Иуду –

на любых государей

найдётся свой Годунов.

А Россия всегда

похожа на куклу вуду

в беспокойных руках

талантливых колдунов.

За Рублёвским шоссе

растут на костях остроги,

где по скотным дворам,

которым и счёту нет,

бомжеватые гении

обивают дворцов пороги

и сисястые девки

глотают на завтрак нефть.

Криминальные сводки

писанием нашим стали,

мы и сами не помним,

пока нас не разбуди:

при рождении

русским в небе дают медали,

чтоб они прорастали

ранами на груди.

За душою намного больше,

чем есть в кармане –

это наши повадки,

покуда в руках штыки.

Русской кровью помазаны

все на Земле славяне,

а теперь и у них

пробились на нас клыки.

Но пока мы – кресты,

мы вкопаны в землю прочно,

мы не лучшее племя

и потому не скот.

Чернозём наших душ –

последняя в мире почва,

для которой так важно,

что же на ней цветёт.

Бородинские дни

и строки снегов косые,

мы жуём по весне

оплёвки ржаной крупы.

Оттого и сидим

голодные да босые,

дожидаясь, пока

по нам не пройдут серпы.

Но когда нас пожнут,

то думают – мы пропали,

а посмотрят вокруг –

и тихо сойдут с ума:

где недавно ещё

болота и мхи стояли,

там опять мы растём

из грязи да из дерьма.

И уже через год

мы хвалимся урожаем

заострённым серпам

и всем косарям назло.

И на свежую жизнь

с гармошками уезжаем.

Вот такое на свете

русское ремесло.

* * *

Я не верю кассирам, ворам, погонам,

Я по винным шатаюсь со ржавым штопором.

А вчера увидал, что в окне вагонном

Проводница архангелу крылья штопала.

Мне подумалось: так это ей привычно –

Не боится порвать, об иглу не ранится.

Я отпил из бутылки грозы столичной,

Любовался на женщину – как старается!

А закончила шить – собрала булавки,

И архангел сошёл на платформу сонную.

Поезд тронул, а он у газетной лавки

Поправлял неуклюже крыло спасённое.

Что у них там случилось – соврут соцсети,

Ну а мне и добавить-то, в общем, нечего.

Только верю, что женщины все на свете

Починяют архангелам крылья вечером.

Это женщины в платьях, ночнушках, латах,

Несвятые, но гордые богородицы,

Ожидают бродяжек своих крылатых,

Ведь кому-то же надо о них заботиться.

Алёна Белавежская

* * *

Почему эта дата круглая, а не овальная

Почему я не сплю, если этот район спальный

Почему это в ящик играют, но не поют

Почему алфавит не кончается буквой ю

Почему ты до смерти любишь, а сам живой

Почему, когда плачешь, то говорят «Невой»

Почему я не плачу Волгой или Окой

Почему ты не Машей машешь мне, а рукой

Почему что тебе лекарство – другому яд

Почему ты сказал «никто не пришёл» а я

Почему ты сказал «но ты» и не видишь нот

Почему так смешно, смешно, так до слёз смешно

Слово Если

если слово

действительно может

принадлежать,

если только оно

и вправду

моё, а не чьё-то

(сколько раз

я его усмиряла:

«сидеть, лежать»,

не давая свободы – ему,

а себе – отчёта)

если даже

я вправе

владеть им,

повелевать —

верховенство моё

фальшивое,

напускное

если я и близка с ним,

то я – не родная мать

загонять в клетку воздух —

безумство чистейшее. но и

есть в бессмысленном

редкий соблазн —

натворить красоты,

а потом расхлебать,

горько плача,

пока не остыло

так я делать и буду

могла бы и слово дать

если б только оно

хоть на каплю

моим

было.

* * *

и не помню, как я тогда добралась домой,

хоть убей, я не знаю, как я потом выжила,

выжата_я, жевала луну, как лимон,

я бежала рекой и строчкой – с оттенком рыжего.

я себя терпеть не могла. но бумага стерпит,

и чернильная ночь поглотит во мне человека.

я несла в зубах кислый, ржавый, скулящий серп,

и нести его было – есть – абсолютно некому.

не смотри на меня в оплывающих окон воск.

мы по-разному дышим: ты в спину, а я – на ладан.

то ли это синдром кометы, что вырос хвост,

то ли я становлюсь на лапы у ног Пилата.

ты не спрашивал, нет, ты сам по себе вопрос.

«чистый лист, говоришь? снимай. это тоже маска».

да, я помню – касание кисти. и видит Босх —

страшный суд – это твой шедевр. твоя краска.

да не важно уже: дай бог или чёрт возьми, —

вторчерметная ночь нежна, тяжела, бредова.

я лгала, что ложилась под окна твои костьми, —

я ходила туда, чтоб из косточки выросло слово.

проржавевшая ночь – душный склад человечьего лома.

помню: горький спиртовый свет заливали на

почерневшую, открытую рану окна,

и стекала строка под лежачие камни дома.

Крейсерова соната

Что тебе снится, холодный крейсер?

Волны бушующих одеял?

Блёклая гладь половиц ли, оскал

Солнца и скал на пейзажах Гессе?

Сон без сновидца – постель пустая,

Устлана снегом, отстирана добела.

Выйди со мной на балкон, полистаем

Смену времён за стеклом. Пробыла

Вечность и день на конечной станции.

Сумрачный вечер за кругом полюса.

Помнишь, в начале пути? – был глянцевый…

Откуда все эти продольные полосы?

Тело китовое, корпус титановый,

Как же ты шёл, чтобы так износиться-то?

Брюхо под воду – и на растерзание

Глыбам голодным. А был весь ситцевый, —

Ночью спустишься – был весь бархатный:

В сердце – каюта мягкая. Волны

В окна – стаккато на дне стакана

Бурей сахарной. Что ж так солоно?

Отчего же тогда так солоно?

Ты ли, бросавший якорь у города,

Каждому влезть на хребет норовившему, —

Ты ли протягивал мостики, гордый

Тем, что хоть плюнет – и ты простишь ему…

Где же теперь закалённые стёкла?

Что закипает в твоих котельных? —

Ночь по колено. На палубе блёклой

Доски в царапинах знаков нательных.

Был ведь живой! – только корпус китовый

Сдавленно стонет. И в иглах белых

Льда, и в липучей копоти трогаю

Больше не крейсер – чужое тело.

Рана сплошная – смертельно усталое, —

Нет в голове ни царя, ни матросов…

Окажись ты способен на самое, самое малое! —

Не осталось мостов, говоришь,

Неужели и тросов

Нет? Я же выведу, высушу, вытащу!

У меня рука – золотая, лёгкая, нежная…

Залатаю, смотри, залатаю тебя, и быть ещё

Сотне рейсов, семь футов под килем – и всё по-прежнему!..

Кроме, разве что, шрама и шва

Белой нитью на чёрном теле.

«Спи, – говорю полушёпотом, —

Спи, сновидец, в своей постели.

Спи, русский крейсер…» А что потом?

Птицы отпели.

Пепел метели у ног,

я в головах,

и заря в небосводной наледи.

Не выходя за порог, не являясь на люди,

Пляшет, бесшумный, <…>

Воздух, молочный, парной,

Луч, оживший

на скользкой палубе.

hv

В открытый космос форточка сквозит.

Блокадный Звездоград вовсю бушует.

Пальто и паспорт – только реквизит,

Играю на Земле свою, большую.

Сливаясь с чужеродным веществом,

Почти могу поверить в жизнь до смерти;

Что сущее измерено числом

Дней, отведённых отроду планете.

Но я из тех, чей стар как мир рукав,

А в рукаве припрятан свет Сверхновой.

Кто, всё до кванта крайнего отдав,

Последний атом

вкладывает

в слово.

* * *

При свете фонаря-подсвечника

Я пересчитываю косточки

У поездов на позвоночниках.

Пришли когда-нибудь мне весточку!

Пиши немного, неразборчиво,

Размашистым, неровным почерком, —

Письмо не с голубем, а с ласточкой,

Не ранним утром – поздним вечером.

Я буду с нежностью беречь его,

Письмо ребёнка, мирно спящего

В твоей груди. Живого. Вечного.

Антон Аносов

* * *

Никто не забыт, ничто не забыто.

На мраморных плитах, на теле гранита

Бессмертной солдатской наколкой набито:

«Никто не забыт, ничто не забыто».

Мы помним, а значит, не нужно иного –

Две рюмочки водки с кусочком ржаного.

Помянут погибших военных живые

И выпьют за павших сто грамм фронтовые.

За тех, кто домой не дошёл в сорок пятом,

За тех, кто навеки остался Солдатом,

За тех, кто в Афгане, Чечне и Донбассе

Отдал свою жизнь, а не крылся в запасе.

Помянем!

Хотя не смириться нам с этим,

Мы с хрипом и горечью в горле ответим

Голодной войне и погибели сытой:

Никто не забыт, ничто не забыто.

Слова наши бьются усиленным пульсом,

От слов этих каждый вдохнул и очнулся,

Пока не забудем Героев служивых,

Они будут живы! Они будут живы!

Ничто никогда не проходит бесследно,

Ни гибельный выкрик, ни возглас победный,

Ни те, кто планету наследовал людям.

Никто не забыт,

Никого не забудем!

* * *

Тебе и Вам, и всем, и каждой

как, в частности, ушедшей из…,

так и фривольным юным мисс,

с привязанностью или жаждой,

но без желания на бис,

(не оттого, что надоели,

хотя я каждую любил

чуть-чуть, на миг, на самом деле,

не исключая краткий пыл,

потребности в красивом теле,

а оттого, что вами вновь простыть

и пребывать в бессонном сомне

я не хочу;

не надо;

что мне…?)

кого-то сложно позабыть,

кого-то не смогу запомнить,

но вам, «майн либе»,

«данке шён», всем, либо

каждой от меня –

спасибо!

* * *

Господи Боже – Христос Воскресе!

Ангел в пещере людей встречал,

а я провожаю

день

в лиловой завесе

квартиру залившего

солнцем

луча.

Ночь застилает кровлю на крыше,

шифер небесный, дырявый вразброс.

Двенадцать. Прохожий на улице, слышишь…?

– «Воистину, значит, воскресе Христос!»

Спят куличи, заскучавшие за день,

я закрываю глаза до утра,

тихонько горят миллионы лампадин,

и ангелы молча ликуют: «ура!»

* * *

Время на вечность патенты оформило,

право свободное – дать и отнять,

спрятав от жизни заветную формулу

для разворота минувшего вспять.

Жизнь – это точка, момент бифуркации,

прошлого с будущим прочная нить,

вот почему передумал бояться я –

жить настоящим, а прошлым не жить.

Камень дорожный стоит преткновением:

хочешь направо? – налево пойдёшь!

Я совершаю загаданный временем

свой незаметный кредитный платёж.

Пусть же порадует путника чтящего,

в памяти прошлого миг сохранив,

сонное, правда, ещё настоящее,

если, конечно, я всё ещё жив.

* * *

Поалели следы несуразные

зимней вишни на талом снегу,

больше видеть в обыденном праздное

я уже, как и вы, не смогу.

Разобщила, разбила расщелина,

разделила на две стороны,

часто правда на десять поделена,

где ответы ещё не даны.

Всё приходит, как правило, с опытом,

здесь иначе всё, – наоборот,

было время, когда только шёпотом

говорил по квартиркам народ.

Но не всё,

он не всё ещё выплакал

из сосуда накопленных слёз.

Наших душ оловянная выплавка –

это то, в чём есть сила всерьёз.

Что же мы, остолопы, ругаемся?

Ну, давайте вот так – вразнобой

помолчим и тихонько покаемся

только сами и перед собой!

Видно, мало теперь нам Евангелий.

Деткам снятся священные сны,

тихо в люльках качают архангелы

зимних Вишенок этой весны.

* * *

Я родился среди казахских

И калмыцких отшельных юрт,

Где Кайратов, по огласке,

Было столько же, сколько и Юр.

Где по нормам негласным старым

(Я не знаю с какой поры)

Беляши любят жарить татары,

Любят русские – кайнары*.

Где-то к маю пускают Волгу,

Как впускает гостей консьерж,

И к раскатам втихомолку

Ходит вобла, тарашка и берш*.

Кто-то едет в низовья на ерик*,

А потом на какой-то ильмень*,

Мы избрали Болди́нский берег,

Ехать дальше нам было лень.

Повторялась одна реприза:

Порыбачив всухую полдня,

Коля тупо топил телевизор*,

А потом всё валил на меня.

(Диалектом многоязыким

Астраханский насыщен край) –

Мы ругались: «Вот же растыка*,

Ну и ёкарный, ты, бабай*».

Проходила весна, а летом

Красил губы детишкам тутник*

И въедался фиолетом

В дармовые футболки их.

Днём с причала ныряли башем*,

Вечерами гуляли толпой,

Повелось, что народы наши

Дружат тесно между собой.

По ночам, у подъезда бакланя*,

Собирался дворовый кильдим*,

На гитарке хреначил Ваня,

Горлопанил как фраер Салим.

Многих позже не стало от пьянки,

Героина и прочих бед.

Мама часто тушила демьянки*

И варила уху на обед.

Мы садились за стол семейный,

Разбирали сазанью башку,

Дед себе наливал портвейна,

Иногда шёл к Армяну дружку.

Был изрядно бабулей чихвостим*,

Что поддатый ходил к дружбанам,

А на праздники бабушка в гости

Приглашала. Готовила нам:

Бешбармак и пирог с визигой*,

Золотистый восточный щербет,

Видно, как-то монгольское иго

В крови нашей оставило след.

Волос русый, но скулы и веки

Говорят мне зеркально о том,

Что, возможно, при хане Узбеке

Заходила орда в мой дом.

Заплетались косички в косы

Генетических южных цепей:

Положение глаз раскосых –

Отражение вольных степей.

И сродни мне отшельные юрты,

И родные мне купола,

И песчаные каракурты*,

И сосновая смола.

* Диалектизмы и жаргонизмы:

Кайнары – это небольшие по размерам беляшики, которые готовят обычно татарские хозяйки на праздники;

Тарашка – местное название таранки (густеры);

Берш – вид лучепёрых рыб из семейства окуневых, схожий с маленьким судаком;

Ерик – относительно узкая протока, соединяющая озёра, заливы, протоки и рукава рек между собой, обычно на нижней Волге;

Ильмени – пресные озёра, преимущественно сконцентрированы к западу от дельты;

Телевизор – народное название рыболовной снасти;

Растыка – недотепа; рассеянный человек;

Ёкарный бабай – междометие, аналог. «ёлки-палки»;

Тутник – тутовник, шелковица (деревья, культура с богатым урожаем вкусных ягод и множеством полезных свойств);

Нырять башем – вниз головой;

Бакланить – болтать, встречаться поговорить;

Кильдим – сходка, сборище группы лиц;

Демьянки – баклажаны на юге и Северном Кавказе;

Чихвостить – ругать, бранить;

Бешбармак – традиционное мясо-мучное блюдо тюркоязычных народов;

Визига, вязига – название употребляемой в пищу хорды, добываемой из осетровых рыб. Пироги с вязигой – традиционное, историческое блюдо жителей Астраханской области;

Каракурт – вид пауков из рода чёрных вдов, встречается в пустынной и степной зоне (Средняя Азия, Иран, Афганистан, юг России).

Карина Акопян

Апрельская мантра

Что-то больно заснеженный нынче апрель приключился…

Это разве апрель, если воет метель волчицей?

И продуло всю душу, и уши, и шею, и даже ключицу!

Неужели пучина путей и дорог вереница

До июня планирует снегом в ногах волочиться?

Я мечтаю, как буду под куполом аквамаринным фаянса

На зелёной траве, распахнувшись душою, валяться,

Тихо жмурясь от ласк и лучей золотого паяца,

Арлекина небес, буду снова теплом окрыляться.

Главное только духовно не засоряться,

Не засоряться духовно, духовно не засоряться…

Не засоряться духовно, духовно не засоряться!

Пусть несёт ворох дней, что сутуло попрятали лица,

Серых будней и сует седая до слёз кобылица!

Я ей вновь подчинюсь, приму правила беспрекословно!

Не замёрзнуть бы только, не выцвесть, не сжаться духовно!

Просто

Пустота –

От ушей до хвоста,

От макушки до рта –

Пустота!

Обжигает морозцем уста,

На душе ледяная ко-ро-ста!

Кадров мечется более ста,

Я не вижу, не слышу – пуста.

Электрички стальная глиста

Мчит, пронзая платформы, места,

Понавысмотренные до куста,

К эпицентру духовного ро-ста!

К эпицентру карьерного роста,

Социально полезного роста!

Мышеловка захлопнулась. Просто.

Я трогаю душу руками

Ветви стучатся в окна,

Мысли опали ниц,

Глаза, будто мутные стёкла,

Хоть чувства не знают границ.

Время – избито часами,

Скованы дрожью слова.

Душой я смотрю, не глазами,

И кругом идёт голова…

Уставлен весь мир зеркалами,

Чья суть до абсурда крива,

Я трогаю душу руками,

Её не ломая едва.

День утекает за днём,

Реальность укушена снами.

Как втиснуться в нужный проём?

И как не разбиться крылами?

Как ни был бы полдень изрыт

Осколками едкой печали,

А СОЛНЦЕ всё так же глядит,

Ласкает дорогу лучами!

Небес золотая халва

Коснётся макушки губами,

Раскрасит ветвей кружева,

Я трогаю душу руками…

* * *

Небо разорвано осенью в лоскуты.

«Ты»,

Как и «я» – местоимение, важность его относительна.

Влажность сверкающих струн однородностью ритма губительна…

Дождь – состояние душ, мерный душ немоты.

Рты…

Пораскрыты в зевках, ловят жадно прошедшие дни,

Зги не видать, занавесило влажностным тюлем

Будущее – за завесою водной, но до́лжно случиться июлем.

Улеем мерным продолжат свой рокот дожди.

Жди…

И не жди… Пусть мгновение вымоет горечь.

Речь не о том, что сбылось или сбыться могло бы.

Дождь протекает как свойство, но будет и приостановлен

Лентой лазурной и гладкостью солнечных плеч.

Беречь…

Потолок

Голая комната – голые стены,

Безжизненно гол потолок и пол.

Ты гол как сокол,

Абсолютно гол!

Перед собой, перед всей вселенной!

Сдал. Пропустил. Проворонил. Гол!!!

Комната, пол, потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Небо захлопнул собой потолок!

Амбарный замок,

На сердечность – блок,

Блок бессознательный

И бессистемный.

Бьётся под кожей, скрежещет ток!

Рожей торгуешь, киваешь: «ок!»

Горло засохло, не лезет кусок,

Не льётся глоток, в ветре нет перемены.

Комната, пол, потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Стены до неба, проткнули свод.

Ходит под дубом учёный кот,

Ходит по кругу учёный кот,

Новый круг ада – и кот учёный,

Кот – эрудит, вундеркинд, полиглот –

Направо идёт, а душа не поёт!

Песня застряла, не вытянуть нот!

Тихо мяучит, скулит обречённо,

Цепью гремит, как политзаключённый,

Боится до колик открыть было рот –

Вдруг сказки повырвется текст запрещённый?..

В сказки не верит – налево нейдёт.

Голая комната, голые стены…

Белый безжизненный потолок.

Море

Посвящается Анне Море

Говорят мореплаватели – нету у моря границ.

Безграничны пучины – без дна, без порога и края.

Взгляд до корня небес в бирюзе по волнам утекает

В бесконечную бездну жемчужных и пенных крупиц.

Обтекаем и в блюдцевый штиль, и в движении волн обтекаем

Горизонт. И солёные песни далёких глубин

Оседают на ноги песком, на душе как бальзам оседают

Цвета кобальт, индиго, ультра– и аквамарин.

Море знает сто тысяч оттенков песочного блеска,

Море знает сто тысяч мелодий полуденных стран.

В этом мире так трудно согреться, найти для души своей место…

Но у моря душа беспредельна, душа – океан!

И расскажет мне море сто тысяч волшебных историй,

И гармония пледом окутает мир с головой –

Равновесие, свет, глубина теплоты априори…

Просто рядышком. Просто сидеть. Просто рядом с тобой.

Мо-ре…

* * *

Время кружит и падает искрами,

Бьются оземь мгновенья-молекулы,

Мрут миры, мы снуём человеками,

Ветры плакают нашими страхами.

Ветры стонут, хохочут и плакают,

Шелестят, завывают собаками,

Их тревоги, мольбы одинаковы,

Не новы и во всём человековы.

Остаётся кричать птицей раненой,

Ворковать тихо сны по-небесному,

Да за милую душу развеяться,

Раствориться, уйти к бестелесности.

Где забытое всеми беспамятство,

Капли тонкой кристальной безгрешности,

Небеса не объемлют безмерности,

Льют дожди по своей безутешности.

Мир звучит каждой щёчкой и клеточкой,

Каждой лапкой, фасадом и веточкой,

Монументами, зыбкостью ветошной,

Голосами в молекулах воздуха!

Мир звучит неподдельной симфонией,

Звук стремится безмерной прогрессией,

То замрёт, то взлетит какофонией

От распада до полной рефлексии.

Мир звучит, грудь болит, разрывается,

У души только звуки надрывные,

Тяжки боли её непрерывные,

Что по сути – такая безделица.

Боль по сути – такая бессмыслица.

Страх по сути – такая нелепица.

Жизнь сама по себе – красна-девица!

Чудо всюду, но в чудо не верится…

Искры вертятся, вертятся, вертятся…

Ночь

Боль такая, голь такая,

Жить невмочь!

Нет ни дна, ни стен, ни края!

Вой души до дрожи волч.

Переплавленно-литая,

Вырастает глыбой ночь,

Тёмной глыбой вырастает

Самых полых чёрных порч.

Чёрной бездной точь-в-точь –

Ночь!

Очи – дыры – точь-в-точь –

Ночь!

Душа – пропасть – точь-в-точь –

Ночь!

Тёмной ночью не спит

Дочь…

Чья-то дочь…

Никому не мать, пустая,

Не жена, не дорогая,

Не любовница и проч.

Будто женщина, точь-в-точь…

Ночь… И годы гулко тают,

Утекают, отмирая,

Эрозийным свойством почв.

Мёртвой пылью стылых почв.

Только трепетные стаи,

Сизо-ветреные стаи,

Стаи дней шуршащих, стаи

Моют небо цвета стали,

Бьются тучными крылами

В свод гуашевой гризайли –

Стаи дней шуршащих, стаи.

Улетают.

Ночь полночь.

Глаз хоть выколи…

Пережито

Посвящение близкому человеку

Болью бьётся каждое слово,

Каждый жест, каждый вздох, будто возглас,

Нету дома в душе, нету дома,

Пульс ревёт, как удушливый пояс

На запястьях, на горле, на венах,

Бьётся топотом пульс по ключицам,

Как не выбиться, как не убиться

Об мандражную слабость коленок.

Это память внутри, это память,

Память мечется раненой птицей,

Разум жаждет то скрыть, то исправить

И не может… Дорог вереница

Бездной чёрной, пустотностью смыслов

Распахнулась, неведомой пастью

Опрокинулась в тёмную пропасть.

Только голость внутри, только полость.

Не пропасть бы сейчас, не пропасть бы

В этом гоготе, гуле несчастья!

И стучат сталью рельсов копыта –

Пережито… Пережито…

И старуха глядит на корыто.

Пережито… Пережито…

Ветром криков что было изрыто…

Пережито… Пережито!

В прах ломается остов гранита –

Пережито… Пережито…

Будет завтра!!! Всё светом залито!

Пережито… Пережито…

Так и будет!

Пе-ре-жи-то!!!

Неж-ность

Мне не хватит любви, чтобы высказать эту весну

И безмерную нежность, её полутени пастельность.

Я прильну к пятнам света щекой и за ушко тихонько кусну

Это тёплое утро, что дарит рассвета весеннесть.

Утро шикнет мне шелестом строгим ещё не забитых дорог

И гудением веток, ещё без листвы оперенья.

Я замру, и запомню бескрайне простое мгновенье,

И сложу его в самый укромный души уголок.

Поднебесной глазури сквозит через глаз акварель,

Сквозь возможные спектры, телесных рецепторов струны!

Я – апрель, каждым помыслом, я – каждой клеткой апрель!

Всё заполнено небом, единым потоком лазурным!

Набираю в ладони, несу переполненной горсть,

Тёплый свет, мягкий свет, облепиховость нежную солнца,

Стало ясным, что движет планетой до самого донца,

Держит стержень вещей, многогранность и тонкую ось –

Только тихая, только бескрайняя

Неж-ность!

Эго

Плыли, будто тела привидений, туманы безмолвно и густо…

А герой лишь смотрел на безликую тёмную пустошь,

На развалины форта, обломки, скелет корабля,

На горелые контуры бывшего портом причала,

Лишь храня свою маску, натужную жалость храня…

Предвкушенье в экстазе шептало: «Оно! Вот начало!»

И злорадство так едко и пристально, так сладострастно кончало.

Плотоядной улыбкой кривилась оскомина дня.

Только эго моё всё металось зверушкой, так больно, убого кричало:

«Оцените, согрейте, спасите, укройте меня!»

Он ушёл. Меня нет.

И осталось лишь плоское эго…

Я! Яяяяя!!!!

Пусть трясётся земля!

Здесь только Я!

Эгоизма змея!

Вокруг – ни души!

Вокруг – никого!

Эго-иго! Эго-иго!

Эго-иго! Иго-го!

Только рвотные спазмы

Беспомощно голой

Души.

Душу выжрали черви,

Осталось беспутное

Эго,

И оно циклопическим

Чудищем всё разбивает,

Крушит,

Убивает без дела

Ни в чём не повинное

Тело.

Разум бесится, корчится, бьётся,

То рычит, то скулит, то смеётся!

Как диктатор слепого народца –

Эго всех расстреляет уродством,

Эго всё упакует коростой

Лютой злобы огромного роста!

Как же выйти из омута к солнцу?

Как же выбиться к яркому солнцу?

Как же вырваться к чистому солнцу?

Из сырого гнилого колодца?

Это можно, и это даётся…

Но без эго… ого… иго-го…