Текст книги "Поющий бархан"

Автор книги: Николай Сладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

ЗАНГЕ-ДЗОР

Если бы я сразу расспросил, что значит Занге-Дзор, я бы, наверное, так не намучился. И, наверное, сразу бы понял, почему именно в этом ущелье до сих пор сохранились бородатые козлы-безоары. В соседних ущельях козлов давно уже перестреляли охотники. Но я не спросил. И не жалею, хоть и расплатился за это трудами и потом. Потому что нет ничего слаще тайны – хоть самой малюсенькой! – раскрытой самим.

Ущелье Занге-Дзор рассекает широкий склон сверху донизу. Начинается оно высоко, у горного селения, и кончается глубоко внизу, у горной реки. Ущелье глубокое, тесное, узкое– как туннель. Стены – отвесные скалы. По дну извивается ручеёк – серебристая змейка.

Солнце накалило серые скалы. Жара, духота. И тишина. Такая тишина, что пичужка вспорхнёт, а кажется – вихрь промчался. Камень сорвётся – целый обвал! Слышно даже, как серые ящерицы – агамы – с обрюзглыми мордами трутся о камни толстыми чешуйчатыми животами…

В ущелье много козлиных следов. Сердечки козлиных копыт и на сыром песке у ручья, и на запылённых узких карнизах, И на жёстких колючих кустах клочья линючей козлиной шерсти.

Сердечки копыт большие, шерсть на колючках седая – живут тут старые рогали. Сумели уцелеть как-то. А в соседних ущельях и молодых не осталось…

И видится мне: козлина-бородач мирно дремлет в холодке и тени каменного грота. Бородатая голова его с тонкими замшевыми губами сонно клонится, клонится, и кривые рожища, как зазубренные в боях сабли, скребут и шаркают о шершавую стену…

Едкий пот разъедает глаза. Я уже прошёл половину ущелья, а козлов нет. И зачем они мне? Добро бы ещё, если бы я был с ружьём, Нет, ради сухого козлиного мяса, ради радости живота не стал бы я ломать ноги.Влечёт– и тут уж ничего не поделать! – непонятное, необъяснённое.

Иду. иду – и всё только следы копыт да клочки шерсти. И редко-редко тихий звон плиточек щебня – словно стучит кто-то на ксилофоне.

Прошёл я ущелье сверху донизу и снизу доверху. И не шёл уже, а тихо крался, чуть высовываясь из-за камней. Но козлов не увидел. То же было и на второй и на третий день. Сердечки копыт. Шерсть. Всё.

Увидеть меня козлы не могли: я был в одежде под цвет камней. Не могли и учуять: я шёл против ветра. А услышать?

Я задумался. Я вспомнил удивительную тишину этого ущелья, похожего на туннель. Нет, и услышать козлы не могли – даже тут! Я шёл очень тихо, я всё время боялся нарушить эту удивительную чуткую тишину. Что за козлы-невидимки!

Я достаточно вымотался за эти три дня. Но загадка, загадка!

Ещё в темноте я снова был в ущелье. Я люблю встречать рассветы в горах. Над тёмными гребнями вдруг посветлеет небо. И оттуда, словно в распахнутое окно, потянет холодным ветром. И тогда вершины гор начинают краснеть, как раздуваемые ветром угли.

Лежу в гроте-полупещерке на старой лёжке козла. Вода лопочет внизу. Муха залетела в пещерку – нажужжала, нажужжала и улетела. Прошумел-пробежал по склону, завиваясь пыльной воронкой, смерчик. И опять тихо и жарко. И только лопочет внизу вода.

И вдруг совсем близко – фырк, фырк! Зазвенел и потёк щебень. Ясно слышу постукивание козлиных копыт по камням, шарканье рогов о скалу. Наконец-то! Сейчас высунусь и увижу.

Осторожно выглядываю – никого! А топот, фырканье и шарканье рядом! Вот где-то тут, руку протянуть. А никого нет. Козлы-невидимки…

А козлы всё топочут, топочут. Пофыркивают от пыли. Осыпается и ползёт из-под копыт, звякая, плитка – играет козлиный ксилофон. Всё громче, всё ближе, а самих нет.

И когда казалось, что козлы сейчас полезут прямо в мой грот, сопя и осыпая камни, я наконец их увидел. Они высунули рогатые головы из-за… дальнего гребня горы! До них и из ружья бы не дострелить!

Вот и понятно, почему я до сих пор не встретил в ущелье козлов. И почему они уцелели именно тут.

Узкое ущелье как слуховая труба. Упадёт в одном конце камень – на другом конце слышен звук падения. Кеклик проклохчет, пустельга прокричит – эхо по всему ущелью замечется. Как сейчас: козлы только в ущелье вошли, а я уже давно слышу каждый их шаг. Как слышали они и мои шаги…

И шаги всех охотников, которые пытались их обмануть. Слышали и загодя уходили. И дожили до старости.

Потом рассказали мне, что в глубокую старину внизу ущелья у тропы над рекой висел сторожевой колокол. У колокола дремал воин. Но стоило только на тропе появиться врагам – он громко звонил. И колокольный звон летел по ущелью вверх, к началу, где было селение. Тревога, тревога! Пока недруги поднимались по склону, жители селения уже приготовили встречу. Потому ущелье и называется Занге-Дзор – Колокольное ущелье.

Ну что ж, когда-то ущелье спасло от раззора селенье в горах. Может, теперь спасёт и козлов?

ДУШИСТЫЙ УРАГАН

Горы. Мы поспешаем верхами по одной из тех троп, о которых романтически настроенные туристы говорят: «Ты на тропе – как слеза на реснице». А местные горцы попросту: «Пронеси, господи!»

Левое стремя чиркает о камни стены, правое плавно плывёт над пропастью. Кони вспотели от страха и дёргаются всякий раз, когда из-под копыт выворачиваются камни и скачут вниз. Внизу – глубоко-глубоко, так что дух захватывает – гудит река. И слышно, как по дну ее глухо тукают камни.

Между тропой и рекой курчавый лесок. Лес на каменной стене! В него-то и торопимся мы. судорожно сжимая коленями лопатки коней и успокоительно похлопывая их по горячим, потемневшим шеям.

Кажется, пронесло! Лес накрыл нас пятнистой тенью и вымостил тропу паркетом из жёлтых и лиловых бликов. Но вихрь ударил в лицо, и сразу закружила метель! Белые хлопья залепили глаза, обрушились белым ливнем на головы, плечи, колени. Кони мгновенно покрылись снегом. Но каким снегом – душистым и нежным!

Вихри ветра кружили жасминовые лепестки. Лепестки то текли и струились, то обрушивались водопадами, то закручивались смерчами и воронками. Словно кто-то швырял и швырял их охапками или вытряхивал из мешков и корзин. Метался ветер, куролесила метель, неистово ревела река.

Весь склон был в кустах отцветающего жасмина. Всё было усыпано пахучими лепестками. Купы кустов, как зелёные тучи, сыпали «снегом». Ветер-сквозняк подхватывал «снег» и закручивал его то в тугой жгут, то расшвыривал, как перо из перины.

Всё пропахло жасмином. Сгребаем лепестки с коней пригоршнями и рассыпчатыми снежками швыряемся друг в друга. Вокруг лошадиных тяжёлых копыт взлетают «снеговые» фонтаны.

У камней намело сугробы из лепестков. Стволы и сучья побелели, словно от инея. Хоть на лыжах катайся или лепи снеговика!

Бушует весёлая жасминовая метель. В глазах мельтешит и засвистывает в ушах. Завивает, кружит, заносит.

И удивительно и смешно.

ОЗЕРО

Усталый путник даже в горах не увидит ничего интересного. Шагаешь, придавленный тяжестью рюкзака, и перед глазами одно лишь мельканье твоих же пропылённых ботинок. Капли пота дрожат на ресницах, липнет рубаха к плечам. Хватаешь ртом ветер, как струю холодной воды, а в висках тупо стучит, и сердце комком ртути тяжело ворочается под рёбрами. Тут мимо всего можно пройти равнодушно: измученному не до красот.

И я прошёл бы. но стало невмоготу, доконал проклятый подъём. И сбросил я свой чугунный рюкзак на берегу горного озера. Отдышавшись, бросился, конечно, ублажать тело: пить, мыться, прохлаждаться на ветерке. Тело умеет держать нас в узде. Только зазевайся, так всю жизнь к будешь только тем и занят, что ублажать его капризы. И станет твой разум на побегушках у живота.

Холодной водой не напьёшься, надо чай затевать. И тут на дымок костерка моего свернул чёрный пастух, гнавший с водопоя отару овец. Овцы текли под уклон курчавой жёлтой рекой, огибая серьге глыбы камней и нацеливаясь в зелёные лощинки.

Чёрный пастух в чёрной бурке и чёрной папахе с длинной ярлыгой в руках долго смотрел на меня и молчал, а потом вдруг спросил: «Что ты видишь такими белыми глазами?»

У пастуха был облик библейского мудреца, и я не ожидал от него такого глупого вопроса. Но в самом деле: глаза мои на обветренном и багровом от горного солнца лице казались вылинявшими и белыми. И черноглазому пастуху не верилось, что такими глазами можно что-то увидеть.

Мне самому стало уже интересно: а что я, в самом деле, увижу? В городах мы отвыкаем всматриваться. Картины торопливой и суетной жизни мелькают, как в окне скорого поезда: глаза б не глядели?

Напившись чаю, мы расстались друзьями. Пастух свистнул кудлатого пса с обрезанными ушами, запрыгал вниз к своему стаду, а я сел на камень и стал смотреть на озеро своими белыми глазами.

Озеро – зеркало. Тысячи раз сравнивали тихую чистую воду с зеркалом, а лучшего сравнения не придумать. Горы утонули в нём белыми вершинами вниз. Чайка летит над водой, а кажется, что летят две, брюшком к брюшку, нос к носу. Села чайка и стала смотреть сама на себя. Потом вплыла на отражённое белое облако и стала вдруг… чёрной! А на утонувшей чёрной горе снова вспыхнула, засветилась и забелела, как пёрышко. И за пёрышком потянулась по чёрному зеркалу сияющая солнечная царапинка.

У берега куличок стоит на непомерно длинных отражённых ногах. И тоже всматривается в себя, удивлённо касаясь кончиком клюва своего же отражённого носа.

Все всматриваются в себя: не просто же так?

Утром, когда мы чай пили, над водой курчавился полосами туман. Розовыми полосами, похожими на облака «кошачьи хвосты». И в этом розовом тонком тумане грубыми голосами хохотали белые чайки. Потом туман расплылся, рассеялся, лицо захолодил ветер, и на воде засверкали быстрые солнечные чешуйки. И мелкая рябь у каменистых берегов стала складываться из лиловых, голубых и зелёных пластинок. Складываться и рассыпаться.

В полдень на озеро стало невозможно смотреть: оно доверху насыпано солнечной сверкающей чешуёй! Всё полыхает, дробится, сверкает и переливается. Белым глазам и то больно!

Ласточки мелькают в этой солнечной кутерьме, черкают, воду белыми грудками. А им навстречу из сутолоки полыхающих волн выпрыгивают чёрные тонкие рыбки и щиплют ласточек за брюшко. И волны рукоплещут их весёлой игре мокрыми хлюпающими ладошками.

Вечером за горами вспыхнул и долго горел непонятный розовый свет. А потом из розового сложилась семицветная радуга во всё небо. Одним концом радуга оперлась на чёрные скалы, и скалы вдруг стали белыми. А другим концом уткнулась в травяной склон, и склон стал пронзительно-изумрудным. И было радостно, хоть за радугой и ворочались тяжёлые мрачные тучи.

Добрым словом помянул я чёрного пастуха: надоумил-таки меня остановиться и оглядеться.

И вот случайно встреченное озеро уже как старый добрый знакомый. А то мы всё бежим, скорей на вершину торопимся и ничего не замечаем вокруг. Скорее, скорее – вперёд и наверх! И приходим к цели измотанные, опустошённые, высунувши язык..

ОБЛАКА

Бешеный ветер срывает с ледяных горных вершин тучи летучего снега. Низкое солнце зажигает их золотым огнём. За каждым снеговым конусом лениво колышется холодное жёлтое пламя. Вершины вздымаются в небо, как гигантские белые свечи с золотыми лезвиями огня. И неистовый горный сквозняк раскачивает и клонит тяжёлое пламя…

Снизу к вершинам подбирается ночь. Долины залила тень – как чёрная вода. И тень эта поднимается выше и выше. Зато ярче и ярче разгораются свечи вершин, и жёлтое пламя летучих снегов колышется уже не на дневном голубом небе, а на вечернем – глубоком и синем, как океан. Горы горят…

С туманной равнины к горам накатывается белый прибой облаков. Странно смотреть на облака сверху. Пенистые гряды взволнованных облаков накатываются на горный кряж. Они затопили предгорья, вливаются в заливы – ущелья, окружают невысокие вершины, превращая их в острова. Клубясь и дымясь, они упорно ползут всё выше и выше по склонам и, обессилев, откатываются назад. И тогда в зазор у чёрного кряжа видна сумрачная подоблачная глубина.

Прилив и отлив.

Багровое солнце – золотая летучая рыба – медленно падает в облачную пелену, окунается в неё с головой, и белое море пенистых облаков вдруг становится красным! Огненная рыба накалила облака докрасна! От чёрных гор до мутного горизонта красная зыбкая равнина. И теперь уже красные валы накатываются на крутые берега, красные заливы вклиниваются в ущелья, из красного моря торчат чёрные острова. И, протыкая его снизу вверх, словно играющие чёрные рыбы, взлетают из красных волн чёрные грифы. Спиралью завинчиваются они в густо-синее небо на неподвижных крыльях-ладонях с растопыренными пальцами, а потом тяжело машут ими, направляясь к «берегу» на ночлег.

Красное море колышется тише и тише и наконец засыпает, Тёплый живой его свет начинает потихонечку меркнуть. И вот уже снегом, морозом и льдом потянуло от потемневшей и посиневшей равнины. И уже это больше не море, а белая тундра в полярную ночь. Облачные сугробы и торосы, тёмные бездонные полыньи. Зимняя морозная ночь. Луна нестерпимо лазоревая и заиндевелая. Звёзды большущие и звонкие, как ледышки. Хвост Большой Медведицы увяз в облаках, как в снегу. Тишина. И только глубоко внизу, в подоблачной глубине, слышен нестихающий гул подоблачных водопадов.

Мы дышим на пальцы, и зелёный пар клубится у глаз, словно мы надуваем и никак не можем надуть зелёные резиновые шары. Сырые плащи на нас задубели, они скрежещут и громыхают, как кровельное железо. И на сгибах цинково светятся инеем, Сидеть и дрожать нам до самого рассвета. А утром солнце снова зажжёт снега вершин. Заколышутся на лету полотнища летучего огня. И день начнёт не спеша спускаться с вершин в долину.

БЕГСТВО ЦВЕТОВ

Долину у высокой снеговой горы за безводье назвали Мёртвой.

Мы пришли в долину в сумерках – ничего не успели разглядеть. А утром вдруг видим: по всей долине синие озёра в золотых берегах и холмы красных песков. Но глаза обманули нас. Не было в долине ни синих озёр, ни золотых песчаных берегов, ни красных холмов. Были цветы. В сырых впадинах синели незабудки. Они были такие яркие и такие синие, будто в них отразилось весеннее небо. Озёра незабудок окружали золотые лютики. А на сухих гривах горели маки. Маки были похожи на красные фонарики, зажжённые в зелёной траве. Их было много. Так много, что у нас начинало рябить в глазах и кружилась голова. Вот так мёртвая долина! Как хорошо!

– Плохо, – сказали чабаны. – Мёртвая долина. Скоро всё сгорит от жары. Овцам нечего будет есть.

– И цветы сгорят? – пожалели мы.

Чабан прищурился.

– Цветы уйдут.

– Как уйдут? Куда?

– Нас поведут на новые пастбища.

Шутник чабан. Нашёл проводников…

Прошло несколько дней.

И вдруг мы заметили, что цветы-то действительно пошли! Цветы стали подниматься в гору! Каждый день они поднимались всё выше и выше.

Цветы уходили из Мёртвой долины.

Цветы спешили!

Синими волнами вверх по сырым лощинкам выплеснулись незабудки. По скатам лощин поднимались жёлтые лютики. Будто среди жёлтых песков бежали синие ручьи.

Маки поднимались по гребням отрожков.

Всё злее жгло солнце.

Всё выше и выше поднимались на гору цветы. Высокая гора. Первыми стали отставать незабудки. Они поднялись до верхних родничков и окружили их бирюзовыми колечками. Но лютики и маки поднимались ещё выше.

Ночи стояли душные, жаркие. За горами метались зарницы.

Вершина горы из белой стала бурой – сошёл последний снег. Из бурой стала зелёной – покрылась травой. И наконец – золотой: это на самую вершину поднялись первые лютики. А скоро среди зелени и лютиков зажглись красные фонарики – на вершину вскарабкались маки!

Вслед за цветами и травой потянулись в горы и отары белых овец. Они, как курчавые весенние облака, ползли по горным склонам.

А внизу в долине всё сгорело. Долина стала мёртвой.

Но мы смотрели на горы и радовались: там, наверху, сочные травы, красные цветы – большие будут курдюки у овец, душистое будет овечье молоко.

КАМЕННЫЙ УРАГАН

Между высоченных скал-башен по крутым широким лощинам стекают вниз каменные реки – курумы. Издали они похожи на подтёки сырости на горной стене. А вблизи это мёртвое царство нагромождённых камней. Булыжная мостовая, вставшая на дыбы.

Тишина и покой. Изредка ящерка прошуршит. Лениво просвистит синий каменный дрозд. Осторожно пройдёт где-то вверху горный козёл. Его – серого на сером! – не разглядишь: просто посыплются сверху сдвинутые копытами звонкие плиточки щебня.

Посвистит ветер в тёмных провалах между камней, пошаркает о глыбу пучок жёстких, как проволока, засохших стеблей. И снова ни звука.

Камни в морщинах, трещинах, лунках. Это приметы работы жары и мороза, ветра и ливня. Но есть и посвежее следы: на многих глыбах свежие сколы и выщерблины, светлые царапины-борозды. Камни двигались! Не такое уж это, выходит, мёртвое и неподвижное царство, каким оно хочет казаться.

Так и есть! Вслушайтесь – камни шепчутся! Всё время вокруг что-то постукивает, поскрипывает, покряхтывает и вздыхает. Камни шевелятся! Наклоняются, ссовываются, сползают и падают. Курум – каменная река – всё время течёт. Исподволь, медленно, чуть заметно, но непрерывно.

Ну да: над облаками ведь летом дни жаркие, а ночи холодные. Глыбы то расширяются, увеличиваются от нагрева, то сжимаются, уменьшаются от мороза. Днём и ночью то сами толкают и сдвигают соседей, то соседи спихивают и опрокидывают их. Скрежещут, сдвигаясь, огромные глыбы, шуршит текучий песок. Поскрипывает плитняк, цокает гравий, глухо стучат, переваливаясь, обломки.

Тревожно и неуютно от этого непрестанного шевеления и шёпота каменных глыб. Словно камни сговариваются и к чему-то готовятся. Так перед сильной грозой приглушённо рокочет в отдалении гром…

Ураган обрушивается всегда неожиданно. Каменный ураган!

Дрогнет земля, выплеснется из ущелья волна ветра. Гул и пыль поплывут и заклубятся над склоном. Глыбы камней, прыгая и сшибаясь, обрушатся вниз, как обезумевшее стадо горных козлов. Грохочущий каменный водопад!

С нарастающим рёвом катятся, кувыркаясь, большущие глыбищи – «чемоданы». Грохнув с разгона в боковую скалу, они взрываются и разлетаются в брызги. Плоские плиты то катятся колесом на ребре, перескакивая, как бегуны, через все препятствия, то ковыляют, переваливаясь и роя землю. Или скользят плашмя, бороздя и уродуя склон.

Дерево – в щепы, кусты – в лохмотья, бугор – в клочья!

Ущелье гудит, и клубы жёлтой пыли скрывают склоны. Но и в пыли, как сквозь густой жёлтый туман, видны грозные тени прыгающих глыб и камней.

От непрерывного грохотания глыб и тонкого – до визга! – свиста летящих мелких камней всё невольно замирает внутри и голова вжимается в плечи.

Ураган отбушевал так же внезапно, как и начался. Но, как после всякого урагана, горы долго не могли успокоиться, Замирало в соседних ущельях эхо грохота, клубилась над осыпью лёгкая летучая пыль. Однако то камень, то целая глыба вдруг оживали снова, катились или сползал и, пиная и расталкивая соседей. Пласты снега почернели от пыли. Одежда стала седой, и на зубах скрипел песок…

А как здорово камнепад видится ночью! Особенно издалека, лучше всего с противоположного склона.

В непроглядной темноте вдруг начинают вспыхивать и искриться огни, словно зажгли там гигантскую свечу бенгальского огня! Значит, запрыгали вниз по осыпи камни, высекая яркие звёзды. Звёздный Млечный Путь с неба на землю!

И уж потом, когда склон отыскрит и погаснет, долетит издали дробный гул сорвавшихся камней. И пахнёт в лицо сухой пылью.

А бывает, каменные ураганы начинают гореть и грохотать так близко, что земля дрожит и дёргается под ногами. И снова всё внутри замирает, и голова вжимается в плечи.

ГРОЗА В ГОРАХ

Гроза грохотала у самых ног. Сколько раз я видел это в горах, а всё никак не привыкну, что и гром, и молнии не высоко над головой, как им положено, а глубоко внизу, под ногами…

Странно смотреть на тучи сверху.

Тучи чёрные, дымные залили ущелья доверху и сердито клубятся в них и ворочаются, тяжело накатываясь на склоны. И вдруг начинают мерцать изнутри, как мерцает густой городской туман от зелёных вспышек троллейбуса! Только мощно, грозно, таинственно и жутковато. Это в подножных тучах мечутся подножные молнии. И сейчас же рождается гул. Гул и рокот заполняют ущелье, вздрагивает земля – словно водопады каменных глыб обрушиваются в темноту. Это грохочет подножный гром.

Где-то там, глубоко-глубоко внизу, сейчас хлещет дождь. Подножный дождь…

А у нас над головой чистое синее небо?

Тучи набухли грозой. То вздуваясь, то опадая– словно дыша! – они упорно ползут по склонам вверх.

Гигантский клубящийся осьминог вползает на склоны, вытягивая вперёд по промоинам и лощинам змеящиеся жадные щупальца. И вот уже всё вокруг начинает темнеть и тонет в сырой и промозглой тягучей мгле.

Грозовая туча нахлынула на нас и утопила. Всё стало седым от бисера капель.

Я провожу ладонью по ворсу куртки и стряхиваю с неё целую пригоршню холодной росы. Роса на бровях и ресницах. Лицо стянула ледяная гусиная кожа. Мокрая щека ощущает плывущий туман, как будто бы по лицу тянется мокрая паутина.

Темно и сыро, словно в промозглом склепе. Впереди тяжёлый сгусток расплывчатой темноты, он. как мохнатый медведь. вразвалку движется по тропе нам навстречу. Вот коснулся «медведь» взъерошенным боком угловатой чёрной скалы, и белый взблеск яростного огня полоснул по глазам. Грохот вдавил перепонки в ушах. Кони с визгом вскинулись на дыбы, захрипели, замотали гривами, выкатывая белки глаз. Сладкий ужас защекотал в груди. Мы попадали с сёдел и, вцепившись в поводья, поволоклись, сдерживая обалдевших коней. Разбитая молнией скала развалилась на глыбы, и глыбы, прыгая и грохоча, обрушились вниз.

И вот снова тишина и темнота. Обалдело сидим мы на мокрых камнях, кони нервно топчутся и сопят. Мы в самой утробе грозы.

Что это? – глухо говорит кто-то.

На остриях прислонённых к камням ледорубов светятся голубые огни! Какие-то неживые, нездешние – словно голубые лезвия стальных копий. Волосы у нас поднимаются дыбом – нет, не от страха! – а просто так. ни с того ни с сего. И вот от этого становится по-настоящему страшно.

Я пытаюсь пригладить их, но торчащие волосы стрекочут, словно кузнечики! Сейчас же вновь выпрямляются из-под ладони. к по ним мечутся искры! И в пальцы покалывает, как иглой. И над головой возникает сияние. Я вытягиваю руку вверх, и пальцы начинают светиться, словно я держу в руке голубой факел.

Мы насквозь пропитаны молнией. Вот-вот взорвёмся, осветив холодным светом мутный туман. И сладко и страшно. И дух захватывает от красоты неиспытанного и неизведанного.