Текст книги "Пословицы российские"

Автор книги: Николай Новиков

Вперед не забегай, назади не отставай

Онсам, получа от любезной своей Пиериды неизвестную вещь, положенную в коробочке и спутанную крепким снурком, вскакивает с жаром, хватает обеими руками гостинец, бежит к уборному столику, ищет кошелька; потом опрометью кидается в свое бюро; но нигде его не находит. Хотя деньги в обоих сих местах на него глядели, но он в восторге своем столь же был слеп, как и они. Он топает ногою в пол, слуга, как сумасшедший, кидается в ту сторону, куда он сам поворачивает глаза. Он доволен, он в восторге, он сердит, Онсам слеп, но мгновенно ум начинает действовать, он сдвигает с руки алмазное колечко, любовный вестник награжден, дается и улетает, а тем оканчивается первое действие, но завес еще не опущен.

Ба! что это руки мои дрожат; о проклятый узелок! дорого ты мне заплатишь за то, что препятствуешь взирать на те прелести, которые ты хранить приставлен. Узелок! нет, это уже много. Я с тобою поступлю так, как Александр с большим узлом. Я тебя разрежу, перережу, постой, скороход! слышишь ли, ножницы, дайте ножницы, я вам говорю. – Но их не найдут. О мучение! это очень похоже на яд! Э! постой, егерь, вынь свой кортик, режь снурок, ну, проворнее. А, а, снурок, я тебя одолел. Ах! Пиерида, ты шутишь надо мною, ты всегда находишь радость томить меня! – О небо! еще узлы, раз, два и еще; все их перережь. Егерь трудится с жаром, коробочка оборачивается в руках господина и слуги необыкновенным образом, упадает на пол, и в ней что-то треснуло, звук сей повторился на щеке егеря. И кончилось второе действие.

Но что ж в коробочке? вы у меня спрашиваете. Ах! не гневайтесь, дайте время, и когда вы уже видели ее наружность, то не отчаивайтесь получить понятие о внутренности, только не торопитеся, нигде спешить не должно, вам я говорю как учитель, а сам часто бываю хуже ученика и часто впадаю в такое ж замешательство каком теперь Онсам, это говорить свойственно человекам, и я не спорю, что человекам свойственно, но неприлично человеку. Постойте: нравоучение, размышление, умоположение, все это здесь некстати. Скажу, что он сам, вынув из коробочки другую золотую коробочку, увидел на ней вместо чаянного им портрета красавицы свой собственный. Да еще и очень в смешном положении: на голове образа его сделана была ветряная мельница, коя при малом движении вертелась взад и вперед; в руку дан ему марот, на конце его торчала голова мартышки с плачущими глазами, с смеющимся ртом, из которого по временам выскакивал язык и дразнил зрителя; а что еще удивительнее, то на языке этом меленько подписана наша пословица: вперед не забегай, назади не отставай; а сверху обезьяны вырезано было крупными буквами Онсам. – Будьте жалостливы к сему бедняжке, я не заставляю плакать, но хотя не смейтесь, или буде смеетесь, так, прошу, перестаньте и одумайтесь, невкусная моя шутка ни того, ни другого не заслужила; а будет время, что вы прослезитесь; только не теперь, я в том не отчаяваюсь, зная, что вы имеете нежные сердца, не стыдитесь плакать, глядя на несчастных, зная, что вы поистине друзья человеков и сами человеки.

Досада и отчаяние вступили в сердце Онсамово, им проложили туда дорогу легкомыслие и слепота юности. – Онсам проклинает Пиериду и самого себя, хотя по правде не знает, что клянет. – В первом упоении бешенства бежит он к своей любовнице. Свидание ужасно, попеременно слышали, видели выговоры, слезы, ломание рук, биение в грудь, словом, все те движения, которым дивимся мы в тех актерах, кои не у зеркала, но внутри изображению страстей учатся. Онсам играл весьма натурально и удостоился плесков Пиериды и громкого смеха. Наконец приходит Онсам в себя и едва узнает свои поступки.

– О небо, – говорит, – можно ли, чтоб нетерпеливость моя и обыкновенная шутка верной любовницы столь много могли меня расстроить. Но за что это? что я сделал?

– Подумай, – говорила Пиерида, – и ты все узнаешь, только опасайся своей вспыльчивости и вели всему молчать, а говорить рассудку. Где моя коробочка?

– Вот она.

– Ну что ж тебя так огорчило?

– То, что вместо твоего портрета, который ты мне посулила, нашел я свой, да еще в смешном и сатиричном вкусе.

– Погоди на час, вот следует развязка: гляди, видишь, я двинула пружинку, ну где ж ветряная мельница?

– Она сокрылась, а на место ее вижу я шлем Минервин.

– Так точно: вот я пожала вторую пружинку. Ну где ж дурацкая палка? Видишь ли вместо ее узду, однако с теми же словами, которые мартышка на языке имела. Верь, что я тебя люблю, поди домой, не забывай пословицу: не забегай вперед, не отставай сзади; помни, что есть в нас скрытые пружинки, которые когда, взяв терпение, в себе найдем, то безобразие переменится в красоту, глупость в разум и пороки в добродетели.

Фортуна велика, да ума мало

 
Фортуна без ума, как тело без души,
Слепа и в голову ослину поселилась,
Перо, неложную нам повесть опиши,
Скажи нам истину, с Лавидом что случилось.
Для басенки такой,
Фортуна, не утой
Ошибки, сделанны от слепоты тобою,
Дабы вперед другой,
Пленясь твоею красотой,
Узнал бы, какова, фортуна, ты собою.
 

Лавид, сын великого героя и славного паши Ратира, по предсказанию жрецов, хиромантиков и всех знающих угадывать будущее другим, а себе ничего, был рожден во свет с отменным счастием.

Не стал ничего щадить Ратир для лучшего воспитания своего сына, выписывает разных учителей, всему Лавида обучает, платит много денег. Учители богатеют... Голова Лавидова становится беднее, он ничего не понимает: но Лавид прекрасен... счастлив... его любят и все ему прощают... Уже Лавид наш не младенец; надобно ему показать свет, или Лавида показать свету... Надобно, говорят ученые, послать его путешествовать; совет приемлется, сыскан для Лавида предводитель, вверяется ему сын и с ним великое имение...

– Не щади денег, – говорит родитель наставнику сына своего, – я хочу, чтобы он в целом свете был признан за умного, ученого и достойного человека... Хочу, чтобы он был отличен от всех, ведая, что фортуна произвела его на свет, она будет с ним неотлучна, и он должен прославиться ею во всем свете.

С сими и подобными сему наставлениями отправлен Лавид в путь от его родителя. Многое на пути встречается достойное примечания, обо всем наставник Лавиду сказывает; он не понимает... скучает слышанным... не велит мешать себе заниматься собачкою, которую подарила ему на дорогу его нянюшка, свистит... поет... пляшет... время проходит... путь продолжается без малейшего для Лавида успеху... Многие уже соседственные города проехали; Лавид смотрит на все без размышления, он пьет... ест... ходит в позорище... деньги тратятся... голова так же пуста остается, как была и прежде, и уже начинает скучать долгим, по его мнению, путешествием; он помышляет, как бы скорее в отечество возвратиться. Наставник сверх воли Лавидовой останавливается в европейском городе, ведет его по разным ученым местам, хочет занять его примечанием тех вещей, кои могут быть полезными для просвещения разума человеческого. Лавид сердится... убегает его присутствия... отнимает деньги у наставника и выгоняет его от себя, остается один и начинает жить по своей воле. Бояся родителя возвратиться скоро во отечество, расположился жить в сем городе, делает знакомство с игроками, фортуна ему служит; всех обыгрывает. Прекрасен... молод... хотя и глуп... прельщает своим богатством и красотою молодых девиц; они ищут его знакомства... бегают за ним... влюбляют его насильно: он верит, что его любят, любит и сам; его обманывают, новая любовница заменяет ему прежнюю, ни о чем не крушится; забыл отечество, родителя, ни о чем не думает... Фортуна, поставя трон свой в пустоте головы его, печется о его выгодах, доставляет ему знатный чин, он берется ко двору, обворожает с первого вида государя и его окружающих; наружность Лавидова была обманчива, и всякий, увидя его, заключал, что он скромен, хитр и осторожен; его видом и государь был обманут, вверяется ему должность посольская, отправляют его в соседний город для заключения вечного союза. Он гордится препорученною ему должностию, гордится знатностию своего чина, надувает пустую свою голову приятным воображением, как представлять ему в виде посла государя; роскошь подает средство к пышным выдумкам; ничего не щадится для изобретения показаться богатым и великолепным послом. Золотая карета, убор с каменьями на лошадей... пажи... скороходы... гайдуки в богатой одежде... словом, все уже изготовлено к отъезду, и Лавид наш совершенно на пути!

Но предстала пред него нежная его любовница в отчаянии... в слезах... бросается в его объятия.

– Ты меня оставляешь, – говорит ему прерывающимся от рыдания голосом, – оставляешь, жестокий, навсегда, сжалься на мои слезы. Одной жертвы я от тебя требую; сей день, сей день только останься со мною, проведи его в моем доме, простись со мною и отправься в путь, который разлучает нас с тобою навеки.

Лавид на предложение любовницы соглашается; она берет его с собою в свой дом, вымышляет разные увеселения, садятся за стол: любовница угощает своего любовника, угощает его разными напитками и, приметя, что ослабевают его чувства, кладет в крепкое вино порошок, засыпляющий человека на сутки, подносит сей напиток Лавиду. Он выпивает и чрез несколько секунд падает бесчувствен; тогда сказала Лавидова любовница брату своему:

– Воспользуйся, друг мой, сим случаем, тебе следовало быть послом, а не сему глупцу; но слепая фортуна ему во всем спомоществовала. Отправь его на корабле, отъезжающем в сию ночь в Индию; возвращайся скорее ко мне; пусть он за глупость свою пропадает, а ты заменишь его место в министерстве.

Бесчувственный Лавид, провождаем братом своей любовницы, относится на корабль, отправляется в Индию, и брат к сестре с сим известием возвратился. Скоро известно стало у двора, что Лавид оставил дом, имение и пропал безызвестно. Государь, раздраженный сим поступком, считает его за беглеца и обманщика, ищет способного человека заменить его место. Ему представляют брата Лавидовой любовницы; государь успокоевается, делает его послом, и забывают все о Лавиде. Но время нам оглянуться на путешествующего Лавида: сутки прошли, он проснулся, видит себя на корабле плывущего среди моря, дивится, спрашивает всех, как с ним сие случилося; ему не отвечают... он бесится: называет себя послом... государем... кличет своих людей; его принимают за безумного, схватывают, бросают в кают и запирают тамо. Раздраженный Лавид, видя себя как невольника заключенна и не привыкнув переносить горести, вдается в отчаяние.

Жестокая буря заставила плавателей позабыть о Лавиде; корабль в опасности, несомый валами, бьется о камни; уже близки плаватели к погибели; на сие время фортуна уснула, и от того Лавид претерпел сии несчастия, но она пробудилась и, увидя Лавида в опасности и страхе, исторгла его из оной. Корабль был разбит, плаватели погибли, а Лавид, крепко держащийся за доску, выброшен волною на землю хотя бесчувствен, но жив.

Но сколь велико было его удивление, когда, опамятовавшись, нашел себя окруженного неизвестным народом, пекущимся о его здравии. Жрец, предводительствующий сим народом, падает к ногам Лавидовым, просит с покорностию быть его над ними начальником и сказывает, что за несколько десятков лет было пророчество от первого их волхва, удалившегося теперь в пустыню, что бурею принесен будет в их остров человек и что его они должны сделать своим государем, если хотят быть совершенно счастливыми, чего с нетерпением они дожидалися.

– С тех пор, – говорит жрец, – поставлен на брегу сего острова страж, но до сего времени никого он не видал, а теперь, усмотрев выброшенного волною человека, пришел сказать нам. Мы узнали, что пророчество свершилось, поспешали увидеть тебя, поздравить тебя своим государем и во всем покориться твоей воле.

Лавид, не отвечая ни слова, дает знак наклонением головы жителям острова к согласию на их предложения; народ подхватывает его на руки, несет с радостным восклицанием во свое жилище, делает его над собою властителем и во всем покоряется его воле.

Протекают дни... недели... без малейшего признака подданным, чтобы был кто правителем над ними. Они с нетерпением ожидают Лавидовых повелений; Лавид спит... ест... и не помышляет о правлении вверившегося ему народа. Вельможи и прочие жители острова, наскучив молчанием своего государя, собираются в его чертоги, с покорностию просят начатия его правления, рассказывают ему о несогласии, происшедшем от вольности между ими, просят его покровительства и справедливого дел решения. На все оное с важным видом, в первый раз еще в его жизни, отвечал Лавид порядочно:

– Устроить мир и благоденствие избран я вами; покорность ваша заставляет меня приступить к рассмотрению дел ваших; исполню оное. Завтрашний день соберитеся в мои чертоги, я буду разбирателем дел ваших: но помните, как решу чье дело, так оно беспрекословно остаться должно.

Ответом Лавидовым все были довольны и спокойно оставили его чертоги. Час, назначенный государем, наступил к решению дел, собралися все в его чертогах, не замешкал и Лавид тут своим присутствием и прежде, нежели начал слушать дела, предлагает подданным о необходимой пользе для его здравия.

– Повелеваю и прошу вас, – говорил он, – построить карусель... Наполненная моя голова о благосостоянии вашем требует отдыхновения и удовольствия, а движение тела сохранит мое здравие. Карусель будет служить пользою не одному мне, но и вам, препровождающим со мною несколько часов в оной, для выправления стана и для движения, необходимо нужного для всякого человека.

По сих словах сел Лавид на свое место и велел предлагать себе о делах.

Первый из вельможей докладывает ему, что он десять лет был правителем острова, великие имеет у себя доходы, много душ и земель, но обижен своим соседом, у которого только 5 душ и который отнимает у него землю, бьет его крестьян и разоряет его до конца.

– Какая наглость! – вскричал Лавид. – Велите сему дерзновенному отсечь голову, а имение его отдать сему вельможе.

Второй проситель объявляет Лавиду, что сын первого вельможи увез у него насильно дочь, держал ее полтора года у себя и сбыл со двора. Лавид повелевает за такую наглость сына вельможи расстрелять, а за худое смотрение отца за дочерью, что могли ее у него похитить, посадить его в тюрьму и с дочерью, откуда никто ее не увезет.

Третий челобитчик просит государя на своих родителей, которые строгостию своею и скупостию довели его до отчаяния. Он впустился в роскошь, нажил много долгу и должен или умереть в тюрьме, или заключен быть вечно дома с своими родителями, чему предпочтет он лучше смерть, нежели такую скучную жизнь.

– Какие грубые нравы, – возопиял Лавид... бесится, вскакивает с своего места. – Отнимать у молодого человека свободу, лишать его удовольствий!.. – Повелевает родителей доносчика послать в ссылку, а сыну отдать их имение...

Садится, берет бумагу и пишет: «Впредь отныне повелеваю не мешаться родителям в дела детей, мужьям в дела жен, бедным искать у богатых покровительства и самим собою обид им не делать, в прочем жить всякому по своей воле; почитать меня... меня одного бояться и слушать. Кто сей закон нарушать станет, того лишать жизни, а имение взять на государя». По написании сих полезных строк Лавид прочитывает сие всему собранию и повелевает, чтобы во всей строгости наблюдать его повеления, с досадою удаляется из собрания, подтверждая однако, чтобы карусель непременно в скором времени был готов. Тогда увидели жители острова сделанную ошибку в выборе государя: но не утверждаются в оном. Привыкнувшие к суеверию, ожидают впредь своего счастия, и с поспешностию исполняется приказ Лавидов.

Началися роскоши, оттого что попалося имение в руки молодых людей... Разорвалася связь родства, потому что дети перестали почитать родителей... Браки уничтожены, оттого что жены перестали уважать мужей, а мужья не смели в их дела мешаться. Учредилась смертная казнь от богачей, желающих еще приобрести себе имение разорением бедных, кои хотели просить на них и коим одно только было решение, что рубили им головы. В короткое время много бы истребилося народа, если бы по счастию их не поспела карусель. Докладывают об оной государю; он первый захотел показать в ней свое искусство и при собрании всего народа садится на лошадь, срубливает на всем скаку мечом сделанные головы, попадает в цель стрелою... вдруг лошадь останавливает, опять скачет, и веревка, спущенная со столба петлею для бросания во оную мяча, была причиною конца Лавидова. Разъяренная лошадь расскакалась столь сильно под Лавидом, что набежала прямо на сию веревку, в петлю которой попалася Лавидова голова, подобная легкостию своею мячу.

Веревка сдернула Лавида с лошади, и он повис на петле и удавился. Тогда народ познает свою ошибку... Бегут, сыскивают волхва, приводят к удавленному Лавиду, рассказывают все подробно, как его нашли, сделали своим государем.. какие получили от него законы и как он наконец дни свои окончил... Народ приходит в бешенство и хочет наказать волхва за лживое пророчество.

– Постойте, – отвечает пустынножитель с важным видом, – не я, а вы виновны. Я предсказывал вам о человеке, выброшенном на ваш остров из моря, который бы, умом управляя вами, мог сделать вас совершенно счастливыми, а не о скоте, каков был сей Лавид, у коего в ослиную голову поселилася фортуна и сделала его над вами начальником. Впредь будьте осторожны в выборе людей, поставьте над собою правителем человека, а не скота. Он достойную получил смерть за свою глупость, и ему следует сия надпись: фортуна велика, да ума мало.

Почувствовал народ истину слов пустынножителя, отпустили его в покое в его уединение, и дабы впредь не сделать подобной сему ошибки, оставили столб, на коем Лавид удавился, с сею надписью: фортуна велика, да ума мало. Сия надпись и поныне на сем острове хранится, и оттуда, сказывают, пословица сия имеет свое начало.

Век живи, век учись

Орондаль, Зороастров ученик, сидя некогда при подошве высокой горы у журчащего источника, рассуждал сам в себе о должности человека и воссылал от глубины сердца своего молитвы, да откроется ему настоящий путь его. Приятные слезы текли по его ланитам, душа его была спокойна; все окрест его молчало; тишина, производящая в чувствах человеческих приятное уныние, царствовала тогда окрест Орондаля. Одной рукой поддерживал он свою голову, в другой держал премудрые законы своего учителя; очи его, обращенные к небу, быв отягченны великими красами, на нем изображенными, закрылися; чувства его успокоилися, и он заснул.

Тогда представился Орондалю остров посреди моря. На нем зрел он мага, единого жителя и властителя того острова; совершенное спокойствие изображалося на очах его, он был един и сам в себе находил свое благо. По долгом на него воззрении услышал Орондаль слова, изреченные магом.

– Блажен я и треблажен, но един ли я наслаждаться истинным благом буду? Нет! я употреблю все мое искусство, да другие достигнут до такого же блаженства, коим я наслаждаюсь. Познания мои и магия да послужат к моему намерению.

Тогда увидел Орондаль, что маг вызвал силою своего искусства подобное себе существо, обучил всей силе магии и рек:

– В средине сего острова воздвигну я себе жилище, обнесу его непроницаемою стеною, тебя установлю единым посредником, помощию которого жители сего острова могут входить в мои чертоги. Они, прилежанием своим и точным исполнением твоих уставов найдя твою доверенность, силу моего искусства и единственный способ, коим я наслаждаюсь блаженством, чрез тебя токмо познать могут.

Тогда маг воздвиг в средине острова чертоги и, нарекши ученика своего царем острова, сокрылся в оные. Царь воскликнул велегласно так, что глас его слышен был во всех краях моря, и вызывал жителей на остров. Тогда увидел Орондаль, что со всех сторон моря приезжали населять остров. Царь принимал всех с ласкою и искусство свое разделял со всеми, жаждущими познать оное. Тогда ближайшие к нему, получив некие познанияв его науке, возгордись оным, возмнили, что уже в учителе и в силе его нужды не имеют, престали внимать его положениям, положились на свою силу, сделали заговор между собою, удалились от царя на другой край острова, учредили свое собственное царство и все внимание свое к тому обратили, чтобы, отвлекая жителей от законного царя, привлечь к своей стороне и тем усилить свое царство. Царь, видя их упорство и не желая силою приводить их ко благу, оставил их собственной воле и нарек других своими приближенними; но и те, обольщены быв удалившимися прежде от царя, приближилися к ним и между ими и царем в средине поселилися: но царь, зная, что они не сами собою, но прельщенны быв, от него удалилися, не столько на них прогневался, как на первых. Он, соболезнуя о их слабости и желая возвратить их к блаженству, не совсем от себя их отринул; но в самом их жилище воздвиг столб, на коем написал златыми буквами средство, помощию которого могли сии преступники, раскаявшись, войти опять в милость цареву и, научась его науке, введены быть в чертоги мага. Орондаль с жадностию приближился к столбу, воззрел на него и прочел следующие слова: век живи, век учись. Долго думал Орондаль об изъяснении оных, но прямого смысла не мог постигнуть. Тогда царь, видя его недоумение, рек ему:

– Орондаль, достойный человек просвещения! знай, что жители сии, удаляся самовольно от меня, уже не могут из моих уст получать изъяснения в науке, преподаваемой мною: но как я знал, что не сами собою меня отреклися, но прельщенны быв моими злодеями, то желая их блаженства, покрыл я мою науку разными изображениями, которые окрест их находятся, дабы могли они, проникая в истинный смысл оных, возлюбить сию науку и ко мне опять возвратиться. Но как к познанию сих изображений потребно неутомимое прилежание и моя помощь, то сими словами даю им разуметь, чтобы, оставя учение возмутителей и истребя свои догадки, век свой на то употребили, чтобы проникнуть в истинный смысл данных им мною изображений, а чрез то удалиться от прельстителя и возвратиться ко мне; я же есмь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При сих словах Орондаль проснулся и столь был поражен сими словами, что сон свой предал потомкам: но время, истребляя все монументы, и смысл, сна сего истребило, слова же, написанные на столбе, обратило в пословицу, которая ныне ко всему пригодна стала; ибо науки столь размножились, а человеки под столь различными видами умеют сокрывать себя, что недостанет века нашего, чтобы всему научиться и так познать людей, чтобы ими не быть обмануту; почему пословица сия, по мнению сказавшего мне сон сей, может служить девизом для человеков вообще. Век живи, век учись.