Текст книги "Трактир на Пятницкой (сборник)"

Автор книги: Николай Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Зачем?

– Жить хорошо хочу, богато, – Дата ответила серьезно, хотя и видела: смеется гость. – Я свое отработала, а пенсию мне не дадут, полагаю. Люди мне задолжали, отдавать не думают, так я сама возьму. Потом все будет – мужчины, любовь, все. А пока мне нельзя. Договорились?

И они договорились.

Даша сидела на подоконнике, вытягивая руку, ловила ладошкой мелкие капельки, вытирала лицо и грудь. Только сейчас, когда рассвело и засеребрились лужи, и дом напротив, шагнув из ночи, взглянул на наступающий день черными окнами, духота отступила. Даша в эту ночь не спала – то читала (томик Есенина и сейчас на смятой подушке), то так лежала в тяжелой полудреме. Вспомнила Даша, как увидела его в смокинге и лакированных туфлях, золотоволосого и весело пьяного. Он поднимался по ступенькам, прыгая через две, и кто-то рядом сказал: “Паненка, это Сергей Есенин”. Она взглянула ему вслед равнодушно, не подозревая, что золотоголовый все про нее, Дашу, знает, он уже написал:

Глупое сердце, не бейся!

Все мы обмануты счастьем,

Нищий лишь просит участья.

Глупое сердце, не бейся.

Любовь и грусть поэта, рядом серая ненависть Корнея, и эти двое, которых разместили на первом этаже. Ребятишки, судя по всему, битые, что-то Корней задумал, раз поселил ребят в номере, который и прослушивается, и просматривается. Почему в гостинице поселился Леха-маленький?

Ночь была пестрой: то Дашу околдовывал Есенин, то выступал из мрака Корней. Потом они оба пропадали, Даша всматривалась в лицо простоватого парня в пиджачной паре. Даше указали на него со словами: “Запомни его. Паненка, и остерегайся: только с виду он прост, серьезный мальчонка, в угре служит”.

Ведь русским языком сказали, а она не остереглась.

Все кончается, ночь тоже кончилась. Даша умылась и оделась, вышла в коридор и увидела Леху, который ввел с улицы в холл сгорбленного старичка.

Маленький, на тонких ножках, лицо – испеченное яблоко – не человек, мерзлота одна, крови человеческой по одному его слову пролито – в ней дюжину таких утопить можно. Никто не слышал, чтобы старичок даже пустяковое преступление совершил, однако среди уголовников он был почитаем, звали его Савелием Кирилловичем. Обладал он феноменальной памятью, знал о преступниках практически все, уголовный розыск пользовался картотекой, уголовники. – Савелием Кирилловичем.

Он вошел, опираясь на руку Лехи, хотя в помощи не нуждался абсолютно, на Дашу, которая поклонилась ему, вроде не глянул и ясно сказал, молодо, с усмешечкой:

– Здравствуй, Паненка. Волос ты зря завила, свой тебе лучше.

– Доброе утро, Савелий Кириллович, – ответила Даша. – Не жгу я волос, вчера под дождь попала.

– Стар, не вижу ничего, – Савелий подмигнул Даше молодым ясным глазом и прошел с Лехой в коридор.

Ребятишек опознавать привели, поняла Даша, сомневается Корней, потому и за стариком послал, и Леху рядом держит.

Глава пятая
Проверка

Номер Савелию Кирилловичу отвели такой же, как и беглецам, – две комнаты и ванная. Старик обошел апартаменты, остался недоволен: шику много.

– Человек должен себя в строгости держать, – сказал он, неодобрительно глянул на стоявшего у двери швейцара, который в куртке с галунами, как прислуге и положено, в нумер не лез, ждал, что гость прикажет.

Даша принесла валеночки, подшитые, с обрезанными верхами: известно было, что Савелий Кириллович ногами мучается, даже летом валеночки уважает.

– Уластили старика, – Савелий прошелся в валеночках по ковру. – Однако и покушать бы не мешало.

Савелий Кириллович, видимо, забыл о своем совете – держать человека в строгости – и кушал стерлядку с удовольствием. Швейцара он отпустил, а Леху и Дашу оставил при себе. Девушку к столу посадил, чтобы ухаживала за стариком. Лехе поднес стакан водки, но за стол не пригласил.

Каждый себя любит, уважает, думала Даша, наблюдая с почтительным видом за трапезой Савелия Кирилловича. Она с поклоном наполнила граненую рюмку, подложила старику икорки. Он глянул в красный угол, перекрестился, выпив, выдохнул громко, отправил в рот солидный кусок стерляди, жевал размеренно и неторопливо, смотрел прямо перед собой.

“Да на кой мне нужны Корней и этот мухомор-кровопийца! – думала Даша. – Крестится, жует, будто молится, а потом по его слову зарежут парня. Все они не живут, а в непонятную игру играют, говорят одно, делают другое. А я? Я как думаю, так и говорю?”

– Очнись, красавица, – Савелий Кириллович указал на пустую рюмку. – Никакого почтения, одно птичье легкомыслие.

Выпив вторую, старик вытер пот, расстегнул ворот холщовой рубахи и с минуту сидел, не двигаясь, ждал, когда проберет.

– Чайку, Савелий Кириллович, покушаете? – спросила Даша. – К чаю сушки, мед, пряники прикажете?

– Остынь, Дарья. Чай опосля дела, он суетни не любит, его пить сурьезно надо, – старик говорил с расстановочкой, нравоучительно, тянул время, готовясь к тяжелому разговору. Давно он между Корнеем и Савелием назревал, и желали они оба душу отвести, и страшились. – Ты в полюбовницах у него? – старик кивнул на дверь, уверенный, что Корней их слушает, продолжал: – Мне ни к чему, ваше дело. Так что старый Савелий понадобился? В чем нужда?

Даша давно ждала вопроса, облегченно вздохнув, рванулась к дверям, старик жестом остановил.

– Не беспокой, может, делом занят, – старик все у Лехи-маленького выпытал, но любил, как говорится, притемнить. – Мне еще ввечеру воробышек на ухо чирикнул, что прибыли к вам два молодых гостя: один черненький, другой беленький. Так? Разобраться с ними следует, наших они кровей или только фасон держут? А может, и похуже того?

Старик начал подниматься, ожидая, что Даша руку подаст, но ей комедия надоела, и она с места не двинулась. Леха в два шага пересек гостиную, поставил Савелия Кирилловича на ноги, Леха большим умом не отличался, однако понял: заложил его старик, в этом доме в щебечущих птах не верят.

– Тихо ты! – взвизгнул старик, поднятый на воздух могучей рукой. – Не шали. Зашибешь – ребятишки не простят, – он оттолкнул охранника. – Показывай, Паненка, своих женихов. Тебе который из них больше личит?

Они перешли в соседний номер, Даша приложила палец к губам, старик усмехнулся: знаю, мол, не учи. Отлепив кусок обоев, Даша вынула из стенки кирпич, указала старику на приготовленное загодя кресло. Усаживаясь, он собрался было по привычке охнуть, но вовремя сдержался.

Николай Сынок стоял на голове и говорил:

– Ты, кореш, спишь плохо. Может, влюбился в нашу надзирательницу?

Хан смотрел на Сынка удивленно, затем крутанул пальцем у виска, вскочил с кровати и стал ее аккуратно застилать. Заправив на манер солдатской койки, уложил подушку фигурно, взглянул, отстранившись, остался доволен.

Сынок продолжал стоять на голове и, обиженный недостаточным к своей исключительной персоне вниманием, вновь заговорил:

– Мне эту гимнастику индус Фатима показал. Факир. Слыхал?

Хан отрицательно покачал головой и ушел в ванную. Сынок отжался и пошел на руках следом.

– Ты ночью не спал. Язык доедал? Затащил неизвестно куда и еще не разговаривает.

– Встань на ноги, – Хан пальцем чистил зубы, умываясь, потер ладонью щеку, поморщился. – Надо у Даши бритву попросить и зубные щетки.

Сынок встал на ноги, вышел в спальню, оглядел свою мятую постель рядом с аккуратной койкой и спросила

– Ты случаем не кадет? – и рассмеялся, потому что на блатном языке “кадет” означает – молодой неопытный сыщик.

– Я генерал, – Хан начал примеривать принесенную Дашей одежду...

Сынок в гостиной обошел вокруг стола, попытался открыть дверь, впрочем, сделал это без особой надежды на успех.

– Не вопрос, замочек для блезиру, – Хан, уже одетый, вошел в гостиную, взялся за белую крашеную решетку на окне и дернул так, что посыпалась штукатурка. – В момент выдерну, – он отряхнул ладони, повернулся на каблуках, демонстрируя новый костюм. – Ну как?

– Фраер обыкновенный, – подвел итог Сынок. – Вчера от сохи, привезли по железке в мешке, на ногах следы от онучей остались.

– Так, да? Тогда неплохо. Самый лучший вид, когда на приезжего смахиваешь.

Сынок, как был, в одних трусах, прыгнул на диван, сел, обхватил голые коленки.

– Сядь, Степа Хан, давай покалякаем. Кто ты такой? Куда привел? Как дальше жить думаешь?

Хан посмотрел из-под черных бровей сердито, хотел огрызнуться, передумал и сел в шикарное кресло.

– Можно и серьезно поговорить, – рассудительно произнес он. – Только зачем? Нам с тобой делить нечего.

Николай Сынок пытался улыбочку изобразить, смотрел нехорошо, все меньше и меньше ему нравился случайный знакомый. И случайный ли? Как говорится, бог не фраер, ему подсказчик не требуется.

– Чего молчишь? – спросил Хан. – Я твоего имени не называл, с собой идти не уговаривал. Ты сам ко мне прилип, расстанемся красиво.

– Как?

– Ты в дверь, я в окно. Хочешь, наоборот.

– Соскакиваем отсюда? Сейчас? – Сынок поднялся.

– Я сюда по делу пришел, а ты – хочешь налево, хочешь...

– Хан, кто тут... – перебил Николай, замялся, подыскивая слово. – Давай не будем. Хорошо? Я к тебе ничего не имею. А ты ко мне?

– Оставь, – Хан пожал плечами. – Только чего ты хочешь, не пойму.

– Ты меня привел, я к тебе пристал, мы сюда пришли. Так?

– Ну?

– Это что? Малина на Тишинке? И я говорю нет. Меня никто тут не знает. Я пришел, переспал, оделся и адью? Ни тебя, ни меня отсюда в жизни не выпустят. Ты что же думаешь, люди такое делали, – Сынок указал на стены и обстановку, – чтобы Коля Сынок заскочил и спалил все дотла? Ты, Степа, меня совсем за идиота держишь? Когда такую хазу засвечивают, то на дело ведут, вот, – он пальцем чиркнул по горлу, – по мокрому. Либо в мешок, либо в пруд.

– Брось, Сынок. – Хан смотрел растерянно, оглянулся, погладил плюшевую обивку кресла. – Брось, говорю. Я на мокрое – ни в жизнь. И в пруд тоже не надо, – он замолчал.

– Ты куда пришел? Кто тут хозяин? Ты куда шел, дурак стоеросовый? – губы у Сынка дрожали, взбухли на горле вены, еле сдерживая бешенство, он перешел на шепот: – Ты чью одежу надел? Ты чьей шамовкой вчера ужинал? – Он указал на неубранную посуду. – Кто эту девку содержит? Эти двое, за конторкой, кто такие? Ты платье на мамзель рассмотрел?

Сынок вскочил, бросился на Хана, на ходу передумал, забежал в спальню, начал быстро и ловко одеваться.

– Через дверь нас не выпустят, – застегнул брюки и взял пиджак. – Ты говорил... – он указал на оконную решетку. – Эх, знал бы, что ты такой... Ночью уходить надо было...

Хан нерешительно подошел к окну, взялся за решетку, потянул, прут согнулся, выскочил из гнезда.

– А кто чинить будет? – спросила Даша, входя в номер с подносом в руках. – Я вас кормлю для того, чтобы вы мне окна выламывали? – она поставила поднос, убрала грязную посуду, расставила завтрак, взглянула на Сынка и подмигнула:

– Да, Николай, думала, ты умней.

– Корнея берлога? – Сынок хлопнул себя по губам. – Прости.

Три человека находились в одной комнате, рядом, шагни и протяни руку – коснуться можно. Несмотря на молодость, каждый из них видел смерть и знал, что такое жизнь, и каждый говорил не то, что думал, и поступал не так, как хотел. Лишь в одном они были едины: убраться бы из этого номера, из гостиницы подальше.

Девушка, сервируя стол, с удовольствием эту посуду превратила бы в черепки, а гостиницу подожгла. Она старалась не смотреть на смуглого чернобрового парня, который спокойно сначала вынул железный прут из оконной решетки, а теперь неторопливо вставил его на место. Неужто старый хрыч прав и мальчонка из милиции? Зачем же он заявился сюда, неразумный? Степан? Хан? Не Степан он, и клички у него никакой нет. Наверняка комсомолец, а может, и партиец? Идейный. Интересно, что он обо мне думает? Воровка и проститутка? Язва на теле трудового народа, таких надо выжигать каленым железом. Выжигай, родненький, только умрешь ты раньше меня, скоро, совсем тебе немного осталось.

– Степан, у тебя часы есть? – спросила она, подошла, взглянула прямо.

– В участке отобрали, – Хан смотрел доверчиво. – Даша, будь ласкова, бритву принеси, – он провел пальцами по щеке.

Даша хотела сказать: не проси бритву, комсомолец, но промолчала и неожиданно для себя погладила его по теплой небритой щеке.

Вор, имевший уже три привода и побег, хотел сказать: всем будет лучше, если я отсюда потихонечку уйду. Век свободы не видать, не был я на этой малине, не видел ее никогда и тебя, краля, не знаю, даже во сне не видел. Не запоры меня тут держат, не из таких мест соскакивал. Убежать можно, да некуда. Ясно, Корнея хата, слыхал, что есть такая в златоглавой, для паханов держат, для высоких гастролеров залетных. Куда сбежишь? Дунут вслед, найдут и на дне морском, и у дяди на поруках. Не хозяин я теперь себе. Хотел Корнея увидеть, грешен, только не так, не вламываться в дом. К Корнею надо входить с солидным предложением. Вор взглянул на Дашу и совсем не по-деловому сказал:

– Красивая ты, Дарья. Тебе от нас уходить надо. Зарежут.

– Я совета спрошу у одного человека, – Даша зло поджала губы. – Хочешь, сам спроси, я сведу тебя.

Агент уголовного розыска сдержал улыбку, хотел сказать, что вряд ли теперь вы оба сможете решать, оставаться вам в преступном мире или уходить. Сейчас ваши фотографии уже на столе субинспектора, и он, а не Корней определит, как что будет. И хотя понимал он, что товарищи вчера во дворах запутались и отпали, свято верил: Мелентьев потерять человека не может. Вспомнив субинспектора, он приободрился. “Что тебе говорили? Не играй, будь проще, не бери в голову лишнего. А ты? Перед кем ты тут выступаешь? Кого удивить решил? Конечно, что сразу к Корнею привели, – неожиданно, субинспектор полагал, недельку минимум вокруг да около ходить придется. А тут – раз и в дамки. Хорошо или плохо? Не должен Корней без проверки незнакомого человека к себе вплотную подпустить, такую богатую малину засвечивать. Все не так складывается, инициативу потерял, теперь притихнуть и ждать.

“Будь профессионалом и уши не развешивай, – учил субинспектор, – детей, которых надо перевоспитывать, рядом с Корнеем не встретишь. Никому не доверяй, все как один зверье. Можешь встретить там красотку молодую, кличка Паненка...” Вот и встретил. Крепко не любил он блатную публику. Сейчас смотрел на девчонку и на приятеля по неволе и зла не чувствовал. Какие они звери? Обыкновенные ребята, только запутались. Им помочь – хорошими людьми станут.

Савелий Кириллович и Корней пили чай в угловом номере, из которого можно было выйти и во двор, и в соседнюю жилую квартиру, а из нее в переулок. Корней велел чай подать сюда, чтобы Савелий увидел запасной ход, оценил предусмотрительность хозяина. Обстановка здесь была беднее, чем в других номерах гостиницы, зато дверь изнутри обита железом, засовы накладные двойные.

На столе мед, сахар колотый и сушки – вот и все угощенье к чаю. Корней сам наливал из самовара, никакой прислуги в номере не было. Савелий Кириллович расстегнул рубаху, на шею повесил полотенце, лицо раскраснелось, чай пил громко, с присвистом, блаженствовал старичок. Корней занял место напротив, чай у него в стакане с подстаканником, по-городскому, в общем, пьет аккуратно, лицо бледное, глаза по привычке опущены – спокоен человек, никаких известий не ждет.

Савелий пятую чашку приканчивает, потом изошел, пить больше невмоготу, а хозяин молчит, никакого интереса не выказывает. Допил наконец старик, чашку перевернул, утерся полотенцем, пригладил ладошкой седые волосы.

– Ну что, Корнеюшка, взглянул я на ребятишек твоих – занятные, – начал Савелий, будто и не было часового упрямого молчания, и не враги они многолетние, и нет у них большего удовольствия, как сидеть вот так и чаек попивать.

Корней и бровью не повел, глаз не поднял, серебряной ложечкой чаинку из стакана выловил.

– Не по чину горд ты. Корней! – старик сорвался: возраст – что ни говори, восьмой десяток к концу валится.

– Савелий Кириллович, уважаемый, вы меня ни с кем не путаете? – спросил Корней ласково.

Старик перекрестился истово, пробормотал нечленораздельное. Корней расхохотался:

– Кто ж по-матерному молится? Брось, старик, ерничать, из ума выжил? Говори толком. Кликну Лешку, он тебя в красном углу для просушки повесит!

– Понимал Корней, говорит лишнее, не мог остановиться, накатило.

– Ну? – ударил по столу. Савелий Кириллович, наоборот, успокоился, глазки блеснули молодо.

– Не гневайся, Корнеюшка, – сказал весело. – Ребятишки к тебе заскочили правильные. Который беленький, что Сынком кличут – наших кровей: слыхивал, он из циркачей. Отец с матушкой и дед его в цирке хлеб зарабатывали, он сам в детстве народ потешал, потом одумался, делом занялся. По церквям работает. Говорят, лучше Сынка нет сейчас, ловок, шельма, удачлив. Другой, что Ханом назвался, незнаком мне. Хан – кличка редкая, помню одного, схоронили его давненько. Сказывал мне один человек, как год назад встретился он нечаянно с товарищем из уголовочки, нарисовал его мне, очень он на этого чернявенького смахивает. Опять же, человек тот, что со мной разговор имел, помянул, мол, милиционер силы просто необыкновенной, хотя по виду не скажешь. Вот и весь мой сказ, Корнеюшка.

Савелий Кириллович всеми морщинками сиял, будто очень приятное рассказывал. Не знал старик, что Корней без него осведомлен: один из гостей прибыл к нему из милиции.

Савелий Кириллович держал на Корнея зло большое. Старик жил спокойно, так как не воровал, левый товар не принимал, не укрывал беглых, сам-то постоянного места для ночлега не имел. Сегодня здесь, завтра там – как перекати-поле. У уголовников старик был в чести, оказывая им мелкие, а порой и значительные услуги. У кого напарник сел, другого найти требуется, у того золотишко появилось, нашел на улице, не знает, где за находку цену настоящую дадут. Савелий Кириллович все знает, всегда подскажет. Жил он так, сытно, с рюмочкой, отложить на черный день удавалось. Ребятишки садились, резали друг друга, освобождались, бежали, скрывались и снова садились. Савелию Кирилловичу все их беды без надобности, на десятерых хоть у одного удача, он, старый, – рядом. Ему тепло, сытно. Все так складно, да Корней на старую голову объявился. Авторитет приобрел, власть забрал, поначалу старик успехам Корнея только радовался. Чем больше королей, тем легче жить шуту – не при одном дворе, так при другом. А потом приметил Савелий Кириллович, Корней-то не ворует, только правит и всю долю у ребятишек норовит отобрать. При таком раскладе Савелий Кириллович не при деле оказывается. Корней умом сильней, авторитетом выше. Тут старик понял: Корней-то, сердешный, с сыщиками любовь крутит. У каждого человека две руки. Корней и определил: левой – налево, а правой, как понимаете, – направо. Савелий Кириллович как смекнул эту хитрость, быстренько, но не торопясь, там узнал, здесь узнал, сложил вместе, уже собрался ребятишкам слово сказать, как Корнея по ювелирному делу подмели начисто. Он в суде такую речь держал, что пересказывали ее, привирая до тех пор, пока не получилось, что для всех деловых в законе Корней – и рядом никого.

Одна мысль Савелию Кирилловичу покоя не давала: хотелось замазать Корнея в глазах уголовников, тень на человека положить. А тут Леха-маленький объявился, зовет, дело, мол, есть. Пришел: оказывается, что в доме, куда из дюжины проверенных одного перепроверенного пускают, товарищ из милиции живет. Савелий Кириллович первым делом новость Паненке шепнул (у девок язык длинный), Лехе-маленькому также сообщил. Не шибко умен парень, но, что такое мент в доме, последний дурак сообразит. Теперь главное – слух этот на волю пустить: ни один деловой не залетит в гнездо, в котором уголовка ночевала.

– Спасибо, Савелий Кириллович, – Корней достал коробку папирос, одну размял, постучал мундштуком по крышечке. – Век не забуду, должок за мной не пропадет, сами знаете.

– Какие счеты. Корней, свои люди, – старик улыбнулся ласково. – Ты меня уважил, накормил, чайком попотчевал – и ладушки.

Корней словам старика кивал, затем, будто и не слышал ничего, продолжал:

– Должок отдам непременно. Радоваться вам, Савелий Кириллович, пока не следует, рано вам радоваться, – он закурил, выпустил кольцо, с интересом его разглядывая.

Старик было открыл рот, хотел возмутиться, мол, только супостат такому делу обрадоваться может, не сказал ничего и рот потихоньку закрыл. “А я ведь из ума выжил окончательно, – вдруг понял он. – Корней же меня отсюда при каких обстоятельствах не выпустит”.

Корней кивнул, словно старик мысли свои вслух выразил.

– Вы понимаете, Савелий Кириллович, какая оказия получилась, – он откинулся в кресле, заложил ногу за ногу, говорил медленно, душевно, как с лучшим другом советовался. – Налоги властям за это заведение я плачу солидные. Жильцов же, сами понимаете, пускать не могу, хотя, заметьте, по нынешним временам гостиница дело прибыльное. Я бы, конечно, мог шепнуть, люди, уверен, меня поняли бы правильно: не для себя стараюсь, для людей, Савелий Кириллович, как считаете?

Старик хлопал глазами, соображая, ждут ответа либо так, для вида спрошено. Корней молчал, смотрел участливо.

– Оно конечно, – старик кашлянул. – Мальчики бы скинулись по грошику, подмогли.

– Дарья, зайди, дует у двери, простудишься, – чуть повысив голос, сказал Корней.

“Эх, стар я, стар, – думал Савелий Кириллович, глядя на вошедшую Дашу, которая улыбнулась безвинно и села за стол. – Девка со всеми потрохами его, а я, дурень, на нее рассчитывал. Замириться с ним надо, слово найти нужное”.

Корней приложил ладонь к самовару, убедился, что не остыл еще, налил Даше чаю, подвинул мед. “А мне, гостю, не предложил”, – отметил старик, но виду не подал, переставил на столе плетенку с сушками и сказал:

– На моей короткой памяти только Елену Ивановну Сердюк, которую народ за большой ум Мозгой называл, мужики к серьезной беседе допускали. Значит, ты, Дарья Евгеньевна, смышлена не по возрасту, если тебя сам, – он поклонился Корнею, – за стол сажает.

– Евгеньевна? – Даша непочтительно рассмеялась. – Моего отца мать не знала.

– Евгений Петрович Кучеров, – солидно ответил старик. – Подумаешь, секрет какой.

Даша посерьезнела. Почувствовав перемену в ее настроении, Корней решил снова завладеть инициативой:

– Люди мне верят, денежки бы нашли, Савелий Кириллович. Но не хочу я просить. Не от гордости, – просто знаю, как червонцы деловым достаются. За каждый целковый свободой, а то и жизнью рисковать приходится. Нехорошо такие деньги просить, непорядочно, – он взглянул на Дашу, оценила ли девушка его благородство. Девушка давно Корнея раскусила, улыбнулась тонко, опустив глаза.

– Ох, тяжела наша доля! – Савелий Кириллович вздохнул.

“Чем же твоя доля тяжела, старик? – подумала Даша. – Ходишь по людям, ешь, спишь, мзду собираешь. Сам чист, риску никакого, на черный день червончиков припас. Вот устроился мухомор, да еще жалуется “.

– Рассудил я так и решил занять у новой власти тысчонок несколько, – сказал Корней. – Мне много не надо, полагаю, миллионом обойдусь.

Чуть не подпрыгнул Савелий Кириллович, засучил ножонками в подшитых валеночках. Даша вспомнила разговор с Корнеем, когда ночью он пришел к ней. Не из-за нее ли Корней на дело собрался? Кажется, купить ее хочет? И, будто отвечая на ее мысли, он продолжал:

– Я жениться решил, Савелий Кириллович...

– Так ты женат...

– То блуд один, перед богом холостой я, – Корней небрежно перекрестился. – Невеста у меня молодая, сам видишь. Ей наряди нужны, украшения разные. Чего разводить канитель, решил я сейф взять и возьму. Инструмента у меня не хватает, хотел изготовить, за человеком послал, а он вместо себя Хана этого прислал.

– Товарищ Мелентьев тебе справный инструмент сготовит, – хихикнул старик, – на две руки, лет на десять с гарантией. Что думаешь делать с парнем, как решишь? – он посерьезнел.

– Человек, видно, по металлу работает, а мне инструмент нужен, сторгуемся, думаю. Сговоримся.

– Значит, парень инструмент сготовит задарма?

– Я всегда за работу плачу по-царски, – ответил Корней. – Сколько дней работает, столько живет. А жизнь, она дороже золота.

– Высоко ты задумал. Корней. Милиция тебе своими руками поможет. Одобряю, такое дело людям понравится. Только кто же тебе этого Хана уберет?

– Да вас хочу попросить, Савелий Кириллович. Нынешние товарищи говорят, нет ничего сильней личного примера, – Корней обращался к Даше, приглашая посмеяться вместе. – Вы, уважаемый, все поучаете, пора и самому замазаться. Не пожелаете? Или вы свою жизнь меньше милицейской души оцените?

– Слыхала, дочка? Если сама жива будешь, повторишь его слова людям. Я тебя. Корней, не боюсь, ты меня пальцем тронуть не посмеешь, – всю жизнь провел Савелий Кириллович среди воров и убийц, твердо знал: клин вышибают только клином. От страха и безысходности он так обнаглел, что сам в свою ложь поверил. – Люди знают, куда я пошел. Ты спроси своего Лешку, он видал, как я с Митей Резаным прощался. Митя про тебя нехорошо думает, Корней. Он совсем нехорошо думает, ведь брательника его замели на третий день, как тот от тебя ушел.

– Ты что? – Корней даже привстал.

– Я ничего. Только Козырева, Губернаторова, Дюкова тоже повязали, когда ребята от тебя ушли. И деньжат у них, слышно, не оказалось. А ведь кассу они чистенько сработали, люди знают. Ты со мной ласковым будь, – силы старика были на исходе. – Уйди, Паненка, ни к чему тебе глядеть, как мужики ссорятся, – сказал Савелий Кириллович растерянно.

Но так грозно и, главное, правдиво прозвучало его обвинение, что ни Даша, ни Корней не почувствовали растерянности, последние слова расценили как право сильного. Даша глянула на Корнея коротко, он не шелохнулся, бровью не повел. Она старику заговорщицки подмигнула и вышла, покачивая стройными бедрами. Пройдя по коридору несколько шагов, она рассмеялась и сказала:

– Чтоб вы удавили друг дружку, окаянные! – вышла в холл и обомлела.

За конторкой сидела одна Анна; облокотившись на конторку, с двух сторон стояли картинно Хан и Сынок. Больше в холле не было никого. На щеках Анны проступил румянец, глаза непривычно блестели, она даже улыбалась, слушая молодых людей, которые соревновались в остроумии.

– А вот и Дашенька! – воскликнул Сынок радостно. – Сейчас бы патефончик раздобыть, такие танцы-шманцы устроили бы, – он подошел к Даше, протягивая руки, тихо добавил: – Если в морду полезешь, не погляжу, что красавица, – взял ее под руку, подвел к конторке. – Чего, любезные, вы из гостиницы тюрьму устроили?

Анна пожала плечами: мол, я здесь не хозяйка, за поведение ваших гостей не отвечаю. После тяжелого разговора у Даши настроение было взвинченное, она рассмеялась заразительно, как когда-то Паненка серебро расшвыривала.

– Дверь заперли? – она шагнула к выходу. – Зайдут ненароком.

– Не зайдут, – Хан показал ключ. – Сынок прав. Мы не для того из одной тюрьмы бежали, чтобы в другой устроиться.

– Давай музыку, давай выпивку! – закричал Сынок, пританцовывая.

“А там два хрыча судьбы вершат, – подумала Даша, глядя на чернобрового Хана с симпатией. – Да он один их двоих ногами свяжет – они два дня не развяжутся. Ох, взгляну я на их морды”. А вслух сказала:

– Анна Францевна, или мы с вами не женщины? То нельзя, это не можно! – Даша прошла за конторку, открыла буфет, доставая бутылки, спросила: – Анна, где мужчины?

– Мужчины здесь, – Анна указала на молодых людей. – А если ты спрашиваешь про этих... – она передернула плечом, – то мой якобы в “Форум” направился; Петр – сама знаешь, а коммерсанта из пятого...

– Алексей Спиридонович занят, – перебил нахально Сынок, – они газету читают. Неудобно получается: коммерсант, солидный человек, а в политике как пень стоеросовый...

– Степан, – окликнула Даша Хана, – будь ласков, – она указала на поднос с бутылками и повернулась к Сынку: – На Алексея Спиридоновича взглянуть можно?

– Это сколько угодно! – Сынок подхватил Дашу под руку, указал на коридор, подвел к седьмому номеру, услужливо распахнул дверь. – Они здесь, правда, кресло они занимают неудобное.

Леха-маленький сидел в ванной на стульчаке, у ног его лежала газета. Увидев огромного детину в таком комичном положении, Даша прыснула в кулак. Когда же заметила, что запястья бандита прикованы к трубе наручниками, то от смеха опустилась на кран ванны.

– Чего регогочешь?.. – Леха продолжал речь нецензурно-витиевато.

– Не выражайтесь, любезный, – укоризненно сказал Сынок, сохраняя на лице абсолютно серьезную мину. – Я вам газетку оставил, образование ваше пополнить решил...

– Откуда же вы браслетики раздобыли? – Даша вытирала слезы. Ситуация ей нравилась очень.

– У нас завсегда с собой, – Сынок сделал обиженную мину. – Без браслетиков нельзя. Скажем, господин попадется, который русского языка не понимает. Ему мой лучший друг, Степа Хан – тихий человек, говорит: “Мы пойдем гостиницу посмотрим, а вы тут побудьте, газетку почитайте. Вы, к примеру, что сейчас творится в Италии, ведь не знаете?” Они, Алексей Спиридонович, вместо ответа по существу за ножик хватаются.

Сынок взял валявшийся на кровати финский нож, протянул Даше торжественно. Она взглянула на серьезную мину Сынка, на сидевшего на стульчаке Леху и снова рассмеялась.

– Это вы зря смеетесь, раскрасавица Паненка, – Сынок покачал головой осуждающе. – Вы возьмите эту штуку в руки, исследуйте, так сказать, вещественные доказательства. Она же, эта штука, острая. Они же порезаться могли. Вы обратите внимание, как гуманно с неразумным обошлись. Ведь не в гостиной либо тут, в спальне, пристегнули. А вдруг они в туалет захочут? Эдак и конфуз получится. Мы такой момент предвосхитили, тут, на месте, посадили, штаники заранее сняли.

Даша заметила, что штаны Лехи действительно лежат на ботинках, а сам герой полами пиджака прикрывается.

– Да отпусти ты его. Сынок, – Даша неожиданно подумала: “А где сейчас Хан чернявенький? Вот уж смех будет, когда убежит он”.

Девушка выскочила из ванной и увидела Анну и Хана, которые накрывали на стол. На щеках Анны сиял румянец, а на смуглой щеке Хана Даша заметила следы помады. Девушка подошла, вытерла щеку, взяла парня за подбородок, заглянула в глаза и сказала:

– Ты, мальчик, торопись, жизнь – она коротка, – сообразила, что болтает совсем лишнее, добавила: – На седьмом-то десятке целовать не будут, – и поцеловала его в другую щеку.