Текст книги "Нокаут"

Автор книги: Николай Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

В конце марта тысяча девятьсот сорок пятого года фашистские войска отступали к Вене.

Ночь. По шоссе двигалась разномастная колонна: танки и бронетранспортеры, грузовики с пехотой и некогда лакированные штабные машины. Изредка ночное небо разрезала ракета, и при ее тревожном свете колонна казалась гигантской гусеницей.

Навстречу колонне быстро шла закрытая черная машина, она единственная двигалась на восток. Иногда ей приходилось выезжать на обочину; казалось, что вот-вот она свалится в кювет, но машина удерживалась на шоссе и упрямо рвалась вперед. Наконец встречный поток поредел, и сидевший за рулем гауптштурмфюрер Пауль Фишбах прибавил скорость. Он свернул на проселочную дорогу, где ему тут же преградил дорогу шлагбаум, и к машине подбежали автоматчики. Но через секунду дорога была уже свободна, и Фишбах двинулся дальше, – видимо, по линии была дана соответствующая команда, так как последующие посты машину не останавливали, а лишь освещали ее номер.

Черные бараки Маутхаузена встретили Фишбаха тишиной, изредка прерываемой повизгиванием овчарок; темноту прорезали лучи прожекторов сторожевых башен. В бараках ни огонька, темно и в помещениях охраны, лишь в небольшом домике слепо светится одно окно, у этого домика и остановил машину Фишбах.

Начальник особой команды Маутхаузена, пожилой геcтаповец, допрашивал Сажина. В прилипшей к костлявому телу арестантской одежде, Сажин лежал в центре кабинета, по полу растекались лужи воды, у стены темнели фигуры охранников. Когда Фишбах вошел, гестаповец завозился в кресле, делая вид, что встает навстречу, и устало сказал:

– Рад вас видеть, гауптштурмфюрер. Приятно, что начальство не забыло о нас.

Фишбах не ответил, лишь вскинул руку в партийном приветствии и, стараясь не замочить сапог, подошел и положил на стол пакет.

– Невозможно работать, – гестаповец кивнул на Сажина. – Один из руководителей подполья, а я не могу задать ему вопроса – падает без сознания, вот-вот подохнет.

Фишбах взглянул на Сажина, поморщился и сказал:

– Совершенно срочно, гауптштурмфюрер.

Гестаповец усмехнулся, вскрыл пакет, прочитал и спросил:

– Сколько вы даете нам времени?

Фишбах пожал плечами и отвернулся.

– Торопитесь убрать свидетелей. После войны, коллега…

– После поражения фашизма, – перебил гестаповца Сажин. Офицеры не заметили, как он сел. – Свидетели ваших преступлений все равно останутся.

– Убрать! – отдал команду гестаповец.

Сажин поднялся, где-то вдалеке громыхнул взрыв, и Сажин еле заметно улыбнулся. Гестаповец заметил его улыбку и потянулся к лежащему на столе «парабеллуму», но Фишбах жестом остановил его, и Сажина увели.

– Хотите быть чистеньким? – гестаповец поднялся и застегнул ремень. – Если вас поймают русские, то они не станут разбирать, кто стрелял, а кто лишь командовал. – Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошел адъютант. – Поднять весь личный состав, начинаем ликвидацию.

Особняк был сложен из огромных гранитных кубиков, которые притащил в парк Гаргантюа. И хотя гранит был серый и массивный, особняк производил впечатление светлое и веселое. Большие окна, красная черепичная крыша с подрагивающим от легкого ветра резным флюгером, широкая парадная дверь и ступени к ней, пологие и тоже широкие.

Небольшой парк, ухоженный, но не строгий: газоны аккуратно подстрижены, но сразу видно, что по ним можно ходить, а розы на низких разлапистых кустах разрешается рвать. Решетка, огораживающая парк, витая, тонкая и несерьезная – через нее может перелезть и пятилетний мальчуган.

К полуоткрытым воротам подкатил черный «Мерседес», нетерпеливо гуднул, затем сидевший за рулем Пауль Фишбах легко вышел из машины, распахнул ворота и въехал в свои владения. Нимало не заботясь о состоянии усыпанной битым кирпичом дорожки, хозяин лихо развернулся, выскочил из машины, нажал на клаксон, хлопнул дверцей и широко зашагал к крыльцу.

– Привет, отец! – крикнул двенадцатилетний мальчик и, минуя ступени, прыгнул с крыльца на газон.

– Здравствуй, Пауль. – Фишбах подхватил сына, пронес его несколько шагов и плотно поставил на землю.

– Отец! – мальчик догнал его и взял за руку. – У тебя гости, отец.

– Это прекрасно, есть с кем выпить…

– Отец… тебе пора взрослеть, – явно кому-то подражая, сказал мальчик серьезно и осуждающе.

– Ты понимаешь, мой друг, – ответил ему в тон Фишбах, присел на корточки и оказался чуть ниже сына, – в моем возрасте повзрослеть нельзя, можно только постареть. – Фишбах поцеловал сына. – Скажи маме, что я приехал и хочу есть.

– Ее, естественно, нет. Женщина уехала утром…

– Дай команду по дому, – перебил Фишбах; хлопая дверями, прошел через несколько комнат и, оказавшись в библиотеке, громко сказал:

– Добрый день, господа.

В библиотеке было много народу, в основном мужчины. При появлении хозяина они перестали разглядывать его портреты и поздоровались, лишь один недовольно смотрел на большой портрет Фишбаха и, не поворачиваясь, сказал:

– Это не годится, Пауль. Улыбка должна быть, но не такая мальчишеская. – Фишбах остановился за спиной говорившего. – Избиратели могут подумать, что ты несерьезный человек.

– Господин Фишбах, – к ним подошла девушка и протянула бумаги. – Должен ли заголовок быть вопросительным?

– Пройдет ли Пауль Фишбах в парламент? – прочитал один из присутствующих. – Именно так, мы не должны грубо навязывать свое мнение. Поверь моему опыту, Пауль. В начале кампании надо лишь приучать к твоему имени. Никаких утверждений.

Фишбах кивнул, просмотрел разбросанные на столе бумаги, рассеянно взглянул на свои портреты и сказал:

– Большое спасибо, друзья. Оставьте все так, я просмотрю материалы. Извините, но я чертовски устал.

– Путь к славе утомляет, – пошутил кто-то.

Все стали прощаться, остался лишь мужчина, который был недоволен портретом.

– Что случилось, Пауль? – спросил он.

Фишбах закрыл дверь и устало опустился в кресло.

– Кампанию придется временно приостановить.

– Не говори глупости. Что произошло?

Фишбах достал из кармана газету и посмотрел на портрет Сажина.

– Я тебе рассказывал, Эрик. Тот русский, из Маутхаузена. Завтра он прилетает. Он увидит мой портрет и поднимет скандал.

Эрик взял газету, посмотрел на серьезное лицо Сажина и сказал:

– Прошло четверть века, он не узнает тебя.

– Я же его узнал.

Эрик прошелся по библиотеке, взглянул на улыбающиеся портреты и решительно сказал:

– Надо срочно встретиться с Вальтером Лемке.

Шурик вышел из здания Шереметьевского аэровокзала, остановился у голубого металлического барьерчика, вытер его ладонью, облокотился и стал неприлично начищенным ботинком сосредоточенно водить по шершавому бетону. Иногда Шурик поднимал голову и смотрел на самолеты, лениво гревшиеся под осенним солнцем.

По радио приторно-сладким голосом то и дело объявляли: «Пассажиров, улетающих рейсом… Париж… Нью-Йорк… Прага… Стокгольм… просят пройти на посадку». Шурик был уверен, что девушка-информатор сосет леденец, а перед тем, как включить микрофон, закладывает его за щеку.

Вена не принимала.

Шурик повернулся к летному полю спиной и посмотрел на тренера – Михаила Петровича Сажина; до войны он якобы был отличным боксером, но ведь прекрасно известно, что до войны все было отличным, и боксеры тоже. Еще говорят, что Сажин воевал, попал в гестапо, где ему повредили левую руку, он почти никогда не вынимает ее из кармана, от этого плечо у него чуть приподнято. Вот и сейчас он расхаживает рядом с Робертом Кудашвили и напоминает боксера на ринге, который, защищая подбородок, неуклонно идет вперед.

Роберт шел рядом, наклонив непропорционально большую лохматую голову, и о чем-то спорил с тренером. Конечно, Роберт – трехкратный чемпион Европы, почет и уважение, но зачем Роберта везут в этом году – неизвестно. Ему лет сто, наверное, а за тридцать наверняка. Шурик слышал, как грузин дышит во время спарринга, даже жалость берет.

Шурик проводил их взглядом и посмотрел на четвертого члена делегации – тяжеловеса Зигмунда Калныньша, который сидел беспечно на лавочке и листал журнал. Словно его и не касается, что Вена не принимает. Воображает Зигмунд, а между прочим, тоже летит впервые. Известный пижон, проборчик по линеечке навел, физиономия как у актера Тихонова, словно на ринге его не бьют, а массаж делают. Когда он работает, девочки в зале умирают от восхищения. Ему бы, Шурику, такой талант, он бы тоже…

Он потрогал нос и брови.

Самого Шурика зачем везут? На Европе осрамишься, как домой показываться?

Сажин что-то сказал Роберту и подошел к Шурику.

– Волнуешься?

Шурик пожал плечами и покосился на самолеты.

– В первый раз за границу. Вдруг отменят?

Сажин потерся подбородком о плечо.

– Всякое бывает.

– Вы часто так шутите?

– Нет.

– Потому и не получается. Во всем нужна тренировка, Михаил Петрович.

– А ты серьезный, – Сажин откинул со лба седой чуб.

– Миша, мы полетим или нет? – спросил, подходя, Роберт Кудашвили. – Волнуешься, жеребенок? – Он хлопнул широкими ладонями Шурика по плечам, и у того заныла поясница. – Все образуется, ты будешь выступать…

– А вы волнуетесь? – перебил Роберта Шурик. – Говорят, вы прибавили семь килограмм, опять же возраст. – Он понимал, что надо замолчать, но не мог. К тому же Роберт подошел вплотную, и Шурик чуть ли не упирался носом в пуговицу на его плаще. А это было особенно унизительно. Он поднял голову, увидел топорщащиеся рыжие усы и круглые синие глаза грузина и переспросил:

– Так вы волнуетесь?

Роберт причмокнул, обнажив белые крупные зубы, и повернулся к Сажину.

– Знаешь, Миша, жеребята перед первым стартом кусаются, – он обнял Сажина и повел вдоль барьера, – как волки, кусаются. Честное слово…

– Шурик, кто твой любимый художник? – спросил Зигмунд Калныньш. Он подошел во время разговора и сейчас стоял рядом, разглядывая репродукцию в «Огоньке».

– Ты нарочно так туго подпоясываешь плащ, чтобы все видели, какие у тебя широкие плечи? – огрызнулся Шурик.

– А тебе не нравится? – Зигмунд перестал разглядывать «Огонек» и серьезно посмотрел на товарища. – Это некрасиво? – Он расслабил пояс. – Так лучше?

Подошли Роберт и Сажин.

– Анохин неплох, – сказал Кудашвили, продолжая, видимо, ранее начатый разговор.

– Ты лучше, – ответил Сажин. – Уверен.

– Спасибо, друг, – буркнул Кудашвили.

– Я по дружбе в команду не беру, – сказал Сажин и снял с плеча руку.

Роберт повернулся к Шурику и сказал:

– Шурик, уважь старика, сделай одолжение. Сбегай, купи мне зубную щетку. Забыл я.

Шурик нерешительно переступал с ноги на ногу, но Зигмунд незаметно подтолкнул его под зад, и Шурик оказался у двери в аэровокзал.

– Самую большую, жеребенок! – крикнул Кудашвили.

– Намучаемся мы с мальчиком, – сказал Сажин.

– Что ты, Миша, – Роберт склонился и заглянул Сажину в глаза, – нервничает. Семнадцать лет. Первый результат. Первая поездка. Ха! – Он поднес к лицу широкую ладонь. – Обкатается. Еще на финише встречать будем.

– Неприятно, когда от тебя результата ждут, – Зигмунд легко тронул Сажина за локоть, словно извиняясь за свое вмешательство.

Сажин посмотрел на боксеров, потерся подбородком о плечо и отвернулся.

Репродуктор щелкнул и заговорил:

– Пассажиров, отлетающих рейсом «о эс шестьсот два» по маршруту Москва – Вена, просят пройти на посадку в самолет.

Старый Петер сидел на шведской скамейке, опираясь спиной о зеркальную стену спортзала, и менял шнуровку в боксерских перчатках. У противоположной стены, также покрытой зеркалами, тоже сидел Петер и тоже шнуровал перчатки. Только был он несколько меньше и не такой старый – нельзя было разглядеть морщины и шрамы на широком лице и седину в коротко остриженных волосах на круглой шишковатой голове. Петер из-под нависших бровей поглядывал на свое отражение. Потом поднял руку и шлепнул широкой ладонью по висевшей над головой груше. На той стороне тоже подняли руку и шлепнули по груше. Оба снаряда покорно закачались.

На тонких металлических тросах висели тяжелые кожаные мешки – когда-то Петер мог заставить говорить их натужными глухими голосами, откликаться на короткий выдох и еще более короткий удар. Сейчас, проходя мимо, только гладил их многопудовые холодные тела, и снаряды презрительно молчали, прекрасно понимая, что в шестьдесят с лишним лет с перебитыми суставами человек не заставит их закачаться и заговорить.

Звонкие пневматические груши повисли под своими козырьками, коварно приглашая поиграть с ними. Сила здесь не нужна, весь вопрос – кто быстрее? Но обогнать эту хитрую штуку нельзя, она принимает любой темп и весело щелкает, отсчитывает удары, а удары – это секунды, минуты, часы… человеческой жизни.

Петер оглянулся – черные спортивные снаряды двоились в зеркалах. Зеркала тоже нужны, в них ты видишь свои ошибки. Сначала только технические, а со временем – и тактические. Раньше обычного выступивший пот, затем широко открытый рот, которому не хватает воздуха, шрамы и морщины. Зеркала холодные и спокойные, они очень нужны, поэтому их так много в зале для бокса.

Петер обошел зал и остановился около ринга. Он выше зала на несколько ступенек, и по ним очень легко подняться. Ринг четырехугольный и белый, новичку он кажется всегда одним и тем же. Тугие канаты и наканифоленный холст. Канаты умеют упруго подтолкнуть в спину, удвоить силу удара, который ты берег, словно последний пфенниг. Превратить никелированную монетку в чековую книжку. Но канаты могут обжечь и бросить безвольного под свинцовую перчатку противника, и ты, оглохший и ослепший, будешь падать долго. А когда к тебе вернутся слух и зрение, то мир изменится. Ты будешь слышать и видеть все, кроме поздравлений и улыбок, смеха и открытых дверей.

Угла у ринга четыре, можно выбрать любой, они одинаковые. Все зависит от того, лицом ты к углу или спиной. Он умеет профессионально держать боксера, не дает ему двигаться и уходить от ударов, защищаться, финтить и отступать. Он отдает на расправу и открывает путь к победе, возгласа у угла практически лишь два: «Умри!» и «Убей!». Лицом вы к нему или спиной?

Ринг начинается и кончается ступеньками. Количество ступенек значения не имеет. Поднимаются по ним почти все одинаково, спускаются – по-разному. Тебя могут вынести на руках, могут – на носилках.

Петер взглянул на часы: до начала тренировки оставалось три минуты. Петер присел на ступеньки ринга. И хотя он сидел к нему спиной, но видел ринг очень отчетливо. Не тот ринг, не тренировочный, а залитый светом и окруженный темнотой.

Он, Петер Визе, лежал лицом вниз, все слышал и понимал, он мог встать сам, но хотелось, чтобы Хельмут ему помог, таков обычай – помочь побежденному. Но Хельмут даже не подошел к нему, судья объявил победителя, не дожидаясь, пока Петер поднимется. Лежа на полу ринга, Петер увидел затылок тренера, зеленые мундиры вермахта, черные мундиры и нарукавные повязки со свастикой – гестапо.

После этого он познакомился с Вальтером Лемке.

Петер удивился, увидев в раздевалке немца, который, доброжелательно улыбаясь, помог снять перчатки, небрежно кивнул на дверь и сказал:

– Плохой боксер, и удар был случайный. Вы стали медлительны, Петер.

Боксер молчал, разматывал бинты и ждал, что нужно этому улыбающемуся немцу с белыми выхоленными руками.

– Не имея арийского происхождения, сейчас трудно выигрывать. – Лемке закурил американскую сигарету и опять улыбнулся. – Мойтесь, Петер, я вас подожду.

Через тридцать минут они садились в поблескивающий черным лаком «Хорьх», который и доставил их в этот зал. А в результате Петер Визе оставил ринг, стал тренером и ближайшим другом финансиста и менеджера Лемке. Так поначалу считал Визе, но очень скоро выяснилось, что спортивно-финансовая деятельность Лемке не что иное, как прикрытие разведчика абвера. А сошедший боксер нужен как связной, разъезды которого по нейтральным странам не вызывают ни у кого подозрений. Постепенно не только Визе, но и его ученики были втянуты в работу разведки.

После разгрома фашизма Лемке пропал, спортивный клуб закрылся и Визе переживал трудные дни. Но перерыв был недолгим. Лемке, как прежде, самоуверенный и элегантный, отыскал Визе и…

Двери распахнулись, пропуская группу юношей, которые цепочкой побежали по залу, остановились ровной шеренгой и хором крикнули:

– Добрый день, мастер Петер!

– Добрый день, мальчики, – Петер вышел в центр зала и потер коротко остриженную шишковатую голову. – А где Тони?

– Тони внизу, его задержал господин Лемке, – сделав шаг вперед, ответил один из спортсменов и вернулся в строй.

– Дежурный, проведи разминку, – сказал Петер и вышел из зала.

Он спустился на первый этаж, где по распоряжению Лемке были оборудованы стойка с кофеваркой и различными напитками, четыре столика и легкие удобные кресла. Старый тренер гордился, что у него в зале так комфортабельно и удобно, не надо посылать за пивом и рюмкой виски.

Визе довольно крякнул и, потирая ладони, направился к столику, за которым сидели Лемке и гордость клуба – боксер-легковес Тони. Увидев подошедшего тренера, юноша встал.

– Добрый день, мастер.

– Здравствуй, – ответил Петер и поклонился улыбающемуся Лемке, – покажи-ка лапку, мальчик.

Тони протянул левую руку, и Петер стал ощупывать сустав большого пальца: приближал руку юноши к самым глазам, разглядывал издалека, напоминая нумизмата, пытающегося определить, подделка перед ним или нет.

– Все прошло, мастер, – юноша быстро взглянул на Лемке.

– Конечно, прошло, – Лемке улыбнулся и подмигнул Тони.

– Отправляйся в зал, – Петер взял Тони за подбородок. – Разомнись. Два раунда на скакалке, три – бой с тенью и душ.

– Мастер, один раунд…

– Нет, – Петер подтолкнул юношу в спину и занял его место за столом.

– Тони! – позвал Лемке и, когда боксер подошел, протянул ему конверт.

Боксер нерешительно посмотрел на тренера, Петер почувствовал его взгляд и пробурчал:

– Спрячь, чтобы ребята не видели, и убирайся!

Тони взял конверт с деньгами и ушел. Петер покосился ему вслед и нехотя повернулся к Лемке, который, добродушно улыбаясь, достал портсигар, золотую зажигалку и закурил. Жесты у него были мягкие и круглые, а руки – белые с розовыми, как у ребенка, ногтями. Петер поднял взгляд, Лемке смотрел в окно, чему-то улыбаясь.

– Ты резок с мальчиком, старина, – Лемке поправил манжеты и взглянул на часы.

– Тони ждет не балет, а ринг.

– Ты недоволен им? – спросил Лемке и слегка тронул Петера за рукав. – А мне он нравится, мальчику повезло.

– Хорошее везение, – Петер потер голову, – ты говорил с ним? Он согласился?

– Что ты, Петер! Кто говорит о таких вещах? Все будет спокойно и интеллигентно. Тони начинает выступать, разъезжать по нужному мне маршруту и работать на меня. Со временем он узнает, за что получает деньги.

– Хорошее везение, – повторил Петер, – а сейчас ты дал ему аванс?

– Нет. Мне нравится Тони, – серьезно ответил Лемке, рассматривая дымящуюся сигарету. – Я рад, что могу помочь ему устроиться в жизни. И не ухмыляйся, – он прервал себя на полуслове.

– Какого числа Тони сядет в кресло и ответит на все ваши вопросы? – Петер перегнулся через стол и сжал кисть собеседника.

– Не скоро.

– Но сядет и будет отвечать – отвечать и отвечать! Как я! Затем он перестанет верить себе, – Петер облизнул сухие губы и кашлянул так громко, что буфетчик поднял голову и взглянул вопросительно. – Мальчик, двойное виски и сок для хозяина, – сказал ему Петер.

– Стаканчик белого вина, – поправил Лемке. – Да-да, я выпью белого вина.

Когда буфетчик поставил стаканы и отошел, Лемке коснулся кончиками пальцев руки Петера.

– Тони пора переходить в профессионалы.

– Нет, – быстро ответил Петер, и морщины затвердели на его широком лице. – Мальчик еще слишком молод.

– Но мне это нужно, Петер, – Лемке улыбнулся и опустил стакан. – Мне некого послать… по одному делу.

– Нет, Вальтер, – Петер тоже отставил стакан и упрямо наклонил шишковатую голову. – Тони молод. Его разобьют на большом ринге, – он выпил виски и отвернулся.

– Хорошо, подождем, – Лемке поглаживал мраморную доску стола и улыбался.

– Что ты думаешь о матче Дерри с Бартеном?

– Дерри – трус.

– Я вложил большие деньги, Петер.

– Он будет драться, хозяин.

– Хорошо, – Лемке встал и внимательно посмотрел мимо тренера.

Петер интуитивно обернулся и увидел мужчину, который, стоя к ним спиной, разглядывал фотографии боксеров. Петер непроизвольно отметил вислые плечи, широкую спину, узкий таз и длинные кривоватые ноги с чуть вывернутыми ступнями.

– Привел новичка? – спросил он. – Но ему, кажется, под тридцать.

– Ему давно за сорок, – ответил Лемке, пряча в карман портсигар и зажигалку. – Это мой партнер по поставке спортивного инвентаря. Я буду через три часа, – он тронул Петера за рукав и пошел было к выходу, но остановился и спросил: – Когда у тебя совместная тренировка с русскими?

– Должна быть вечером. Если они прилетели.

– Они прилетели. – Лемке подождал, пока Петер поднимется на второй этаж, и подошел к мужчине, который продолжал стоять у стендов.

– Здравствуй, Римас, – сказал Лемке, – когда прилетел?

– Ночью, – Римас повернулся и кивнул на дверь.

Они вышли на улицу, Римас оглядел кремовый «Мерседес» Лемке.

– Следуешь моде?

– Положение, – Лемке улыбнулся. – Прошу.

– Не люблю ездить с шофером. – Римас перешел на другую сторону и открыл дверцу старенького «Ситроена».

– Домой! – Лемке махнул своему шоферу и сел рядом с Римасом. – Ты прибыл ко мне?

Римас вел машину, опираясь локтями на руль, не отвечал, не глядел на собеседника.

– В Риме ты командовал мной, в Вене – я тобой. – Лемке протянул портсигар, но Римас не отрываясь смотрел на дорогу. – Я не думал, что пришлют именно тебя, – Лемке закурил. – Наш шеф – демократ и не следует табели о рангах.

– Что я должен делать? – Римас вынул из нагрудного кармана мятую сигарету и бросил ее в рот.

Лемке протянул горящую зажигалку. Римас взял ее, прикурил и, не поворачиваясь, вернул.

– Ты зря сердишься, – Лемке пожал плечами и, так как Римас не смотрел на него, перестал улыбаться.

– Что я должен делать? – Римас завел машину в узкий переулок и остановил у тротуара.

– Вчера в Вену прилетели четыре русских боксера. Они будут тренироваться с нашими ребятами. Через две недели первенство Европы среди любителей, – Лемке говорил медленно, словно по принуждению, Римас безучастно смотрел в ветровое стекло. – К началу соревнований прилетит остальная часть русской команды.

Лемке замолчал, ожидая вопроса, но Римас сидел, навалившись на руль, и молча смотрел перед собой. Лемке видел его профиль, непропорционально маленькую голову на сильной шее, вспомнил пьяную болтовню Фрике о Римасе и нервно зевнул. Он не поверил тогда Фрике, считая, что в нем говорят виски и зависть, но сейчас вспомнил и стал восстанавливать в памяти и разговор, и все, что знал о молчаливом литовце.

Фрике намекал, что Римас убирает неугодных и провалившихся разведчиков. Черт возьми, почему он, Лемке, был в тот вечер рассеян и не расспросил пьяницу Фрике. Что известно о литовце? Они познакомились в сорок втором в резиденции адмирала Канариса. Римас работал на Востоке, Лемке – на Западе. В сорок третьем виделись в ставке фюрера, где получали награды. Затем Римас исчез, но доходили слухи, что ему завидуют и боятся – он занял место в элите абвера, поговаривали, что он сотрудничает с гестапо. Затем они встретились после войны в Штатах. Официально в управлении разведчики занимали одинаковое положение, но фактически Римас всегда котировался выше. Лемке объяснял это тем, что Римас —специалист по России, и не завидовал ему…

Лемке покосился на соседа, который безучастно смотрел в ветровое стекло.

Акция направлена против русских, и шеф прислал Римаса. Логично.

– Мне нужно знать, где остановились русские, – Лемке заставил себя улыбнуться.

– В «Паласе». Номера тридцать четыре и тридцать пять. – Римас снова вынул из нагрудного кармана сигарету.

– У русских есть такой обычай, – Лемке не выдал своего удивления, – в посольстве составляется программа пребывания делегации. Каждый день расписан почти по минутам, такая бумажка вручается руководителю.

Римас прикурил, посмотрел Лемке в лоб, затем вынул из кармана сложенный вчетверо лист и молча протянул.

– Вот эта бумажка.

– С тобой приятно работать, Римас, – выдавил Лемке. Он все еще держал полученную бумажку и не решался положить в карман. «Что Римас знает? Приехал он для помощи или контроля?» – Ты видел русских?

– Мельком.

Лемке раздражала манера Римаса разговаривать, не глядя на собеседника. И сейчас литовец смотрел прямо перед собой. Контакт не устанавливался, создавалось впечатление, что разговариваешь с механическим роботом: задал вопрос – получил ответ. Спрашивать робот не умеет, выполняет заданную программу. И все, никаких эмоций. Почему все-таки прислали такого аса? Придают большое значение операции?

– Мы с тобой старые разведчики, – сказал наконец Лемке. – Я считаю, нам надо быть до конца откровенными. – Римас повернулся. – Что ты знаешь о предстоящей операции?

– Я работаю только против русских. Русские боксеры прибыли в Вену.

– Такой разведчик, как ты, Римас, должен работать, зная все. Я и расскажу тебе все, но несколько позже. Сейчас я не готов. А пока попробуй познакомиться с кем-нибудь из русских ребят – круг интересов, степень настороженности.

– Они редко ходят по одному.

– Русские – твоя профессия, Римас, – ответил Лемке, довольный, что сумел уколоть литовца. – Еще меня интересует, где бывает и с кем встречается тренер. Я здесь выйду. – Он пожал Римасу локоть и вышел из машины.

Римас посидел несколько секунд за рулем, тоже вышел, купил в киоске пачку сигарет и словно нехотя посмотрел вслед Лемке.

Лемке остановился у похоронного бюро, из которого скорбно и медленно выходили люди. Шестеро мужчин несли гроб, во всем преобладал черный цвет – черные костюмы, черные повязки и банты, черные лакированные автомобили, по которым рассаживались торжественно-скорбные люди. Наконец процессия медленно двинулась, Лемке перекрестился и, пройдя полквартала, вошел в цветочный магазин.

Римас проводил Лемке взглядом, безразлично посмотрел на вывеску похоронного бюро, на украшавшие витрину цветочного магазина гирлянды, вошел в автоматную будку, набрал номер, подождал и повесил трубку.

В маленьком цветочном магазине Лемке никто не встретил. Он прошел через контору и оказался в просторном дворе, превращенном в розарий. У одной из клумб стоял на коленях полный седой мужчина. Он разглядывал надломленную ветку и осторожно, словно имел дело с больным человеком, пытался подвязать ветку или подпереть ее рогаткой.

С улицы доносились звуки похоронного марша.

Лемке оглядел двор, сорвал небольшую розочку, уколол палец и поморщился. Садовник наконец заметил клиента и, торопливо поднявшись и отряхивая с брюк гравий, заторопился навстречу.

– Здравствуйте, здравствуйте. Что желаете? Могу предложить чудесные розы…

Во дворе появился молодой человек в рабочей одежде, и Лемке, обойдя садовника, направился к парню.

– Не беспокойся, отец. Этот господин – мой гость, а не твой, – крикнул парень и, вытирая руки, пошел навстречу Лемке.

Садовник вздохнул, взглянул на сына, но, заметив какой-то непорядок в своем хозяйстве, вновь опустился на колени перед кустом роз.

– Здравствуйте, Вольфганг, – Лемке, улыбаясь, понюхал розу. – Вижу, у вас много работы.

Вольфганг промолчал, потер испачканные в земле ладони и спрятал их в карманы брюк.

– Вы нечасто заходите, господин Лемке.

Лемке улыбнулся и вновь понюхал розу.

– А где ваш брат?

– Хайнц! – крикнул Вольфганг, на его крик с садовыми ножницами в руках во двор вышел белокурый детина.

У похоронного бюро останавливались машины. Играл оркестр. Лемке вышел из цветочного магазина и деловито зашагал мимо похоронной процессии.

Шурик крутил ручку телевизора. Картинки сменяли одна другую. Наконец появился всадник с традиционными «кольтами» на бедрах. Шурик щелкнул всадника по носу и довольный улегся на кровать, звук он почти совсем убрал. Звук был ни к чему.

Ковбой с бесстрастным лицом, с приклеенной к губам сигаретой медленно ехал среди кактусов и не мигая смотрел на восходящее солнце. Конь, чувствуя настроение всадника, неторопливо перебирал сухими ногами; «кольты» хлопали по бедрам, услужливо подставляя шершавые ручки; голубые глаза свободно отражали солнечный свет и равнодушно ждали.

Шурик заложил руки за голову и потянулся. Парень на экране был что надо и вызывал симпатию.

Сажин вошел тихо и неожиданно, взглянул на экран и спросил:

– Сколько раундов он выдержит?

Шурик сел и спустил ноги с кровати.

Ковбой упал, лошадь поскакала, взвизгнула пуля. Ковбой проверил, не погасла ли его сигарета, затянулся, молниеносно выстрелил в сторону зрителя, вскочил на оказавшегося рядом коня и поехал мимо кактусов.

Сажин выключил телевизор и озабоченно спросил:

– Ты храпишь?

– Что?

– Я спрашиваю: ты ночью храпишь? – Сажин положил на стол портфель, который держал в руках, выдвинул ногой стул и сел.

– Я не слышал, но говорят, что потрясающе, – ответил Шурик.

– Тогда все в порядке, – Сажин раскладывал какие-то бумаги, – мы споемся. Зови ребят.

Курносая веснушчатая физиономия Шурика вытянулась, проходя за спиной тренера; он вздохнул и с сожалением посмотрел на телевизор.

– Еще надоест. Надеюсь, что ты выкроишь у телевизора время и успеешь взглянуть на Шунбунский дворец. Правда, там не стреляют сейчас, – Сажин взял лежащую на столе австрийскую непривычно толстую газету и рассеянно перелистал. С одной страницы на Сажина глянуло знакомое лицо. «Пройдет ли Пауль Фишбах в парламент?»

Шурик выскочил в коридор и заглянул в соседний номер.

– Зигмунд, шеф зовет, – сказал он Калныньшу, расхаживающему по номеру с книгой в руке. – Где Кудашвили?

– Пошел прогуляться. – Зигмунд положил книгу в карман и вместе с Шуриком вошел к Сажину.

– А Роберт? – Сажин развязывал лежащий на столе холщовый мешочек, но не мог справиться с тесьмой.

– Он гуляет. – Зигмунд взял мешочек и развязал. – Деньги?

– Когда мне нужна помощь… – Сажин прервал себя на полуслове. – Возьмите по четыреста-пятьсот шиллингов. В шиллинге сто пфеннигов. Это на карманные расходы. – Он вынул из портфеля пачку денег и бросил ее на стол.

– Шурик, я назначаю тебя кассиром, – сказал Зигмунд и щелкнул Шурика по носу.

– А если бы я был сильнее, слон?—спросил Шурик, высыпая на стол легкие никелированные монетки.

– Ты бы не был так обидчив, – Зигмунд провел ладонью по щеке и поморщился. – Кстати, предупреждаю, в Вене мужчины бреются каждый день.

– Шурик, ты слышал? – спросил Зигмунд.

Шурик беззвучно шевелил губами, подолгу разглядывая каждую бумажку и монетку, раскладывая их на четыре кучки. Зигмунд взял Сажина под руку и отвел к окну.

– Роберт нервничает, – равнодушно сказал он, – говорит: стар я и не в весе.