Текст книги "Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей (Отдел 1-2)"

Автор книги: Николай Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 113 (всего у книги 143 страниц)

Мазепа был в Борзне. 21 октября Быстрицкий возвратился из шведского обоза и прибыл к гетману известить, что за ним вслед на другой день должно прибыть к Десне шведское войско. За Быстрицким явился в Борзне Войнаровский, убежавший ночью от Меншикова: он уведомил гетмана, что Меншиков едет в Борзну для свидания с умирающим гетманом. Мазепа, не дожидаясь Меншикова, поздно вечером поскакал в Батурин. На другой день Мазепа из Батурина пустился в Короб, а на третий, 24 октября, рано утром, переправился за Десну и поехал к королю с отрядом в 1500 человек; с ним были старшины, несколько полковников, сотников и значного товарищества. В селе Бахмаче Мазепа присягнул перед ними, что принял протекцию шведского короля не ради какой-нибудь приватной своей пользы, а для добра всей малороссийской отчизны и всего казачества. Со своей стороны, старшины и все бывшие там значные казаки присягнули, что принимают протекцию шведского короля и будут верны и послушны воле гетмана.

Меншиков не успел доехать до Борзны, как встретил на дороге великорусского полковника Анненкова, находившегося при гетмане, и узнал от него, что Мазепа уехал в Батурин. Меншиков повернул в Батурин и увидел, что по стенам Батуринского замка стояли вооруженные люди; мост был разведен. Меншиков посылает в Батурин Анненкова за объяснениями; но Анненкова не пускают. Меншиков едет в Короб, думает застать там гетмана, но на дороге узнает, что Мазепа уехал за Десну. Тут только Меншикову начала открываться тайна, и он понял, зачем ночью убежал от него Войнаровский; тайна эта стала делаться яснее, когда к Меншикову приехали из ближних мест сотники и просили защищать их от Мазепы, передавшегося неприятелю.

26-го октября из Макошина, где была переправа на Десне, Меншиков о поступке Мазепы известил государя, находившегося с армией в селе Погребках, также на Десне. Роковое известие об измене чрезвычайно поразило Петра своей неожиданностью. Государь тотчас послал к Меншикову приказание укреплять войском переправу на Десне, чтоб не допускать казаков идти за Мазепой, и 28-го октября написал ко всему малороссийскому народу манифест, извещавший об измене гетмана, предпринятой, как сказано в манифесте, для того, "дабы малороссийскую землю поработить под владение польское и церкви Божьи и святые монастыри отдать в унию"; давалось повеление генеральной и полковой старшине съезжаться в город Глухов для избрания вольными голосами нового гетмана. В заключение манифест извещал, что Петр уничтожает все поборы, наложенные бывшим гетманом на малороссийский народ.

Но и Мазепа, со своей стороны, старался подействовать на малоруссов. 30 октября он отправил к стародубскому полковнику Скоропадскому грамоту с изложением причин, побудивших его к переходу на сторону Карла XII. "Московская потенция уже давно имеет всезлобные намерения против нас, а в последнее время начала отбирать в свою область малороссийские города, выгонять из них ограбленных и доведенных до нищеты жителей и заселять своими войсками. Я имел от приятелей тайное предостережение, да и сам ясно вижу, что враг хочет нас, гетмана, всю старшину, полковников и все войсковое начальство прибрать к рукам в свою тиранскую неволю, искоренить имя запорожское и обратить всех в драгуны и солдаты, а весь малороссийский народ подвергнуть вечному рабству. По таким-то намерениям Меншиков и Голицын поспешали со своим войском и приглашали старшину в московские обозы. Я узнал об этом и понял, что бессильная и невоинственная московская потенция, спасаясь всегда бегством от непреоборимых шведских войск, вступила к нам не ради того, чтоб нас защищать от шведов, а чтобы огнем, грабежом и убийством истреблять нас. И вот, с согласия всей старшины, мы решились отдаться в протекцию шведского короля в надежде, что он оборонит нас от московского тиранского ига и не только возвратит нам права нашей вольности, но еще умножит и расширит; в этом его величество уверил нас своим неотменным королевским словом и данной на письме ассекурацией". В заключение, Мазепа приглашал Скоропадского действовать с собой заодно, искоренить московский гарнизон в Стародубе, а если бы это невозможно было, то уходить в Батурин, чтобы не попасться в московские руки.

Немедленно после разослания царского манифеста об избрании нового гетмана, Меншиков отправился с корпусом войска к Батурину, Мазепиной столице, где заперлись самые ярые сторонники Мазепы. Начальствовали над батуринским гарнизоном: полковник над сердюками Чечел, есаул Кенигсек, полтавский полковник Герцик и какой-то сотник Димитрий. Меншиков, подступивши к Батурину, отправил в город сотника Марковича с увещанием сдаться. Чечел, к которому привели Марковича, сказал, что они сдаваться не будут без указа своего гетмана; Чечел при этом показал вид, как будто не знает ничего об измене Мазепы. Вслед за Марковичем, на лодке по реке Сейму выплыл киевский воевода, князь Дмитрий Голицын. Чечел выслал к нему посланцев, и, когда Голицын стал их уговаривать, задорные мазепинцы начали со стен ругаться и стрелять из ружей. Тогда Меншиков велел войску переправляться и наводить мосты. Ночью осажденные прислали к Меншикову опять посольство; оно уверяло русского предводителя, что осажденные остаются верными царскому величеству и готовы пустить его войска в замок, но просят три дня срока. Меншиков понял, что это хитрость. Изменники рассчитывали, что к ним придут шведы на помощь. Меншиков дал им сроку только до утра. В 6 часов другого утра Меншиков сделал приступ и приказал истреблять в замке всех без различия, не исключая и младенцев, но оставлять в живых начальников, для предания их казни. Все имущество батуринцев отдавалось заранее солдатам, только орудия должны были сделаться казенным достоянием. В продолжение двух часов все было окончено: гетманский дворец, службы и дворы старшин – все было превращено в пепел. Все живое было истреблено. Кенигсек взят в плен жестоко раненым; Чечел бежал, но пойман был в ближнем селе казаками и доставлен Меншикову.

6 ноября съехалось в Глухов духовенство, в том числе киевский митрополит и два архиерея: черниговский Иоанн Максимович и переяславльский Захарий Корнилович; было четыре полковника, оставшихся верными: стародубский – Иван Скоропадский, черниговский – Павел Полуботок, переяславльский – Томара и нежинский – Жураховский; они прибыли с сотниками и казаками своих полков. После предварительного молебствия, ближний боярин князь Григорий Федорович Долгорукий открыл выбор гетмана по старинным обычаям, наблюдавшимся со времени присоединения малорусского края к России. Бывшая здесь старшина предложила в гетманы Скоропадского, зная, что государю угодно его сделать гетманом. Скоропадский, соблюдая давний казацкий обычай, отказывался, признавал себя недостойным такой чести, отговаривался своей старостью и советовал выбрать в гетманы молодого и заслуженного человека. Многие казаки тогда же указали на Полуботка, но вслед за тем должны были оставить намерение избрать этого человека, потому что Петр не утвердил бы его, отозвавшись перед тем о личности Полуботка такими словами: "Он очень хитр и может уравниться Мазепе". Итак, избран был Скоропадский. По избрании, он присягнул в церкви, а потом получал поздравления от царя и ближних вельмож. Через несколько дней после избрания, 12 ноября, в соборной Троицкой церкви после литургии и соборного молебна совершен был обряд проклятия Мазепы, сочиненный, вероятно, самим Петром. Духовенство пропело над портретом Мазепы, украшенным орденом Андрея Первозванного, трижды анафему его имени. По совершении проклятия, палач потащил портрет по улице веревкой и повесил на виселице. На другой день после того совершена была казнь над Чечелом и другими мазепинцами, взятыми в Батурине. Духовенство распорядилось, чтобы по всей Малороссии на церковных дверях прибито было объявление, извещавшее, что Мазепа со всеми своими единомышленниками, приставшими ко врагам, отвержен от церкви и проклят. Малороссийские архиереи грозили таким же отлучением от церкви и от причащения Святых Тайн всем тем, которые окажут сочувствие к измене или пристанут к неприятелю.

Из приставших к Мазепе полковников, миргородский полковник Данило Павлович Апостол и компанейский полковник Игнатий Галаган отстали от шведов в конце ноября. Апостол был издавна в недружелюбных отношениях к Мазепе; перед изменой, он, как видно, помирился с гетманом, вместе с ним перешел к шведам, а теперь явился к царю Петру со словесным предложением от Мазепы послужить царю, пользуясь своим настоящим положением. Судя по сохранившемуся ответу Головкина, Апостол от Мазепы привез даже предложение о доставлении в русские руки "известной, главнейшей особы", вероятно, разумея под этой особой Карла XII. Неизвестно, точно ли посылал Мазепа такое предложение; быть может, Апостол и сам выдумал это. Вслед за Апостолом, и Галаган явился с таким же словесным предложением. Он был представлен лично Петру в Лебе-дине, куда перенесена была главная квартира. "Как, и ты с Мазепой изменил мне и убежал?" – спросил его Петр. "Я не бежал, – ответил Галаган, но виноват тем, что допустил Мазепу обмануть себя. Я по приказанию шел со своим полком, думая, что веду его против неприятеля, и уже в виду неприятельского войска узнал, куда меня ведут. Меня принудили присягнуть на верную службу шведскому королю, но присяга невольная только на словах: как только неприятель перестал наблюдать над нами, так я и убежал служить своему государю! Твоя воля; прости и дозволь умереть на твоей службе". – "Прощаю, сказал Петр, – смотри только, не сделай со мной такой шутки, как с Карлом".

Малорусский народ решительно не пристал к замыслу гетмана и нимало не сочувствовал ему. За Мазепой перешли к неприятелям только старшины, но и из тех многие бежали от него, лишь узнали, что надежда на шведского короля плоха и что Карл, если бы даже и хотел, не мог доставить Малороссии независимости. Таким образом, в 1709 году убежали от Мазепы: генеральный судья Чуйкевич, генеральный есаул Дмитрий Максимович, лубенский полковник Зеленский, Кожуховский, Андрияш, Покотило, Гамалия, Невинчанный, Лизогуб, Григорович, Сулима. Хотя они явились уже после срока, назначенного Петром для амнистии, и ясно было, что отвернулись от шведского короля только тогда, когда увидали, что дело его проигрывается, но Петр не казнил их смертью, заменив ее ссылкой в Сибирь. Зато Петр вспомнил о Палии и велел его привезти из Сибири. Палий участвовал в Полтавской битве, хотя старость и тяжелая ссылка сделали его до такой степени дряхлым, что он без помощи других не мог садиться на лошадь. Последовала милость вдове и детям казненного Кочубея. 15 декабря 1708 года новый гетман Иван Скоропадский приказывал возвратить вдове Кочубеевой Любови, урожденной Жук, и детям ее все села, числившиеся в полках Полтавском, Нежинском и Стародубском, и один хутор на правой стороне Днепра, принадлежавшие в собственность покойному генеральному судье 2. Мазепе было не совсем хорошо у шведского короля: малоруссы, вместо того чтобы встречать шведов как избавителей от московской неволи, на каждом шагу сопротивлялись им; не только казаки, составлявшие военное сословие, но и посполитые люди собирались шайками, нападали на шведские отряды, ловили и представляли царю посланцев, ездивших по краю с возмутительными воззваниями Карла XII и Мазепы. Шведы поставляли это на вид Мазепе, начинали подозревать, что и сам гетман при случае уйдет от них и попытается получить царское прощение. Мазепа содержался у них как бы под незаметным для него самого караулом, тогда как увлеченные им малоруссы один за другим то и дело уходили из шведского обоза. Только запорожцы составляли исключение; они явились к Карлу в числе 3000, под начальством своего кошевого, Кости Гордиенко, и с первого же раза поразили шведов своим буйством и дикостью: когда в первый раз они были приглашены в палатку Мазепы к обеду, то перепились до безобразия и начали тащить со стола посуду. Кто-то заметил им, что не годится так грабить. Запорожцы за это замечание тотчас же зарезали неловкого нравоучителя.

Мало выгод ощущали для себя шведы от перехода на их сторону Мазепы. Всю зиму и весну, пребывая в Малороссии, они претерпевали ряд неудач; только местечко Веприк и город Ромны удалось им взять, да и то с большими потерями. Совершилась знаменитая Полтавская битва. Карл бежал, с ним бежал Мазепа. Они очутились в турецких владениях. Петру очень хотелось достать изменника в свои руки, и он досадовал, когда при переправе через Днепр у Переволочной не удалось русскому войску захватить Мазепу. Желание казнить своего врага было так велико у Петра, что, вопреки своей обычной бережливости, государь предлагал турецкому великому муфтию 300000 талеров, если он силой своего духовного значения убедит султана выдать изменника. Попытка Петра не удалась, и едва ли могла удаться, так как и в своем изгнании Мазепа был еще богат. Во все время своего гетманства, щедро строивши и украшавши церкви, он успел собрать большие сокровища: из них многое хранилось в Киево-Печерском монастыре и в Белой Церкви и досталось царю; Петр побуждал всех малоруссов отыскивать еще и сообщать правительству о всяком достоянии гетмана, обещая доносителю половину указанного им имущества, принадлежавшего изменнику. И все-таки Мазепа успел захватить с собой огромные, по тому времени, денежные суммы. Он имел возможность уже в своем изгнании дать Карлу XII взаймы 240000 талеров, а после смерти Мазепы, как говорят, найдено было с ним 160000 червонцев, кроме серебряной утвари и разных украшений.

Мазепа скончался 18 марта 1710 года, от старческого истощения, в селе Варнице, близ Бендер. Его тело, отпетое в сельской церкви, в присутствии шведского короля, отвезено было и погребено в древнем монастыре Св. Георгия, расположенном на самом берегу Дуная, близ Галаца 3.

Мазепа, как историческая личность, во многих отношениях представляет собой замечательный, выдающийся из ряда, тип своего времени и того общества, в котором он воспитался и действовал политически. Прекрасная характеристика его, сделанная современником архиепископом Феофаном Прокоповичем, и многие черты, выказавшиеся в различных случаях его жизни, дают нам возможность до известной степени понять, что такое был это за человек. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что это был человек чрезвычайно лживый. Под наружным видом правдивости он был способен представиться не тем, чем он был на самом деле, не только в глазах людей простодушных и легко поддающихся обману, но и пред самыми проницательными. При таком-то качестве он мог прельстить Петра Великого и в продолжение многих лет заставить признавать себя человеком самым преданным русскому престолу и русскому государству. Мазепа носил постоянно на себе отпечаток того простосердечия, который лежит в характере и приемах малоруссов, показывал всегда отвращение к хитрости и коварству, часто отличался добродушной веселостью, всех любил угощать и казалось, будто у него все сердце нараспашку; через то он располагал к откровенности своих гостей и приятелей и выведывал от них все, что ему нужно было. Он был очень щедр для всякого, с кем имел дело, но в то же время не стеснялся ни перед какими средствами и путями для приобретения себе богатств, которые так же легко растрачивал, как бесцеремонно собирал: одних обобрать, других наделить – то была черта его, общая более или менее польским панам. Он был чрезвычайно набожен, благодетельствовал церквям, покровительствовал духовенству, раздавал милостыню; большая часть первоклассных церквей в Киеве и в других местах Малороссии принуждена до сих пор поминать, в числе рачительных благодетелей, Мазепу, хотя и не смея произнести его заклейменного анафемой имени. Едва ли можно согласиться с теми, которые впоследствии толковали, будто Мазепа делал это для того, чтоб укрыть свое расположение к католичеству; в его православности нет повода сомневаться: но его религиозность, ограничиваясь наружными подвигами благочестия, носила на себе характер той же внутренней лжи, которая заметна во всех поступках Мазепы: с такими чертами он является и в своей трагикомедии с Фальбовским, и в отношениях к Самойловичу, и в деле с Палием, и в деле с Кочубеем и его дочерью, и в угодливости Голицыну, и в отношениях к Петру, и в своих приемах, предшествовавших его измене. Мазепа часто казался болезненным, часто советовался с врачами, часто лежал в постели по нескольку дней, весь обложенный пластырями, тяжело стонал и охал; даже говорил, что приказывает делать себе гроб, и другие, глядя на него, были в то время уверены, что не сегодня-завтра гетман скончается, когда на самом деле гетман был здоров. Перед царем, выхваляя свою верность, он лгал на малорусский народ и особенно чернил запорожцев, советовал искоренить и разорить дотла Запорожскую Сечь, а между тем перед малоруссами охал и жаловался на суровые московские порядки, двусмысленно пугал их опасением чего-то рокового, а запорожцам сообщал тайными путями, что государь их ненавидит и уже искоренил бы их, если бы гетман не стоял за них и не укрощал царского гнева. Его переход на шведскую сторону, по всем соображениям, едва ли можно признать следствием давнего умысла или, как иные объясняли – личной привязанности к Польше и тайному намерению подвести народ малорусский под польскую власть. Мазепа, по воспитанию и нравственным понятиям, действительно был поляк до костей, но чтобы он был предан политическим видам Польши, до готовности жертвовать им своим отечеством, на это нет никаких данных, и напротив, все показывает, что Мазепа, как малорусс, питал и лелеял в себе желание политической независимости своей родины, и это всего нагляднее проявляется в той думе, которую Кочубей представил как свидетельство неблагонамеренных чувствований Мазепы. В этом желании Мазепа не расходился ни с прежними гетманами, ни со своими современниками, насколько их занимали политические обстоятельства. Мазепа увидел возможность осуществить давнее задушевное желание и ухватился за него. Многое могло давать ему надежду, что не Петр над Карлом, а Карл над Петром одержит верх в продолжительной борьбе, которую вели между собой два государя. Мазепе казалось, что в то время сама судьба посылала Малороссии такой случай, которого нелегко и нескоро можно было дождаться. Владения шведского короля были далеко от Малороссии, и Карл XII, имея повод, для собственной выгоды, стараться освободить Малороссию от России и образовать из нее независимое государство, не мог, если бы и хотел, простирать на нее честолюбивый замысел; присоединять же Малороссию к Польше для шведского короля было не только невыгодно, но и опасно, после того как предшественники Карла принуждены были вести войны с Польшей и стараться обессилить Речь Посполитую отнятием у нее областей. Многое, таким образом, побуждало Мазепу, в критических обстоятельствах борьбы между двумя соседями Малороссии, пристать к Карлу XII. Но Мазепа плохо рассчитал как на способности Петра, которому он делался соперником, так еще более на расположение подчиненных ему малоруссов. Он не обратил достодолжного внимания на давнюю вражду, существовавшую в Малороссии между значными и поспольством, между всякого рода старшиной, как генеральной, так и полковой, и простыми казаками, между помещиками и рабочим людом, между казачеством и всем тем, что оставалось за пределами казачества и искало равных и одинаких прав для всех туземных обитателей края, одним словом, – между всем, что выдвигалось из уровня массы, и всей остальной массой народа. Все, что исходило от первых, непременно находило себе противодействие в народной массе; от этого, тогда как люди, способные к политическим замыслам, готовы были хвататься за всякое средство, чтобы освободиться из-под власти русского правительства над Малороссией, – вся масса малоруссов готова была держаться русского правительства уже потому, что враждебная для нее партия хотела избавиться от власти этого правительства. Малорусские политики, воспитанные в духе польской культуры, не могли пленить народ никакой идеей политической независимости, так как у народа составились свои собственные социальные идеалы, никак не вязавшиеся с тем, что могли дать народу люди с польскими понятиями. Если эти политики и не думали возвращать Малороссию в рабство польских панов, а мечтали о независимом малорусском государстве, то все-таки такое государство, созданное ими под влиянием усвоенных ими понятий, было бы в сущности подобием польской Речи Посполитой. Не желая отдавать Малороссию Польше, они бы невольно создали из нее другую Польшу, а этого народ малорусский не хотел, хотя бы при какой угодно политической независимости.

–

1. Мы сократили их в двадцать шесть, так как остальные по смыслу относятся к разным, здесь излагаемым, в числе двадцати шести.

–

2. Вдове и детям Искры не последовало тогда никакой милости: о нем как будто забыли. Спустя столетие, потомки Искры роптали на правительство, наградившее щедро одного только Кочубея и оставившее без внимания другую личность, одинаково с Кочубеем пострадавшую за верность царю.

–

3. Обломки надгробного камня, положенного на его могиле, с надписью и с изображением одноглавого орла, сохранились до сих пор в музее Михаила Гики, брата бывшего валахского господаря.

Второй отдел: Господство дома Романовых до вступления на престол Екатерины

II. Выпуск шестой: XVII столетие.

Глава 17.

ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ

Преобразовательные намерения Петра Великого возбуждали множество недовольных, готовых противодействовать царю всеми мерами внутри России; но из всех противников его духа первое место, по достоинству породы, занимал его родной сын, царевич Алексей. Он был рожден от первой супруги Петра, Евдокии Лопухиной, 18 февраля 1690 года. Петр никогда не любил вполне своей жены, а сошедшись в немецкой слободе с Анной Монс, почувствовал отвращение к своей супруге. Это неприязненное чувство развивалось по мере пристрастия государя к иноземщине, которая увлекала его к решительным мерам против старинных русских порядков и обычаев. Евдокия не только не сочувствовала в этом Петру, но, как бы назло ему, была ревностной поклонницей старины, заодно со своей близкой родней – Лопухиными. Петр пытался сначала убедить жену свою добровольно вступить в монастырь, но все старания его достигнуть этой цели оказались безуспешными. Тогда Петр приказал Евдокию, против ее воли, отправить в Суздальский Покровский девичий монастырь, и там она была насильно пострижена под именем Елены. Восьмилетний сын ее, Алексей, был разлучен с матерью; воспитание его поручено было сначала Никифору Вяземскому, потом – немцу Нейгебауеру, а когда этого немца, за дерзость и высокомерие, царь удалил, учителем царевича стал другой немец, Гюйсен. Он выучил царевича по-французски и преподавал ему научные предметы на французском языке. В 1705 году Петр отозвал Гюйсена к дипломатическим поручениям. Царевич остался без учителя, с одним своим воспитателем Никифором Вяземским, а сверх того, наблюдение над ходом учения поручено было Меншикову, которому, однако, некогда было следить за царевичем, постоянно жившим в Москве, тогда как Меншиков пребывал в Петербурге и часто был отвлекаем разными военными морскими и административными предприятиями.

Москва, старая столица России, естественно стала тогда важнейшим средоточием врагов преобразований, начатых Петром. Царевич, по чувству сердечной памяти о матери, не питал нежных чувств к родителю, а суровое и грозное обращение отца с сыном еще более охладило Алексея к Петру. Редко он мог видеть родителя, постоянно занятого военными делами. Царевича окружили люди, недружелюбно относившиеся к затеям государя. Это были: четверо Нарышкиных, пять князей Вяземских, домоправитель царевича Еварлаков, сын кормилицы царевичевой Колычев, крутицкий архиерей Илларион и несколько протопопов, из которых один, – Яков Игнатьев, был духовником царевича и имел на него громадное нравственное влияние. Однажды в Преображенском селе, в своей спальне, пред лежащим на стольце евангелием, царевич дал своему духовнику клятвенное обещание слушать его во всем, как ангела Божия и Христова апостола, считать его судьей всех своих дел и покоряться во всем его советам. Царевич проводил время сообразно старинным приемам русской жизни: то слушая богослужение и занимаясь душеспасительными беседами, то учреждая пиры, постоянным участником которых был и его духовник. Подобно тому, как родитель царевича устроил ради потехи всепьянейший собор и раздавал разные клички членам этого собора, царевич Алексей составил около себя такой же кружок друзей и всех их наделил насмешливыми прозвищами (отец Корова, Ад, Жибанда, Засыпка, Захлюста, Молох, Бритый, Грач и пр.). Они хвастались своим пьянством. "Мы вчера повеселились изрядно, – писал однажды царевич к своему духовнику, – отец духовный Чиж чуть жив отошел до дому, поддержим сыном"; а в письме царевича один из собеседников его, Алексей Нарышкин, приписал: "Мы здесь зело в молитвенных подвигах пребываем, я уже третий день не маливался, и главный наш не умножает".

Но забавы царевича не походили на забавы его родителя в том, что царевич всегда относился с сердечным уважением ко всему церковному и не позволял себе делать таких кощунских выходок, какие замечаются в чиноположении Петрова всепьянейшего собора. Зато не менее родителя царевич, при случае, показывал жестокость и грубость в обращении со своими собеседниками; самого духовника своего, которого называл своим первейшим другом, царевич не раз пугал и за бороду драл. "И другие, – писал ему этот духовник, – от милостивого наказания твоего и побой изувечены и хрычат кровью". Своего наставника Вяземского царевич также драл за волосы и бил палкой. Несмотря на такие грубые вспышки, царевич Алексей, будучи по природе бесхарактерен, находился под влиянием своих друзей и особенно Якова Игнатьева, который служил ему тайным посредником по отношению к заточенной матери. При его посредстве, царевич однажды съездил к ней в Суздаль, но царевна Наталья, любимая сестра Петрова, проведала об этом и донесла брату. Царь сильно разгневался и потребовал сына к себе в Польшу, где сам в то время находился. Царевич обратился к Екатерине и только ее ходатайству обязан был тем, что получил от родителя прощение.

В 1709 году царевич, по воле родителя, был оторван от московского круга друзей, отправлен в Дрезден учиться геометрии и фортификации, а через два года женился на сестре супруги немецкого императора Карла VI, вольфенбюттельской принцессе Шарлотте. Брак совершен был в Торгау 14 октября 1711 года, в присутствии Петра. Алексей не чувствовал никакой любви к этой особе и женился на ней единственно из угождения воле родителя, не смея ему противиться по трусости и слабости характера. Супруга его была совсем не такая женщина, чтобы впоследствии расположить к себе сердце мужа и оказать на него доброе нравственное влияние. Это была немка до костей, до глубины души: она окружила себя исключительно единоземцами, не терпела русских и всей России. Молодая чета поселилась в Петербурге, в особом дворце, но жила не роскошно, и кронпринцесса, как титуловали в то время жену царевича, беспрестанно жаловалась, что ей дают мало средств. Петp пытался приучить своего сына любить то, что сам любил, и посылал eго по разным поручениям, например, наблюдать за постройкой судов в Ладоге: но царевич повиновался нехотя, из-под палки, и не показывал ни малейшего расположения следовать туда, куда направлял ею отец. Алексей боялся родителя: сам родитель впоследствии объявлял, что, желая приучить сына к делу, не только бранил его, но и бивал палкой. Однажды Петр хотел проэкзаменовать сына из геометрии и фортификации. Царевич боялся, что царь заставит его при себе чертить планы, и чтобы избавиться от такого неприятного испытания, выстрелил себе из пистолета в ладонь; пуля не попала в руку, но рука была обожжена. Отец увидел обожженную руку сына и допрашивал его, что это значит. Алексей чем-то отолгался, но избавился от угрожавшего ему испытания. Все в нем составляло противоположность отцу; Петра занимало кораблестроение, военное искусство, всякого рода ремесла и промыслы; царевич с любовью углублялся в чтение благочестивых книг, в рассказы о чудесах и видениях, которым Петр не верил. Чем более Петр всматривался в поведение своего сына, тем более приходил к убеждению, что он не годится быть его преемником на престоле, к чему готовило Алексея право рождения. Петр перестал им заниматься и в продолжение многих месяцев не говорил с ним ни слова, но не решался отстранить его от престолонаследия, потому что некем было его заместить.

В 1714 году Екатерина стала беременной, но в то же время была уже во второй раз беременной и супруга Алексея, Шарлотта. Кронпринцесса разрешилась от бремени 12-го октября сыном Петром, а через десять дней скончалась. Тогда Петр, в самый день погребения невестки, вручил сыну письмо, в котором укорял его за то, что он не показывал никакой охоты к занятиям делами правления, а наиболее за то, что царевич "ниже слышать хощет о воинском деле, чем мы от тьмы к свету вышли". Царь убеждал его исправиться, а в случае неисправления грозил отрешить от наследства. Письмо это подписано было задним числом, за 16 дней до его отдачи, а на другой день после отдачи Екатерина родила Петру сына, Петра. Царевич советовался с близкими лицами, Вяземским и Александром Кикиным, обращался также к людям сильным: адмиралу Апраксину и князю Василию Владимировичу Долгорукому. Кикин и Вяземский прямо советовали ему удалиться на покой, а князь Василий Долгорукий говорил ему двусмысленные слова: "давай писем хоть тысячу, еще когда-то будет; старая пословица: "улита едет, когда-то будет"; это не запись с неустойкой, как мы преж сего меж себя давывали". Хитрый боярин дал царевичу понять, что по его соображениям, как он ни вывертывайся, а ему не сдобровать. Царевич, через три дня после получения письма, послал царю ответ, в котором сознавался, что "памяти весьма лишен и всеми силами умными и телесными от различных болезней ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению". Он отрекался от наследства, предоставляя его своему новорожденному брату и призывал в свидетели Бога, что не станет более претендовать на корону.

Петр после того заболел так тяжело, что даже исповедовался и причащался в чаянии кончины. По выздоровлении, уже в 1716 голу, царь написал царевичу письмо, служившее как бы ответом на то, которое царевич писал до болезни родителя. Петр написал сыну, что не верит клятве, и привел изречение Давида: "всяк человек ложь". "Да наконец, – выражался Петр, – если бы ты и истинно хотел хранить клятву, то возмогут тебя склонить и принудить большие бороды, которые, ради тунеядства своего, не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело". Затем Петр дал ему на выбор: или изменить свой нрав и сделаться достойным наследником престола, или постричься в монахи. "Иначе, кончал свое письмо Петр, – я с тобой, как со злодеем поступлю".