Текст книги "Беглец"
Автор книги: Николай Дубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Дубов Николай Иванович
Беглец
Николай Иванович ДУБОВ
Беглец
Повесть
Повесть о подростке из приморского поселка, о трагедии его семьи, где отец, слабый, безвольный человек, горький пьяница, теряет зрение и становится инвалидом. Знакомство и дружба с ярким благородным взрослым человеком обогащает мальчика духовно, он потянулся к знаниям, к культуре, по чувство долга, родившееся в его душе, не позволило ему покинуть семью, оставить без опоры беспомощного отца.
1
Рано утром Сенька-Ангел привез воду. Вообще-то он не тракторист, а шофер и водит то бортовую, то молоковоз, когда что надо, но тракторист заболел, а Сенька-Ангел на все руки, и его посадили на трактор. На берегу лимана – колхозный птичник, уткам там благодать, но пресной воды нет, и каждое утро трактор тащил туда пузатую желтую цистерну. По дороге он заезжал к ним во двор, и все запасались пресной водой – наливали в бачки, кастрюли, бутыли, ведра. За огородом, на полдороге к морю, есть колодец, но там вода солоноватая. Если привыкнуть – ничего, пить можно. Только зачем пить соленую, когда возят пресную?
Максимовна, мамка и Нюшка подставляли бидоны и кастрюли, дед и Федор оттаскивали их в сторону, Сенька-Ангел наставлял ребристую брезентовую кишку, пускал воду, на всех покрикивал и посмеивался, как всегда в таких случаях, стоял веселый галдеж, и ко всему еще непрерывно тарахтел трактор. Сенька-Ангел никогда его не глушил – у трактора не было аккумулятора. Аккумулятор раньше был, и даже новый, но бывший председатель колхоза и кладовщик его пропили. Они хотели свалить на Сеньку, мол, он и пропил, только из этого ничего не вышло, потому что Сенька совсем не пьет, даже кислого вина и пива. Доказать они ничего не доказали, а трактор остался без аккумулятора, и после этого Сеньке каждое утро приходится "прикуривать" от грузовика, заводиться его аккумулятором. "Прикурит" и целый день тарахтит, пока работа не кончится.
Юрка и Славка таскали пустую посуду, а папка – ему тяжестей носить нельзя, он больной, – стоял в стороне, командовал и давал советы. Все были так заняты, что не сразу заметили, как к воротам подъехала голубая "Волга". Из нее вышел высокий худой мужчина, вошел во двор и поздоровался, но в галдеже и тракторном рычании его никто не услышал. Юрка увидел первый и, забыв о десятилитровой бутыли в руках, уставился на него. На нем была синяя спецовка, только не такая, как у Сеньки-Ангела – простая, мятая и грязная, – а чистенькая, вся в "молниях" и блестящих кнопках. Папка тоже его увидел, подошел и поздоровался – наклонил немножко голову, правую руку поднес к козырьку кепки, потом протянул приезжему. (Очень красиво у него это получается. Юрка сам сколько раз пробовал перед зеркалом, но так фасонно не выходило.) Поговорить они не смогли, потому что в это время Сенька-Ангел закинул брезентовую кишку на цистерну, сел на свое место, закричал: "Привет, привет!" – и включил скорость. Трактор зарычал еще громче и поволок пузатую цистерну со двора.
Тогда приезжий снова поздоровался, и ему вразнобой ответили. Все уже заметили его, смотрели во все глаза и гадали, что за человек и что ему нужно.
– Кто у вас тут хозяин? – спросил он.
– Это смотря какого хозяина вам надо, – ответил Юркин папка. Он жил и в городе и везде и умел разговаривать со всякими людьми.
– У вас на доме вывеска: "Дорожный мастер". Должно быть, мастер и есть хозяин.
– Мастер я, – сказал дед, и его морщинистое лицо стало еще морщинистее, а выцветшие глазки спрятались в узкие щелочки, как всегда, когда он ожидал каких-нибудь неприятностей.
– Объехал я весь Тарханкут, – сказал приезжий, – а места лучше вашего не видел. Как оазис в пустыне.
Дед не понял и еще больше сморщился.
– Что ж у нас тут такого особенного? Место как место.
– Что имеешь, никогда не ценишь, – непонятно сказал приезжий. Он и потом то и дело говорил что-нибудь непонятное. – А нам очень понравилось. Нельзя ли у вас тут остановиться и пожить некоторое время?
Морщины на лице деда немного распустились. Значит, приезжий не начальство и неприятностей не будет.
– Так где у нас? Тесновато живем – четыре комнаты, три семьи, в четвертой мастерская. Да уж, коли вам такая охота, потеснимся как-нибудь.
– Вы меня неправильно поняли. Мы не собираемся вас затруднять. Если не возражаете, мы вон там, – он показал на бугор, заросший тамариском, поставим палатку и будем жить.
Дедово лицо совсем прояснилось.
– А живите на здоровье, места не просидите.
Хлопнула дверца "Волги", все посмотрели туда, приезжий тоже посмотрел, улыбнулся и сказал:
– Не выдержала.
Во двор вошла молодая женщина. Женщина как женщина, ничего особенного. Ветер растрепал ее волосы, она отбросила их рукой, озабоченно посмотрела на приезжего, но, увидев, что он улыбается, улыбнулась тоже. И тогда все тоже невольно начали улыбаться. На нее просто приятно было смотреть – и на глубокие ямочки на щеках, и на голубые, какие-то очень открытые глаза, и на то, как она легко, будто не ступая по земле, шла к ним.
– Вот, – сказал приезжий, – прошу любить и жаловать: Юлия Ивановна. А меня зовут Виталием Сергеевичем, фамилия – Воронин.
– Очень приятно познакомиться, – сказал дед. – Костыря Тимофей Архипович. А это моя Максимовна.
Максимовна вытерла руку о платье, и белая маленькая рука приезжей скрылась в ее красной мясистой лапе, как в толстой вязаной варежке. Тут все стали по очереди подходить и здороваться, кроме, конечно, ребят, потому что кто бы им стал подавать руку...
– Всё, Юленька, договорились, – сказал Виталий Сергеевич, – пойдем теперь посмотрим.
Приезжие пошли с дедом выбирать место, а Юрка, Славка и Митька, конечно, за ними.
За оградой они миновали кучу ржавого железного хлама, яму с гашеной известью. Каждый год перед Первым мая ее раскрывали и красили известкой дом и ограду. Под ногами шуршал уже засыхающий овсюг. Бугор был окутан бледно-розовым дымом – тамариск цвел. Приезжие переглянулись и снова улыбнулись друг другу.
– Ну? – сказал Виталий Сергеевич. – Я не прав? Море рядом, каких-нибудь десять километров персонального пляжа, и эти розовые кусты, и безлюдье, и эти дали...
– Мечта! – сказала Юлия Ивановна. – Лучше нельзя и придумать!
Она переводила взгляд вслед за его рукой. Юрка тоже смотрел туда же и старался понять, чем они восхищаются: Он жил и жил и никогда не думал, красиво здесь или нет. И никто не думал об этом и не говорил. Ни Федор и Нюшка, ни папка с мамкой. Наоборот, все жаловались, как плохо тут жить на отшибе – ни людей, ни магазина, ни клуба. И света нет – сидят при керосиновых лампах, и детям далеко ходить в школу, да еще во всякую погоду. А случись какая беда, надо бежать за четыре километра в Ломовку, потому что ближе никакого жилья нет. До Гроховки, где правление колхоза и телефон, пять километров, а до переправы и все шесть.
Дед и Максимовна не жаловались, но это потому, говорил папка, что у них свой дом в Ломовке и сад, там живет старший сын деда с семьей, а у деда здесь казенная квартира и казенная лошадь, а корова, свиньи и всякая птица свои. В полосе отчуждения он сам хозяин, сеет ячмень для казенной лошади и для своего скота сколько хочет, и на огороде всего невпроворот. Другим он тоже выделяет участки под огород, а сколько они там могут сажать, если целый день работают на дороге и для огорода остаются только вечера да выходной?..
А по-Юркиному, тут совсем неплохо. Конечно, хорошо, если б здесь жили еще другие ребята, было бы веселее, а то всего – он, Славка да Митька и Ленка. Ну, Митька еще маленький, а Ленка вообще не в счет. Ничего, им и вдвоем со Славкой неплохо. От Ломовки до моря километра два, по жаре не очень набегаешь, и ломовские ребята редко когда и купаются, а здесь море вот оно: огород, дорогу перешел – и купайся хоть каждые пять минут. Они и купаются. Непрерывно. Все лето. И рыбу лови хоть в лимане, хоть в море, и крабов. А в степи выманивай тарантулов, "выливай" сусликов в норах, ищи птичьи гнезда... А море, сколько оно всего выбрасывает! Ну, не так уж часто, а все-таки... Нет, Юрка не хотел бы жить в Ломовке, хотя там есть клуб и туда иногда приезжает кинопередвижка. Передвижка бывает редко, а танцы – на кой они Юрке сдались? Осенью и зимой там грязь, пока до школы доберешься, весь изваландаешься. А летом пыль, и раскаленный ракушечник домов, и вонючая вода в рытвине, что идет от копанки – глубокого колодца в конце улицы. Вода там все время подтекает из железного резервуара, а утекать ей некуда, она так и стоит в извилистой канаве через всю улицу и гниет. И Ломовка далеко от дороги, там когда-никогда заедет новый человек, все одни и те же люди, что сегодня, что завтра, что через год. А их дом у самой дороги. И сколько, какие только машины не пролетят мимо за день! Раньше они шли круглые сутки, а когда пересыпь на Донгузлаве перекопали и сделали переправу, ночью машины ходить перестали – ночью переправа не работала. Это и лучше, все равно их в темноте не увидишь, только фары слепят.
Конечно, в школу ходить далеко. Летом еще можно на велосипеде, а вот осенью и зимой, когда грязь, на велосипеде не разъездишься. Но и тогда, если, например, утром едет Сенька-Ангел, хоть на бортовой, хоть на молоковозе, он обязательно остановится и сигналит, пока они не прибегут.
– Давай, давай скорей, солдаты! Не ломай мне график! – кричит он им.
И подвозит до самой Ломовки. Никакого графика у него нет, говорит он про него просто так. Он вообще чудак, этот Сенька. Славка ему сказал, что они же не солдаты.
– Нет, так будете. Все мы солдаты... Садись, не задерживай!
Ну, а если Сеньки нет, тогда приходится топать пехом. Другие шоферы не берут, даже не останавливаются, а гонят мимо.
Зато когда выпадает много снегу, дорогу занесет, тогда совсем хорошо. Во-первых, в школу не ходить, а во-вторых, шоферы и разные командировочные с застрявших машин набиваются к ним в дом. Сенька-Ангел на гусеничном тракторе, а Федор на прицепном скрепере шуруют на дороге, пробивают сугробы, а в доме гомон и ералаш, комната набита битком, шоферы закусывают, выпивают и непрерывно разговаривают. Коек лишних нет, да их и ставить негде, и ложатся все вповалку на полу. Дед кряхтит, но солому для этого дает – не спать же людям на голом полу. И каких только тогда людей не повидаешь, каких историй и рассказов не наслушаешься! Их, ребят, конечно, гонят спать, они и ложатся, но засыпают малыши, а Юрка только притворяется спящим, а сам все слушает. Бывает, что и засыпает он только уже со светом, когда шоферы уходят выталкивать машины на дорогу и со двора доносится надсадное "раз-два – взяли" и ругань.
Нет, хорошо жить у самой дороги. Они правильно говорят, эти приезжие, дом у них на хорошем месте. Если разобраться, тут и в самом деле красиво. Просторно. Зимой с севера дует холодный ветер, и дом повернут к дороге глухой торцовой стеной без окон. За дорогой колышется, кланяется ветру колхозный ячмень, от изволока уже тянется каменистая степь, где ничего не сеют, а только пасут овец. Она поднимается все выше и выше к горизонту, и где-то на его пределах виднеются решетчатые башни. Они стоят далеко друг от друга и редкой цепочкой уходят в синеву. Папка говорит, что это буровые вышки, там сверлят в земле дырки, ищут нефть. Ее уже нашли. Иногда где-то там вдруг поднимаются в небо тугие клубы черного дыма, под ним мечется закопченное пламя. По ночам на него тревожно и жутко смотреть: кажется, что там страшный пожар, беда и несчастье, но никакого пожара нет, там просто жгут нефть. Зачем – неизвестно. Юрка давно собирается сходить посмотреть, только никак не может собраться – далеко, за день туда и обратно обернешься, нет ли. Белая от известковой насыпки дорога спускается от их дома немножко вниз и бежит к узкой косе пересыпи между Донгузлавом и морем. Ближняя часть Донгузлава подходит к дороге мелким заливом, поросшим камышом и осокой. За линялыми метелками камыша белеет домик птичника, а потом коса и дорога становятся пепельными, сиреневыми, и уже совсем далеко синеют поднятые в небо Хоботы кранов невидной отсюда переправы. А прямо перед домом, стоит только выйти за ограду на бугор, распахнулось море. Один бугор чего стоит!
Дед говорил, что в войну вокруг него были окопы, здесь тоже воевали. И они со Славкой и дедовым внуком Сашкой, когда он приезжает из Ломовки, сколько раз играли здесь в войну. В кустах можно и ползать в разведку, и устраивать засады...
– Зачем же рубили? – показал Виталий Сергеевич на торчащие из земли обрубки тамариска.
– Это мамка, – сказал Юрка, – зима была холодная, а топки мало.
– Варварство! – сказал Виталий Сергеевич. – В степном Крыму, а особенно на Тарханкуте, зелени и так нет, каждую былинку надо беречь, а не вырубать.
– Да ить что поделаешь с таким народом? – сказал дед.
А Юрка подумал, что ему хорошо говорить, когда у него и сейчас полсарая забито углем, а у них пустым-пусто, и, если не будет денег на уголь, придется мамке снова рубить тамариск.
– Вот здесь и расположимся. А, Юленька? – сказал Виталий Сергеевич. Только красота красотой, а тени маловато.
Кусты тамариска дают тень, но она такая жиденькая и прозрачная, что ее как бы и вовсе нет.
– На солнцепеке целый день не высидишь. Юлию Ивановну хлебом не корми, дай позагорать, а Мне нельзя. Хорошо бы натянуть тент, да нет кольев. Может, у вас найдутся?
Дед запасливый, у него все есть. Нашлись и колья для тента, и колышки для оттяжек, и молот, чтобы забивать. Юрка лазил на чердак дедовой летней кухни и скидывал оттуда колья, потом он и Славка таскали их на бугор, а Митька носил колышки. Дед копал ямы, забивал колья, а Виталий Сергеевич поставил палатку. Она была такая ярко-оранжевая, что казалось, будто среди кустов тамариска вспыхнуло еще одно утреннее солнце. Потом он достал с верхнего багажника большой чемодан, но это оказался не чемодан, а складной стол и в нем складные стулья на трубчатых блестящих ножках. А Юлия Ивановна поставила на стол машинку, заметила, что ребята впали в столбняк, увидев ее, засмеялась и сказала, что это газовая плитка. Плитка такая, что глаз не оторвешь. Сбоку красный-красный, как огнетушитель, баллончик, от него серебряной змейкой шел шланг, сама плитка серая, но вся будто в морозных узорах, а из горелки било зеленоватое пламя и тихонько сычало. Потом она достала голубые мешки и стала в них дуть, а те начали вспухать и оказались не мешками, а надувными матрацами.
Юрке и Славке ужасно хотелось все как следует рассмотреть и потрогать, но они понимали, что трогать ничего нельзя.
Пришел папка, осмотрел и стол, и стулья, и газовую плитку, сказал, что это очень культурная вещь, а потом сказал деду, что он зря натягивает тент с наклоном к югу.
– Я сознательно так ставлю, – сказал Виталий Сергеевич, – чтобы была защита от солнца.
– А задует норд-ост и сорвет. В два счета.
– В самом деле? – забеспокоился Виталий Сергеевич. – Он часто бывает?
– Ну, летом когда-никогда, – сказал дед, – осенью, зимой – дело другое...
Папка улыбнулся и спорить не стал. Он был рыбаком и знал лучше.
– И не скучно вам будет? – спросил он. – У нас же тут такая некультурная обстановка.
Виталий Сергеевич усмехнулся.
– Культура ведь не в том, где живешь, а каков ты сам.
– Ну, не скажите! Разве можно сравнить Ялту, например, или даже нашу Евпаторию. Там и магазины, и рестораны. И публика совсем другая. Пойдешь пройтись – одно удовольствие.
– Нам это не нужно. Мы, наоборот, искали места поглуше. А у вас тут великолепно – море, воздух и тишина.
Но папку не так легко сбить.
– Да уж тишина, как на кладбище. Не то что кина, радио и того нет.
– Радиоприемник у меня в машине, а в кино я и дома редко хожу, не люблю.
Юрка вытаращил на него глаза и не поверил. Как это можно не любить кино? Сам он ходил в кино, только когда бывал у бабушки в городе, в Евпатории. И все картины запомнил от начала до конца. Кроме одной, но та была муровая – про любовь. Они там без конца смотрели друг на друга, пели что-то тягучее и целовались. Кому это надо?..
– Так у вас, наверное, телевизер есть, – сказал папка.
– Есть. Для тещи. Она в этот ящик и смотрит с утра до ночи.
– Конечно, когда живешь в Москве, тогда понятно, вам тут отдыхать в самый раз, а доведись жить постоянно, вот как нам...
Папка тонко заулыбался, собираясь что-то еще сказать, но остался один. Юлия Ивановна позвала Виталия Сергеевича открыть чемодан. Папка еще постоял, поулыбался и ушел.
Дед подвязал тент, он надулся, захлопал под ветром, как парус.
– Большое вам спасибо, Тимофей Архипович, без вас не знаю, как бы и справился... А теперь зовите свою супругу. Как говорится, милости прошу к нашему шалашу. Отметим знакомство и новоселье.
Он доставил на стоя бутылку, в которой было что-то коричневое, как чай. Тут Юрка понял, что им надо уходить. Они уже ничего не делали, а просто сидели на земле и смотрели во все глаза. А уходить не хотелось, потому что Юлия Ивановна расстегнула "молнию" на пузатом желтом портфеле и начала доставать из него разноцветные тарелочки, стопки одна другой меньше и составленные одна в одну, а потом коричневые чехольчики, как для пистолетов, но там были не пистолеты, а складные ножи и даже ложки, а потом разные-разные консервные банки и баночки...
– Пошли, – сказал Юрка и поднялся.
– Стоп! – сказал Виталий Сергеевич. – Юленька, надо же угостить помощников.
Юлия Ивановна порылась в портфеле и протянула им конфеты в красивых бумажках. Каждому по две штуки.
– Да не, не надо, мы так... – забормотал Юрка, но конфеты взял.
Они отошли за куст и только тут начали рассматривать картинку. Они сразу ее узнали – Спасскую башню со звездой. А сбоку подпись "Столичная". Митька, не рассматривая, развернул и сунул конфету в рот, потом повернулся и побежал обратно.
– У вас еще такие есть? – спросил он.
– Понравились? – улыбнулась Юлия Ивановна. – Дать еще?
– Ага!.. Не, я хуч и не конфеты. Вы эти золотые бумажки не выкидывайте. Ладно? Они мне нужные...
– Хорошо. Только они не золотые, алюминиевые.
– Все одно! – мотнул головой Митька. – Они мне нужные...
– Тогда конечно, – сказала Юлия Ивановна. – Получишь все бумажки.
– А мне? – сказал Славка.
Он не выдержал и тоже вернулся. Хотел вернуться и Юрка, но в это время Виталий Сергеевич сказал:
– А где же справедливость? Ты ведь собираешь спичечные коробки. Так и будет: тебе коробки, ему бумажки.
Они ушли от палатки, но уйти совсем с бугра было выше их сил. И они слонялись вокруг, будто играя, что-то ища и стараясь подсмотреть, что там происходит, но так, чтобы их оттуда не видели.
Дед и Максимовна до темноты сидели с приезжими и разговаривали. Вернее, говорила одна Максимовна. Поговорить она любит, а тут люди новые, не только не перебивают, а еще и расспрашивают. И она пела, – пела и про то, как в тридцатом, совсем еще молодые, когда началась коллективизация, они уехали из тамбовской деревни и попали в Крым, и как горе мыкали, а потом дед поступил рабочим на дорогу, как самоуком до всего дошел и стал мастером, а потом, как настала война, деда взяли в армию, и всю дедову дивизию немцы забрали в плен под Джанкоем, и как пошла она выручать его из плена, а в Евпатории в то время высадился наш десант, и палили из пушек с суши и с моря, и бомбили с воздуха, и как побили всех наших бедных морячков, и как она помирала от страха, а все-таки шла и нашла дедов лагерь, и как хлопотала и добивалась, чтобы деда отпустили, и как его отпустили тощего да вшивого, и как привела она его домой, мало не на себе несла – она тогда сильная была, почитай, как конь, – и как уже вместе бедовали всю войну, все выдюжили, и как потом пришли наши, дед опять стал работать на дороге и снова стал мастером, и жить стало маненько легче, а теперь и вовсе слава богу, и как любит она, чтобы в доме всегда было тихо, все делалось мирком да ладком, такой у нее характер... Все это Юрка слыхал уже сто раз и знал наизусть.
Деда, как всегда, быстро развезло, он начал щуриться, облизывать пересыхающие губы и улыбаться. И только иногда вставлял:
– Эт точно. Эт правильно.
А потом Максимовна повела его спать и тихонько, чтобы приезжие не слышали, костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья, и будет завтра весь день кряхтеть и охать, а дед блаженно улыбался и говорил:
– Эт точно! Эт правильно!
На следующее утро он вышел смурной, на трассу не поехал и сказал:
– Пускай Дочка отдохнёть.
"Дочка" – так называется казенная кобыла. Дед ее очень любит, неохотно посылает в упряжке на дорогу и никому не доверяет.
– Ты уж не прикидывайся! Не Дочке, тебе отдыхать надо, – сказала Максимовна. – Башка-то небось трешшит?
– Трешшит, – кротко согласился дед.
– Во! Теперь тебя отхаживай... Вон курортник, не то, что ты...
– А что я?
– А то! Всю жизнь на тебя положила, а что хорошего видала?
– Эт верно, – сказал дед и спохватился. – Постой, Максимовна, ты чего? Али я тебя забижал когда, али бил?
– Ну, попробовал бы ты меня бить! Я б те...
Юрка представил, как маленький, тщедушный дед пытается побить грузную и еще сильную Максимовну, и тихонько засмеялся, чтобы она не заметила.
– Тут не про кулаки, а про ласку. Видал, как ён за женкой своей увивается?
– Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?
– А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит чем ей догодить. "Юленька да Юленька"... То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь...
– Так ить она тварь бессловесная, чего надо – не скажет.
– А тебе слова мои мешают?!
Тут Максимовна окончательно взвилась, начала вспоминать все дедовы провинности. Дед только щурился и молчал.
Юрка с удивлением подумал, что и на самом деле эти приезжие держатся, разговаривают друг с другом совсем не так, как дед и Максимовна, Федор и Нюшка, папка и мамка. Правда, дед и Максимовна не дерутся, но Максимовна то и дело зудит, поругивает деда. Дед терпит. Он добрый и вообще никого не ругает. Федор и Нюшка женаты всего второй год, и он побил ее только один раз, когда сильно напился. А папка и мамка ругаются то и дело. Особенно когда выпьют. Он тогда кричит, что она связала его по рукам и ногам, из-за нее он теперь тут пропадает, и ругает ее самыми плохими словами, и мамка тоже ругает его такими словами за то, что он загубил ее жизнь, а сколько было случаев, когда она могла устроить свою судьбу и жить по-человечески, тогда папка ее бьет. Потом они мирятся или не мирятся, а просто начинают разговаривать, будто ничего и не было, потом снова начинают ругаться. Так было всегда, сколько Юрка помнил. И никто из всех, кого Юрка звал, никогда не разговаривал друг с другом так ласково и не смотрел так, и не улыбался, что видно – улыбаются они потому, что им приятно смотреть друг на друга...
Все утро во дворе только о приезжих и говорили. Максимовна рассказывала, как их вчера угощали, какие они обходительные и какая женка ладная да нарядная. Мамка расспрашивала и вздыхала – "счастливая!", а Нюшка молчала – она всегда молчит. Папка сказал, что вот – культурный человек, сразу видно, а она – очень интересная женщина, но тут мамка почему-то рассердилась и сказала, что ничего в ней особенного нет. Сенька-Ангел, который лишь мельком видел Виталия Сергеевича, припечатал его одним словом:
– Авторитетный!
Из Ломовки приехал на велосипеде дедов внук Сашка. Сашка шкодлив и труслив. Нашкодит, а сваливает на других. И лизунчик. К бабке и Деду ластится, а за глаза ругает. Юрка не любил с ним водиться, но ради того, чтобы еще раз посмотреть лагерь приезжих, повел туда Сашку. Показать издали. Сашка хотел подойти ближе, но Юрка не пустил и пригрозил стукнуть. Сашка мог сделать пакость, а свалили бы на них, Юрку и Славку. Издали они все рассмотрели – и газовую плитку, и складные стол и стулья, и палатку, и "Волгу".
– Ну, внучек, видал, как наши курортники живут? – спросила Максимовна. – Сколько добра навезли... Вот, гляди у меня, учись добре, может, и ты на кого выучишься. Небось он денег-то гребет! И по курортам на своей машине ездит, и баба у ево не работает...
2
Юрке было все равно, работает Юлия Ивановна или нет. Какое ему дело? Вещи? Так что ж вещи? Хорошо бы иметь такую палатку, например, и жить в ней все лето на бугре или у самого моря. Она такая яркая и веселая, что даже в пасмурную погоду в ней кажется, что на дворе солнце. А вот плитка уже ни к чему. Конечно, она лучше, чем вонючий керогаз, так это пока баллончики полные, а газ кончится – ехать в Москву заряжать? Ее и не продать никому, так и будет валяться. Деньги, это да, деньги бы хорошо иметь. Можно было бы каждое воскресенье ездить в город смотреть кино и есть мороженое. Деньги у Юрки бывают только тогда, когда мамка посылает в магазин в Ломовку или Гроховку и он мотает туда на велосипед де. Мамка знает все цены, и сдачу приходится отдавать до копейки – дома каждая на счету. Нет, ни деньги, ни такие вещи Юрке не светят, нечего о них думать и зря расстраиваться. Юрка и не расстраивался. Он не завистливый – есть так есть, нет так нету, и фиг с ним...
Думал он о другом. Мамка часто говорила, что это не жизнь, а несчастье, бывают же счастливые люди, а она вот несчастная, ругаясь с папкой, кричала, чтобы он подумал о несчастных детях... Юрка раздумывал, почему они несчастные, не мог понять и только пожимал плечами. Конечно, случались неприятности в школе, попадало от мамки или папки. Ну так что? Тоже несчастье, подумаешь... Нет, Юрка вовсе не чувствовал себя несчастным. Досаждало ему только одно: он начал стесняться. Раньше этого как-то не было, или он не замечал, а теперь стал замечать и стеснялся все больше. Когда он был один или с ребятами, он камешком мог попасть в кирпич за двадцать шагов, прыгал с крыши и никогда не ушибался, ничего не ронял, все делал ловко и быстро, а при других становился неловким и неуклюжим, спотыкался и все ронял, ходил, как спутанная лошадь, руки и ноги делались большими, нескладными, их некуда было девать, он старался держаться свободнее, развязнее, от этого получалось еще хуже, и его начинали ругать, а он улыбался. Не потому, что ему было смешно, а потому, что очень стеснялся, но другие этого не понимали и ругали его еще больше. И для полного счастья ему не хватало только одного – чтобы исчезла эта скованность и он держался уверенно и свободно, ну, например, как папка...
Раньше он всегда хотел быть похожим на папку. Нет, не во всем. Папка любит выпить, а когда выпьет, начинает ко всем придираться, ругается стыдными словами и, чуть что, дерется, а потом валится спать, стонет, кричит и хрипит во сне, булькает и захлебывается, будто тонет или его режут, и так страшно, что лучше бы уж не спал, а ругался. А после этого дня два совсем больной. Зато, когда трезвый, он лучше всех. Во всем разбирается, все знает, бывал в разных городах, а в Евпатории даже жил, умеет здороваться, как никто другой, и рассказывать разные истории, рисует красивые картинки, и усы у него, каких нет ни у кого. Правда, дед как-то сказал:
– Ты б, Лександра, отпустил усы как усы, али вовсе сбрил. А то, как черные сопли под носом...
Пускай дед говорит что хочет, Юрке папкины усы нравились: две коротко подстриженные черные полосочки от ноздрей вниз. Юрка даже попробовал и себе подрисовать углем такие, но получилось смешно, тогда он нарисовал еще смешнее – через все щеки. Славка увидел и тоже намалевал себе усы, и Митька тоже, а потом пришла мать, им влетело, а больше всего, конечно, Юрке.
С приездом Виталия Сергеевича все незаметно начало меняться. И чем дольше он жил, тем больше менялось. Папка остался папкой, но стал казаться как-то меньше, а Виталий Сергеевич все больше его заслонял. И не потому, что Виталий Сергеевич высокий, сухопарый и костистый, а папка маленький. Он не совсем, конечно, маленький, а все-таки меньше всех ростом, даже меньше мамки. Но дело совсем не в росте. Они просто очень разные. Во всем. И говорят, и ходят, и делают все иначе. Даже когда папка стоит на одном месте, кажется, что он ужасно куда-то спешит – переступает с ноги на ногу, станет то так, то этак, и двигает руками, и перебирает пальцами, и улыбается, и шевелит губами, и хмурится, и щурится, как-то все время шевелится. Раньше Юрка этого не замечал или не обращал внимания, а теперь, когда приехал Виталий Сергеевич, стал замечать, и почему-то ему это все больше и больше не нравилось, и он даже стал стесняться, будто суетился не папка, а он сам. А Виталий Сергеевич никогда не торопился. Юрка сколько раз потихоньку наблюдал за ним, когда тот молчал и о чем-то думал, – он с полчаса, а может, и больше сидел как каменный, смотрел в одну точку, и в лице у него ничего не шелохнулось – ни твердо сжатый широкий рот, ни глубокие складки на впалых щеках. И он со всеми одинаков. Хоть с дедом, хоть с Максимовной или с мамкой, или с ними, ребятами. Голос у него спокойный, негромкий, но почему-то, когда он заговаривал, все умолкали и слушали, и он будто знал, был уверен, что так и будет, даже не пытался говорить громче, перекрикивать других. Ну, прямо как Сенька-Ангел сказал авторитетный. И когда они с дедом выпили, деда вон как развезло, а ему хоть бы что – не кричал, песни не орал и ни разу не заругался...
Вот таким и захотелось стать Юрке. Спокойным, сильным и авторитетным. Однако, как Юрка ни старался отыскать в себе что-нибудь, что делало бы его похожим на Виталия Сергеевича, отыскать не удавалось. Только и всего, что у него тоже широкий рот, из-за которого в школе его дразнили Юрием Долгоротым. Так ведь что ж рот...
На тамарисковом бугре было так хорошо, весело и интересно, что, если б можно, они и вовсе бы не уходили из лагеря, но их стыдили, корили и ругали все – и мамка, и Максимовна, и дед, и папка. Чтобы не надоедали людям. Они старались не надоедать, но то и дело оказывались там. Приезжие не сердились. Виталий Сергеевич сказал, что Юлию Ивановну можно называть тетя Юля, а его дядя Витя и приходить к нему, когда они захотят, если только он не занимается. Его они так и стали называть, а Юлию Ивановну почему-то стеснялись, и она осталась "Юливанной". Сначала они не понимали, почему такой большой и даже старый до сих пор занимается, но оказалось; что он вовсе не учится, а пишет книжку, по которой будут учиться другие, как строить дома и всякие здания.
Писал он по утрам, Юрка и Славка тогда делали всякие свои дела или просто околачивались и время от времени поглядывали из-за кустов, сидит он еще за столом или нет. И если он уже не сидел, они прямо шли к нему, а сзади плелся неотвязный Митька. Юливанна, если она еще была в лагере, говорила:
