Текст книги "Иосиф Грозный
(Историко-художественное исследование)"

Автор книги: Николай Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Здесь он наконец (курильщики поймут!) неспешно и с наслаждением закурил и прошел в соседний вагон-ресторан, где его уже ждала вскочившая, готовая к услугам Валечка, очень гордая тем, что Хозяин единственную из всей обслуги взял ее с собой, и не осмелившаяся даже спросить, куда она ехала, а тем более с кем была эта странная ночная встреча. Любопытство в обслуге Сталина, так же как и болтливость, карались беспощадно.

– Нэси ужин! – приказал Сталин. – Хороший ужин… Выно… Зэлэн… Покушаэш… вмэстэ са мной!

И вернулся в свой кабинет в купе.

По приказу, переданному через Власика, поезд немедленно тронулся обратно и пошел по «зеленому коридору». Сталин также хотел быстрее вернуться в Москву.

Поезд проскакивал станции и полустанки, не снижая скорости. Стояла глубокая октябрьская ночь. Темная и теплая. После ужина, ощущая ту приятную сытость хорошо выпившего и закусившего, поласкавшего колени, талию и пухлые щечки пригожей молодой женщины, Сталин опустил верхнюю раму окна, погасил свет и, стоя в полном одиночестве в темноте, курил, смотрел на укрытые тьмой дали, где редко, вразброс светили и уносились прочь неяркие огоньки. В окно навевало терпким паровозным дымом, но Сталин, теперь редко ездивший куда-либо, любил этот запах дороги и ночи и явно наслаждался им.

Перебирая в памяти эту краткую встречу (первоначально предполагался прием официальный, пышный, в Москве, и Большой театр даже готовил оперу Вагнера «Валькирия») с «главным фашистом» – так иногда он именовал Гитлера, – Сталин прикидывал, кто же и кого провел на этой встрече. Кто и кого? Или, в общем, выиграли оба… Но тогда – кто больше? Быть настолько простаком-идиотом, чтобы верить этому «театралу», он не мог. Все дружеские ужимки и заверения – дешевка. Иное дело, насколько он смог убедить Гитлера: хранить нечто вроде хотя бы негативного нейтралитета год, два, а может быть, и три – к его выгоде? И это никак не больше… Никак… Война только начинается… Никаких сомнений, разгромив Францию (а Сталин предвидел, что это так и будет!), Гитлер сможет бросить десанты на Англию, засыпать ее бомбами, заставить капитулировать, и вот тогда, став хозяином в этой части Европы, он повернет армии на Восток. Было бы очень неплохо, если бы Гитлер увяз в войне с Францией и Англией, как случилось с Германией в Первую мировую… Но тогда все основные германские силы сковывала Россия, а сейчас подписан «пакт». И кто же кого опять обдурил? Гитлер не сомневался: ОН! Сталин не сомневался – ОН!

Разведка донесла: Гитлер пустился в пляс перед своими, узнав о подписании пакта, но Сталин помнил, что и он вроде бы изобразил «лезгинку» перед Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем… Теперь надо эту «лезгинку» оправдывать… А что делать? А делать, скорей всего, – одно: готовиться, готовиться, готовиться… К войне! Усиливать промышленность, заставить всю страну работать ударно, ликвидировать эту вековую российскую лень, расхлябанность, разгильдяйство, воровство – эту моровую язву страны. Надо принять еще более жесткие законы… Теперь, в 39-м, накануне своего шестидесятилетия, Сталин мог с удовлетворением фиксировать: вся эта вечно копошащаяся оппозиция, самая тайная, повержена: вытоптана, разогнана, посажена, расстреляна. Эта «ленинская гвардия» – племя непокорных и ненавидящих его, племя этих ставленников и сподвижников Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина, а главное, Иуды Троцкого. Иуды? А кто называл его так? Ильич… Как бешено эта партия Троцкого – Ильича сопротивлялась ему! И наконец он вырубил ее руками послушных палачей, ее, не знавшую пощады и угодившую под собственную гильотину. Католики избивали гугенотов. Ягода – Менжинского, Ежов – Ягоду, Ежова – Берия… А Берию… придет срок… он тоже «отправится к праотцам» – как выражался еще, помнится, Антихрист.

Расстреляна, сидит по тюрьмам вся выскочившая при Ленине и Троцком верхушка армии, расстреляна, сидит по тюрьмам верхушка НКВД, все эти наркомы – тайные оппозиционеры, послы и посланники, смевшие шушукаться за его спиной. Кто теперь смеет противиться ему? Страна славит его имя, а народ трясется от страха. Покорен и ждет того великого, светлого будущего, в которое Он ведет. Теперь у него есть и единая покорная ему партия. Что еще? Но, склонный к афористике и самопоучению, он постоянно вспоминал и искал в памяти подтверждения или отрицания своей правоты. «Когда тебе очень хорошо, это значит, что ты невнимателен», – вспомнился ему кто-то из древних китайцев. И они правы, как всегда. Уже в 34-м его едва не шлепнули, как Кирова, а в мае 36-го должен был свершиться кремлевский переворот силами охраны. Зоркость и предусмотрительность нужней, чем сила, а сила… Нужней, чем правда… Сила… Возможно, из-за этого лживого свидания он получил отсрочку для накопления силы. Надеяться не на кого. И опять всплыли в сознании слова Макиавелли: «Хороша, надежна, устойчива только та защита, которая зависит от тебя самого».

В этом плане Сталину невероятно повезло – в самом генеральном штабе немцев был давно внедрен его агент. «Длинные уши лучше острых когтей». Сколько дали ему эти «глаза и уши»! И он ценил их подчас больше, чем своих генералов-солдафонов. «Предупрежденный – вооружен!» Но тут же подумал: «С армией этот сверхисполнительный дурак Ежов переборщил явно. Выясняется: косил репрессиями правых и виноватых. Надо дать откат».

Так, впрочем, он поступал всегда, памятуя, что арест, тюрьма, допросы, лагерь для непреступников – самая страшная кара, и выпущенный и даже обласканный человек будет служить ему, как раб, и славить имя Сталина, справедливейшего вождя! «Государь должен иметь в народе личину справедливого и милосердного», – учил Макиавелли.

Включил свет. Чакнула дверь. Высунулась полусонная Валечка. Кивнул ей: «Иди спи».

Но, улыбаясь виновато, пошлепала в туалет. Тугая булочка. Проводил усмешливым взглядом. При Валечке чувствовал себя хорошо. Как-то увереннее, спокойнее. Что значит женщина! И на мгновение затосковал по Кунцевской даче, где, не будь этой поездки, они уже спали бы под широким теплым одеялом. Оба любили укрываться с головой. Валечка тоже была мерзлячка. Вот она снова. Торчит прельстительный носик:

– Не спите, товарищ Сталин? Не щадите себя… Я постелила вам… Может… прийти?

Махнул на нее.

Снова закурил трубку. Покашлял. Опять погасил свет. Глядел в окно. Поезд, кажется, уже миновал Украину. Чаще пошли станции, спящие городки. Хороший, могучий мчал паровоз, спугивая гудком кого-то с путей. «СУ». На базе его построили новый, назвали «СО». Серго Орджоникидзе. А оказался вроде бы даже хуже. Железнодорожники, во всяком случае, так докладывали. Два паровоза-гиганта он подписал в серию. «ИС» и «ФД». Выпуск «Орджоникидзе» велел ограничить. Этот «друг» Серго оказался плохим другом. Все время что-то копал под него, собирал сторонников, и не будь он, Сталин, сверхбдительным, глядишь, и столкнул бы его еще в 35-м, когда Сталин тяжело заболел. Летом… Столкнул бы вместе с братьями, с этим Пятаковым, Рудзутаком, Постышевым, Косиором, Бухариным. Всплыло все, когда он, Орджоникидзе, застрелился. А застрелился потому, что знал о готовящемся следствии и аресте. Он оставил Серго, а точнее, Григория Константиновича Орджоникидзе на пьедестале, не тронул и жену его Зинаиду, но зато арестовал двух братьев и ставить памятник ему в Москве запретил. Поставили Маяковскому: безвредный был, лозунговый трепач. Но замены до сих пор нет. Твардовский не тянет. Пастернак сомнителен. Правда, из расстрельных списков он его вычеркнул, а дурак этот с лошадиной мордой и не знает. Прав Гитлер: «Интеллигенции надо время от времени грозить пальцем перед носом», – так, кажется, у него написано.

Многое приходило на ум, пока курил и пока не обозначилась на темном горизонте совсем еще спящая в розовом холоде белеющая полоса.

Заря. Сталин с детства любил зарю. Рассвет успокаивал его, проходило нервозное напряжение, скатывались ночные страхи, которые, бывало, одолевали. Кто знал Сталина, все считали его бесстрашным, беспощадным, «стальным». И сам он так считал, таким хотел быть. А по сути, скрыто от всех был тонкокожим невротиком, которого жизнь, должность и власть загоняли в необходимость быть таким, как сказано выше. Особенно обострялись его психозы-неврозы к поздней осени, когда долила темнота и полночные ветры нагоняли на Москву холод, слякоть и хмарь. Осенью он старался до ноября жить на южных дачах, но не помогало и там.

Сталин избегал всякого рода успокаивающих, оболванивающих голову средств, не пил валерьянку, редко «бехтеревку», спасался иногда вином, однако вино приносило лишь временное облегчение, а удариться в постоянное пьянство он не мог и не хотел. Страх, тяжелый, ночной, гнетущий, не отпускал и до склона зимы, заставлял искать забвения в работе и ложиться спать, когда время уже переваливало за бесовский, бычий час. В этом и разгадка странного образа жизни Сталина. И не только он – многие, как правило, и не знаменитые люди больны этой «совиной» болезнью. Но у невротиков она достигает предела – таким был Цезарь, Черчилль, Хемингуэй.

Особенно тяжело Сталину было после гибели Надежды. На этот случай все пишущие о Сталине смотрят как на пустяк. Творят неправый суд. Какой бы ни была жена, она оставалась ближайшим к Сталину человеком и, останься жива, несомненно, смягчила бы его жесткую, а лучше сказать, ожесточенную душу. Но Надежды не было. А появившаяся позднее Валечка не могла влиять на «вождя»: совсем не та была натура, не тот имела статус, не та, хоть и горячая, преданная, покорная любовь. Но, бывало, спасала измотанного бессоницами и неврозами и она, когда, держась за нее, вздрагивая и что-то бормоча, он никак не мог уснуть, а она по-матерински, инстинктом женщины ощущая его тревогу, гладила и успокаивала его.

Сталин выколотил трубку в окно. Еще поглядел на робкую, творящуюся над спящими равнинами зарю, опустил штору и, чувствуя, как клонит голову сон, медленно ушел в купе, кое-как разделся, сбросил сапоги, китель и ткнул голову в две подушки, заботливо взбитые Валечкой. Спала она в соседнем купе, а в вагоне, что впереди, Власик с охраной.

Утром Сталин был уже в Кунцево, к вечеру приехал в Кремль, принимал записанных, и первым был, естественно, Молотов. Впоследствии Молотову, уже старику, задавали вопрос о встрече Сталина с Гитлером, и он категорически все отрицал, впрочем, как отрицал и тайный договор о разделе Польши, где стоит его подпись.

* * *

Сдержал ли Сталин свое слово не сообщать французам, что весной 40-го грядет грозное, опрокидывающее наступление немцев, или правительство легкомысленного жуира Даладье надеялось отсидеться за «неприступной» линией Мажино, неизвестно до сих пор. Что же касается другой информации, то Гитлер явно и немедленно «продал» Сталина, сообщив о его намерении занять Финляндию Маннергейму. Армия финнов была немедленно поставлена под ружье, линия обороны еще более усилена, и здесь, по-видимому, корень всех неудач Красной Армии в позорной захватнической войне с «белофиннами», начавшейся в ноябре 39-го.

Закончить ее предполагалось молниеносной победой к шестидесятилетию Сталина. А результаты известны: понеся чудовищные потери убитыми, обмороженными, ранеными и даже пленными, армия, руководимая маршалом Ворошиловым и генералом Мерецковым, показала свою исключительно низкую боеспособность. Формально Финляндия выиграла эту затянувшуюся до марта 40-го войну. Сталин снял Ворошилова с поста наркома. Наркомом стал маршал Тимошенко. Генерал Мерецков не избежал репрессий.

Встреча Сталина с Гитлером не зафиксирована нигде.

Однако та «свинья», о которой сказал Сталин, приводя немецкую пословицу, оказалась в наличии, и эта неведомая «свинья» информировала госдепартамент и президента США.

Вот ее след:

«Помощнику Государственного секретаря г-ну Адольфу Берлу.

По данным из конфиденциального источника, после немецкого и русского вторжения в Польшу и ее раздела Гитлер и Сталин тайно встретились во Львове 17 октября 1939 года. На тайных переговорах, по-видимому, было заключено какое-то военное соглашение.

С совершенным почтением Эдгар Гувер».

Вряд ли руководитель внешней разведки США стал бы заниматься фальсификацией и домыслами.

Нет большего вреда для державы, чем принимать хитрость за мудрость.

Ф. Бэкон

Воспоминания очевидца

Во всех учебниках истории написано: 1 сентября 1939 года с нападения Германии на Польшу началась Вторая мировая война. А 17 сентября Красная Армия перешла границу Польши, чтобы взять «под свою защиту население Западной Украины и Западной Белоруссии».

Мне, автору этой книги, тогда было девять лет. Накануне, на воскресенье, мой отец Григорий Григорьевич уехал на охоту. И – не вернулся. Не приехал он к ночи. Перепуганная мать была в панике. Плакала бабушка. Плакал я… Мало ли что могло случиться! В лесу. На охоте. Отец уехал один. Но в восемь часов утра ворота растворились, и папа, почернелый, словно обугленный, с запавшими глазами и щеками, появился во дворе.

Он рассказал удивительную историю. На железнодорожной станции стояли все пассажирские поезда – и тот, «трудовой», как именовался тогда пригородный поезд, заменявший нынешние электрички. А мимо по «зеленой» шли и шли воинские эшелоны сплошным потоком. И отцу моему, человеку мужественному и решительному, исполнительному и ответственному сверх всякой меры, пришло в голову одно: идти домой пешком за семьдесят километров! И он шел всю ночь, где-то бежал и без опоздания, к девяти, отправился на работу. Работу мой отец всегда называл «службой», а зарплату – «жалованьем».

Отец мой был бухгалтером, человеком исключительно законопослушным. Постоянно его отзывали на какие-то военные сборы. И совсем не случайно мать не убирала далеко его военную фуражку и шинель с «кубиками». Уже вскоре все это понадобилось – началась странная, вызвавшая поначалу удивление и недоумение «финская» война, а там и Великая Отечественная…

Глава девятая
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

Насильственное подчинение колоний обычно обходится дороже, чем они того стоят.

Томас Маколей

Голосования на этом Политбюро, можно считать, не было.

– Эст ли кто протыв? – помедлив, бросил Сталин, чуть наклоняя голову и обводя всех внимательным взглядом. Почему-то даже казалось, что смотрел он не глазами, а – усами. Усы подрагивали, когда он переводил взгляд с Молотова на Кагановича, с Кагановича на Маленкова, с Маленкова на Берию – уже выбрал его себе как особо доверенного, чтоб не сказать, «дурака», – задержался на Ворошилове – ручной нарком явно отяжелел, заплыл благополучием. После казней всех своих противников, а главное, устранения Тухачевского Ворошилов почивал на лаврах и упивался любовью бесстыжих балеринок второго разбора из Большого театра. Большой театр был, кажется, всегда поставщиком двора. Разведка доносила Сталину, что первый маршал резвится не по возрасту, но Сталин в иных случаях, и в данном тоже, казался невозмутимым. «Пускай резвится. Мужик должен иметь не одну женщину, если он здоров». И все-таки на Ворошилове Сталин задержал взгляд и усы чуть дольше. «Посмотрим… Как справится этот нарком с задачей по Финляндии… Поглядим… И если справится плохо…» Сталину все больше нравились два бритоголовых, уверенных в себе высших командира – Тимошенко и Жуков. Оба – Тимошенко после Польши, а Жуков после Халкин-Гола – ходили в героях. Это были настоящие вояки. Волки. Не то что этот Клим со своими партизанскими замашками.

– Я полагаю… Чьто в Прыбалтыкэ… нэ возныкнэт болших проблэм с восстановлэныем там Совэтской власты. Не ожидаэтся и проблэм с Бэссарабыей… Но болэе сложьной проблэмой, навэрноэ, будэт проблэма з Фынландыей… Ми обязаны вэрнуть Россыи эту огромную, богатую лэсом страну з виходами в Атлантыку и з контролэм над Балтыйским морэм… Фынны – самый упрамый народ из прыбалтов. Оны и слущят нэ хотят о мырном воссоедынэнии.

Сталин помолчал. Про себя он думал: какой же был дурак этот Старик, подписавший, явно сгоряча, декрет о независимости Финляндии! Как он помог вообще развалу России, как много натворил неразумного, непродуманного, подчиненного лишь его вздорной, не принимающей возражений воле. Развалить Россию! И вот теперь какие надо приложить силы, чтобы восстановить то, что Ленин рассыпал одним росчерком своего вздорного пера. И с благословения своих послушных прихвостней: Рыкова, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Радека. Отдать власть националистам, отдать землю куда как легко! Как взять их, власть и землю, обратно?

– Фынляндыя… может уступыть толко военной сыле. Ми пришли к выводу, что надо предъявит эй такие условыя… чтоб она отдала нам вэсь Карэлский пэрэшеек з их ваэнными укрэплэныями, угрожающими Лэнинграду. Ми можем прэдложить им взамэн вдвое болшюю площад… на сэвэрэ… Фынны на это нэ пойдут… И вот тогда… Я увэрэн… ми будэм способны… рэщит эту задачу сыламы флота… и армыи. Я думаю… достаточно будэт войск одного Лэнинградского округа. А командующим будэт… товарыщ Мэрэцков… Фынландыю нужьно поставыт на колэны чэрэз двэ, максымум тры… нэдэлы.

Он опять задымил трубкой с самым озабоченным видом.

– Рэщив эты задачы, мы создадым пят новых совэтских рэспублик. А далще, может быт… и эще одну… там, гдэ была Полша. Война же… с Гэрманыей прэдставляэтся нам нэизбэжьной… однако нужьно сдэлат всо, чтобы она нэ развэрнулась ны в слэдующем, ны в сорок пэрвом. Пуст нэмцы… воюют… Пуст нападают на кого хотят… Пуст как можьно болще увязнут в этой войнэ… Это игра на нашю мэлницу… Я хотел сказат – вода… А когда фашистская Германыя увязнэт в этых войнах… тогда… ми посмотрым… чьто нам дэлат… Главная задача сэйчас – строгый нэйтралытэт… Я надэюс… чьто ви мэня понялы… и особо хочу прэдупрэдыт об абсолютном соблюдэныи тайны… Протыв… нэт… Тогда останутся: Ворошилов, Жюков, Тымошенко, Мэхлис, Кулик, Шяпошныков и… Мэрэцков… Остальные свободны, – заключил он первую часть своей «вечери», посвященной нападению на Финляндию.

Молотов уходил с заседания с каменным лицом, и не понять было: рад он решению вождя или предвидит новые дипломатические трудности. Да, дипломатия неплохо давалась этому жесткому человеку с обличием потомственного интеллигента: как-никак он – племянник великого композитора Скрябина, а фамилия его для незнающих и была – Скрябин. Он, правда, не блистал высшим образованием, плохо знал языки (знал, учил чуть ли не ежедневно английский, но с французским – языком дипломатии – был полный провал, немецкий знал кое-как, в обиходных фразах).

Но Молотов, однако, был донельзя упорен, усидчив, отсюда и его прозвище Каменная жопа, но именно этой «жопой» Молотов и добивался того, чего не достигнул бы острым умом. Усидчивости, работоспособности, твердости характера, жестокости Молотову было не занимать. Во всем названном он мало в чем уступал Сталину и меньше всех в Политбюро лебезил перед ним. Иногда он даже кипятился, надувался филином, отстаивая какой-нибудь вопрос, и тогда принимался мучительно заикаться. За что – смешно! – Сталин его любил и даже прощал без всяких помех. Это был ручной филин.

– Опят из сэбя выщел? – говорил Сталин, махая трубкой на расходившегося подчиненного. – Уймыс… Уймыс… Всо… Уступаю…

Я уже сказал, что Молотов уходил в большой задумчивости и главным образом потому, что размышлял, как «не сказать» своей лезущей во все его дела жене Полине Семеновне, Перл-Жемчужиной, как она сама перевела свои имя и фамилию, о решении этого закрытого Политбюро. То, что она полезет с допросом, не подлежало сомнению.

Каганович уезжал озабоченно. Ему надо было не домой – на работу. Готовить эшелоны под грядущую войну. К тому же в 39—40-х годах менялась и паровозная тяга, на многих линиях пошли электровозы «ВЛ», и Каганович буквально разрывался меж любимым детищем – паровозами и требованием времени – электрификацией дорог. Сказать по чести, более работоспособного фанатика, чем Лазарь Моисеевич, Сталин вряд ли нашел бы. Если Сталин был «Ленин сегодня», то Каганович был «Сталин на транспорте». Жесткий, жестокий, грубый до отвращения, крывший матом своих подчиненных, безжалостный в репрессиях, только что курировавший Москву, а теперь нарком железнодорожного транспорта, он курировал и строительство метро и, пожалуй, единственный работал без сталинских нахлобучек. Пламенный большевик, он пожертвовал двумя братьями, когда пришло время репрессий. Это был тоже железный, «стальной» солдат. Революция, бесчеловечная по всей своей сути, и родила таких солдат и эти названия: железный, стальной, каменный, бронзовый… Какие еще? Может, чугунный? Были и чугунные, и бронзовые, высились по городам и весям на площадях и пьедесталах – все с протянутой рукой, указующей перстом, куда идти, что делать, кого казнить, как думать… Когда-нибудь, в новом тысячелетии, все эти каменные, чугунные, бронзовые, стальные, железные будут переплавлены или рядами построены в музеях в назидание другим поколениям. И поколения будут вглядываться в лики этих бронзовых, чугунных, каменных и стальных, как мы ныне вглядываемся в лики Цезарей и Троянов, Неронов и Тибериев, пытаясь понять, зачем они жили и что творили. Но тогда, в 39-м, все эти не успевшие встать на пьедесталы жили, решали, творили, двигали страну в то непонятное светлое будущее, в которое, похоже, даже верили сами.

Маленков, этот стремительно поднявшийся из почти небытия, толстый, щекастый и грозный инженер, – недаром Сталин обратил на него внимание, – был образцом исполнительности и энергии во всем. Полнота не мешала его работоспособности, и Сталин очень скоро убедился: поручив любое дело Маленкову, можно было спать спокойно. Георгий Максимилианович выполнит все на 120 процентов, отчитается, ничего не забудет, напомнит даже САМОМУ. Его «напоминания» Сталин терпел, потому что щекастый толстяк как-то так умел их подать, что получалось, будто он предугадал решение и волю Хозяина. Он был единственный, кто совсем не пил, не курил, не интересовался женщинами, жил открыто, ни в какие интриги не был замешан, не входил ни в какие группы оппозиции и не требовал себе ничего. Он был, пожалуй, самым скромным в Политбюро, не в пример сластолюбцу Жданову, любителю вин и женских прелестей, хотя в чем-то и похожему на него.

После «вечери» Андрей Александрович прямиком мчался на Ленинградский вокзал и был озадачен свыше меры. Вот-вот на его участке должна была вспыхнуть молниеносная победная война, а он видел себя курирующим не только славный город Питер, столь опасный и стоивший головы уже трем вождям: Урицкому, Зиновьему и Кирову. Жданову предстояло за какой-то месяц объездить всю границу с Финляндией, лично убедиться в ее охраняемой зоне, подобрать себе помощников для предстоящего «дела». А «дело» было нелегкое: представить, что эта маленькая «бело-финляндия», как Моська на Слона, напала на Союз, обстреляла, нарушила границы… И хотя в целом Жданов был непоколебимо уверен, что Финляндия будет захвачена без больших хлопот войсками всего одного Ленинградского военного округа под командованием Мерецкова, он знал, что войска округа не имеют и того минимального боевого опыта, какой имели войска, занявшие Польшу, а тем более – сражавшиеся на Дальнем Востоке и в Монголии.

Жданов опаздывал, но из-за него по приказу Кагановича на час была задержана «Красная стрела», лучший поезд Октябрьской железной дороги – и даже с «обтекаемым» удивительным локомотивом «ИС».

Берия, ехавший в свой особняк на Садовом, был спокойнее всех. Его ведомство, претерпевшее уже три чистки и усмиренно-послушное его воле, не было слишком озабочено предстоящей войной, но Берия уже знал, что финны готовятся к отчаянному сопротивлению. Где-где, а в Финляндии было полно шпионов НКВД, именно оттуда они расползались в Швецию, Данию, Норвегию и далее, в США…

Из всех «стальных» только старичок Калинин – опереточный глава, «всесоюзный староста» и, не судите по внешнему виду, человек очень бессердечный и жестокий – жил прямо в Кремле и был безучастен ко всему. Не столь давно Сталин вызвал его к себе и сказал, что «органы» арестуют его жену, которая «слишком распустила свой язык». Слабое оправдание старичка Сталин выслушал внимательно и пообещал отсидку в лагерях заменить ссылкой на Алтай. На чем и порешили.

Из всех членов Политбюро Калинин был самой нужной и самой безобидной (для Сталина) фигурой. Он ставил свои подписи под указами ВЦИК, написанными Сталиным, и ни разу не воспротивился даже в мелочи. Его подписи стоят под расстрельными указами, под отказами в помиловании, под драконовскими постановлениями о расстреле подростков, о запрещении увольняться, о «запрете колхозникам иметь паспорта». Этот «стальной» любил только улыбчиво и отечески, тряся бородой, вручать ордена, поздравлять с наградами да еще выступать с длинными речами перед казарменно послушными школьниками и красноармейцами. Речи же ему писали бойкие, насмешливые референты. О предстоящей войне с Финляндией он думал только радужно – возьмут Хельсинки, добавится еще одна Советская республика, и послушный, уже готовый к правлению финн Куусинен станет его формальным, по Конституции, заместителем.

Так заканчивалась эта «вечеря», начало которой было положено на сталинской встрече с фюрером. А конец… Потеряв едва не полмиллиона убитыми, ранеными и пленными, «победоносная» Красная Армия все-таки одолела линию Маннергейма – война вместо двух недель длилась четыре месяца, и Сталин был вынужден подписать перемирие. Воевать дальше было и невыгодно, и стыдно, и опасно.