Текст книги "Юнона"
Автор книги: Николай Никонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Олег попал под машину. Он и сейчас не знает, как это получилось, – просто переходил улицу, просто загляделся, даже, кажется, видел этот мчащийся грузовик, видел и думал: «Он едет по другой стороне, меня не заденет»… А потом – визг тормозов, удар, запоздавшая отчаянная попытка одолеть нечто, накрывшее его, вырваться из– под мнущего тяжелого железа, и – толпа, обступившая его.
Всплеск боли пришел, точно черная волна.
Очнулся еще раз на твердом столе, под невыносимым светом ламп, и помнил: что-то говорил врачам, громко и убедительно, – может быть, просил, или извинялся, или добивался ответа…
А новое пробуждение: лицо мамы, совершенно изменившееся, старое, с запекшимися губами, палата, заставленная койками, белые занавеси, беспомощная неподвижность и желание – пить, пить как можно больше, жажда палила растущим, иссушающим пламенем…
Спустя два месяца в застывшем гипсовом корсете он лежал дома – обе ноги неподвижны, ничего не чувствуют, кроме слабенькой зудящей боли, и, когда он стаскивает одеяло, вглядывается в синие обезжиз– ненные кончики пальцев, выставленные из гипса, ему кажется, что это вовсе не его пальцы, хотя разумом понимает – его, конечно, чьи же еще… Пальцы не шевелятся, как ни пытается он это сделать, они не подчинены ему, безучастно синеют из гипса.
Конечно, он верил, что ноги оживут и пальцы тоже. Так говорили врачи – они навещали часто – и сестры, которые делали уколы. Он уже притерпелся в своем новом неподвижном положении, научился подтягиваться и приподниматься, поворачиваться на полубок, двигать лопатками и мышцами спины, чтобы не долежать до пролежней, научился еще многому такому, о чем никогда не подумал бы раньше, как не думает здоровый человек, да еще молодой – Олегу было пятнадцать, о многих тысячах больных, лежащих где-то в душных палатах.
Надежда подняться у Олега была, но ее все время сбивали, атаковали другие противные и тяжелые мысли. Представьте себя в каменном панцире гипса, и вы поймете, что чувствовал Олег, особенно по ночам, когда ему не спалось, а в ногах поднималась едкая боль.
Впрочем, если б Олег совсем уверение знал, что ноги уцелеют, а раздробленные кости срастутся, что опять он будет ходить, даже без костылей, сам, свободно, – ему все равно не было б слишком легко…
Если хотите, можно рассказать по порядку, потому что это началось не нынче, не в девятом классе, а в прошлом году, в последней четверти.
В последней четверти, в апреле, в классе появилась новенькая – девочка из Краснодара со странным, никогда еще никому не встречавшимся именем. Ее звали Юнона. Помимо странного имени, Юнона обладала и еще каким-то волшебным свойством, потому что, как только она появилась, Олег перестал смотреть в сторону той парты, где сидела бронзоволосая красавица – задавала Светка Приставкина. На Светку нельзя было не смотреть: каждый день приходила она в школу в другом платье, форму не носила, несмотря на все приказы Веры Константиновны, и директора, и дежурных. Светка щеголяла в лакированных сапогах, в длинном пальто-шинели, искусно подвивала волосы. Говорили, что ее от школы провожают офицеры и курсанты военного училища. В общем, куда косился Олег, туда же поглядывали и другие мальчишки их класса, кроме одного-двух. Не обращал внимания на Приставкину Юра Сурганов, медалист, отличник, человек всегда чем-то углубленно занятый, знающий что-то такое свое, и еще был Леша Поляков – мальчик, который неизвестно как дошел до восьмого класса, ибо кроме сплошных двоек ничего у него никогда не было по всем предметам. Да он и не учил никогда ничего. Учителя, отчаявшись добиться от Полякова хотя бы одного путного слова, оставили парня в покое, и он сидел один на задней парте в правом ряду, смотрел в окно и, раскрыв рот, поигрывал ногтями пальцев на зубах. Что видел там Поляков, кроме ветхих домишек, тополей, укатанной дороги и низкого неба, в которое чадила железная черная труба кочегарки, сказать трудно. Когда его все-таки спрашивали, он очень медленно вставал, закрывал рот и, отстояв торжественно, как в почетном карауле, перед новой двойкой, опять садился, начинал глядеть в окно и наигрывать на зубах.
Но мы отвлеклись, ведь рассказывать– то начали о девочке с удивительным именем Юнона. В общем-то, имя хорошее, и, кажется, женская половина сразу позавидовала такому имени, во-первых, потому, что оно очень редкое, во-вторых, очень юное, такое розово-свежее, в-третьих, такие имена бывают, кажется, у поэтесс, в-четвертых, как выяснилось вскоре, это имя носила всевластная и великолепная повелительница римских богов, супруга Юпитера-громовержца. (Богиня Юнона, а по-гречески – Гера). Открытие сделал Олег и объявил всему классу, потому что он любил греко– римскую мифологию, а может быть, и не только потому… Кроме всего прочего, Юнона была очень приметной девчонкой. Волосы черные, но не совсем, а такие темно-тем– но-коричневые, когда видишь, что они черные, а понимаешь, что коричневые. Нос у Юноны треугольный и, если взять его отдельно, очень некрасивый – с широкой вдавленной переносицей, глаза небольшие и далеко расставленные, лицо круглое, но заужающееся к подбородку. Юнона, пожалуй, походила на эскимоску, если б глаза у нее были раскосые, но глаза были обыкновенные, черно-коричневые, как волосы. Самым замечательным в лице Юноны были губы. Когда она смеялась, – они радостно– широко открывались, когда улыбалась, отлично могла показать, насколько она рада. Если Юнона грустила, губы легким изгибом передавали и грусть, и сомнение. И движением головы Юнона могла сразу же, естественно и чутко, дать вам понять – соглашается она с вами или нет. Наверное, Юнона принадлежала к тем немногим девочкам, на которых, взглянув первый раз, скажешь: «какая некрасивая», взглянув второй, задумаешься, а потом уже не можешь отвести глаз, и все хочется смотреть и радоваться, как она улыбается, потряхивает головой или грустит и отрицает что-то. Юнона ходила в школу в мужской ушанке из блестящего меха, и ушанка тоже шла к эскимосско-русскому ее лицу, к треугольному носу, к глазам цвета темного орехового дерева.
Все это Олег узнал еще тогда, в восьмом классе. Он никогда и ничего не говорил Юноне, и она никогда и ничего не говорила ему, кроме самых обычных слов, вроде: «Сдай тетрадку!» – если была дежурной и ходила по рядам. Иногда они оставались вместе – выпускать классную стенгазету. Олег был штатным художником – чуть не с первого класса рисовал заголовки и заставки, у Юноны же оказался самый красивый почерк. Впрочем, оставались они всего два раза – год шел к концу.
Юнону посадили на последнюю парту, на единственное свободное место рядом с Лешей Поляковым. Все видели, как недовольно он отодвинулся, даже скривился, а потом опять, отвернувшись к окну, стал пощелкивать на зубах. Через день после появления Юноны Олегу все время стало надо поворачиваться назад. Он делал это незаметно, вполоборота, чтобы девочки, сидящие позади, не поняли, но они, оказывается, могут понимать такое на лету, а тут вовсе подняли его на смех: спрашивали – не болит ли шея или молча ядовито улыбались.
Если б Вера Константиновна, усталая добродушная женщина, которая часто болела и в классе бывала редко, если бы Вера Константиновна была повнимательнее, она бы, конечно, пересадила Юнону на первую парту. Догадываетесь, почему? Потому что к концу недели не оборачивались только углубленный в себя Юра Сурганов и Леша Поляков. Полякову незачем было оборачиваться – Юнона сидела с ним рядом, зато Лешка перестал щелкать ногтями по зубам, а еще через неделю – впервые! – вылез (именно вылез) из-за парты и ответил по географии на тройку. Это был неслыханный успех, и Поляков возвращался от доски с видом скромного триумфатора, согбенного бременем славы. Лицо Леши было малиновым от подбородка и до корней светлых волос.
Олег думал о Юноне все время и все время хотелось видеть ее. Странное, не испытанное раньше желание не покидало его, вот так, быть может, в пустыне думается о воде. И еще, как несбыточное, представлялось, что если б Юнона сидела не с Лешей, а с ним, он был бы, наверное, так счастлив, как вряд ли может быть счастлив человек вообще. Но рядом сидел Мишка Колосов, шалопай и болтун, который врал через каждые два' слова, а девочкам с первого класса писал записки: «Я тебя люблю! Пойдем в кино?» К восьмому он успел объясниться всем, у всех получил отказ, нимало не огорчился и писал теперь девочкам из соседнего 9-го «Е». Он и Юноне, конечно, тотчас послал такую записку, получил в ответ одну из улыбок и больше ничего. Оборачиваться в сторону последней парты перестал. Колосов не слишком ценил победы, не огорчался и поражением.
Все это было тогда, когда Олег еще ходил в школу, а теперь уже месяц, как идут занятия в девятом, и уроки приходится учить лежа, разбираться в них одному. Задания ему приносят по очереди – так решили на комсомольском собрании. Сначала хотели прикрепить одного Мишку Колосова– живет поблизости от Олега, каждый день ходит мимо, – но потом все закричали, что Олегу будет веселее видеть всех, а всем видеть его, и решили ходить по списку. Если б Олега спросили, кого он ждет больше всех, он… не сказал бы. Но его никто не спрашивал, все приходившие были уверены, что он больше других рад им. Особенно думала так Светка Приставкина. Когда появилась в 9-м «Б» Юнона, Светка сама стала поглядывать на вторую парту правого ряда, где сидели Олег и Миша.
Олег не любил рассказывать о себе. Даже матери о том случае объяснил одним словом: «Зазевался…» Так же говорил ребятам. И никто, конечно, не подумал, почему он «зазевался», отчего это случилось с ним тогда, и о чем он думал, а может быть, о ком…
За месяц у него перебывал весь класс, Юнона должна была прийти последней, ее фамилия начиналась с буквы «Я». Не буду называть ее фамилию, достаточно того, что названо имя, с таким именем может быть всего одна.
Олег считал каждый день. Уже стоял октябрь. В окна дуло снегом. Последние дни осени были пасмурны и печальны. Перед окном Олеговой комнаты рос искривленный старостью клен. Клен облетал, под снежным ветром, словно стаи красных птиц, листья снимались с его веток, а в комнате становилось светлее и как бы холоднее. Ночью слышалось – ветер гнал листья-звезды по бульвару, в их шорохе было что-то тревожное, знобившее душу. Чем ближе подходил «день Юноны», тем больше волновался Олег, бледнел, ворочался, то вспыхивал пятнистым болезненным румянцем, то тускнел, и в душе у него что-то холодело, облетало, – как вот с этого клена.
Тогда, в прошлом году, Юнона улыбалась кому угодно, даже Мишке Колосову, только не Олегу. С ним она была спокойно холодна, как умеют это, наверное, одни девочки, и как ни старался он, хотя бы во взгляде ее, добиться намека на что-то ответное, – он не получал ничего. Вот она, улыбаясь, заходит в класс, и Олег улыбается в ответ на ее улыбку, даже привстает с парты, поднятый непонятной силой, но глаза Юноны не видят, обходят его, и улыбка сама собой гаснет – Олег отворачивается, смотрит в окно: как едко и скучно дымит там труба кочегарки. А вот Юнона уходит из класса и неужели не обернется, ну, хоть просто так, без любопытства и не по-дружески… Она не оборачивается.
Чего же он ждет теперь от ее прихода? Отведет казенную заботу, свой черед, посидит и уйдет, сказав какие-то особенно-заботливые, а в общем, пустые слова, так же, как уходили все, ну, может быть, не все, а многие… Он обостренно стал чувствовать теперь малейшую фальшь в голосе и взгляде, в слове, в улыбке. Он сам научился фальшиво-радостно улыбаться, притворяться бодрым, научился спрашивать о том, что его никогда не интересовало, – словно мудро постарел за эти три месяца, пока лежал в больнице и дома. Стал видеть жизнь проникновеннее. В зеленовато-серых глазах его появился сухой глубоко горящий огонек, которого даже побаивалась мама (и это он видел, и понимал по каким-то ее невысказанным словам, движениям рук, когда она поправляла его постель).
Ночь перед приходом Юноны он не спал. Он не велел матери закрывать форточку и всю ночь слушал то затихающий, то усиливающийся шум города. Ветра не было. Ночь стояла черная, ясная. Медленно текли за окном звезды, и всякий лист, отпадающий с клена, слышался до самой земли. Олег старался думать, как он встанет, будет ходить по комнате, спускаться по лестнице, шагать улицей в школу, и это, обыкновенное, казалось теперь таким чудесно несбыточным, что он едва не заплакал, когда попробовал ощутить свои ноги живыми и ничего не добился в ответ, кроме бессильной тяжести, колючей боли, отдававшейся где-то в спине. Ноги были не мертвые, но и не живые, они были и не были.
Он заснул лишь под утро и так выстудил комнату, что мать переполошилась и закрыла форточку, несмотря на все протесты. Тогда он попросил вымыть пол и вытрясти коврик без того уже чистый, попросил новую рубашку и зеркало, чтобы причесаться. В зеркале по-новому увидел и понял свое лицо с густой синевой под глазами, с пушком на верхней губе и вдоль скул. «Бриться начать, что ли?» – подумал он, отвлекаясь, боясь этого своего лица, – так взросло и скорбно-болезненно было оно, прежде довольно беззаботное, круглое и немного сонное. Совсем другой человек смотрел из глубины стекла, умудренный чем-то тяжелым, таким, которое не приходит к каждому, а бывает у очень немногих. И все же он хорошо понял свое лицо, каждую морщинку на лбу и все выражение посуровевших губ и век. «Это я», – подумал он с тайным вздохом и отложил зеркало, чтобы пошевелить лопатками и спиной – так все закаменело, непривычно заныло, пока, приподнявшись, рассматривал он себя.
Юнона пришла, как приходили все, то есть сразу после уроков, в три часа. Когда в прихожей послышался её голос, Олег вздрогнул, и ноги вдруг заныли неузнаваемой мозжащей болью, их закололо мириадами иголок. Пытаясь справиться с болью и подавить ее, он весь скривился и не успел прогнать гримасу, когда Юнона вошла. Она тотчас заметила это, ее «Здравствуй!» было, пожалуй, испуганнее, чем она хотела. Она стояла молча.
И он не ответил, только смотрел на Юнону, точно увидел ее впервые, – он и в самом деле увидел ее снова, не так, как в прошлом году, совсем не так. Ведь их разделяло лето, все эти месяцы, его новое неподвижное положение и боль…
Юнона… Она изменилась. Стала выше, плотнее, и от всего этого – еще прекраснее, невыносимее. И он ничего не мог сказать ей – только смотрел. Все произошло слишком неожиданно. Точно в одно мгновение превратилась она из той девочки, которую он представлял, в девушку волшебно всемогущую, взрослую и настороженную в этой своей женской власти. Ома смотрела на него. Она смотрела.
– Принесла задание, – вздохнув, сказала она и начала на колене расстегивать свой портфель, розовея и кося глазами.
– Садись… – трудно и медленно выговорил он. – Ты… такая… Ты… очень… Я не узнал тебя…
– Почему же? – спросила-ответила она, хотя ей было все ясно. Она все еще возилась с портфельным замком, и, наконец, он открылся. А отблеск чего-то похожего на зарю – на ее лице – потух.
– Садись, ты ведь устала, – повторил он.
Она села к столу, как садятся все большие девочки и женщины, ловко оправив юбку.
– Я никогда не устаю, – сказала Юнона, ион поверил. Так оно и есть, ведь Юнона не просто обыкновенная девочка с необыкновенным именем. Никто из девочек так не входил, так не прикрывал дверь, даже так не расстегивал портфель на коленке. И в комнате стало по-новому. Посветлело окно. Чище заблестел вымытый пол, и воздух в комнате, за который он так робел и боялся, теперь изменился, будто пахнуло нагретым лесом и полем.
– Побудь немного, – попросил Олег, когда она объяснила задания, записала их ясным твердым почерком.
– Хорошо, – сказала она и придвинулась к столу, но чувствовалось, что ей не хочется быть долго (а может быть, ему так казалось), и он сник, не смог удерживать ее разговором. Наверное, она тоже это поняла. Они то молчали, то Олег спрашивал нечто незначительное, а Юнона слишком охотно отвечала, даже улыбалась. Он говорил и что ноги заживают, скоро снимут гипс, все будет хорошо. Говорил и не понимал, зачем обманывает ее и себя, но никак он не мог остановиться, это был поток лжи, бессильный и жалкий.
А потом Юнона ушла. Он долго прислушивался к затихающим шагам на лестнице. Тихо стукнула дверь. И некоторое время шаги слышались еще…
И опять потянулись уже невыносимые, бесконечно долгие дни. Ноги стали болеть сильнее, а пальцы, выставленные из гипса, были уже фиолетовыми и распухали к вечеру. Они по-прежнему ничего не чувствовали и не шевелились. Один раз, поздно вечером, Олег слышал, как мать плачет в соседней комнате, хотел позвать ее, спросить, но скрепился, понял лишь, что скрывается за ее быстрыми взглядами, которые она старалась теперь прятать, когда приходила к нему, сидела возле него, мыла пол, приносила. еду и книги, включала телевизор. А он перестал учить уроки, равнодушно встречал приходивших товарищей по классу, все словно бы перешло теперь в одну постоянную тупую боль, которую ничем было не остановить. В бесконечно далекое отошли дни, когда он ходил на своих ногах, он перестал думать, как раньше, каждый раз с воскресающей надеждой, что там, под гипсом, все срастается, заживает и он встанет и все будет по-прежнему.
Однажды днем пришли не только Николай Федорович, его врач, но еще двое: один пожилой и важный, словно бы чем-то обиженный, другой лысый, круглый, лоснящийся, улыбающийся и губастый – он походил на какого-то киноартиста. Все трое долго осматривали Олеговы ноги, больно стучали по гипсу, просили шевелить пальцами. Он старался изо всех сил, так что даже пот потек по лбу и щекам, – пальцы не шевелились. Врачи вытеснились в двери и ушли говорить в комнату матери. Олег напрягся, но понял только приглушенный крик матери: «Нет!!», почти тотчас же перекрытый басовым гудением. Слов разобрать он не смог.
Наконец, врачи ушли, а мать все не заходила к нему. Тогда он стал звать ее, и она пришла.
– Что? – спросил он, хотя совсем ясно знал, что ничего не надо спрашивать.
– Сказали, через неделю… в больницу… Если… Если… не будет лучше… – медленно выговорила она и вдруг пошла из комнаты неестественно прямо, торопливо.
Ему было словно бы все равно. Ну и пусть… Теперь уже безразлично – ходить с костылями, или ползать, или…
Кажется, он даже не испугался, только было жаль мать, что она так убивается.
Прошло еще несколько дней. Каждый вечер теперь приходил Николай Федорович, стучал молоточком по гипсу, трогал пальцы. А днем являлась сестра, очень красивая, с длинными ногами, в короткой юбочке, завитая, медицински-холодная. Улыбаясь, она раскладывала свои коробки-шприцы, улыбаясь, протирала ваткой, улыбаясь, тыкала иглой, улыбаясь, уходила. А пальцы в проеме гипса уже стали густо-лиловыми, раздуто-водянистыми. Теперь Олег лежал только на спине, ему было видно бело-серое, зимнее небо, изредка мелькал там темный голубь, пролетали, медленно взмахивая, галки, и острокрылые птички проносились иногда дружным табунком. Он вспоминал, что такие розовые с желтым хохлатые птички прилетали на яблони возле школьного окна, густо облепляли их с тихим серебряным звоном и обирали мелкие, прихваченные морозом яблочки. Эти яблочки почему– то оставались целыми до весны только на самых тонких ветках у стены, и однажды Мишка Колосов на спор слазал за ними по водосточной трубе, набрал две горсти и угощал девочек и Юнону, яблочки были грязные, в саже, но все ели их, хвалили, а Мишка сиял и посматривал на Юнону. Да, жизнь, конечно, идет там, как шла, работает школа, идут уроки, на переменах та же возня и галдеж, Светка Приставкина на уроке все поправляет свою челочку и тайком глядится в зеркало, Юра Сурганов чертит свои схемы-модели, Юнона…
Он лежал и думал, что завтра уже воскресенье, а послезавтра повезут в больницу и там… Не хотелось даже думать, что будет там и каким он вернется оттуда… И кто знал еще недавно, когда он был здоров, бегал на этих самых ногах, что так может случиться.
Он и теперь никому не говорил, что его ждет. Вчера сказал только Сурганову, когда тот пришел, принес задание. Сурганов долго смотрел на него через очки, словно он что-то высчитывал. Он сказал Сурганову, что ни в воскресенье, ни в понедельник приходить никому не надо, – с утра увезут в больницу.
Потом попросил мать, чтоб она убрала книги и учебники, горой скопившиеся на стульях у кровати, велел убрать тетрадки и лег поудобнее – не то спал, не то думал… Глаза Олега были закрыты, руки лежали поверх одеяла. Может быть, он и вправду спал…
Юнона пришла в воскресенье, под вечер, когда небо уже заволакивалось сумеречной синевой, и это был самый тяжелый час. Она пришла так неожиданно, что он растерялся и словно бы рассердился– неужели ее послали?! Молчал, верил и не верил, узнавая ее голос в прихожей, а потом даже повернул голову к стене, ведь было уже поздно и, пожалуй, все равно.
– Здравствуй! – сказала она. – А я тут шла и решила тебя навестить. Ну, как ты? Ребята говорят, что тебя собрались класть в больницу.
– Тебя… послали? – воспаленно глядя, он приподнялся на локтях.
– Нет, – ответила она, понимая его. – Что ты выдумал? Я пришла сама. А что, нельзя?
С минуту он смотрел на нее, стараясь поверить, и понял.
– Можно, – вздохнув, опускаясь, сказал он. – Только здесь… не прибрано…
Глаза Юноны были теплые, большие и как бы вбирающие его взгляд.
Вот какая чепуха…
– Открой форточку, – краснея, попросил он. – Здесь душно. – И подумал, а каково ей-то прийти с холода, со свежего воздуха, пьяного и чистого. – Открой, – повторил он.
– Да зачем же! – возразила она. – Мороз на улице. Знаешь, какой холодище? Двадцать четыре… Я терпеть не могу мороза… – Она даже повела плечами. – Знаешь, говорят, я похожа на северянку. Все это говорят… А я ведь с юга… Из Краснодара– там родилась, а здесь так мерзну, так мерзну…
Она ходила по комнате, а Олег смотрел на нее и все дивился ее взрослости, какой– то мягкой уверенности, точно она была намного старше, сильнее и увереннее его. Юнона ходила по комнате и что-то говорила, а он, не вслушиваясь в слова, слышал только звук ее ровного голоса.
А потом она вместе со стулом подсела к его кровати, и они вдруг заговорили так, словно рухнула сдерживающая этот поток слов плотина. Юнона рассказывала о своем городе, о серебристых тополях, дубах и виноградниках, о степи, курганах, Черном море, на котором она бывала каждый год, о той школе, где она училась раньше, потом вспоминала детские дни, и уже рассказывали наперебой то он, то она, счастливо соглашаясь, когда находилось нечто общее в этих воспоминаниях.
Совсем стемнело. Он решил включить свет – для этого у Олега были протянуты к выключателю две крепкие нитки, – но Юнона сказала, что зажигать огонь не стоит, пусть так, с улицы много света и все видно… Тогда он посмотрел ей в лицо и вдруг увидел, что глаза Юноны сияют загадочно и успокаивающе. Ему показалось, что это не та Юнона, девочка, которую он знал, а другая – всевластная и всемогущая – и это было странно, удивительно и опять, как во сне…
Он не помнил, сколько они сидели так. Вошла мама и очень удивилась, что они сидят в темноте, зажгла свет и принесла чай. Юнона села к столу, а Олег, кое-как сдерживая стон, повернулся на полубок, а когда боль поутихла, стал пить чай, с наслаждением, чашку за чашкой…
Собираясь домой, Юнона подошла к шкафу с книгами.
– Это все твои? – спросила она, оглядываясь.
– Да, – ответил он и удивился вопросу.
– Можно, я выберу что-нибудь почитать?…
– Ну, конечно, – ответил он и обрадовался, потому что она угадала его желание.
Она долго смотрела книги и не достала ни одной.
– Посоветуй, – сказала она, улыбаясь и покачивая головой, – никак не выберу. Тут много древних: Плутарх, Цицерон, Тит Ливий… – Глаза ее снова волшебно блеснули, так вечером в тучах далеко и без грома мерцает молния.
– Возьми Ремарка, вон ту, толстую, там «На западном фронте…», «Три товарища», «Возвращение»… Не читала?
Она отрицательно тряхнула головой, с усилием вытягивая зеленую книгу.
– Когда ты придешь? – спросил он и испугался: вдруг подумает, что ему жаль книгу. Но она поняла все, даже его испуг, – так объяснили ее глаза.
– Завтра, – сказала она, краснея. – Если хочешь…
Он хотел сказать, что даже не надеется, не может просить ее об этом.
– Если хочешь… – повторила она. – Ведь мне, в общем, по пути… – Молнии угасли, глаза были обыкновенные, только слишком темные.
– Завтра меня увезут в больницу, – сказал Олег. – И…
– Тогда я приду к тебе в больницу, – сказала она. – Ну, выздоравливай и не кисни. До завтра. Я приду…
И она ушла.
И в эту ночь он долго не мог заснуть и от боли, и от счастливых воспоминаний. Он думал о Юноне и не находил слов, которыми мог бы отблагодарить и обрадовать девочку с широким круглым лицом. Даже и в забытье он все время видел ее, говорил с ней, жаловался ей на боль…
Утром пришла машина «скорой помощи». Дюжие студенты-санитары, громко топая, волокли носилки, переложили Олега и понесли по лестницам. На улице, пока носилки вкатывали в машину, он пораженно глотнул свежего деручего воздуха и не видел, как мать, прячась за спины санитаров, вытирала слезы. Дверца захлопнулась, мотор заурчал и машина покатила мимо собравшихся зевак, которые, видимо, очень любят поглазеть на чужую беду. Олег был спокоен, пожалуй, первый раз так за все эти дни, хотя ноги жгло все невыносимее и беспрерывная боль уже туманила сознание.
Палата была та же самая, густо заставленная койками, в ней он лежал в первые месяцы, и он не обрадовался ей. Только люди были все другие, хотя и тоже с переломами – закрытыми и открытыми, – а двое были очень тяжелые, забинтованные с ног до глаз – тяжелые травмы после автомобильной катастрофы. Однако был в палате и почти здоровый парнишка, который выпал из окна и получил сотрясение мозга. Видимо, сотрясение было не такое уж страшное, потому что, едва уходила дежурная сиделка, мальчишка вскакивал с кровати, лазил под койками, подпрыгивал на сетке, как акробат на батуте, обезьяной выглядывал в коридор, строил рожи, гоготал и вообще никак не подходил к палате, полной вздохов, стонов, а иногда и крепкой мужской брани… Но среди всеобщего молчаливого и громкого страдания Олег почувствовал себя лучше, словно люди помогали ему переносить боль, а может быть, она равномернее распределялась здесь на всех, кроме мальчишки.
В полдень обход делал профессор. Он долго смотрел его ноги, ни о чем не спрашивая палатного врача, потом быстро взглянул на Олега еще и вздохнул.
– Вот что, молодой человек. Как тебя зовут? Олег? Вот что, Олег, у тебя началось сильное нагноение, а может быть, и похуже… Буду говорить прямо, ты ведь мужчина, надо быть готовым ко всему, даже к ампутации. – И, увидев, как побледнело, заострилось Олегово лицо, добавил – Конечно, постараемся сделать все, чтобы ноги уцелели. Но… иногда это бывает невозможно, к сожалению. Слишком было все раздроблено… Но ты возьми себя в руки. Главное сейчас – сохранить жизнь. Теперь делают хорошие протезы, в будущем возможны пересадки, ты же знаешь, конечно, о пересадках сердца – и люди живут годами. Но пойми, если не ампутировать при гангрене, можно потерять жизнь… Подумай, времени немного еще есть, а мы поговорим с мамой.
Когда они ушли, палата зашумела.
– Соглашайся, – сказал мальчик без ног. – У меня было то же и еле спасли – теперь я поправляюсь.
– Не вздумай! – говорил старик с левой соседней койки. – Им что, а тебе без ног куда? Думай, парень. Ох, думай…
А мальчик с сотрясением мозга, вовсю прыгавший на кровати, сказал:
– Точно, не надо.
Юнона в этот день не пришла…
Под утро Олег уснул, скорее задремал, и во сне он увидел Юнону, ее хватали за руки, а она прорывалась к нему, ее отбрасывали, куда-то тащили, стаскивали с нее шубу, а она сопротивлялась и кричала: «Пустите меня! Пустите! Я все равно пройду! Я обещала!! Пустите!!»
Он открыл глаза. Он ясно слышал ее голос… Вот только что…
– Пустите! – крикнул он, приподнимаясь, как бы пытаясь встать, и действительно, в этот миг в палату, натягивая сползавший халат, ворвалась она – Юнона, с такими испуганными, Страшными глазами, что Олег замер, опираясь на локти, не зная, что сказать, а сзади, в дверях, уже стояли сестры и няни.
– Ну?!! – крикнула она и взгляд скользнул по одеялу, ища его ноги. – Тебя не оперировали?! Нет??
Она сунулась к его подушке, заплакала взахлеб, повторяя: «Нет?? Нет? А я так боялась… О-о-о…». Потом быстро вытерла глаза, села на стул, улыбалась и всхлипывала: «Вчера меня не пустили… Карантин… Я так боялась… Сказали, что ты в операционной… И я думала… О-о-о… А я… Я думала… Ну, ладно… Ну, хорошо… Я думала… А как ты? А ты не согласился? Нет?»
– Нет, – сказал Олег. – Пока не буду… Успокойся, – только тут понял, что плачет сам, весь скривился, торопливо вытер лицо рукавом и пытался улыбнуться.
– Ты выздоровеешь… – сказала она. – Понял? Ты выздоровеешь… Да, да… Я знаю… Понял? Я– и глаза ее вдруг опять волшебно засветились, или это ему показалось, может быть, показалось, сквозь набегающий слезный туман.
– Девушка, немедленно покиньте палату. Что за самоуправство? Немедленно! – требовала появившаяся заведующая отделением.
– Юнона… пойди, – сказал Олег.
– Ты выздоровеешь, – повторила она, не двигаясь с места.
– Юнона…
– Я приду! – крикнула она в дверях.
– Сестра? – спросил старик, когда двери палаты захлопнулись.
– Да… – сказал Олег.
– Похожа, – согласился он. – Хорошая. Боится за тебя… А что? Сестра есть сестра. Родная кровь… Да-а…
На утреннем обходе врачи снова переглядывались.
– Ну, что же, молодой человек?
– Я не согласен… Я не буду, – твердо ответил он, и ему показалось, что он опять видит только глаза Юноны.
– Но ведь будет хуже.
– Нет.
– Гангрена может…
– Я не буду…
Они молча смотрели на него. Это были опытные врачи с усталыми умными лицами.
– Но ты хорошо понимаешь, что потом ты не сможешь ходить даже на протезах? Ведь это – гангрена. А может быть, через несколько дней мы совсем не сможем тебе помочь…
– Я не буду, – повторил он и отвернул голову, давая знать, что разговор окончен.
– Что ж… Пусть решает Ковальский, – сказал один врач.
– Да, надо говорить с Ковальским… Пусть смотрит. Все-таки главный хирург… Хотя положение, в общем-то, ясное. Девяносто девять «за», к сожалению…
Они перешли к другим больным.
Ковальский пришел лишь к вечеру. Это был огромный старик с жесткой белой бородкой, с узкими хитрыми щелочками глаз за золотыми линзами очков. Он был на кого-то похож, на кого-то из медицинских знаменитостей, профессоров и академиков, хотя и сам был и профессором, и членом– корреспондентом академии. У него были большие подвижные руки хирурга, и этими руками он долго, больно и властно прощупывал гипс, трогал пальцы, велел везти Олега в перевязочную, снимать гипс.
