Текст книги "Петроградская повесть"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

4. ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ

– Упревает, – удовлетворённо говорит кашевар, прислушиваясь к тихому клокотанию в котле. – Наши с утра не евши, небось ждут меня. Солдату, парень, без пищи да без табаку никак нельзя. Без табаку скучно ему, а без пищи солдат слабеть начнёт, и зябь его пробирать станет, и хворь прилипнет. Бывало, в окопах, ежели пищу не подвезут, ну никакой тебе жизни, горе одно!

Серафимов шлёпает ремёнными вожжами по худым бокам лошадей и не торопясь продолжает:

– Теперь, парень, тут всё одно что на позициях. Того гляди, стрельба пойдёт.

– А вы за кого, за наших?

– Тут все свои. Чужеземных тут нет. Я, парень, за правду, вот за кого. Наша правда мужицкая – вся в земле кроется. Сколько годов по земле ходим, и пашем, и сеем, и потом её поливаем и кровью, землю-то, а она всё не наша.

Серафимов молчит, затем мечтательно вздыхает:

– Ежели бы нам землю-то да себе взять, вот бы она, правда, и вышла!

Тут я замечаю, что лошади наши остановились. Нарядные господа в шляпах, с зонтиками в руках заполнили всю улицу.

– Где логика? – кричит кому-то господин с жирным лицом и размахивает лайковой перчаткой. – Мы представляем городскую думу, мы власть, а не вы! Где логика?

– А ну, осади, «логика»! Вам бы нашего брата в окопы!..

Привстав на передке повозки, я вижу матроса с винтовкой. Он упёрся прикладом в бок холеного господина, и тот, пятясь, кричит ошалелым, срывающимся голосом:

– Па-а-азвбльте, позвольте, здесь дамы, господин матрос!..

Я почти уверен, что дальше нас не пропустят: если уж таким господам нельзя, то нам и подавно.

Но матрос, увидев повозку, дружески кивает Серафимову и, повернувшись к своим товарищам, кричит:

– Эй, расступись, путь дай!

– Проезжай, не задерживайся, – отзываются из матросской цепи, перегородившей улицу.

И наша походная кухня катится дальше, в гущу вооружённых людей, заполнивших проспект. Лёгкий дымок вьётся вслед, запах кулеша разносится вокруг. То и дело слышны добродушные возгласы:

– Пищевая артиллерия движется!

– Эй, кашевар, хорош ли навар?

– Шрапнель с говядиной, щи с топором!

Толпа расступается, втягивая в себя повозку.

– Ой, парень, не выбраться нам отсюда, – говорит Серафимов.

Впереди нас огромная красная арка, такая же высокая, как дом. В полукруглом своде её темнеет площадь и видны освещенные окна.

– Вот он, царский дворец, гляди, парень, куда приехали, – говорит Серафимов.

Людей тут тоже много, они прижимаются к стенам и прячутся в подъездах домов. Чувствуется насторожённость. Тихо. Словно озадаченные тишиной, лошади останавливаются.

В широком квадрате нёба, как бы врезанном в мощный свод арки, я вижу тонкое белое облако. За ним в недосягаемой синеве трепещет далёкая звезда.

Сначала по-одному, потом группами к нашей походной кухне подбегают люди с винтовками.

– А, Серафимов! – кричат они. – Вот удружил, браток! Что у тебя? Кулеш? Эй, братцы, Серафимов кулеш привёз!

– Ну, парень, наши тут, – обрадованно говорит кашевар.

Лошади уже схвачены под уздцы и поставлены к стене под аркой.

Подошёл командир Малинин.

– Паренька-то давай к сторонке, сюда вот, за выступ. А то юнкера начнут пулять с перепугу, как бы греха не вышло, – говорит он и спрашивает Серафимова: – Это, никак, кременцовский своячок с тобой?

– Он самый, – отвечает кашевар. – А что же самого-то не видно?

– Я его в Смольный послал, связным. Ты гляди, чтоб парнишка не высовывался.

А Зимний дворец совсем рядом. Хорошо видны его тёмно-вишнёвые стены и большие светящиеся окна. В этом дворце жил царь. Теперь там министры-буржуи.

Серафимов открывает котёл, достаёт свою большую поварёшку и, мешая ею, приговаривает:

– Не толкайся, ребята, по очереди!

К нему тянутся со всех сторон закопчённые солдатские котелки.

Кашевар весело покрикивает, предлагает добавки.

– Доставай-ка кастрюлю, – говорит он мне немного погодя. – А то раздам всё, и тебе не достанется.

Я протягиваю кастрюлю и получаю её назад, наполненную доверху.

Котёл быстро пустеет. Слышно, как поварёшка шаркает по дну.

– Э, да тут камбуз [3]3
  Камбуз – кухня на корабле.


[Закрыть]на колёсах! – слышится чей-то весёлый голос.

Два матроса – они волокут куда-то пулемёт – остановились перед нашей повозкой.

– Угощай, инфантерия: [4]4
  Инфантерия – пехота, пешее войско.


[Закрыть]с утра из экипажа.

– Да всё уж, – вяло отзывается кашевар. – Своим велено раздавать.

– А мы что же, чужие? – Высокий моряк сердито вытер пот со лба и потянул пулемёт дальше. – Ну их к дьяволу!..

У него скуластое лицо с густыми бровями. Второй, круглолицый, маленький, громко вздохнул и причмокнул губами с таким сожалением, что у меня стало нехорошо на душе.

Взглянув на кашевара, я понял, что он и сам испытывает неловкое чувство.

– Дяденька Серафимов, можно, я им нашу кастрюлю отдам? Вы не будете сердиться? – прошу я.

– И верно, парень, отдай, – с готовностью соглашается кашевар и сам зовёт их: – Эй, моряки!

Круглолицый обернулся, и я поспешно протянул ему хозяйкину кастрюлю с кулешом.

– Панфилов, греби назад! – весело закричал матрос, принимая от меня кастрюлю.

Высокий вернулся.

– Вот так-то другое дело, давай и ты с нами, – сказал он мне улыбаясь. – Ложка есть ещё?

Но ложки не было. Серафимов отдал уже две запасные ложки.

– На вот, держи мою. – Малинин вынимает из-за голенища ложку, белевшую в темноте, и даёт мне.

Такой вкусной еды, как этот солдатский кулеш, я ещё никогда в жизни не ел.

– А ты чего же, командир? Постишься, что ли? – спрашивает Панфилов.

– Перед боем воздержусь, – рассудительно отзывается Малинин.

– Боишься, что в живот ранят?

– Пуле не закажешь…

Командир всё вглядывается в темноту.

– Парламентёры [5]5
  Парламентёр – человек, посланный одной из воюющих сторон для переговоров с неприятелем.


[Закрыть]наши пошли во дворец да вот не возвращаются. Стало быть, министры, добром власть не отдадут. Надо на приступ идти, – говорит он.

– Нет, больше не могу. – Маленький матрос отодвигает от себя кастрюлю и тяжело вздыхает. – Живот тугой стал, как барабан!

Из темноты появился молодой человек в светлой студенческой шинели. Волнистые волосы его развеваются, глаза блестят.

– Друзья! – кричит он матросам. – Вы здесь, санкюлоты? [6]6
  Санкюлоты – так во времена Великой французской революции (конец XVIII века) называли революционеров.


[Закрыть]

– Давай к нам! Тут кулеш больно славный, попробуй только, за уши не оттащишь, – зовёт Панфилов и приятельски обнимает студента за плечи.

– Спасибо, спасибо, братцы! Вы все такие хорошие, вы сами не знаете, какие вы хорошие. – Студент берёт протянутую ему ложку, но есть он не может и виновато улыбается. – Сейчас не до еды, право… Я счастлив, верите, счастлив! «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые!..» [7]7
  Строки из стихотворения Ф. И. Тютчева «Цицерон».


[Закрыть]

5. НОЧНОЙ ШУМ

По ту сторону дворца, за Невой, раздаётся выстрел и гулом отзывается в стенах зданий.

– Петропавловская крепость бьёт! – определяет Панфилов.

Оба моряка, как по команде, хватаются за дужку пулемёта и, увлекая за собой студента, скрываются в темноте.

Слева, где видны тёмные силуэты деревьев, часто щёлкают винтовочные выстрелы. Слышно, как пули стучит по поленницам, заслонившим ворота дворца.

Но перестрелка сразу смолкает.

– Чего ждём? – сердится Малинин. – Пришли с оружием, а всё уговариваем ихнего брата.

– Довольно долго стоит тишина.

– Никак, посыльный из Смольного? – говорит кто-то.

Я вижу человека с забинтованной головой. Он пробирается к нам через толпу.

– Кременцов, – окликает кашевар, – ты, что ли?

– Я самый.

Человек подходит к повозке. Теперь и я узнаю его. Это бабушкин внук Митрий.

– И ты тут? – удивляется он, увидев меня, – Гляди проворный какой!

Митрия тотчас окружают красногвардейцы.

– Был в Смольном?

– А как же! Записку от Ленина принёс, комиссару отдал. – Обрадованный, что оказался среди своих, Кременцов жадно курит предложенную ему самокрутку.

– Ты Ленина сам видел? – спрашивает Малинин.

– А как же!

– Вот как меня?

– Как тебя.

– Да ты расскажи толком, по порядку.

– Можно и по порядку, – охотно соглашается Митрий. – Добрался я, братцы мой, до Смольного, – начинает он, прислонившись спиной к нашей повозке. – А там уж таких, как я, полный коридор, не протиснешься. Всё связные. «Где же, спрашиваю, тут Военно-революционный комитет?» – «А ты, говорят, ищи комнату восемьдесят пятую». Ладно. Нашёл, открываю дверь, гляжу – стоят трое у стола, карту разглядывают. «Так и так, говорю, наши к Зимнему подошли…» И только хотел доложить, как мы сегодня пушки у юнкеров забрали, входит ещё один, собой крепкий, пальто нараспашку, в кепке, обыкновенный вроде человек.

«Что же, говорит, у нас происходит, товарищи? Съезд Советов начинает работу, а мы всё ещё мешкаем у дворца. В такой момент нерешительность – преступление!»

Те, у стены, встали. Один пожал плечами и говорит:

«Подвойский уверен в успехе. Он ведёт планомерную осаду и считает, что как только Временное правительство убедится в нашем громадном превосходстве, оно поймёт бессмысленность сопротивления, и тогда победа будет бескровной. Нельзя, говорит, отрицать, Владимир Ильич, что в такой позиции много смысла!..»

Тут меня, братцы мой, и осенило: «Э, – думаю себе, – да ведь это Ленин, Владимир Ильич!..» А он подвинулся к столу и говорит: «Нет, в этой позиции смысла меньше, чем кажется. Вы думаете, наши враги сидят во дворце и прикидывают: пора им сдаваться или ещё не пора? Скорее всего, они стараются стянуть свой силы: юнкеров, казаков, корниловцев. [8]8
  Корниловцы – участники контрреволюционного мятежа, возглавлявшегося генералом Корниловым в 1917–1918 годах.


[Закрыть]Если мы хотим победить, надо начать штурм немедленно. Тут каждый час дорог. Завтра это будет втрое труднее или окажется невозможным вовсе».

Засунул руки в карманы пальто и давай ходить поперёк комнаты. И вдруг поворачивается, братцы вы мой, и ко мне:

«А вы, товарищ, от Зимнего? Правильно я понял?»

«Так точно, говорю, оттуда, товарищ Ленин. Приказа ждём. А пока что велено доложить: артиллерией разжились, захватили у юнкеров две трёхдюймовки».

Удивился он и просиял весь.

«Каким, говорит, образом? Когда?»

Ну, я всё по порядку, так, мол, и так. Юнкера, видно, к Зимнему хотели прорваться, да не пришлось. Затаились мы в подворотнях, подпустили к себе да разом и насели. Без единого выстрела взяли…

Понравилось ему это, он и говорит товарищам.

«Смотрите, пока мы окружаем дворец по всем военным правилам, массы сами ввязываются в борьбу. Значит, удар назрел, и необходимо наносить его, не откладывая ни на минуту».

Тут он записку и написал.

«Спешите, товарищ, время не ждёт! Вы, говорит, сами понимаете, фронтовик как будто».

А сам на повязку мою поглядывает на голове.

«Да нет, мол, это сегодня, когда пушку отнимали у юнкеров. Сплоховал малость, вот и саданули немного шашкой».

«Что ж, говорит, стреляный воробей зорче. Сквитаетесь». И пожал мне руку.

Митрия слушают не дыша.

– А рука у него какая? – спрашивает кашевар.

– Рука-то? – Митрий щурит глаза, припоминая. – Ладонь широкая, твёрдая. В общем, надёжная рука.

Где-то в стороне раздаётся удар орудия. Воздух тяжело гудит, и на крыше дворца что-то грузно ухает. Внезапно в окнах гаснет свет. Отчётливее видно нёбо над крышами и мирно плывущие облака.

Откуда-то слева, где у решётки под деревьями таится тёмная солдатская цепь, нарастает шум, подобный приближающемуся раскату грома. Он обрушивается на площадь, как лавина. Винтовочные выстрелы и пулемётная дробь бессильно тонут в могучем гуле подкованных железом солдатских сапог.

– Началось! – Малинин, обнажив стриженую, как у школьника, голову, машет в воздухе своей ушанкой. – За мной! – кричит он и первым бросается вперёд.

6. В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ

Мы укрылись за нашей походной кухней и прижались к стене. Серафимов крепко обнял меня за плечи и держит, как будто я могу убежать. Впереди нас у дворца ещё грохочут выстрелы, но они уже совсем не пугают меня. Их заглушают громкие крики победителей. А мимо нас проносятся всё новые и новые шеренги штурмующих. Серафимов прав: нечего и думать о возвращении назад до тех пор, пока не будет взят Зимний.

Пальба постепенно смолкает. Подождав ещё немного, я влезаю на повозку. Отсюда видно, как красногвардейцы ударами прикладов распахивают тяжёлые двери дворца. Внутри здания опять горит свет, и под высокими лестничными сводами разносятся торжествующие голоса.

– А ну, парень, пойдём и мы, подивимся хоть самую малость, – не стерпев, говорит кашевар.

– А как же лошади?

– Никуда они не денутся. Мы скоро.

Серафимов берёт меня за руку, и мы торопливо идём через площадь.

Во дворец уже врываются со всех сторон красногвардейцы, возбуждённые победой, и мы тоже идём вслед за ними.

Нетерпеливое и жуткое чувство охватывает меня. Кажется, что сейчас перед нами откроется множество невиданных и таинственных чудес. Но первое, что бросается нам в глаза, – это настланные на полу грязные матрацы, груды мятых шинелей, пустые бутылки, ржавые жестяные банки из-под консервов.

– Юнкера напакостили, – брезгливо говорит Серафимов.

Но, увлечённые общим потоком, мы переходим из одного зала в другой, из другого в третий.

Двери везде высокие, в золочёных виньетках, потолки разукрашены, как в церкви. Очень много зеркал.

У одного из них мы останавливаемся. Я вижу перед собой заросшего рыжей щетиной солдата в шинели с грязным подолом, должно быть закапанным щами, в стоптанных сапогах, в старой солдатской папахе с пятном от выдранной кокарды. Его большие красные руки нелепо торчат из коротких рукавов. Рядом с ним стоит худенький мальчик с веснушками на носу, в сбитом набок башлыке. Он смотрит на меня немного удивлёнными, испуганными глазами. Мне не сразу приходит в голову, что этот худенький мальчик и есть я сам. Почему-то мне казалось, что я больше ростом и что вид у меня боевой. Я поправляю башлык и хмурю лоб, но это мало что изменяет.

Наконец залы кончаются, и мы выходим на лестницу. Здесь стоят знакомые нам матросы. Они чём-то озабочены. Это сразу заметно по их мрачным, угрюмым лицам.

И тут я вижу, что на мраморном полу около них лежит студент. Какая-то девушка с толстой санитарной сумкой, свисающей с узкого плеча, склонилась над ним и бережно держит его голову.

– Поздно! – говорит она слабым голосом, бессильно опускает руки, и голова юноши глухо стукается о мраморный пол.

Девушка отходит к окну, плечи её дрожат, и глухие звуки вырываются из груди. Все вокруг тяжело молчат, и я понимаю, что студент умер. Но может ли это быть? «Вы все хорошие, вы все такие хорошие! Я счастлив, я совершенно счастлив», – говорил он ещё совсем недавно тут, на площади, и глаза его радостно горели.

Сверху по лестнице спускается командир Малинин.

– Министры арестованы. Красногвардейцы повели их в Петропавловскую крепость, – говорит он. – Керенский, как выяснилось, бежал из города ещё утром.

– Попался бы он мне, собачий сын! – Матрос Панфилов внезапно поднимает над головой винтовку и замахивается прикладом на огромное зеркало в стене. – Студента убили…

Я отскочил, боясь, что посыплются осколки, но Малинин успел удержать моряка за рукав. Приклад только скользит по бронзовой раме зеркала.

– Не тронь! Это теперь наше, теперь мы хозяева, – сказал Малинин и стал бережно затирать царапину на раме рукавом тужурки.

7. ДЕВУШКА ИЗ СМОЛЬНОГО

Мне казалось, что Малинин не замечает нас с кашеваром, но он подошёл к Серафимову и спросил недовольным тоном:

– А вы чего тут не видели? Возвращайтесь в часть. Время ночное.

– Хотелось на царскую жизнь посмотреть, – виновато пробормотал Серафимов.

Он опять взял меня за руку и повёл вниз.

У подъезда уже стоял часовой с винтовкой. Когда мы вышли из дворца, как раз подкатил грузовик. Несколько штатских спустились по колесу на мостовую. Из кабины вышла девушка в коротком пальто с меховой опушкой и в высоких полусапожках на пуговицах. У неё было круглое, розовое от ветра лицо и раскосые глаза. Мне сразу показалось, что где-то я видел её раньше.

Девушка достала из кабины небольшой тёмный ящик, тяжёлый на вид, и поставила его на крыльцо.

– Где найти комиссара Военно-революционного комитета? – обратился к часовому один из прибывших. – Мы из Смольного, нам надо составить списки художественных ценностей дворца. – Он потрогал рукой ящик. – Это пишущая машинка, – сказал он.

– Комиссар там, у ворот, с юнкерами разбирается. – Часовой показал винтовкой, куда им идти.

Когда мы с кашеваром проходили мимо витой чугунной ограды дворцового сада, то тоже увидели арестованных юнкеров. Они толпились у стены. Их белые испуганные лица заметно выделялись в полутьме.

– Смерть им! – послышались крики.

С Серафимовым мы подошли ближе к воротам. На высоком цоколе стоял тот самый человек в кожаной куртке, что утром говорил речь в казарме у Митрия. В колеблющихся отсветах фонарных огней лицо его тоже казалось бледным и очень усталым. Он поднял руку.

– Революция победила! – в наступившей тишине отчётливо и резко прозвучал его голос – Эти люди сложили оружие к ногам восставшего народа. Сияющее знамя победы не может быть омрачено позором кровавого самосуда.

Он вдруг замолчал, достал из кармана платок и начал протирать очки.

– Неужто будем об этих желторотых пачкаться? – сказал стоявший рядом солдат.

В толпе засмеялись.

– Постращать бы надо, – посоветовал кто-то.

– Они и так напуганы, больше некуда!

– Отпустить, да и только!

И тут я заметил девушку, которая приехала на грузовике. Она пробралась к самой ограде и, прильнув лицом к чугунным витым прутьям, смотрела на арестованных.

– Серёжа!.. – послышался её дрогнувший голос. – Серёжа! Ярославцев!

Долговязый юнкер с чёрными усиками встрепенулся и стал мучительно всматриваться в толпу, не понимая, кто зовёт его.

– Сюда, сюда… – нетерпеливо звала девушка.

Наконец он заметил её и тоже стал протискиваться к решётке, расталкивая своих. Это был тот юнкер, который утром ускакал на лошади от красногвардейского отряда. Но только теперь он не выглядел так уверенно и так красиво. Он, наверное, очень боялся, что его убьют.

Вот они уже стоят рядом, – юнкер по одну сторону ограды, девушка по другую, держат друг друга за руки и о чём-то говорят. Теперь не слышно их слов. Но и без слов ясно, что она испугалась за него, и сочувствует ему, и улыбкой старается ободрить его.

– Пойдём, чего завевался! – Серафимов потянул меня за конец башлыка, и мы двинулись дальше.

Обратный путь показался мне много короче. На перекрёстках у костров грелись солдаты. Ночные улицы были молчаливы и безлюдны. Но город казался полным скрытого движения и тревожных, неясных гулов. Лишь порою он затихал, как бы прислушиваясь к далёким отзвукам ночного штурма.

Серафимов, подставляя лицо ветру, довольно щурился и говорил:

– Теперь пойдёт! Теперь, парень, такой ветер подует по земле – не удержишь. Любую силу сметёт, любую стену повалит! – Он весело подгонял лошадей, да они и сами бежали охотно, должно быть чувствуя, что возвращаются домой.

Въехав во двор казармы, кашевар оставил лошадей и повёл меня через пустой тёмный плац. В подъезде горела лампочка, только гораздо ярче, чем днём.

Нам открыла хозяйка.

– Долго же ты ходил, малый, – сказала она. – Я ждала, ждала, да так и задремала за машинкой. Кастрюля-то где?

– Завтра принесу, – ответил вместо меня Серафимов. – Сегодня вам не хватило.

– Что ж, будет и завтра день, – сказала хозяйка и опять сёла к столу, собираясь шить.

А Настенька и бабушка по-прежнему спали, не подозревая даже, что меня так долго не было дома, и совсем, уж конечно, не догадываясь о том, что происходит на свете.

8. ДЕКРЕТЫ

На другой день я встал поздно. Ни бабушки, ни хозяйки не было дома. У швейной машинки сидела на хозяйском месте Настенька и, высунув язык, вертела колесо. На столе стояла знакомая мне кастрюля.

– Эх, ты, – сказала Настенька, – всё спишь да спишь. А к нам солдат приходил, пшённой каши принёс.

Я ничего ей не ответил и пошёл умываться.

Бабушка и хозяйка вернулись не скоро. Они ходили в адресный стол, чтобы узнать, куда переехала тётя Юля, но там ещё не было никаких сведений. Стали ждать дядю Митрия, но в тот день он так и не появился.

Он приехал только на другое утро на грузовике со своими товарищами, красногвардейцами.

– Я по пути, на одну минуту, – сказал он.

Он привёз нам свой паёк: буханку хлеба, связку сушёной воблы и полкуска серого мыла. Грузовик с красногвардейцами ждал его под окном и глухо дрожал.

– Что же теперь делать? – спросила бабушка.

– Сейчас мне некогда, – сказал Митрий, – наш батальон охраняет штаб революции – Смольный. Подождите ещё немного, бабушка Василиса. Унывать не надо! Скоро будет мировая революция, тогда всё устроится самб собой.

– Хорошо бы, коли так, – сказала бабушка.

Митрий взял одну воблину, стукнул ею несколько раз по прикладу своей винтовки, оторвал голову и быстро очистил кожу.

– Теперь годится для еды, – сказал он. – Постигай эту науку, – и протянул воблину мне.

– Минута уже прошла, – сказала Настенька.

– Вот в том-то и дело, что прошла. – Митрий поднялся и хотел поймать Настеньку, но она вырвалась и спряталась за плиту. Она думала, наверное, что Митрий будет с ней играть, но ведь ему было некогда. К тому же в дверях появился запыхавшийся Серафимов.

– Декреты привёз? – спросил он у Митрия.

– А как же!

Они вместе пошли во двор. Митрий вскочил на колесо, достал из кузова две тяжёлые бумажные пачки и протянул Серафимову.

– Расклеить надо, – сказал он. – Клейстер у тебя найдётся?

– Сварю и клейстер, – с готовностью отозвался кашевар.

Грузовик с красногвардейцами взревел и тронулся. Митрий помахал нам на прощание рукой.

…Клейстер варили в ведёрке, которое принёс Серафимов. Кашевар сидел на табуретке у плиты и, достав из пачки большой лист, читал по складам:

– «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно и без всякого выкупа».

Вверху поперёк листа было напечатано большими буквами: «Декрет о земле».

– А ну как царь назад вернётся, будет тогда вам за такие бумаги! – сказала бабушка.

Серафимов только усмехнулся в усы.

Помешав в ведёрке деревянной лопаткой, он снял его с огня и сказал:

– Собирайся. Поможешь мне расклеивать.

Мы вышли на улицу и принялись за работу.

Я намазывал стену клейстером, а кашевар пришлёпывал декрет широкой ладонью и, любовно расправляя его, приговаривал:

– По-нашему вышло, по-мужицкому!

Почти везде на заборах и стенах домов наклеено было много других воззваний и объявлений. Нам не сразу удавалось найти свободное место. Серафимов относился ко всем другим плакатам и воззваниям крайне подозрительно.

– Ну-кася, почитай мне вот этот! – говорил он. – У тебя побойчее выходит.

– «Безумная политика большевиков накануне краха, – читал я белый лист с жирными чёрными буквами. – Среди гарнизона раскол, подавленность. Министерства не работают, хлеб на исходе… Партия большевиков изолирована…»

– Чего-чего? Кто это клевещет? – сердито спрашивал Серафимов.

Внизу значилось: «От военной секции партии социалистов-революционеров».

Я читал и это.

– Мажь по ему! – сердито командовал кашевар. – Яссёры [9]9
  Правильно: эсеры; эсеры – члены партии социалистов-революционеров. Эта партия враждебна народу и Октябрьской революции.


[Закрыть]пакостят! – И он пришлёпывал свой декрет поверх эсеровского воззвания.

Мы шли дальше, но кашевар всё ещё продолжал сердиться.

– Я, парень, и сам тоже ходил в этих, в яссерах, – признавался он с досадой. – Они, дескать, за землю. Вот, думаю, мне подходит: я тоже за землю. Да-а. И вот хожу я в яссерах неделю, хожу другую. Гляжу, а эти мой яссеры Керенскому пятки лижут. Взял да и бросил ихний билет в нужник…

– А это что? – останавливается он у другого воззвания, наклеенного на заборе.

– «Нет той силы, которая способна победить восставший народ…» – читаю я громко.

– Правильно! Этот пусть висит, – перебивает меня кашевар.

Декреты «О земле» и «О мире» мы наклеиваем рядом и направляемся дальше. У нас оставалась нерасклеенной совсем небольшая пачка декретов, когда мы неожиданно увидели Митрия. Он брёл навстречу нам, опустив руки, винтовка болталась у него за спиной, как палка.

– Кременцов! – неуверенно позвал кашевар.

Уже становилось темно, и Серафимов, наверное, думал, что обознался. Но он не обознался. Это действительно был Митрий Кременцов.

– Табак есть? – глухо спросил он.

Серафимов достал кисет. Закурив, Митрий прислонился к забору и с ожесточением сплюнул.

– Понимаешь, какое дело. У Филаретова ни одной лошади не осталось.

– На что тебе лошади? – спросил кашевар.

– Орудия надо на фронт вывозить. Керенский опять сюда прётся с казаками, слышал небось? – Он помолчал с минуту, затем продолжал без прежнего ожесточения, тихо и как бы виновато: – Мне на этих, филаретовских лошадей мандат [10]10
  Мандат – документ, который удостоверяет те или иные права человека.


[Закрыть]выдан… Я, понимаешь, сам вызвался ломовиков реквизировать. [11]11
  Реквизировать (реквизиция) – отобрать у кого-нибудь имущество для передачи в собственность государства.


[Закрыть]Сорок пушек на Путиловском заводе стоят, а на фронт их вывезти не на чем. Вот я и предложил у Филаретова лошадей забрать. Понял? А теперь что же получается?..

– Да куда же он их дел?

– Вот в том-то и дело. Как сквозь землю провалились, ни одной нет.

В тишине улицы возник отдалённый топот тяжёлых копыт по булыжнику. Митрий насторожился, внимательно прислушиваясь.

Прошла минута-другая, и из-за угла показалась подвода.

Это был невысокий голубой фургон с большой надписью полукругом: «Устрицы».

Не говоря больше ни слова, Митрий вышел на мостовую и схватил лошадь под уздцы. Возчик соскочил на землю, моргая миленькими, круглыми, как у птицы, глазами.

– Не узнаёшь? – спросил Митрий. – Вместе работали.

– Как не узнать? – отозвался возчик. – А ты что же с винтовкой? Патруль, что ли, какой?

– Патруль не патруль, а ты скажи, куда хозяин сбежал? Где лошади все?

– Спохватился! Филаретов всех лошадей под расписки отдал.

– Под какие расписки?

– Да уж он нашёл под какие. Нашим же возчикам. Вроде бы это и не его лошадь, а хотя бы, к примеру, моя. Ну, а как минет вся эта кутерьма, то обратно лошадь ему, хозяину, согласно расписке.

– Чтобы не реквизировали? Понятно! – Митрий зло выругался. – И тебе лошадь под расписку дали?

– Нет, мою комитет взял. «Спасения» вроде называется.

– Устриц возить?

– А мне чего положат, то и везу… Постой, постой! – закричал он, заметив, что Серафимов распахнул дверцу фургона и вытащил оттуда новую солдатскую шинель. – Не ваше добро, ну и оставь.

– Гляди, какие тут устрицы! Форма семёновского полка! – сказал Серафимов, не обращая внимания на возчика.

Митрий тоже заглянул в фургон.

– Э, да тут ящики с патронами! Куда везёшь?

– Недалеко… – нехотя ответил возчик.

Митрий нахмурился.

– Нечистое дело, – заметил он. – А ну, поедем вместе! Посмотрим, что там за комитет Спасения, кого он спасает и от кого!

Он сделал знак Серафимову, и они сели на передок фургона по обе стороны от возчика.

– А ты возвращайся, – сказал мне Серафимов. – Дорогу найдёшь?

– Не знаю, – ответил я неуверенно. Мы ведь долго ходили по разным улицам, и я плохо представлял себе, как вернуться домой.

– Ну ладно, пристраивайся с нами.

Серафимов потеснился немного, и я тоже примостился сбоку, рядом с ним.

– Только вы уж сами как хотите, а я чтоб нейтральный был, – сказал возчик, понукая лошадь.