Текст книги "Экспресс 'Надежда'"

Автор книги: Николай Гацунаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Он философ, не говоря уже о том, что гораздо старше вас и мудрее.

Иван достал из пачки очередную папиросу.

– Он тоже хочет вернуться?

– Да.

– Зная, что его ждет?

– Да.

Руперт встал, подошел к двери.

– Теперь вы знаете все, Иван. Подумайте. У вас есть выбор.

– Хорошо. – Он тоже встал с кресла. – Я подумаю. Но сколько бы я ни думал, это все равно ничего не изменит. Я должен вернуться. Понимаете? Должен.

Несколько секунд Руперт пристально смотрел ему в глаза. Чуть заметно кивнул.

– Ждите.

И медленно прикрыл за собой дверь.

Ночь он провел почти без сна. Ворочался с боку на бок, курил. Пытался читать. С недоумением обнаружил загнутые страницы: такой привычки за ним не водилось. Пробежал глазами отчеркнутые карандашом строчки. "Бык на лугу – это здоровый парень. Бык на арене – неврастеник".

"Не иначе как Руперт постарался, – решил Иван. – Больше некому. Любопытно". Открыл следующую загнутую страницу.

Здесь был отчеркнут целый абзац. "Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе". Иван задумался, глядя поверх книги, потом хмыкнул и стал читать дальше. "Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки".

– Та-ак... – Иван опустил книгу. – Уж не запугать ли ты меня хочешь, дорогой Руперт? Зря стараешься. Я знаю, на что иду. Меня дома никто не ждет. А у Мадьяра жена.

Он усмехнулся, выключил свет и, против ожидания, мгновенно уснул.

Вскочил по привычке в семь. Сделал зарядку. До краев наполнил бассейн ледяной водой и добрых полчаса плескался, вскрикивая и постанывая от пронизывающего холода. Потом докрасна растерся махровым полотенцем и, одевшись, отправился завтракать, каждой клеточкой ощущая прилив ликующей бодрости.

– Доброе утро, Иштван! – Это было неожиданностью. Обычно Миклош появлялся к завтраку не раньше десяти. – Как спалось?

В зале, кроме них, не было ни души. Даже люстры не горели, только бра вдоль стен. В золотистом полусумраке тонкое лицо венгра казалось отлитым из меди.

– Сегодня мы с вами ранние пташки.

Улыбка у Радноти была замечательная – ласковая и грустная, а сегодня еще и с оттенком тревоги. Или так казалось из-за освещения?

– Рад видеть вас, Миклош! – Пожимая руку, Иван встретился с Радноти взглядом и понял, что освещение тут ни при чем: тревожные были у венгра глаза. Спросил, опускаясь в кресло: – Что-то случилось?

– С чего вы взяли?

– Вид у вас... – Иван замялся. – Неспокойный какой-то.

– Пустяки. Где вы вчера были после ужина?

– У себя. – И мысленно: "Начинается". Что начинается, он еще не знал и сам.

– Весь чечер?

– Весь. А что?

– Так, ничего. – Радноти безо всякой надобности взял салфетку, повертел, положил на скатерть. – Я приходил к вам вчера, Иштван.

"Вот оно что... Чего это вдруг его ко мне понесло? Просто так? Не может быть. Ну-ну..."

– Вы слишком деликатны, Миклош. Наверное, не достучались.

– В этот раз я изменил своему правилу, Иштван. Решил, что между друзьями можно обойтись без условностей.

– Правильно решили. – Иван продолжал смотреть ему в глаза и это стоило немалых усилий.

– Я просидел у вас почти три часа.

– И от нечего делать листали Хемингуэя, – осенило Зарудного. У венгра удивленно округлились глаза.

– Вы меня видели?

– Не вас, Миклош. Книгу. То, что вы в ней подчеркнули.

– Я?!

– Ну да. О быке на лугу. О мире, который ломает человека.

– Не надо меня разыгрывать, Иштван. Тут и без этого хватает загадок.

"Значит, все-таки Руперт, – подумал Иван. – Все-таки Руперт..."

– Я плохо читаю по-русски, Иштван. Но подчеркнутые вами абзацы я осилил. И, честно говоря, это меня обеспокоило.

– Что именно, Миклош?

– Образ мыслей.

– Хемингуэя? – Иван попытался увести разговор в сторону.

– Ваш, – вздохнул Радноти. – Нельзя падать духом, Иштван.

"Дорогой ты мой человек!" – с жалостью подумал Иван и мысленно затянул "Катюшу".

– Абзацы в книге подчеркнул не я, Миклош. Если по-честному, то меня вчера вообще весь вечер не было дома. Смотрел кинофильмы.

К столу одновременно подошли официант и Джордано. Бруно поздоровался по-немецки кратко: "гутен таг".

– Доброе утро, синьор Ноланец! – Иван как утопающий за соломинку ухватился за возможность переменить тему и повернулся к официанту. – Мне овсяную кашу. А вам, Миклош?

– Тоже, – буркнул венгр.

– И мне, пожалуйста. – Итальянец сел за стол и вопрошающе уставился на Зарудного. – Откуда вам известно, что я родом из Нолы?

– Из школьной программы, – не моргнув глазом соврал Иван. В учебнике, он это прекрасно помнил, город Нола не упоминался. Но сейчас главным было направить разговор по другому, безопасному руслу. – Ваши мысли о строении Вселенной...

– Вы не находите, что наш друг разительно изменился? прервал его Радноти. – Этот внезапный интерес к мирозданию...

"Продолжай, Миклош, – подбодрил его Иван. – Смейся надо мной, шути, измывайся. Я не обижусь".

Выразительные глаза Джордано переместились с Зарудного на Радноти. Итальянец понимающе улыбнулся.

– Все мы непрерывно меняемся, синьор Радноти. Из нас истекают одни атомы, притекают новые.

– Хотите сказать, человеку характерно непостоянство? усмехнулся венгр.

– Нет вещества, которому по природе подобает быть вечным. – Выражение лица Джордано оставалось невозмутимым. Смеялись только глаза. – Исключение составляет субстанция, именуемая материей. Но и ей подобает быть в вечном изменении.

"Ну вот и славно, – облегченно вздохнул Иван. – Вот и прекрасно". Он уже не вникал в то, о чем они говорят. Он слышал их голоса, видел оживленные лица: то серьезные, то смеющиеся, и уже одно это успокаивало его и радовало.

– Коперник ставил Солнце в центре мироздания, – продолжал Миклош. Иван для него перестал существовать. – Вы это отрицаете. Но тогда где, по-вашему, центр Вселенной?

– Нигде. – Ноланец достал четки, положил на стол рядом со своим прибором. – У Вселенной нет и не может быть центра. Она едина и бесконечна. И наше Солнце всего лишь одна из необозримого множества звезд.

Официант принес завтрак, но спорщики этого даже не заметили. Иван ковырялся ложкой в каше, беззвучно мурлыча "Катюшу".

– ...Смерть? – Бруно прикусил нижнюю губу, упрямо качнул головой. – Ее нет. Никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную, внешнюю, материальную форму. Человек, увлеченный величием своего дела, не чувствует ужаса смерти. Он способен все обращать в благо. Даже плен использовать, как плод большой свободы. Даже поражение превращать в победу.

"Ай да Ноланец! – восхитился Иван. – Такого ничем не согнешь".

В зале стало многолюднее. Зажглись люстры. Негромко заструилась скрипичная мелодия. Гурман-ассириец сосредоточенно обгладывал бараний бок. Ивану вдруг вспомнились стихи, которые читал Курбатов. Как давно это было! Тысячу лет назад. Стихи о Ноланце. Иван отодвинул в сторону тарелку с овсянкой. Зажмурился, вспоминая.

"...И маленький тревожный человек..."

– Ослы от схоластики и теологии утверждают, будто моя философия унижает человека, – чуть хрипловатый голос Ноланца дрожал от негодования. – Жалкие глупцы! Я раскрыл людям величие Вселенной, безбрежные миры космоса! Возвысил человека.

"...С блестящим взглядом, ярким и холодным..."

– Освободил его дух и разум из темниц богословских догм!

"...Идет в огонь..."

– Уже ради одного этого стоило жить и бороться!

– Вы правы, синьор Джордано, – мягко произнес Миклош.

– Мне твердят: "Смирись, жалкий раб! Отрекись, раскайся, моли о помиловании!" Отречься от истины? Никогда! Этого они от меня не дождутся!

На некоторое время за столом воцарилось молчание. Иван открыл глаза и удивленно заморгал: Миклош улыбался! Улыбка, даже такая, как у Миклоша, – болезненно-грустная и робкая все равно воспринималась как кощунство после всего, что только что говорил Джордано.

– Чему вы улыбаетесь? – по-русски, чтобы не понял итальянец, негромко спросил Иван.

– Разве? – Радноти низко опустил голову и зябко передернул плечами.

– Что с вами? – всполошился Джордано. – Сердце?

– Так, пустяки. – Миклош выпрямился. – Мы тут не оченьто октровенничаем между собой, синьор Джордано. И вы, конечно, обратили на это внимание. По-моему, пора внести ясность. Как вы считаете, Иштван?

– То know who is who, – кивнул Иван, – just time *.

– Мы с Иштваном попали сюда из двадцатого века.

Итальянец сложил губы трубочкой, чуть слышно присвистнул.

– Впрочем, я примерно так и предполагал.

– Но дело даже не в этом.

– The fact is... ** – начал Иван.

– Помолчи, – попросил венгр. – Дело в том... Ну вы уже поняли, при каких обстоятельствах попадают на экспресс "Надежда"?

– С порога вечности, – улыбнулся Джордано.

– Вот именно. – Трудно было сказать, чего больше в ответной улыбке Миклоша – юмора или тоски. – Я поэт, синьор Джордано. И, наверное, лучше скажу стихами.

... И подозренья осторожный взор

меня казнит; он правильно заметил:

поэт, я годен только на костер

за то, что правды я свидетель,

за то, что знаю: зелен стебелек,

бел снег и красен мак,

и кровь красна струится,

и буду я убит за то, что не жесток,

и потому, что сам я не убийца.

Радноти вздохнул и, протянув руку через стол, опустил ладонь на запястье Джордано.

– Вы философ и лучше разбираетесь в этих делах. Но факт остается фактом: через триста с лишним лет после вас ситуация повторилась: костры, виселицы, пытки... Разве что палачи одеты в мундиры, да инквизиция называется по-другому.

– Как? – хрипло спросил Джордано.

– Фашизм.

– Фашизм... – повторил итальянец. – Какое мерзкое слово. Есть в нем что-то змеиное.

"Знал бы ты, где родилась эта змеиная мерзость!" – подумал Иван и вдруг ощутил, как из темных глубин подсознания вздымается неукротимая волна ненависти. "Остановись, – приказал он себе. – При чем тут Джордано? Итальянец? Ну и что из того? В шестнадцатом веке его сожгли инквизиторы. Сегодня – сгноили бы чернорубашечники."

– Райшом хорш! *** – прозвучало над самым ухом. Иван вздрогнул и оглянулся: меднолице улыбаясь, возле соседнего кресла стоял Казбек. – Опоздал, да?

* Узнать, кто есть кто. Самое время (англ.)

** Факт тот, что... (англ.).

*** Доброе утро! (осет.)

– Испугал, – поправил Иван.

– Такого испугаешь! – Казбек с уважением оглядел Зарудного.

– Садись, – пускаться в объяснения не было ни малейшего желания. – Сейчас официант подойдет.

Казбек поздоровался со всеми за руку и только потом занял место рядом с итальянцем. Тот рассеянно подвинул к себе тарелку с кашей, думая о чем-то своем, и выражение лица у него было странное: сосредоточенное и растерянное одновременно.

– Синьор Джордано! – решился Иван. Итальянец медленно поднял глаза.

– Можно, я вам тоже стихи прочту?

– Стихи? – удивился Миклош. – Неужели свои?

– Бунинские. Про вас, синьор Джордано. А вы переведете, Миклош, ладно?

– Постараюсь, – кивнул венгр.

Память не подвела. И Миклош постарался на славу. Итальянец долго молчал, глядя в одну точку. Потом все так же молча и крепко пожал руки Ивану и Миклошу. По впалой щеке медленно скатилась слеза.

"Ну вот, – огорченно упрекнул себя Иван. – Хотел человеку приятное сделать, а получилось..."

– Graci *... – Джордано переборол волнение и улыбнулся. Вы оба не представляете себе, как много для меня сделали. Теперь...

– Синьор Джордано, – Иван инстинктивно почувствовал опасность и ринулся наперерез. – Давно хотел вас спросить...

– Да, Джованни? – Ноланец был явно удивлен, но недовольства не выказывал. – Спрашивайте.

– Почему на вас эта одежда? – брякнул Иван первое, что пришло в голову.

– Одежда? – Джордано недоуменно оглядел себя и понимающе усмехнулся. – Видите ли, Джованни, я довольно долго гостил у синьоров церковников. Мой туалет порядком истрепался. А взамен святая инквизиция смогла предложить только рясу, да и то с чужого плеча. Знали бы вы, как долго пришлось ее отстирывать. Впрочем, ничего удивительного тут нет: ослы никогда не отличались чистоплотностью. А ослы в сутанах и рясах тем более. Скажите, Джованни, в ваше время церковь еще существует?

– Да, – кивнул Иван. – Но она отделена от государства.

– Во всем мире? – оживился итальянец.

– Пока только у нас.

– Жаль. – Джордано вздохнул.

– А меня обокрали! – радостно сообщил Казбек.

* Спасибо [итал.).

– Обокрали? – переспросил Миклош. – Что вы имеете в виду?

– Патрон детонита умыкнули. Кусок бикфордова шнура. Коробок с запалами.

– Как умыкнули? – Иван не верил своим ушам. Чего-чего, а краж в экспрессе не наблюдалось. – Когда? Где?

– Шут его знает! – беспечно ухмыльнулся взрывник. – Вечером куртку в шкаф повесил, утром беру – легкая. В карманы сунулся – пусто. Спички и те увели.

"В чахлой чаще чапарраля

Два ковбоя загорали",

– тревожно заколотилось в сознании.

– Да чего тут удивляться, – продолжал Казбек. – Двери без запоров: входи, кому не лень.

"И судачили о том,

Как состряпать суп с котом".

– И кому здесь детонит нужен? – в голосе осетина звучали тревога и недоумение. – Не дай бог, еще запалит сдуру.

– Тебе-то какая печаль? – Иван отправил ковбоев на все четыре стороны.

– Мне? – Казбек обвел ресторан взглядом. – Жалко, такая красота пропадет.

– Тебе что – нравится тут?

– Конечно, нравится. Кормят, ухаживают. Пахать не надо. Хочешь – в ресторан иди, хочешь – в кино, хочешь – на пляж... Девочки классные, – Он вдруг игриво подмигнул. "Кому это он? – 3арудный недоуменно оглянулся. Блондинка за соседним столом отчаянно строила глазки. – Понятно".

Им вдруг овладело странное чувство отчужденности. Миклош говорил о чем-то с Джордано. Казбек со вкусом и знанием дела заказывал официанту завтрак. Минуту назад все трое были близки ему, понятны и дороги и вдруг отодвинулись куда-то на второй план, и он уже не участник развертывающегося на сцене спектакля, а всего лишь нейтральный зритель.

"Чепуха какая-то!" – Иван отодвинул тарелку и встал. Медленно, как бы преодолевая непомерную тяжесть, Радноти поднял на него глаза.

– Уходишь?

Ни вопрос, ни тон, которым он был задан, ни даже непривычное обращение на ты, а выражение глаз Миклоша заставило Ивана зажмуриться и изо всех сил стиснуть зубы. Какой там к дьяволу нейтральный зритель, если сердце захлебывается болью и нет сил открыть глаза!

– Да, Миклош.

– Ну что же, – буднично, как ни в чем не бывало, произнес венгр. – Всего хорошего, Иштван.

Надо было что-то ответить, внести ясность или, наоборот напустить тумана; надо было наконец просто попрощаться, но Иван только молча кивнул и, не оглядываясь, зашагал к выходу.

Оркестр заиграл вслед что-то печальное, кажется, "Прощание на берегу" Хольстрема, но Зарудный уже ничего не видел и не слышал.

У себя в каюте он долго стоял перед иллюминатором, машинально глядя на проплывающий мимо пейзаж. Теперь, когда побег с "Надежды" становился наконец реальностью, он неожиданно для самого себя вдруг ощутил тоскливую боль от предстоящей разлуки с людьми, которых еще недавно не знал и которые, оказывается, были ему теперь близки и дороги. Сознавая, что и они рано или поздно покинут экспресс, не могут не покинуть хотя бы потому, что стремление вернуться в свою эпоху составляло главную цель и смысл их теперешней жизни, он все равно чувствовал себя виноватым перед ними за то, что уходит первым.

Перед глазами возникали то гигантский костер на запруженной людьми площади Цветов в Риме, то яма, в которой стоит Миклош Радноти, снизу вверх глядя на целящихся в него эсэсовцев. Странно, о себе он в эти минуты не думал. С ним все ясно: протаранить "мессер" до того, как тот успеет сбить курбатовский "ил", а там будь что будет.

За иллюминатором тянулся знакомый с детства пейзаж: барханы, солончаки, такыры... Потом из-за горизонта взошла огромная кроваво-красная луна, и он вдруг успокоился. Тщательно побрился перед зеркалом. Принял душ. Оделся. Сел в кресло, положил на колени планшет. И стал ждать.

– Товарищ!

Зарудный с трудом разлепил веки и тотчас снова зажмурился: ослепительно ярко светило солнце. Кто-то осторожно тряс его за плечо. Руперт? Но почему "товарищ"? Иван рывком вскочил на ноги и открыл глаза.

Человеку было за тридцать. Он был курнос. Из-под капюшона брезентового плаща выбивался чуб цвета спелой пшеницы. Поодаль стоял видавший виды мотоцикл с коляской. А дальше, насколько хватало глаз, простиралась выжженная солнцем равнина. На горизонте, величественно изгибаясь, брели пыльные смерчи.

Иван оглянулся. Позади был вагончик на обтянутых литой резиной колесах. К двери вела сварная металлическая лесенка и, судя по следу на пыльной ступеньке, с нее-то он только что и поднялся. Зарудный встряхнул головой, прогоняя остатки сна.

– С праздником! – Голос у незнакомца был чуть хрипловатый. Доброжелательный голос. И взгляд тоже.

– С праздником? – переспросил Иван.

– Ну да. Девятое мая сегодня, День Победы. Забыл?

– К-какой п-победы? – запинаясь, спросил Иван, покачнулся, чувствуя, как земля стремительно уходит из-под ног, опустил руку на поручень лесенки.

– Ну ты даешь! – добродушно восхитился незнакомец. Крепко, видать, вчера хватанули. Ладно, давай знакомиться. Игорь, – ладонь у парня была мозолистая, твердая. Мужская ладонь.

– Иван. – Зарудный достал платок, вытер вспотевший лоб.

– Бывает, – сочувственно кивнул Игорь. – Сейчас я тебе аспиринчика дам. Глядишь, и легче станет.

Он снял плащ, аккуратно сложил, сунул в багажник коляски. Отпер висячий замок на двери вагончика, достал веник, смахнул пыль с кирзачей.

– Тут одни мужики, так что не обессудь: за чистотой сами смотрим.

В вагончике царил прохладный полусумрак. За обтянутыми противомоскитной сеткой окошками виднелась все та же плоская – ни деревца, ни кустика – равнина. Иван повесил на крючок возле двери планшет и куртку. Огляделся.

– Вот так и живем, – Игорь задернул занавеску на окне. Да ты садись. Я утром ребят в Тулей отвез, к поезду. На праздник в Ургенч укатили. Завтра к вечеру вернутся.

"В Тулей, – мысленно отметил Иван, – к поезду. Завтра вернутся".

До войны, он это знал точно, ближайшей железнодорожной станцией был Чарджоу и до него от Ургенча надо было добираться либо пароходом, либо попутной машиной.

– Умоешься с дороги? – предложил Игорь. – Идем на кухню.

Кухонька была с гулькин нос, но опрятная и комфортабельная: газовая плита на две конфорки, кран, раковина. Над ней аптечка с зеркальной дверцей. На аптечке стакан с зубными щетками, мыльница. На стене возле плиты – шкафчик с посудой. Под окном навесной столик и три табуретки.

– Умывайся. – Игорь кивком указал на раковину. – Сейчас полотенце чистое принесу.

И как только Иван сполоснул лицо и руки, вручил ему полотенце и решительно выставил из кухни.

– Ступай в гостиную, а я тут завтрак соображу.

"Гостиная" тоже была невелика: стол, три откидных койки, платяной шкаф. На антресолях виднелись два скатанных матраца. Третий лежал на откинутой койке, застланный байковым одеялом.

– Отдыхай, – указал Игорь на полку и включил стоявший на столе радиоприемник. – Музыку послушай. Сегодня весь день концерты будут гонять.

"Spidola", – прочитал Иван поблескивающее никелем название радиоприемника. Города на шкале настройки тоже были обозначены латинскими буквами. "Трофейный", – решил Иван, садясь на полку, и вдруг весь напрягся:

"Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой!

– загремел в вагончике хор суровых мужских голосов.

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!"

Игорь убавил громкость, подмигнул и отправился готовить завтрак.

"Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война!"

Песня брала за душу, будила воспоминания, сближала дальние дали. Теперь он уже не чувствовал себя посторонним в этом поначалу чужом для него мире, нащупал связующее звено. И звеном этим была песня.

Иван шагнул к окну и сдвинул противомоскитную сетку. В лицо дохнуло прохладой. У самого горизонта группами и поодиночке шли пыльные смерчи, и было в их движении что-то пугающе нереальное, неподвластное привычным земным категориям и закономерностям. Сквозь заключительные аккорды песни прорезался голос диктора:

– Тридцать лет назад, 9 мая 1945 года залпы салюта над поверженным в прах рейхстагом возвестили миру о победе советского народа над гитлеровской Германией!

– Т-та-ак-к... – Иван почувствовал, что вот-вот упадет и медленно опустился на койку. Лоб опять покрылся холодным потом. Он достал платок, расправил и уткнулся в него лицом. Победа. Он так ждал этого дня... На фронте, в госпитале... Каждым вылетом, каждым сбитым фашистским самолетом старался приблизить победу... Тысячу раз представлял себе этот день, огни салюта, сияющие лица однополчан, ощущение безграничной радости... И вот – победа. А он узнает о ней тридцать лет спустя!.. И нет вокруг никого из друзей. И ощущения радости нет, а только горькое чувство вины... Вины? А в чем его вина?!.

– Аспирин-то я тебе забыл дать. Э, братишка, да тебе, я смотрю, совсем худо. – Игорь выключил приемник, протянул Ивану таблетку и стакан с водой. – Держи-ка...

Зарудный машинально взял аспирин.

– Глотай, – скомандовал Игорь. – И на боковую. Сосни чуток. Проснешься, позавтракаем.

Иван проглотил таблетку, отдал стакан, лег, закинув руки за голову. Закрыл глаза.

Что теперь? Вопрос родился в сознании сам собой. И, как ни странно, вдруг само собой пришло спокойствие. Схлынуло нервное напряжение, стало легко и покойно, как бывает, когда возвращаешься домой после утомительно долгой поездки.

Домой... Иван обвел взглядом немудрящее убранство вагончика и усмехнулся. Прав стервец Руперт – непостижимое существо человек. В экспрессе все было в тысячу раз комфортабельнее: живи не хочу! Но там он чувствовал себя чужим, а здесь... Здесь он дома.

И дело даже не в том, что, судя по всему, отсюда рукой подать до Турткуля: тридцать лет срок не малый, все там наверняка изменилось.

Он поднялся и включил радио. Передавали старинный марш "Прощание славянки". Из кухни потянуло горячими шкварками.

– Вань! – позвал Игорь. – Ты яичницу как любишь, – глазунью или взболтать?

– Все равно. – Он похлопал по карманам комбинезона. Папирос не было.

– Как? – не расслышал Игорь.

Иван вышел в тамбур, полез в карман куртки.

– Все равно, говорю.

Дверь в кухню была открыта. Игорь во всю колдовал над сковородкой. Увидел Ивана, кивнул.

– Кури здесь. Тут кроме меня все смолят.

Кончил разбивать яйца на сковородку, убавил огонь. Обернулся.

– А куртка у тебя – блеск. Кожаная, на меху. Летаешь или технарь?

– Летаю.

– Понятно. – Он выключил конфорку под сковородкой. На второй конфорке поблескивал металлический чайник.

– А, ч-черт! Забыл совсем. Будь другом, слетай к мотоциклу, сумку принеси. Помидоры там, огурцы, зелень всякая.

Стол удался на славу. Салат из свежих помидоров и огурцов. Редиска. Гора зелени. Яичница-глазунья и нарезанный тонкими ломтиками копченый окорок.

– Собственного копчения, – похвастал Игорь. Достал из сумки четвертинку с изумрудно-зеленой этикеткой. Жидкость в бутылке была под стать этикетке, – светло-зеленая.

– "Шайкурай", – прочел Иван. – Это что?

– А шут ее знает, – признался Игорь. – Настойка какая-то. Я в этих делах не мастак. За День Победы.

Он налил по полрюмки и поставил бутылку на стол. Осторожно, двумя пальцами взялся за рюмку.

– Батя у меня с войны не вернулся. – Помолчал, глядя куда-то в окно внезапно посерьезневшими глазами. Вздохнул. Давай за него.

Наливка горчила. Наливка пахла дикой полынью, бескрайним степным привольем.

– Ешь, Ваня. Закусывай. Ветчину бери.

Смутное воспоминание шевельнулось в душе. На мгновенье стало тревожно и неуютно. И тут же прошло.

– Сам-то из каких краев будешь? – спросил Игорь.

– Из Турткуля.

– Надо же! Земляки.

Иван стиснул зубы и пристально вгляделся в лицо собеседника. Тот продолжал, ничего не замечая.

– И батя мой в Турткуле родился. Не в нынешнем, конечно. В том, который Дарья смыла.

Сомнения нарастали со скоростью катящегося с горы снежного кома. Вопрос рвался с губ, но он пересилил себя и промолчал.

– Отец еще до войны из Турткуля уехал. В летное училище. Там и женился. А как война началась, жену сюда отправил.

"Молчи, – приказал себе Иван. – Молчи и не строй догадок. Мало ли похожих судеб..."

– А в сорок четвертом похоронка пришла. Осенью. Это было как удар в солнечное сплетение: режущая боль, удушье и почти полная неспособность сделать вдох. – Игорь по-прежнему, не отрываясь, смотрел в окно.

– Мать после его смерти всего год протянула. В ноябре сорок пятого скончалась. А меня в детдом определили. Вот такие дела...

Игорь снова налил в рюмки.

– Выпьем, Ваня. За Победу выпьем.

"Не смотри!" – то ли молил, то ли тщетно заклинал Иван. Не поднимай глаз!"

– Да что с тобой? – всполошился Игорь. – Лица на тебе нет! Сердце, да?

– Н-ничего, – хрипло прошептал Зарудный, поднес рюмку к губам и запрокинул голову. Спирт обжег небо, глотку, гортань. Иван выдохнул остатки воздуха открытым ртом, медленномедленно потянул в грудь свежий.

– Потерпи, браток. Сейчас валидол дам, – Игорь торопливо вышел из комнаты.

"День Победы порохом пропах, – услышал Иван чей-то мужественный баритон, протянул руку и прибавил громкость.

– Это праздник с сединою на висках.

Это радость со слезами на глазах.

День Победы, День Победы, День Победы!.."

Вернулся Игорь с пузырьком валидола.

– Не надо, – остановил его Иван. – Прошло. Давай лучше песню послушаем.

Ему и в самом деле полегчало. Молча дослушали песню. Иван – сосредоточенно, глядя прямо перед собой, Игорь, – то и дело бросая на него тревожные взгляды.

– Легче? – спросил он, когда Иван выключил приемник.

– Не то слово, – криво усмехнулся Зарудный. – По последней, что ли?

– Может, не надо?

– Надо, – кивнул Иван. – Бог троицу любит.

– Так то бог, – улыбнулся Игорь. – А мы простые смертные. – И вдруг предложил: – Слушай, а может, на рыбалку махнем? Арал рядом.

– Можно и на рыбалку, – согласился Иван и разлил по рюмкам остаток "Шайкурая".

– Скажи, Игорь, ты помнишь своего отца?

– Откуда? – Собеседник удивленно вскинул на него глаза. Только по фотографиям. Когда я родился, он уже на фронте был. А что?

– Да, так, – Иван поднял рюмку. – Давай молчком. Каждый за свое.

И мысленно опять отогнал прочь вопрос, в этот раз навсегда. Незачем было спрашивать. Он только теперь понял, почему сразу не догадался: Мадьяру Курбатову в сорок четвертом было двадцать два года. А сыну его теперь – за тридцать. В том, что перед ним сын Курбатова, Иван уже не сомневался: тот же удлиненный овал лица, нос кнопочкой, тот же пшеничный чуб, вот только глаза... Глаза у Игоря были Катины – карие с поволокой.

Мотоцикл, такой неказистый с виду, тянул на удивление здорово. На холостых двигатель работал почти беззвучно, а когда Игорь прибавлял газ – гудел басовито и мощно, стремительно набирая обороты.

– Хороша машина! – прокричал Иван сквозь упруго хлещущий в лицо ветер. Игорь кивнул, не отрывая глаз от дороги.

– По винтикам собрал. Своими руками.

Мотоцикл накатом пошел под уклон. Игорь сбросил газ до предела. Стало тихо, лишь негромко шуршали протекторы по пыльному склону.

– Такие моторы я только у "Цундапов" встречал, да у "Харлей-Додсонов".

Игорь недоверчиво покосился на пассажира, но промолчал. Спуск кончился. Мотоцикл свернул влево и по инерции покатил вдоль обрыва. Внизу бирюзово синело море. Начинаясь у широкой песчаной отмели, оно уходило к самому горизонту и там сливалось с небом.

– Приехали.

Игорь помог отстегнуть клеенчатую полость, шагнул с мотоцикла, разминая ноги. Вниз, к отмели, приноравливаясь к узким ступенчатым уступам обрыва, вела зигзагообразная тропинка. Море было пустынно – ни дымка, ни паруса – бирюзовая ширь насколько хватало глаз, и от этой величественной шири захватывало дух и на сердце становилось светло и празднично.

На отмели ближе к обрыву стояли деревянные щитовые домики. Иван насчитал их целую дюжину и подивился, кому и зачем понадобилось ставить их здесь, вдали от человеческого жилья.

– Удивляешься? – Игорь достал из багажника сумку и складные бамбуковые удилища. – Это сейчас тут ни души. А начнется жара – яблоку негде упасть будет. Со всего Устюрта хлынут: газовики, геологи, шофера. Не поверишь, с Каспия на вертолетах прилетают купаться.

Он посмотрел вдаль, прикрывая глаза ладонью.

– Жаль. Хорошее море было.

– Почему "было"? – удивился Иван.

– Мелеет. – Игорь перекинул сумку через плечо, протянул удилища. – Держи. Вниз пойдем.

Обрыв был высокий, не меньше ста метров. Снизу он смотрелся куда эффектнее: угрюмый срез разноцветных пластов. Сэндвич высотой с небоскреб. Слоеный пирог матушки Земли.

– Уступы видишь? – указал рукой Игорь.

– Ну, вижу.

Уступы шли в несколько ярусов от подножья до самого верха обрыва.

– Что это, по-твоему?

– Ступеньки для великанов.

– Почти угадал, – усмехнулся Игорь. – Линия прибоя.

– Что-о? – опешил Иван.

– Вот тебе и "что"! Мелеет Арал. А в последние годы особенно. – Игорь повесил сумку на гвоздь у двери ближайшего домика. Полез в карман за ключом. – Когда мы сюда первый раз приехали, вода вот здесь была. Закидушки прямо с веранды забрасывали. А теперь до воды километр топать, не меньше. Это за какие-то два года.

– И что же дальше?

– Дальше? – Игорь щелкнул замком и открыл дверь. – Если все останется как есть, высохнет море.

Иван представил себе бесконечную солончаковую степь на месте бирюзового приволья и зябко передернул плечами.

– Климат?

– Если бы только климат! – вздохнул Игорь. – Климат это цикличность. Спады, подъемы. Арал никогда не стоял на одном уровне. Но тогда амплитуда была – вверх – вниз. А теперь четко: спад и никаких подъемов.

– Почему?

– Почему? – Игорь вошел в дом, споткнулся обо что-то, вполголоса помянул черта. – Потому что Аралу каждый год 62 кубических километра пресной воды подавай. А где ее взять? Сырдарья уже давно в море не впадает. Амударья – лет пять. Выпили голубушку. Всю досуха. Аралу ни капли не оставили.

Он вышел на веранду в одних плавках, стройный, мускулистый, загорелый, до боли похожий на Мишку Курбатова.

– Скидывай одежду, чего стоишь? Искупаемся, позагораем. До вечера все равно клева не будет.

– И что – ничего нельзя сделать? – спросил Иван, расстегивая пуговицы комбинезона.

– С Аралом-то? Отчего же – можно. Дать ему эти самые шестьдесят два кубика в год и дело с концом. Только где их взять – вопрос. – Он спустился по ступенькам, прошелся, с удовольствием ступая по песку босыми ногами. – Знаешь, чем я в школе увлекался? Ни за что не угадаешь. Экологией. Мечтал ученым-экологом стать. Может, и стал бы, вернись батя с войны. А так в техникум пошел. Политехнический заочно окончил. А от мечты только и осталось, что книги, да еще вырезки из газет и журналов. До сих пор собираю.