Текст книги "Разлом"
Автор книги: Николай Олигер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Иван Ильич инстинктивно поднял руку в уровень с глазами. Перестал видеть уютную комнату, белую скатерть и складочки на ней, заглаженные аккуратно, хотя и была забастовка.
– Софья Борисовна, но вы понимаете ли... Вы понимаете ли, что после... только что сказанного, я не могу больше оставаться с вами и что, следовательно... пришел конец?
И белая скатерть уходила все дальше, а Софья Борисовна не отвечала. Она вдруг тяжело упала на стул, спрятала лицо в ладонях и зарыдала громко, с судорожными всхлипываниям.
– Я не могу... Я так измучилась...
Иван Ильич поднялся и тихо на носках, вышел из комнаты, как будто старался, чтобы она не заметила его ухода. Сам, без помощи горничной, оделся и пошел домой по совсем темным, без фонарей, улицам. Хорошая, молодая радость, которая только что окрыляла его, испуганно исчезла, и остались одни разрозненные, бессвязные и жуткие обрывки мыслей, как рассыпанные кости истлевшего трупа.
В темноте и одиночестве шли долгие, долгие недели, и вот, занялся день – новый. Он пришел, как все другие, с тихой зарей, с утренним прохладным дыханием. Ничем не отличился от других. Серая, каменистая земля и круглое, глубокое, небо, и упавшее на гору мягкое облако – все было старое. Но еще не начало спускаться сократившее свой путь солнце, когда все узнали, что день этот – действительно новый и дает старой земле новую жизнь. Это был день победы.
И радость воскресла, и все увидели, что жизнь имеет теперь другой, хороший и большой смысл, – и все казались один другому лучше, красивее и выше.
Иван Ильич пришел к Софье Борисовне днем, с манифестом о свободах в руках. Может быть только потому, что он давно уже не видал гостиной при свете солнца, но эта комната показалась ему сегодня совсем не такой, как по вечерам. Были в ней только двое – он и хозяйка, а комната шумела и все блестело в ней ярко, как новое.
Софья Борисовна не удивилась его приходу и не вспоминала о ссоре. Только темные пятна под глазами были у нее очень велики и черны, а кончик носа припух от слез. Должно быть, она часто плакала.
Ее гость хотел ей что-то объяснить, торопился и путался.
Недавно они поссорились, разорвали все старые, тесные узы, но сегодня начинается новая жизнь, и о прежнем нужно забыть. Да, так забыть, как будто его совсем не было.
Софья Борисовна остановила его.
– Дорогой мой, я понимаю... Не вспоминайте же и вы. Разве я сегодня не счастлива?
И крепко поцеловала его в лоб, как целуют тех, с которыми расставались надолго, и неожиданно встретились.
– А не чувствуете вы, что мы выросли? Даже мы, старики? – спрашивал Иван Ильич и на щеке у него блестела круглая, прозрачная слезинка. Поблестела, скатилась и спряталась в бороде.
Опять приходили вечера, и два старых человека сидели в чистой, уютной комнате, и жили вместе. Чувствовали себя опять хорошо и спокойно, хотя говорили о том огромном, что вышло из недр народного движения. Не спорили.
Хорошо было жить. А в бессонные ночи не приходила зловещая мысль о ненужности жизни и о том, как хорошо было бы умереть, быстро и без боли. Бодрость времени заражала своим веянием.
Но дни уходили и снова, нежданный, но знакомый, повис кошмарный ужас. Пришел кто-то, жадный, и сказал:
– Крови!
Софья Борисовна плакала.
– Я ждала, я ждала... Недаром у меня так болело сердце...
Общий ужас, общее страдание не разъединили их. Было так, как в первые дни войны, пока никто не привык еще к зловонию преступления.
Только жизнь сжалась еще сильнее, – стала опять тесная и гнусная, и хотелось опять закрыть глаза, чтобы не видеть зла, потому что не было сил бороться с ним.
А дни проходили, бороздили душу, тяжелые и острые – и что-то опять назревало уже здесь, в маленьком уголке за чайным столом.
В голосе Софьи Борисовны прорывались злые, резкие ноты. Она чувствовала, как ее спокойствие, завоеванное долгой и серой жизнью, все быстрее уносится куда-то далеко в бурном потоке, – и она обвиняла.
Хотели достичь невозможного, безумно обманывали себя в своих силах и теперь снова порабощены, раздавлены. Если бы они терпели...
Иван Ильич морщился, ронял ложечку.
– Конечно, рано было еще торжествовать. Победа не дается так легко. Но обвинять в этих ужасах именно того, кто прилагал все силы, чтобы отвратить их навсегда – это стыдно.
И губы у него дрожали, а одна бровь поднималась выше другой.
Пришел зимний вечер. С моря дул холодный, ледяной шторм. Деревья без листьев размахивали, как розгами, голыми ветвями и жаловались.
Когда Иван Ильич подходил к подъезду, его обогнал почтальон с тяжелой сумкой через плечо; громко стуча каблуками, поднялся по лестнице и позвонил.
Иван Ильич, по привычке, потянул руку из-за его спины к тому же звонку, но остановился и начал ждать. От почтальона пахло плохим, горьким табаком и отсыревшей суконной одеждой.
Хотелось спросить, откуда пришло это письмо, но у почтальона было усталое, злое лицо, и ему, должно быть, совсем не хотелось разговаривать с каждым встречным. Когда дверь открылась, он сунул горничной простой, квадратный пакет из синеватой бумага и сейчас же сбежал вниз, придерживая левой рукой тяжелую сумку.
Иван Ильич снимал в прихожей шубу, откашливался, а Софья Борисовна стояла на пороге, вертела в руках конверт и не решалась распечатать.
– Из-за границы? – спросил Иван Ильич и поздоровался.
Она рассеянно пожала ему руку и пошла к дивану, осторожно и, как будто, брезгливо, надрывая край конверта.
– Нет, я не знаю, откуда... Штемпель почтового вагона – и больше ничего... А почерк... чей это почерк?
Когда письмо, наконец, выпало из конверта, который был слишком мал для большого, плотного листа, Софья Борисовна вздрогнула и густо покраснела, а потом сейчас же краска сбежала с лица и осталась только на скулах, неровными пятнами, непохожими на румянец.
Большие, темные глаза быстро-быстро бегали по строчкам, Иван Ильич следил за их движением и чувствовал, что они видят неожиданное и роковое, – и что сейчас совершится то, что он ждал уже в длинной тоске бессонных ночей.
Софья Борисовна опустила на колени руки с письмом.
– Он в России. Пишет, что не мог больше выдержать. И теперь едет... на работу... то есть, значит, в тюрьму... на смерть...
Совсем не ее голос, – чужой. И глаза тоже смотрели, как чужие, на бледного и взволнованного человека, который стоял перед нею и не находил слова, чтобы ответить.
А она встала с дивана и твердой, деревянной поступью уходя в другую комнату, бросила ему по дороге:
– Спасибо.
Иван Ильич ушел домой рано, и сумерки еще не погасли. Забыл застегнуть пальто, и ледяной ветер пронизывал насквозь, до старых, ноющих костей.
Завтра, может быть, будет совсем другой день, теплый и ясный. Но те, прежние дни не вернутся – и солнце будет светить где-то далеко и чуждо.
Прошел мимо, стремясь вперед, кто-то могучий, и по пути, не замечая, растоптал двух людей, маленьких слабых. И кроме самих раздавленных, никто больше не ощущал их тоски и боли, и легло на них страдание непосильной, огромной тяжестью, – потому что были они совсем слабы и совсем одиноки.
А могучий шел дальше. Он смотрел только вперед...
–
Впервые: «Современный мир» No 1, 1908 г.
Исходник здесь: Фонарь . Иллюстрированный художественно-литературный журнал .
