Текст книги "Фронт над землей"

Автор книги: Николай Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Кружится голова. По груди растекается что-то вязкое, теплое. В глазах желтые круги. "Только бы не потерять сознание..." До крови закусил губу. "Нет, прыгать нельзя. Надо тянуть домой. Во что бы то ни стало – на родную землю!"

Фашистские самолеты держатся в стороне. Летчики, вероятно, ожидают последствия удара сверху. Попробовал рули управления. Работают. Но почему не слышно мотора? Воздушный винт вращается лениво, подобно крыльям ветряной мельницы, не создавая никакой тяги. Зажав ручку управления коленями, наклоняюсь влево и здоровой рукой посылаю сектор газа вперед. Обороты не прибавились, не последовало привычного резкого рывка вперед.

Из-под капота мелькнули языки пламени.. Пожар. Это самое страшное, что могло произойти. В довершение всего, видимо, повреждена радиоаппаратура. Я убрал сектор газа, языки пламени немного уменьшились.

Гитлеровцам, вероятно, надоело ждать развязки, и они решили добить свою жертву. Два "мессершмитта" со свистом пронеслись над самой головой. С трудом оглянувшись, увидел, как другая пара "мессов" заходит для атаки сзади. "Что же главное? Уйти из-под удара или потушить пожар? Кажется, и то и другое".

Резким скольжением вправо пытаюсь сбить пламя и одновременно уклоняюсь от огня "мессов".

Бросаю машину то в одну, то в другую сторону, однако сбить пламя скольжением не удается: открытый фонарь создает подсос воздуха и завихрение. Удушливый, едкий дым проникает в кабину. Огонь вырывается из-под приборной доски и обжигает лицо. Пришлось захлопнуть фонарь. Но тут другая беда. Кабина моментально наполнилась дымом. Стало трудно дышать.

Израненный самолет, превратившись в пылающий костер, летел по наклонной к земле. Маневрируя, думаю: "Только бы пламя не добралось до бензобаков и не перегорело управление". Секунды кажутся вечностью. А "худые" все наседают. В запасе у меня оставалось достаточное количество боеприпасов на все шесть крупнокалиберных пулеметов. Но вот беда – двигатель не работает... Теперь мое оружие – искусство маневрирования и воля к жизни.

Внизу на темном фоне запорошенного леса различается заветная ленточка железной дороги, по которой проходит линия фронта. Еще бы немного продержаться, совсем немного. Высота чуть более полукилометра. Самолет все быстрее приближается к земле. "Мессы" снова заходят, но теперь уже спереди, сверху. Чтобы увеличить скорость, отжимаю ручку управления, увеличиваю угол планирования, затем резким движением правой руки выхватываю машину вверх, навстречу атакующим фашистам. Вот она, моя последняя очередь. Получайте, гады! Пройдя через стену моего заградительного огня, один фашистский самолет стремительно пошел вниз, второй на пикировании отвернул в сторону и уходит прочь. Они никак не ожидали такой дерзости от пылающего советского истребителя.

Линий фронта позади. Оставшаяся четверка "мессершмиттов" прекратила атаки. Теперь – приземлиться на первой подходящей поляне. Из-за потери крови, бушующего пламени и едкого дыма плохо вижу приборы. Внизу мелькают белые и темные пятна. Понимаю, что надо гасить скорость. Но самолет, как назло, несется еще очень быстро; не выпускаю ни шасси, ни закрылки. Соображаю, что они могут быть повреждены.

Впереди показалась белая поляна. Чтобы лучше видеть, я открыл фонарь. Вместе со свежим воздухом в кабину ворвался огонь. Снова начало жечь лицо, руки. От мехового воротника и унтов запахло паленым. Высотомер показывает отрицательную высоту, а земли все нет. Видимо, эта местность ниже уровня аэродрома, на котором перед вылетом стрелка высотомера была установлена на нуль.

Совсем рядом промелькнул темный кустарник. Жду, когда машина коснется фюзеляжем снежного наста. И вдруг – внезапный удар. Мгновенное торможение. Меня выбрасывает из кабины. Снова удар. Больше я ничего не помню.

Глава тринадцатая. Время больших надежд

Очнулся. В глазах сильная резь. Что-то холодное касается лица. Открыл глаза, но ничего не увидел – передо мной сплошное белое пятно. "Неужели потерял зрение?" Потом догадался, что лежу в глубоком снегу.

Осторожно пошевелил ногами: сначала одной, потом другой – действуют. Пошевелил правой рукой – тоже все нормально. Левая лежала безжизненной плетью. Осторожно перевернулся на спину и увидел над головой ослепительно яркое голубое небо, залитое лучами солнца.

Прислушался. Справа доносилась отдаленная артиллерийская канонада. Значит, я упал далеко от железной дороги, по которой проходила линия фронта, и меня могут долго не найти свои. Придется выбираться самому. С трудом освободился от парашюта и встал. Снег до пояса. Крепчайший мороз и штиль. Кругом белая равнина, слепящая глаза. Кое-где виднеется редкий низкорослый кустарник. Вдали – лес. Метрах в семидесяти языки пламени лижут мотор моего самолета. С минуты на минуту может произойти взрыв – пламя подбирается к бензобакам. И все-таки я решил добраться до машины и вынуть из лючка лыжи, без которых очень трудно двигаться по снежной целине.

Под ногами, несмотря на сильный мороз, чавкает вода непромерзшего болота. Здесь легко попасть в припорошенную снегом трясину. Последние метры были особенно трудны. Но вот и самолет. Во время посадки правая сторона центроплана, по всей вероятности, зацепилась за торчавший из-под снега пень. Имея достаточный запас скорости, машина резко затормозила. Привязные ремни были отстегнуты, и я вылетел в сугроб.

Хорошо бы установить связь по радио, но аппаратура была повреждена. Эфир молчал. Взяв лыжи, которые были единственной надеждой на спасение, я пошел прочь. Пройдя метров десять, опустился на снег, вынул из обгорелого планшета карту и попытался уточнить свое местонахождение. Это был район в глубине нашей территории, километрах в двадцати от переднего края. Решил взять направление на запад, чтобы выйти на дорогу, которая ведет из Крестцов на юг и снабжает фронт.

Левый унт промок, и нога в нем ощущала неприятную липкую влагу. Чтобы уйти от воды, я начал утаптывать площадку на снегу. Страшно хотелось пить, во рту пересохло, и время от времени я хватал горсть хрустящего снега, чтобы утолить жажду.

Вот площадка готова. Ноги уже не в воде, но левая все равно ощущает неприятную сырость. Разуться? Это требует значительных усилий, так как действует только правая рука, дышать тяжело, а нагибаться трудно. Усевшись на парашют, я кое-как сдернул левый унт и остолбенел: портянка, носок и брючина были залиты кровью. Отжать их не было возможности, и я сунул окровавленную ногу обратно в меховой унт.

Отвернув левый борт кожанки, я увидел, что куски меховой подстежки и шерстяного свитера превратились в окровавленную кашеобразную массу. Очищаясь от этого жуткого месива, нащупал что-то твердое. Сверкнули белым металлом помятые ордена. Теплая липкая жидкость потекла под рубашкой еще сильнее. Теперь я знал, почему не работала левая рука.

Боли не чувствовалось, но дышать было трудно. Глубокий вдох вызывал кашель. Сплюнул – снег в крови. "Видимо, повреждено легкое, – невесело подумал я.– Дела плохи, и никого поблизости нет".

Большой носовой платок затолкал в рану, пытаясь остановить кровотечение. Но платок быстро намок, и тогда я оторвал кусок нижней рубашки и тоже втиснул его в рану. Кровь стала течь медленнее.

Встать на лыжи оказалось делом не таким простым в этих условиях, но все-таки встал и еще раз посмотрел на карту. До предполагаемой дороги, по всей вероятности, километров двадцать пять. Хватит ли сил? Надо торопиться!

Со слезами на глазах в последний раз посмотрел на догоравший самолет и отправился в путь, опираясь правой рукой на палку. Вторую палку, прикрепленную лямкой к левой руке, волочил по снегу.

Пройдя метров двести, остановился и обернулся к машине. Послышались разрывы оставшихся боеприпасов. Вскоре треск прекратился. Прощай, крылатый друг!..

С каждым шагом идти становилось труднее. Хотелось пить. Я взял горсть крупчатого морозного снега, но он не утолил жажды. Через полкилометра снова нагнулся за горстью снега. Неимоверная тяжесть тянула к земле. Однако я знал, что останавливаться нельзя, что первая уступка своей слабости повлечет за собой вторую и третью, а это гибель – упадешь в снег и больше не найдешь в себе сил подняться и продолжать путь.

Я вынул карту и письма Анны из планшета и бросил его.

Но идти стало не легче – ноги словно налиты свинцом, грудь стянута железным обручем. Что у меня еще? Пистолет и та самая горсть ленинградской земли, которую ношу с собой с осени сорок первого года. Оружие, может быть, пригодится. Земля – священна.

Немного отдохнув, я снова двинулся вперед. Шел до изнеможения. Сначала выбросил перчатки, потом в снег полетела полетная карта, – остался лишь маленький квадрат, который был необходим, чтобы выбраться на дорогу. И наконец письма жены. Прости, милая, далекая...

Поляна кончилась. Пошел густой, непролазный кустарник. Лыжи едва продирались сквозь него, ветки больно хлестали лицо. Что же еще осталось в карманах? Правая рука нащупала портсигар с трогательной надписью на внутренней стороне крышки. Из него я угощал папиросами друзей. Сегодня утром – Вадима Лойко и Павла Шевелева. Что ж, они не осудят меня. Портсигар остался лежать на каком-то пеньке.

Солнце скрылось за верхушками кустарника, который перешел в небольшой лес, и все вокруг как-то изменилось. Впереди показалось что-то похожее на жилье. Я рванулся к нему, словно к спасительному причалу. Тепло, люди, помощь... Но это была заброшенная, разрушенная землянка. Что же дальше? Я еще раз ощупал карманы. Маленький кусочек сахару. Как он пригодился сейчас!

И я шел дальше, натыкаясь на стволы, цепляясь палками за кусты. Ноги подкашивались, дыхание вырывалось из груди с тяжелым хрипом. От большой потери крови мучила жажда. Я глотал снег, но пить хотелось еще больше. От крайней усталости закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные круги, силы совсем оставили меня.

Опустился на корни какой-то сосны и сдернул с головы шлемофон... "Отдохну, посижу только одну минуту", – убеждал я себя. Но встать так и не смог. Лишь успел надеть шлемофон. В ушах зазвенели тоненькие колокольчики, небо качнулось в сторону и тут же потухло...

Очнувшись, увидел склоненное надо мной мужское лицо с суровой складкой на лбу. Заметив, что я открыл глаза, он улыбнулся и сказал кому-то:

– Жив... Сильная потеря крови...

Меня приподняли сильные руки и бережно положили на носилки.

Впоследствии я узнал историю моего спасения. Оказывается, за воздушным боем у переднего края наблюдали со станции наведения "Ольха". Как только мой самолет, объятый пламенем, пошел к земле, в этот район послали офицера медслужбы Лелеко и двоих солдат. Идти пришлось долго, и поэтому они нашли остатки сгоревшего самолета только через четыре часа. Затем по лыжне разыскали меня, оказали первую помощь...

– Осторожнее, – услышал я голос фельдшера Лелеко и снова впал в забытье.

Мне чудилось летнее, солнечное утро. Березовая роща на берегу реки. Подернутые росой цветы и копошащиеся в них пчелы... Я медленно раскачиваюсь в гамаке и, скосив глаза, смотрю на Аню. Она стоит рядом в белом платье и пытается подтянуть к себе мой гамак. За ее платье держится Женька. Круглое, как у Ани, лицо, чуть вздернутый носик и такие же большие голубые глаза... А гамак раскачивался все сильнее и сильнее. Я уже не мог остановить его, и в Аниных глазах мелькнул испуг. Что это?.. Почему она плачет? Почему Женька зарывается лицом в подол ее платья?..

– Нужно поставить носилки на лыжи.

– А может быть, так донесем?

– Нет-нет, надо спешить...

Холодная ладонь коснулась моего лба,

– Он весь горячий. Боюсь, что не успеем. Ставьте на лыжи!

Носилки остановились и опустились вниз. И снова вторая жизнь пошла рядом с той, настоящей. Все сместилось во времени. Я забыл, что нахожусь в ночном лесу – раненый, пробитый насквозь горячими осколками фашистского снаряда. Мне послышалось, будто меня зовут. Рядом стоят кони и мирно жуют сено, сено похрустывает во тьме; пахнет конским потом, овчиной и талым снегом. Где-то поскрипывают телеги, похрустывают торопливые шаги возниц. Обоз остановился в городе, и я лежу в кошевке на соломе, накрывшись с головой теплым отцовским тулупом.

И вдруг через все мое тело словно прошел сильный ток. Второй план отступил, и я снова увидел себя на носилках, скользящих по рыхлому снегу, чьи-то ноги, обутые в серые валенки, густой кустарник и подбитую жестью лыжу.

Я почувствовал едкий запах махорочного дыма и услышал отдаленные голоса. "Свои! Свои!" – торжествуя, запело все внутри, но я не мог разжать губ, глаза тоже застилала молочная мгла. И мне почему-то показалось, что я ослеп. Только что все видел и вдруг – ослеп. Ресницы словно срослись, у меня не было сил открыть их. И тут-то я, кажется, впервые застонал. Носилки остановились, надо мной кто-то склонился и, взяв мою правую руку, стал отсчитывать пульс.

– Ничего, сердце крепкое, – сказал кто-то.

– Кто вы? – разомкнул я спекшиеся губы.

– Свои, свои...

– У меня что-то с глазами? – спросил я. Смутно блеснул за веками белый луч карманного фонарика.

– Сейчас, дорогой, сейчас...

Через несколько секунд что-то мягкое и влажное заскользило по закрытым глазам.

– Брови вырастут новые, густые и красивые. И ресницы тоже, – ласково приговаривал голос. – Обгорели немного, вот и все...

Я с трудом открыл глаза и с радостью увидел склонившегося надо мной человека – того же самого, с суровой складкой на лбу, с расширенными зрачками. Это был Лелеко.

– Как вы себя чувствуете, Николай Федорович? – спросил он.

– Нормально, – сказал я.

– Ну вот и хорошо! – обрадовался мой спаситель. Затем добавил: – А теперь нужно немного выпить. Всего несколько глотков.

Одной рукой Лелеко осторожно приподнял мою голову, а другой поднес к губам маленький металлический стакан.

– Пейте.

Я сделал несколько глотков спирту и обессиленно откинулся на его сильную руку.

– Хорошо, хорошо, – приговаривал Лелеко, глядя на меня, как на больного малыша. – А теперь поедим. Вот та-ак. – И поднес ко рту густо намазанный маслом ломоть душистого черного хлеба.

Солдаты приветливо смотрели на меня и улыбались. Им, наверно, было приятно от мысли, что они все-таки разыскали летчика и теперь стоят и видят, как он оживает у них на глазах.

– Ну, в путь, да побыстрее, – приказал Лелеко, и сам впрягся в лямки, чтобы помочь уставшим товарищам.

Вскоре мы добрались до их радиостанции.

Неподалеку слышались тяжелые орудийные раскаты.

– Леня, помоги-ка! – крикнул Лелеко в темноту. Скрипнула дверь, и передо мной вырос среднего роста плечистый мужчина в гимнастерке.

– Нашли? – обрадованно спросил он.

По крутой лесенке меня внесли в землянку и уложили на нары. Доски были устланы соломой и покрыты сверху брезентом. Коптилка тускло освещала толстые бревенчатые стены и закопченный потолок.

Теплая вода. Белые простыни. Укол. Лелеко еще раз тщательно обработал рану и покачал головой.

– Ближайший госпиталь в Крестцах, – сказал он и вынул карманные часы. – До них километров тридцать, а машина будет только утром. Придется ждать.

Сделав еще один укол, фельдшер предложил мне выпить кружку тонизирующей, как он сказал, жидкости. По вкусу она напоминала крепко заваренный чай, с примесью спирта и чеснока. Я с трудом осилил кружку, но потом почувствовал, как по всему телу разливается приятное тепло. Солдат, которого звали Леней, принес котелок дымящейся картошки с мясными консервами.

– Ешьте, товарищ летчик!

После еды клонило ко сну. Лежа на нарах, я слышал, как выходил и снова входил Лелеко, как он разговаривал вполголоса с Леней. До меня донеслось имя Алексея Борисовича. "Наверное, Панов", – подумал я.

– Предлагают выслать самолет, – сказал Лелеко. – Да разве мы подготовим площадку? Кругом лес, кусты... Я передал, пусть вышлют машину с врачом. На всякий случай, если не придет наша... Да, тяжелое у него ранение. Пожалуй, повреждена плевра... Хорошо бы ему сейчас переливание крови сделать.

Разговор то затихал, то начинался вновь. Люди выходили из землянки и возвращались в нее почти бесшумно. Наконец я уснул или впал в забытье.

В маленьких оконцах уже серело утро, когда Лелеко разбудил меня:

– Николай Федорович, пора завтракать.

Намочив кусок бинта, он обтер мне лицо. Я выпил чаю и неохотно съел ложку макарон. Затем меня одели, запеленали в спальный мешок и на носилках вынесли из землянки. От яркого солнечного света я невольно зажмурился, а когда снова открыл глаза, то увидел под елью грузовую машину с опущенными бортами и нескольких солдат, хлопочущих возле нее.

– Сюда, сюда! – крикнул один из них.

Крепкие руки приподняли носилки и поставили их на толстую подушку из молодых еловых веток, которыми был устлан весь пол в кузове грузовика. Лелеко посадил Леню с шофером, а сам остался рядом со мной.

По тряской дороге проехали километров восемнадцать. Послышался гул встречного грузовика. Хлопнула дверца кабины. Кто-то спросил:

– Далеко ли до переднего края?

– Передний край велик, – ответил Лелеко. – На какой вам нужно участок?

Незнакомец зашуршал бумагой, – видимо, он развернул карту и показывал что-то моим провожатым.

– Вот сюда.

– Да это же к нам! – воскликнул фельдшер. – Вы, случаем, не от Панова?

– Так точно, от Панова. Штурман полка капитан Хасан Ибатулин.

– За летчиком?

– Точно, за ним. Где он? Жив?

– У нас в кузове...

Сердце забилось от радости. Дорогие ребята, все-таки отыскали. Хасан Ибатулин вскочил на колесо – и я увидел его расплывшееся в улыбке широкое лицо.

– Ничего, Коля, все будет в порядке, – сказал он, касаясь ладонью моего обожженного лица. – Хочешь шоколаду?

Не дожидаясь ответа, Хасан отломил от плитки кусочек.

– Ешь, дорогой, ешь. Скоро доберемся до Крестцов, в госпиталь. Все будет хорошо, – приговаривал штурман.

Полковая машина развернулась, и мы тронулись дальше...

Когда меня положили на операционный стол, я увидел хирурга – небольшого роста усталого мужчину.

– Ну-ну, посмотрим вашего героя, – сказал он врачу нашего полка, приехавшему вместе с Ибатулиным.

Срочные приготовления. Бинты, лекарства, инструментарий. Я чувствовал тупую боль и постанывал. Видимо, хирург резал ткань вокруг раны. Наконец я услышал, как звякнул, упав на дно тазика, первый осколок.

– Здорово же они тебя, мерзавцы, – приговаривал врач, углубляясь в рану. Осколки один за другим со звоном падали в тазик.

– Так, говоришь, вчера утром? – спросил он стоявшего за его спиной Ивана Федоровича.

– Утром, – подтвердил тот.

– Молодцом, молодцом.

Закончив операцию, хирург выпрямился, тяжело вздохнул. Затем вытер потное лицо и, немного подумав, тихо сказал:

– Видать, в рубашке ты родился, приятель. Еще бы миллиметра два и...

Иван Федорович перебил его:

– Дело не в рубашке, коллега, а вот в этом. – И показал хирургу мой пробитый осколком партийный билет.

– Как это произошло? – удивился врач.

– Вопрос достаточно ясен, – вмешался в их беседу стоявший у двери Хасан Ибатулин. И штурман довольно точно нарисовал картину ранения.

– Спасли ордена и партбилет, – закончил он.

– Да, да, – быстро проговорил хирург, – если бы не было партбилета и орденов, осколки вошли бы глубже, мне не пришлось бы латать легкое и доставать из-под лопатки вот этого солдата с ружьем от Красной Звезды... Надо посмотреть еще завтра, а может быть, и послезавтра. Вы, коллега, конечно, останетесь? спросил он Ивана Федоровича.

– До завтра останемся, – ответил за врача Ибатулин.

Меня унесли в школьный класс, превращенный в госпитальную палату. Ночь прошла в кошмарном бреду. Друзья были возле меня, подавали пить, вызывали дежурную сестру.

Утром в сопровождении Лени вернулся Лелеко. Он еле держался на ногах от усталости: всю ночь помогал вывозить со станции раненых, тушить пожары и восстанавливать железнодорожные пути.

– Пришли попрощаться, – сказал Лелеко с доброй улыбкой. – Рады, что операция прошла благополучно. Верим, все будет хорошо.

В этот день хирург снова занимался моей раной. Когда закончил, удовлетворенно произнес:

– Ну, соколик, теперь будешь жить сто лет!

Видимо, он окончательно убедился в том, что опасность миновала. Однако и на этот раз рану не зашили, а стянули металлическими скобками.

Из операционной меня унесли в другую, более светлую и чистую палату. Положили на мягкую койку с белыми простынями и пышными подушками. Прощаясь после обхода с Иваном Федоровичем и Хасаном, врач сказал:

– Вот немного подлечим Кузнецова и отправим в тыл. Там его быстро поставят на ноги.

– А мы хотели забрать его домой, – возразил Ибатулин.

– То есть как это – домой?! – удивился врач.

– К себе в часть, – пояснил Хасан. – У нас там есть лазарет, врачи, ну... и все прочее.

– Вот именно "прочее"! – возмутился хирург. – Да вы думаете, что говорите?! У него большая грудная мышца разорвана. Ему специалисты нужны, длительное лечение. А вы хотите человека оставить без руки!

Ибатулин смутился. Он не стал настаивать, но, видимо, остался при своем мнении. Я же, слушая Хасана, только радовался: уж очень не хотелось расставаться с родным полком.

Ибатулин и полковой врач тепло попрощались со мной.

– Выздоравливай побыстрее, – шепнул мне Хасан. – А уж мы с Алексеем Борисовичем что-нибудь придумаем.

Проснувшись на другое утро, я почувствовал себя значительно лучше, чем накануне, и решил написать домой письмо. Мало ли что могла подумать Анна!

Подозвал сестру и попросил у нее карандаш и бумагу.

– Вам же двигаться нельзя, – улыбнулась девушка. У нее были усталые, но ласковые глаза. – Вы продиктуйте, а я сама напишу, хорошо?

Она присела на угол кровати и, согнувшись над тумбочкой, написала мое послание. Конечно, это было не совсем то, что я хотел. Аня все равно будет тревожиться, увидев незнакомый почерк. Но другого выхода не было. "Через недельку, – подумал я, – мне полегчает, и тогда напишу сам".

В палате, где я лежал, подобрались хорошие ребята. И это скрашивало будни госпитальной жизни. Те, что поправлялись и уже могли ходить, ухаживали за тяжелоранеными. Обслуживающего персонала в госпитале не хватало, и это все прекрасно понимали.

Рядом со мной лежал мужчина лет тридцати. У него была в гипсе рука. Мы разговорились, чем он занимался до войны. Оказалось, что он музыкант, пианист и не раз бывал в Ленинграде. Мы часто мысленно путешествовали по городу, вспоминали знакомые места. Он увлекался, с восторгом рассказывал об Эрмитаже, о картинах и о художниках, которых, хорошо знал. Но, случалось, вдруг замолкал среди беседы и долго лежал, уставившись в потолок.

– Что с вами? – как-то спросил я его. Он грустно улыбнулся.

– Странное дело. Ведь у меня всей кисти нет. А я только что почувствовал, как двигаются мои пальцы. Словно скользят по клавишам...

Это был очень мужественный человек. Я хорошо понимал, как ему трудно. Всю жизнь он мечтал стать музыкантом, и все рухнуло сразу: взрыв мины, вспышка, операционный стол – и вот он уже без руки.

– Я знал одного слепого художника, – горячо прошептал он.

– И рисовал? – удивился я.

– Вы в этом сомневаетесь? Конечно, поверить в такое трудно. Но тем не менее это факт, – сказал он убежденно. – Вот увидите, я еще буду играть.

Я искренно верил, что пианист добьется своего, что я еще приду на его концерт где-нибудь в зале Московской консерватории – после войны, после нашей победы...

Пока я лежал в госпитале, разные люди прошли через нашу палату. Были стойкие, такие, как мой сосед-музыкант, были и послабее, но им всегда приходили на выручку товарищи, старались поддержать, вселить веру в свои силы.

В полку меня не забывали. Ибатулин регулярно навещал наш госпиталь. Однажды он привез мне долгожданные письма от жены и родителей. Аня еще не получила моего первого письма, написанного под диктовку медсестрой. Она где-то разыскала газету, в которой писалось про бой 26 декабря. Была там и моя фамилия. Я чувствовал, как ей трудно. Читал и видел между строк ее грустные глаза. Каково ей там одной? Чего ведь только не передумаешь, когда нет весточки от любимого человека. Война!

Хасан по одному только взгляду понял мою просьбу. Оказывается, у него все уже было наготове – и бумага, и карандаш, и планшет.

– Сам-то справишься? – спросил он.

– Думаю, что справлюсь, – сказал я и вынул руку из-под одеяла.

Пальцы уже отвыкли держать карандаш – почерк был неловкий и ломкий. Я с трудом вывел несколько слов:

"Дорогая моя! Самое страшное позади. Я уверен, что снова буду летать".

Позже я узнал, что Аня очень волновалась за меня. Лишь после моей коротенькой записки, нацарапанной на хасановском планшете, она немного успокоилась.

Отец был сдержаннее, но и в его письме чувствовалась большая тревога. Он справлялся о моем здоровье, интересовался моими боевыми делами и посылал приветы от всех родных и знакомых.

Порадовала меня весточка от Павла Шевелева. Настоящий друг, и в тяжелой боевой обстановке он нашел время черкнуть мне несколько бодрых и очень теплых слов.

– Не забывают, не забывают тебя товарищи, – улыбнулся Ибатулин, видя, как просветлело мое лицо.

Потом он рассказал историю того воздушного боя, который привел меня на эту койку.

– Наши сбили в тот день пять самолетов противника. Один был подбит и едва унес ноги. Но и мы потеряли двух летчиков и четыре боевые машины... Не вернулся с задания Коля Головков. Никто не видел, что с ним произошло. А пять дней тому назад Вася Добровольский схватился на лобовых с "фоккером".

– Добровольский?! – я не верил своим ушам.

– Журавский говорит, что видел своими глазами, – подтвердил Ибатулин. Оба самолета посыпались вниз. Ты ведь знаешь, какой Вася напористый. А тут фриц, видимо, попал тоже из упрямых. Правда, в последний момент "фоккер" пытался отвернуть, но было уже поздно...

Я никак не мог представить себе, что вернусь в полк и никогда больше не увижу Добровольского. Нашего Васю – весельчака и оптимиста. И Колю Головкова скромного человека, настоящего друга. Не хотелось верить – ерунда, ерунда все это! Но грустные глаза Ибатулина не могли лгать. Они были красноречивее слов. Они говорили о большем – о том, что и самому Хасану не просто далась эта утрата.

– А твой ведомый Миша Галдобин жив, выпрыгнул с парашютом и попал к партизанам. На днях приедет в часть, – порадовал меня штурман полка.

Затем он спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

Я сказал, что мне ничего не надо – кормят нас хорошо и у меня только одно желание: поскорее вернуться в строй.

– Это мы поможем тебе сделать,– деловито сказал Ибатулин. – Ты только сообщи, когда тебе разрешат вставать.

Он дотронулся рукой до моего плеча и вышел. Я долго еще был под впечатлением его рассказа. Снова всплыли подробности того страшного боя.

Ночью мне снилось, что я лечу на горящем самолете к земле. Языки пламени пожирают крылья, лижут фонарь, врываются в кабину и обжигают лицо. Я пытаюсь закрыться от них, откидываю назад фонарь и бросаюсь с парашютом вниз – в чернильную бездну. Парашют не раскрывается. Бездна растет и ширится, охватывает полгоризонта. Я не вижу земли и не знаю, когда придет роковая секунда. Она уже близко, я чувствую это. Горячий воздух захватывает дыхание и вот он, долгожданный рывок...

Проснулся от страшного напряжения, весь в поту. Тускло светится в высоком прямоугольнике окна звездная ночь.

– Вам трудно? – спросил меня шепотом сосед-музыкант.

– Ничего...

Но было все-таки очень трудно.

Встать с постели мне разрешили только на десятый день. Сначала чувствовал сильную слабость, ходил осторожно, боясь упасть. Но силы быстро восстанавливались– молодой организм брал свое.

Однажды, когда я в своей разодранной снарядом кожанке, унтах и шлемофоне прогуливался по заснеженной дорожке, над госпиталем появился воздушный тихоход. Он сделал два круга и красиво пошел на посадку. Чувствовалось, что за штурвалом опытный летчик. Мне почему-то вспомнились слова Алексея Борисовича: "Какой бы ни был простой самолет, к нему надо относиться со всей серьезностью и на "вы". Тогда будете летать сто лет".

До аэродрома было рукой подать – не более километра, и я решил дойти до него, надеясь, что прилетел кто-нибудь из однополчан. Я не ошибся: По-2 пилотировал Хасан Ибатулин. Заметив меня, он издали помахал рукой.

– Э, да ты совсем здоров! – произнес он, оглядывая меня со всех сторон,

А я не мог оторвать взгляда от взлетной полосы, где после разбега уходили в небо самолеты. Приятно и так знакомо гудели двигатели.

Беседуя, мы незаметно подошли к машине, на которой только что прилетел Хасан, и остановились у ее крыла. Я постучал пальцами по туго натянутым расчалкам, погладил отполированную воздухом обшивку.

– Пока мотор не остыл, надо лететь, – неожиданно сказал Ибатулин как о чем-то уже давно решенном. Я не сразу понял его.

– Вместе?

Хасан кивнул.

Ибатулин помог мне забраться в заднюю кабину, привязал ремнями. По-2, подпрыгивая на небольших неровностях, пробежал по аэродрому и через минуту повис над лесом, со всех сторон подступившим к городку. Внизу виднелась шоссейная дорога, по которой в сторону фронта непрерывным потоком двигались люди и техника. "Да, это не сорок первый, – подумал с радостью. – Такая силища!"

Необыкновенное чувство охватило меня в воздухе: я снова обрел крылья.

Внизу показались знакомые ориентиры. Слева от дороги, близ Валдая, проплыло большое озеро, посередине которого виднелся заросший густым лесом остров с притаившимся в глубине его белоснежным монастырем. Мелькнула тригонометрическая вышка, что в пяти километрах от нашего аэродрома.

Сердце тревожно забилось, когда под крылом побежала прямая как стрела укатанная белая полоса. Самолет плавно коснулся лыжами снежного наста и зарулил на одну из ближайших стоянок. К нам со всех сторон бежали люди. Впереди всех Володя Мусатов, мой механик.

Выбравшись с помощью друзей из кабины, я увидел Алексея Борисовича Панова, а чуть позади него улыбающихся Павла Шевелева и Вадима Лойко. Все крепко обнимали, целовали.

Но радость моя была недолгой. Я снова попал на больничную койку. Утешало лишь то, что товарищи были рядом.

Я не чувствовал себя здесь лишним, ненужным человеком, был в курсе полковых дел. Ребята со всеми подробностями рассказывали мне о проведенных боях, обращались за советом.

Мой лечащий врач, капитан Леонид Васильевич Баскаков, не возражал против таких посещений. Он считал, что они поднимают бодрость духа, а это не менее важно, чем лекарства.

Рана на груди заживала сравнительно быстро. Хуже было с рукой. Она вызывала серьезные опасения.

Заметив мое беспокойство, Баскаков успокоил:

– Ничего страшного, подождем, пока окончательно заживет рана, и займемся лечебной гимнастикой. Она делает чудеса. Будет и левая работать ничуть не хуже правой. Так что не вешать носа! Верно, Тамара? – обратился он к медсестре, умной, симпатичной девушке, ставшей впоследствии его женой.