Текст книги "Черные береты"

Автор книги: Николай Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

3

Первое, что сделал Илья Юрьевич Карповский, оставшись один в кабинете – это убрал бюст Ленина. Задвинул его в глубину ниши, где хранились старые, но еще, видимо, не списанные знамена, какие-то транспаранты и всякая другая большевистская рухлядь.

– Вот здесь и постой, – излюбленно привставая и пружиня на носочках, похлопал Ленина по щеке Илья Юрьевич. Смутился от собственной смелости, а может, всколыхнулось что-то в душе – оттуда, из прошлой жизни, когда Ленин был безоговорочно велик и безупречен, и отвел новый председатель горисполкома взгляд от пустых зрачков гипсового Ильича. Однако замешательство было недолгим: Карповский усмехнулся, и, отсекая от себя прошлое, переступая в себе последнюю, неожиданно объявившуюся грань уважения к Ленину, а вместе с этим чувствуя удовлетворенное блаженство от собственной значимости, вновь похлопал его по щеке: – Здесь тебе самое место.

Да, это блаженство и счастье – быть смелым!

К вечеру подошли строители, и он указал им на нишу:

– Замуруйте. Можно со всем, что там есть – породим еще одну загадку для будущих археологов. И будем надеяться, что ничего подобного больше не потребуется.

На следующий день, поколебавшись, снял Илья Юрьевич с расшатанного гвоздика и портрет Горбачева, повесив вместо него совершенно чудную картину цветочной поляны.

– Вместо Горбачева повешу цветы, – накануне за ужином мысленно обновлял он интерьер кабинета. – Никакой идеологии. Полная независимость от кого бы то ни было. Только так можно будет вытащить страну из болота.

– Ты бы поосторожнее, Илюша, – жена глядела на него больше со страхом, чем с восхищением. Жены всегда дальновиднее, потому что осторожнее. – Кто знает, как оно все может еще повернуться.

– Не-е-ет, все-е-е. Все! Ельцин за нас, а его теперь никому не свалить. Пусть они дрожат.

– Ох, страшно, Илюша.

– Я избран народом, – все хмелел и хмелел от смелости Илья Юрьевич. – Народу и буду подчиняться. Только ему.

Что ж, в 1991 году демократы вполне заслуженно купались в славе. Сначала весенней победы на выборах, а затем – и июньского голосования за президента России, когда именно их Ельцин ушел в отрыв от Рыжкова. Ничего, что пляска шла практически уже на костях Союза. Что число погибших в межнациональных конфликтах приближалось к цифре потерь в афганской войне. Что прозванное русскоязычным население в окраинных республиках, лишенное гражданства, элементарного уважения, замерло в тревоге: что будет-то с ними? Опасения перестали казаться надуманными, когда в Латвии один из министров пренебрежительно бросил о русских: «Вы не люди второго сорта, вы – никто!»

Нельзя сказать, что эта тревога не передалась в Москву. На одну ночь шмыгнул в Прибалтику Ельцин. Прибалты никогда не отличались смелостью, и все понимали: даже если Ельцин просто усмехнется первым господам Советского Союза своей саркастической усмешкой, те хотя бы извинятся.

Однако с кем он там встречался, о чем говорил – осталось тайной, и о проблемах отношений между Россией и Балтией никто не заговорил. Зато газеты, как по команде, затрубили о якобы неудавшейся попытке покушения на Бориса Николаевича. «Со мной вечно что-то происходит», – разведет он сам руками, в очередной раз неуклюже подчеркнув: главным в истории является президент, а не его народ. И русский народ в Прибалтике отрекся от президента России.

А власть в стране продолжала перетекать от коммунистов к демократам. Про здание ЦК КПСС на Старой площади говорилось в тех же мрачных тонах, что и о комплексе КГБ на Лубянке. Поносилась и оплевывалась милиция. На КПП воинских частей устремились депутаты всех уровней – разоблачать генералов и наводить порядок. Благо, что за конечный результате них не спрашивалось, и все продолжало висеть на шее командиров – и провалы с призывом в армию, и побеги солдат как от «дедовщины», так и просто под эту марку, и уборка урожая, про которую как раз и должны были думать депутаты, и строительство дорог в Нечерноземье, и стремительные, неизвестно кому выгодные сроки сокращения армии, разоружения частей и перебросок их с места на место.

Зато «левая», отдавшая себя в услужение демократам пресса захлебывалась от собственной смелости и наглости в критике прошлого – революции, Ленина, социализма, Горбачева. И все это с издевкой, отстраненно, словно писали журналисты не о своей, а о чужой истории, не русскими слезами и кровью пропитанной. Обезумев от вседозволенности «старших братьев», только что начавший выходить журнал «Столица» крикнул «гоп» и прыгнул дальше всех, поместив на своей обложке карикатуру на Язова, Крючкова и Пуго: наверное, впервые в практике мировой журналистики министры обороны, КГБ и МВД изображались так пренебрежительно, этакими любителями сообразить «на троих».

Троица тем не менее потребовала предоставить им слово на заседании Верховного Совета СССР о катастрофическом положении в стране. Заседание объявили закрытым, но утечка информации произошла в тот же вечер: министры в один голос твердили об угрозе распада Союза, росте преступности, хаосе в экономике. Крючков зачитал документ, написанный более десяти лет назад еще Андроповым. Суть его сводилась к элементарному: руководство страны должно понять, что просто так в родном отечестве ничего не делается. А именно: добыты сведения, что ЦРУ поставило задачу вербовать, готовить и выдвигать по всем каналам на административные должности в Советском Союзе так называемых агентов влияния. Которые бы, порой сами ничего не подозревая, искривляли бы указания центра, создавали трудности внутриполитического характера, выдвигали для научных разработок тупиковые направления и тому подобное. Министры предупреждали: эти люди уже практически повсюду, и именно они катят страну в пропасть. Уважайте если не нас, то хотя бы ЦРУ, которое прекрасно знает, чем ему заниматься.

Выступающих послушали и отпустили с миром, никак не отреагировав на резкий тон выступлений. Да и кому было реагировать, если в зале в большинстве своем сидели люди, которые на референдуме по судьбе Союза призывали своих сторонников ответить «нет». Тогда результаты, правда, оказались не в пользу демократов, зато теперь, сидя в парламенте, они могли диктовать и манипулировать ситуацией. «Плохо Союзу? А мы ведь говорили, что Союз – это плохо…»

И уже правилом дурного тона считалось называть СССР державой. Прошлое страны благодаря журналистам становилось с каждым днем все мрачнее, и на Западе придумали для нас новый тезис: «СССР – единственная страна с непредсказуемым прошлым». Из партии стройными рядами, боясь опоздать и не оказаться в числе первых, ринулось вначале ближайшее окружение Генерального секретаря – наверное, ни одна партия в мире не имела столько предателей из числа руководства, потом, волнами, и остальные приближенные к первым секретарям по городам и весям. И все клялись народом и говорили от имени народа. И никому ни до чего не было дела. Ни до союзных законов, ни до республиканских, объявленных главенствующими. Следуя этой логике, районы в Москве тоже объявили о своих суверенитетах и перестали подчиняться городской власти. Стыд – а было. В учреждениях, конторах терялись документы, а если и не терялись, то откладывались в дальние шкафы и сейфы: исполнение предполагало профессионализм в работе или хотя бы желание работать. Новая же власть желанием работать похвастаться не могла. К тому же еще можно было все валить на старые кадры, затаившихся партократов, тоталитаризм, центральную власть и просто на социалистическую систему. Ельцин же продолжал во время поездок по стране раздавать регионам столько самостоятельности, сколько захочется местной власти. Хотелось много.

Редко, но пробивались на страницы газет истинные знатоки истории, проводили аналогии: подобное состояние в стране было после Февральской буржуазной революции в 1917 году. Та же неразбериха, те же лозунги вместо хлеба, та же раздача свободы, порождавшей анархию и новую кровь, разрыв хозяйственных связей, ломка старых структур ради революционности, а главное – дилетантизм большинства пришедших к власти. И что только Октябрьская революция остановила сползание в пропасть, крушение великой Российской империи.

Однако не намитинговавшиеся демократы вместо того, чтобы впрягаться в телегу и тащить воз проблем, усиленно начали пугать страну военным переворотом. Да так рьяно, что создавалось впечатление: они сами ждут его как манны небесной. И как можно быстрее. Ибо каждый прожитый в неразберихе день все больше и больше разочаровывал людей в их программах. А баррикады и митинги – это хорошо. Здесь не надо работать.

Среди военных выискивался генерал, который возглавит этот переворот. Чаще всего назывался Громов, знаменитый и симпатичный командарм, выведший свою 40-ю армию из Афганистана. Однако Горбачев, избравший тактику «блуждающего центра» и примыкающий сначала то к одной группировке, то к другой, а потом предающий и тех и других, делает свой ход. Громова, командовавшего войсками Киевского военного округа и имевшего огромный авторитет в армии, убирают из войск и сажают в кресло первого заместителя министра внутренних дел.

А вот министр иностранных дел Шеварднадзе хлопнул дверью, сбежав с давшего крен союзного корабля и оставив шарахающегося на капитанском мостике Горбачева практически одного. Вернее, один Горбачев никогда не оставался, вакуум вокруг него заполнялся мгновенно, – он остался единственный из той команды, кто начинал в 1985 году перемены, обернувшиеся «дерьмостройкой», «катастройкой» – горбачевскую перестройку без целей и задач каждый называл по-своему, но суть сводилась к одному: лучше после нее никому не стало. Разве только что преступному миру, до которого у затюканного прессой и неразберихой законов уголовного розыска уже не дотягивались руки.

Единственное, чему тайно радовались демократы – это смерти Сахарова. Подняв в свое время его имя как символ и знамя, сейчас, когда победа засветила ярким солнцем, ярче обозначились и тени от победителей: шло неприкрытое выгадывание личных интересов, демороссы рванулись в вояжи за границу, в спецраспределители, в коммерцию. А уже в этом они не могли бы надеяться на благосклонность академика. С его именем выгодно было идти в бой и победить, а вот иметь такого попутчика и после победы – лучше как-нибудь сами. Без образцов для подражания и ежесекундного осуждения. Это было горькой, но проверенной через других правдой: диссиденты, все как один поддержавшие начало демократических реформ в стране, не вошли затем ни в одну партию, ни в одно движение демократов.

А вообще-то заполитизированная страна следила за борьбой двух лающихся между собой президентов – Горбачева и Ельцина. Кажется, они оставались одни, кто не понимал и не хотел понимать, как губительно их противостояние для народа. Можно только предположить, сколько исследований и романов будет написано о подводных течениях всех этих событий, о предательствах, лицемерии, лукавстве, ожесточении, непримиримости, подлости, возвышениях и падениях. И сколько хулы услышат историки и писатели, если возьмутся за эти темы при жизни первой рати советских демократов, упоенно разваливающих великую державу.

Смуту, дикое по варварству к собственной истории время переживала страна летом 1991 года.

Зато сладостно, решительно менял облик своего кабинета избранный председателем горисполкома Илья Юрьевич Карповский. Правда, цветам виселось неуютно на огромной стене, а может, это просто так казалось с непривычки. За все семьдесят лет советской власти разве хоть один председатель горисполкома мог повесить на стену что-то иное, чем портрет Ленина или Генерального секретаря? А вот он, Карповский, делает это. Даже секретарша – женщина! – увидев цветы, со страхом перевела взгляд на нового начальника.

Впрочем, она не женщина, она именно секретарша. И таких секретарш – полстраны: испуганных, затюканных, замордованных, боящихся новых начальников и новых порядков. Хоть в лаптях, с кляпом во рту и страхом в печенках – зато с красным бантом на груди в колоннах Первомая.

Звонки и посетители пока особо не досаждали – город то ли привыкал, то ли пытался бойкотировать его. Но в этом плане Илья Юрьевич не комплексовал. День-два-три ему самому как раз нужны, чтобы осмотреться и войти в дело. А уж потом он сам начнет вызывать. И тогда станет видно, кто и как улыбается. Особенно из числа тех, кто спит и видит его обратно в тюрьме и зоне.

Лучше бы не поминалось это под руку!..

– Илья Юрьевич, к вам посетители, – однажды под конец дня осторожно заглянула к нему секретарша, оставив свой горб за дверью. Была Валентина Ивановна худа, с вечно поднятыми плечами, сутулой спиной, и Илья Юрьевич по лагерной привычке сразу окрестил ее про себя: «Кэмел». На сигаретах нарисован точно такой же верблюд – худой, старый, одногорбый. И как она столько лет просидела при начальстве?

– Я никого не вызывал, Валентина Ивановна. А время приема расписано и висит внизу, – улыбнулся в ответ Илья Юрьевич. Но улыбнулся так, чтобы секретарша на веки вечные, то есть до последнего дня работы здесь, усвоила распорядок. По совести, ей самой следовало бы написать заявление об уходе и вместе со старым председателем – на все четыре стороны, продолжать искать коммунистическое завтра. Однако что-то молчит, выжидает. Неужели думает, что сработается? Или шпионить осталась? Не-ет, водитель и секретарша – эти сотрудники должны быть надежнее жены. Или, в крайнем случае, привлекательнее.

Валентина Ивановна, поняв взгляд начальника, обреченно попятилась назад, но все равно – какая же все-таки выучка, успела доложить главное:

– Извините, но они сказали, что вы их ждете и обязательно примете. Просили передать только одно слово – «Верхотура».

Вот тут Илья Юрьевич подскочил, как… Впрочем, ужаленные и ошпаренные подскочили бы, наверное, все же не так стремительно.

– Кто они? – вскричал он. Чувствовал, что потерял контроль над своим голосом и жестами, но, тем не менее, не мог собраться и взять себя в руки. – Кто?

Он, видимо, хотел услышать фамилии, но вторично перепуганная секретарша прошептала:

– Не назвались. Сказали только – «Верхотура».

– Да слышал уже, – закричал, попытавшись перебить, но не секретаршу, нет, а просто это страшное слово, Карповский.

– Не пускать? – ни жива, ни мертва стояла «Кэмел». – Или милиционера…

– Нет! Нет. То есть… Погодите. Их двое? Чего же они хотят? Так, так, – он посмотрел на телефоны. Подними трубку, вызови наряд милиции – и… Заставил себя отвести взгляд от новеньких аппаратов – от греха и соблазна подальше. «Верхотура» – это Верхотуринск по-лагерному, место, где тянул свой срок Илья Юрьевич. Что же за гости объявились? Зачем? Кто конкретно? Черт, он же всех перезабыл. «Синица», «Узбек», «Вадик»… А с милицией – полная глупость, здесь она не поможет. Что же делать?

За него решили сами посетители.

Отодвинув секретаршу, отворилась дверь, и в кабинет вошли два парня. Подло так, многозначительно улыбающихся, вполне прилично одетых.

«Нет, не знаю их, не видел, не помню», – заулыбался на всякий случай в ответ Илья Юрьевич и, торопливо выходя из-за стола, пошел навстречу с протянутой рукой.

– Здравствуйте, проходите, садитесь. Садитесь. Валентина Ивановна, э-э, вы можете идти. Нет-нет, не домой. Вы мне еще нужны будете, бумаги там всякие… Словом, никуда не уходите.

Посетители даже не скрывали, что с пониманием и сочувствием смотрят на суету председателя. И тоже ждали, когда освободится кабинет.

– Ну, здравствуйте, Илья Юрьевич, – начал первым тот, что помоложе – с аккуратно подстриженными усиками и прижатыми боксерскими ушами. Это плохо, что начал молодой. Значит, он – старший, а молодые – они всегда злее…

– Здравствуйте, – торопливо заполнил образовавшуюся паузу Карповский. Увидев, что рядом с посетителями отчетливо заметен его малый рост, поспешил вернуться за стол. За столом он – начальник, и здесь рост роли не играет. – Мы… кажется… где-то…

– Нет, мы, к счастью, незнакомы, – развеял сомнения «боксер». – Вернее, мы вас хорошо знаем. Так хорошо, что вы и не догадываетесь. Потому, собственно, и пришли, зная, что отказа не будет.

– В чем? – испуганно просипел Илья Юрьевич. Откашлялся, помассировал горло; – Извините, холодная вода, горло… А помочь… Я ведь всего неделю на этом месте, еще ничего не…

– Хватит, – перебил, положив руку на стол, «боксер», и Илья Юрьевич послушно вжался в кресло. – Значит, так. Чтобы тебе ничего не думалось…

«На „ты“ перешел, значит, сейчас начнется», – отметил обреченно Карповский.

– …мы не будем сообщать, кого ты закладывал в зоне, как вымаливал досрочное освобождение. Скажем только одну деталь твоей жизни: первый раз тебя поставили раком и поимели на пересылке. За то, что попытался в одиночку сожрать передачу с воли. Наверное, избирателям будет интересно узнать, что они отдали свои голоса не только за обиженного партократами вольнодумца, как ты себя выставлял на митингах, но и за… Иконы тут нет? – парень огляделся по сторонам. – Ни иконы, ни Горбачева. Что ж это за власть такая пришла… цветочно-голубая?

– Эту картину… – охотно переключился Илья Юрьевич с опасной и скользкой темы, но «боксер» вновь опустил руку на стол:

– Про цветочки расскажешь потом. А теперь слушай сюда ушами, как говорят у них в Одессе, – он кивнул на своего угрюмого соседа.

Страх и неизвестность все еще не дали Илье Юрьевичу хлебнуть воздуха полной грудью, и он податливо лишь кивнул: – Слушаю.

Господи, за что так немилостиво к нему прошлое? Догнать и ударить в тот момент, когда достигнуто даже то, о чем не мечталось…

– Ты знаешь, что сейчас творится в тюрьме?

– Нет.

– Нет? Хотя ничего удивительного. Ничего удивительного? – повернулся «боксер» к своему напарнику, и тот согласно кивнул. «Унижают, шантажируют», – пронеслось в мыслях Карповского, но если бы можно было что-то противопоставить! – Я всю жизнь ненавидел коммунистов, – продолжал вести разговор с «угрюмым» «боксер», хотя делалось это, конечно, для Ильи Юрьевича. – Но, кажется, еще больше буду ненавидеть демократов при власти. Потому что вы все, – набычившись, поджав губы, он выставил свой узкий лоб навстречу Карповскому, – вы все – это бывшие. Бывшие обиженные, бывшие откуда-то изгнанные и сидевшие. Вы – власть мстителей и дилетантов. И трусов. И если мы, да-да, мы не приберем вас к рукам, вы страну превратите в помойное ведро. Да еще дырявое.

– Вы так говорите, словно сами… – попытался вставить хоть слово в свою защиту Илья Юрьевич, но ему вновь не дали продолжить.

– Не равняй! Мы не лезем во власть и не орем с трибун благим голосом о счастливом будущем. Мы честнее, понял? Запомни это, сидя в своем кресле. И не дуй ноздри, а то лопнешь.

– Я… – опять начал Карповский, но его вновь перебили.

– Ты – мыльный пузырь, демагог. Машка из зоны. Голубой. И знай свое место. Мы не мешали тебе, когда ты полез в начальники. Более того, в чем-то даже помогали. Но, как ты понимаешь, не бескорыстно, и за долги надо платить. И ты заплатишь, и именно сейчас. Ты позвонишь начальнику тюрьмы и отменишь штурм камеры с заложниками.

– Штурм? Заложники? – сделал удивленное лицо Илья Юрьевич, пытаясь протянуть время. Хотя к чему? Они ведь не уйдут, пока не добьются своего. Почему он не ушел сегодня с работы пораньше? Ведь можно было уйти, никто его не держал, сам себе начальник…

– Рассказываю тебе, председатель, что творится в городе. Один наш друг с сотоварищами взяли заложников и требуют оружие и машину. ОМОН готовится к штурму камеры. А ты позвонишь и своей властью, данной тебе народом, скажешь: ОМОН может действовать только в том случае, если командир и начальник тюрьмы дадут полную гарантию безопасности заложников.

– Но почему вы решили, что они… послушаются меня?

– А мы и не думаем, что тебя будут слушаться. Просто при облаве на волков любой красный флажок играет роль и не бывает лишним. Да и с тобой пора было познакомиться. Звони.

4

– И что будем делать? – начальник тюрьмы капитан Пшеничный – уже пожилой, с широкой спиной и большими деревенскими руками, посмотрел на командира ОМОНа. Старший лейтенант, в свою очередь, перевел взгляд на телефон, по которому только что председатель горисполкома потребовал от него полной гарантии безопасности не только заложников и омоновцев, а и тех, кто поднял бунт. У Карповского не повернулся язык даже назвать их преступниками.

– Арнольд Константинович, а как точно выразился Карповский, когда вы звонили ему насчет захвата заложников? – попросил вспомнить Пшеничного старший лейтенант.

– Что-то типа: «У нас страна развалилась именно потому, что все старались переложить свои дела на плечи других. Действуйте по инструкции». По крайней мере, смысл этот. А сейчас такое впечатление, будто он ничего не знает и слышит о штурме первый раз.

– Это самая удобная позиция – ничего не знать, не брать на себя никакой ответственности, – в раздумье покивал головой командир ОМОНа. – И все же я считаю, что надо действовать по нашему плану. И чем скорее, тем лучше. Рана у Сергея, кажется, очень серьезная, и долго без медицинской помощи он не протянет, – старший лейтенант имел в виду прапорщика-разводящего, первым бросившегося выручать заложников и получившего заточкой удар в живот. – За его смерть Илья Юрьевич тоже отвечать не будет, так что она ляжет на нашу совесть. Давайте еще раз по деталям.

– Смотри, Андрей… Мне терять нечего – пенсия обеспечена, конкуренты на должность не подпирают.

– Не надо ни на что намекать, Арнольд Константинович. Моя совесть – в моих погонах. Поэтому так: я со своей группой вхожу соседнюю камеру, вы начинаете греметь ключами в коридоре, у дверей бандитов, отвлекая их внимание.

– А взрыв… он того…

– Арнольд Константинович, ну не первый же раз, – успокоил улыбкой Андрей. – Этот взрыв – направленного действия, он разрушает только конкретный участок стены, которая же и рухнет только под себя. Заложники у нас сидят у противоположной стороны, вы со своими ключами заставите Козыря и его банду подойти к двери. В это время я взрываю заряд и врываюсь через пролом.

– А потом?

– Потом – дело техники. Не справимся руками, применим спецсредства. Главное, повязать Козыря, остальные – пешки. Главное, чтобы вы…

Договорить старшему лейтенанту не дал телефонный звонок. Андрей, разговаривавший с председателем горисполкома последним, отодвинул аппарат начальнику тюрьмы.

– Если опять Илюша, пошлю ко всем чертям, – проговорил капитан, снимая трубку. – Да, слушаю… Андрея Леонидовича? Пожалуйста.

Пшеничный подал трубку старшему лейтенанту, недоуменно пожал плечами на вопросительный взгляд Андрея.

– Старший лейтенант Тарасевич, слушаю вас.

– Здравствуй, старший лейтенант Тарасевич. Ты еще жив, падлюка? – вместо ожидаемого тонкого, извиняющегося голоса предисполкома на этот раз прогудел чей-то бас.

– Знают даже, что я здесь, – бросил трубку озлобленный Тарасевич. – Выслеживают. Значит, достал.

Звонок раздался вновь, и старший лейтенант, поколебавшись, поднял трубку.

– А ты трубку-то не бросай, гаденыш. Мы ведь не просто так звоним. Хотим, чтобы ты вместе с нами послушал некоторые вздохи и ахи – авось после этого пыл-то свой поубавишь.

В трубке щелкнуло, и пока Андрей догадался, что это включили магнитофон, послышался женский стон, а затем из него, из этого стона, плача, надрыва – голос жены:

– Пустите… Гады, сволочи… А-а, ы-ы…

– Зита! – закричал, забыв, что это магнитофонная запись, Андрей. – Зита, ты где? Что с тобой?

Послышался треск, и вновь до старшего лейтенанта дошло лишь подсознательно, что так рвут материю…

– Ну что может быть с женой командира ОМОНа, которого предупреждали вести себя скромнее? – наложился на новые стоны, крики и борьбу бас звонившего. – Правильно. Только слабенькая она у тебя оказалась, командир, только четверых и выдержала.

– Андрюша, – звала и плакала жена. – Андрюша, спаси…

– Убью, – шептал старший лейтенант, безумно глядя в одну точку. А рука помимо воли тянулась к лежавшему на столе автомату. – Всех до одного.

– Андрюша, спаси… – еле улавливался в аппарате слабый, затихающий голос.

– Вот так-то, командир. Если не хочешь, чтобы ее пустили по второму кругу, отменяй операцию и мотай со своим отрядом из тюрьмы. И побыстрее.

Грохнулась о стол трубка, разлетевшись во все стороны черными осколками. Затем взметнулся вверх стол, и, теряя со своей замызганной чернилами, изрезанной ножами поверхности бумагу, ручки, остатки телефона, полетел в угол. Единственное, что успел перехватить капитан – это автомат. Перебросив его вбежавшим на шум омоновцам, сам схватил за руки Андрея.

– Опомнись. Опомнись, тебе говорят.

– Они Зиту… Зиту… Она же в положении, беременная, – обмяк в больших капитанских руках Андрей.

– Мы сейчас поднимем всю милицию, – сразу все понял Пшеничный. – Соберем афганцев. Зита дома была?.. Не уйдут… Найдем всех.

– Товарищ капитан, – вбежал солдат-охранник, который стоял около камеры с заложниками. Ничего не понимая, оглядел разгромленный кабинет, возбужденных омоновцев. Но не забыл, зачем прибыл: – Заложники крикнули, что Сергей умер.

– Они хотят нас сломить, – тихо проговорил старший лейтенант. Освободился от рук капитана, прислонился к стене. – Они хотят подчинить нас себе. Нас, которые последними стоят у них на пути… Арнольд Константинович, значит, так: вы запускаете нас в соседнюю камеру, сами начинаете возиться у двери.

– Андрей!

– Да, только так! Только так, и никак иначе. – Старший лейтенант снял каску, вытащил из нее застрявший черный берет. Надел только его, отшвырнул каску в сторону. Протянул руку за автоматом. Подсоединил магазин. Проверил приспособленные к бронежилету нож и баллончики с газом. – Доставайте ключи, Арнольд Константинович. А за Зиту они заплатят.

Зита…

Пожалуй, единственно искренними и трогательными событиями, объединяющими людей, оставались в их время свадьбы. В одну из майских суббот прозвучал в Риге марш Мендельсона и для Андрея с Зитой – командира взвода местного ОМОНа и учительницы младших классов.

– Тебя в младшие классы направили потому, что ты сама маленькая? – хитро щурил глаза Андрей. Знал: сейчас Зита покраснеет, станет еще привлекательнее. Поймает его влюбленный взгляд, смутится еще больше и слабо отмахнется ладошкой, упрашивая – перестань.

– Не-а, – улыбнется она…

Однажды он увидел ее, читающую книгу, в вечерней электричке, задержал взгляд и – о счастье! – именно к ней перед Ригой подсели трое подвыпивших парней. Они бесцеремонно заглянули в книгу, по очереди пощупали пышные рукава сиреневого платья. Девушка попыталась встать, пересесть на другую лавку, но ей ногами перегородили дорогу. Тогда она забилась в угол и стала искать взглядом защиту среди занятых своими делами пассажиров, сама став похожей на куст сирени, замерший перед грозой. И встретила спокойную, ободряющую улыбку Андрея. «Поможете?» – непроизвольно подалась она к нему, и Андрей легонько, только для одной нее кивнул.

На следующей остановке встал, прошел по вагону и сел рядом с парнями. Те оглядели его, соизмерили со своими троекратными возможностями, а главное, поняв, что это незнакомый для их жертвы человек, вновь повернулись к ней. И первый же, потянувшийся опять к книге, вскрикнул от боли после резкого захвата и выверта руки. Андрей спокойно улыбнулся ему, продолжая, однако, выворачивать суставы. И даже им, выпившим, стало ясно: здесь ловить нечего. Вернее, как раз есть чего.

– Теперь ничего не бойтесь, – посмотрел в широкие для маленького личика глаза девушки Андрей. А сам тут же подумал: «Но теперь бойся сам, если не хочешь пропасть».

Пропал! С превеликим удовольствием!..

– Мужества вам, – после традиционных свадебных пожеланий счастья сказал им командир отряда Млынник, и они, улыбнувшись, сжали под белой фатой друг другу руки – мы сильные. Выстоим. Хотя, конечно, понимали, что будет трудно, особенно Зите в кругу латышей, считавших оскорблением для нации замужество с «черноберетником», каким бы пресвятым этот «берет» ни был.

Да, видимо, глядел дальше и чувствовал больше их командир. Зиту не просто выставили с работы – не было дня, чтобы учителя при ней вслух не сочиняли заявление, которое на ее месте обязана была бы написать даже такая последняя тварь, как жена омоновца.

– Не могу я больше, Андрюшенька. Не могу, – плакала Зита уже через неделю.

И тогда он при полной форме и при оружии зашел в канцелярию школы. Директор и учителя вскочили со своих мест, вытянулись, словно новобранцы перед сержантом, всем видом умоляя простить и помиловать. «Подлецы – они всегда трусы», – усмехнулся Андрей и увел Зиту из школы.

Только жили бы они одни на земле в такую смуту. Вскоре запылал ночью дом в деревне, где жила старенькая мать Зиты. Вроде случайно, хулиганами, но жестоко был избит ее старший брат. Подлость и жестокость пошли рядом…

– Вот что, ребята, – вызвал их к себе Млынник. – К нам пришел запрос на толкового командира. В центр России. Командование решило послать тебя, Андрей. Пора расти в службе.

Конечно же, в первую очередь о двойственном положении Зиты думал капитан, но все трое сделали вид, что причина выезда из Риги – только служебная необходимость.

Успокаивало совесть и сглаживало чувство вины перед ребятами и то, что работы по созданию нового отряда было хоть отбавляй и новичок в этом деле вряд ли бы справился. Зато здесь, в России, в отличие от Риги детей ОМОНом не пугали, вслед не плевали, небылицы не сочиняли. Отошла, оттаяла и Зита, бесконечно удивляясь тому, что могут быть нормальные, человеческие отношения между людьми.

До того случая…

– Андрюша, ты где? Ты где? – вздрагивала Зита даже тогда, когда он просто вставал с ее кровати, чтобы пройтись по палате.

– Я здесь, не бойся, – возвращался он к почерневшей, враз постаревшей от пережитого жене.

– Не уходи. Никуда не уходи, – умоляла она, и он вновь, опережая ее слезы, садился рядом, брал ее похудевшую, в синих прожилках руку в свои ладони, целовал их.

– Я боюсь, – шептала Зита, со страхом глядя на дверь палаты.

– Внизу наши ребята. Ты в безопасности, – врал Андрей. Его отряд, весь до последнего человека, рыскал по городу, пытаясь выйти на след насильников. Зиту охранял он сам, неотлучно находясь с ней в палате уже неделю.

– У нее больше психологическая травма, чем физическая, – сказал лечащий врач. – Однако это не означает, что ей легче. А для ребенка будет лучше, если на время беременности она уедет куда‑нибудь в другое место. К родителям, например.

К сожалению, этим советом ни Зита, ни Андрей не могли воспользоваться. О возвращении в Латвию не могло быть и речи, Андрей же был отдан в детдом при рождении и не знал ни отца, ни матери.