сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Нет-нет, только не это. Олег даже открыл глаза. Буквально на днях он остановился в переходе метро около парня-гадальщика, протянул руку. Тот долго копался в книгах, чертил таблички, сверял даты, рассматривал линии через лупу с подсветкой. Когда сказал, что рядом с судьбой идет линия опасности, но не врожденная, а приобретенная из-за работы, Олег поверил ему. И разрешил предсказывать дальше. А тот спокойно сообщил, на каком году жизни ожидать потерю близкого человека, скорее всего мамы, когда самого подкосит болезнь, какой срок станет критическим для жизни.
Все бы ничего, но носить эти знания в душе оказалось так тяжело, что большего груза ответственности на своих плечах он не испытывал. Думал, гадание забудется, сотрется, ан нет, не получается. Можно даже сказать, что теперь идет если не программирование будущего, то ожидание предсказанного. Знать же его, оказывается, значительно тяжелее, чем вспоминать прошлое.
Вернула к действительности Катя, достаточно легко и без особой боли лишившая его зуба:
– Сегодня никуда не надо бы вам ехать. Полежите, отдохните.
С тем и уснул. На ужин разбудили, но идти отказался, улегся теперь уже на ночь. Пожалел, окутываясь в дрему, что не сходил к морю, но леность оказалась сильнее. А снилась ему радуга, девочка, в которой угадывалась Зоя, ни разу не виденное Балтийское море и камин в двухъярусном номере…
Впрочем, знай заранее Штурмин всю историю, с которой ему невольно пришлось соприкоснуться, может, снились бы ему иные сны. Но это потом, через какое-то время он попытается восстановить всю хронологию розыскных событий, и закапываться ему придется ни много ни мало, а в самый конец XIX века, канун русско-японской войны.
Глава 4
– Ваше Высокопревосходительство, полковник Генерального штаба Осколков…
– Проходите, Григорий Афанасьевич. Здравствуйте. Рад видеть вас в здравии. Садитесь, будьте любезны.
– Спасибо.
– Не стану темнить и отнимать как ваше, так и свое время. Есть предложение – назначить вас настоятелем монастыря.
– Надеюсь, женского?
– Увы.
– Это не шутка, Ваше Высокопревосходительство?
– Отнюдь. И речь снова идет о разведке, мой друг. Ваша предыдущая миссия в Америку под видом лечения душевной травмы от неразделенной любви принесла огромную пользу Отечеству, так же как посещение Иерусалима. Говорят, преуспели вы знатно на Святой земле и в написании икон.
– Сам в себе этого дара не знал.
– Нынешняя задача окажется близка последним вашим увлечениям: необходима конспирация под монахов. Согласие Святейшего Синода на строительство монастыря в Приморье получено. Вам утвержден сан иеромонаха отца Алексия.
– Знатно… Зона внимания, естественно, Китай и Япония?
– Да.
– Время на размышление?
– Но разве вы откажетесь?
– Я офицер, Ваше Высокопревосходительство. И служу Царю и Отечеству. Их воле и интересам.
– Спасибо, Григорий Афанасьевич. Иного, собственно говоря, не ждал. Я ведь знаю о вас еще как об офицере артиллерии в Севастопольском сражении, где вы обнаружили полную отвагу. Сейчас же нам в кратчайшие сроки необходимо поставить на должный уровень разведку в Приморье и на всем Дальнем Востоке. И отныне нести этот крест вам.
– Если вы полагаете, что я справлюсь, то всячески постараюсь оправдать столь высокое доверие.
… Вскоре вдали от уже больших поселений, в труднодоступной тайге, невиданными по тем временам темпами возводилась монашеская обитель. Название – Свято-Троицкий Николаевский монастырь – пришло по вдохновению свыше, остальное же определилось на земле. По расчетам военных саперов наметили место – у реки Уссури, у неожиданно обнаруженных источников целебной минеральной воды. Гвозди, кирпич, лес, деньги, люди (только и исключительно русской национальности) доставлялись бесперебойно по линии краевых властей и военного ведомства.
К началу русско-японской войны 1905 года таинственный монастырь имел храм о двенадцати куполах, символизирующих Христа и его апостолов. Вокруг под дефицитнейшим кровельным железом стояли восемнадцать капитальных кирпичных зданий. Строились мудро и на века, по образцу Валаамского монастыря, ни на йоту не отступая от православных традиций. Если храм сотворили в виде креста, означающего распятого за всех нас Христа, то остальные постройки возводились или продолговатыми, наподобие кораблей, помогающих всем верующим переплыть море житейское и достигнуть тихой пристани в царстве небесном, или же складывались в виде круга, что символизировало вечность Церкви Христовой.
Несмотря на сравнительно короткую историю, стараниями настоятеля монастырь заимел для себя великие святыни. И в первую очередь – три частицы Честного и Животворящего Креста, на котором был распят Иисус Христос. С VIII века начали отделять от него части и раздавать в благословение, разнося таким образом по всему миру. Имелась великая польза от них: вделанные в престольные кресты и ковчежцы, они являлись ограждением от врагов видимых и невидимых. Кроме того, с Божьей помощью было приобретено более тридцати частиц святых мощей великих угодников Божиих, что также заставляло верующих людей идти молиться именно в Шмаковскую обитель, порой и за триста верст из Владивостока.
В сжатые сроки обитель обзавелась также свечным, воскоделательным, кирпичным заводами, пасекой в шестьсот ульев, плантацией женьшеня, иконописной, столярной, шорной, сапожной мастерскими. Плюс заимелась у братии собственная электростанция – неслыханная доселе в этих краях редкость.
Сам настоятель монастыря, теперь уже игумен отец Алексий прослыл в округе хваткостью и осторожностью. Дошло до того, что краевые власти удовлетворили его просьбу и запретили строиться и торговать кому бы то ни было в десятикилометровой монастырской зоне. А на территории самой обители, под личным надзором игумена, достраивалось двухэтажное продолговатое здание с первоклассно оборудованными, подогреваемыми из вентиляционных труб кельями на шестнадцать монахов. Всем остальным вход в особую зону был строжайше заказан.
Более того, каждый служитель прочел и расписался на требовании внутреннего устава, среди прочего гласившего:
«Строго запрещается братии принимать в келий кого-либо из мирских людей, даже и родственников, без нужды братия не ведут разговоры между собой, а с мирянами – тем более… Без благословения настоятеля ничего не делается, так: запрещается своевольно писать письма и принимать их от кого бы то ни было, ходить в лес, на гору, на реку и т.п.»
… Первыми из мирян в кельи таинственных монахов вошли в самом конце гражданской войны красногвардейцы. И то лишь потому, что последний белогвардейский отряд Приморья улизнул от их погони под кроны монастырских деревьев.
– В монастырь ушли, товарищ командир.
– Брать. Будем брать это белогвардейское гнездовье.
– Там неприступные стены и, говорят, подземные ходы на пятнадцать километров.
– Мы обязаны их взять, потому что они уносят с собой остатки золота Колчака. А монахов с попиками, если станут оказывать сопротивление, – к стенке!
Ох, славно гуляла Россия на собственном пепелище. Гвардия белая – конница красная. Братья лесные – атаманы степные. Правители дальневосточные – гавроши перекопские. Штурм – отступление.
Зато – идея на идею.
Слепо и бешено крутилась гражданская кровавая муть, поднятая царской бездарностью и большевистским экстремизмом. А посреди – Отечество.
– Вперед! – взвил «свечку» на своем гнедом командир в истрепанной за войну буденовке.
На фоне закатного солнца головной убор стал схож с богатырским шлемом. Собственно, под эту традицию он и замышлялся для воинов русской армии, но революция помешала выслать шеломы на фронта первой мировой. Склады с мануфактурой оказались в руках красных, и богатырями стали они.
Они и побеждали.
… Побеждал в конце уже семидесятых годов в схватке с китайцами во дворе шаолиньского монастыря и Максим Трофимов, прозванный здесь Сирой Хоси – Белой Звездой. Он оказался первым русским, кому прислали специальное именное приглашение «у-бинь» для сдачи экзамена и доверили переступить порог знаменитого монастыря в качестве бойца. Неудивительно, что собравшиеся во дворе китайцы жаждали его поражения хотя бы потому, что противник – не желтый, что разрез глаз у него другой, что он не так садится на землю и воспитывался не в буддийской семье. Что вообще осмелился выйти против настоящих бойцов, а правую руку при поклоне – о неуч! – сжал в кулак.
Максим явственно услышал тогда цоканье – единственное, что позволили пока себе китайцы сделать в знак неодобрения и удивления при его поклоне. Повернули взоры к его наставнику, и дядюшка Ли утвердительно кивнул: его воспитанник имеет такое право.
И ведь имеет! Восемь лет потребовалось Максиму для подобного кивка. Восемь лет с того момента, когда после первых, еще закрытых соревнований среди динамовских команд по карате к нему, занявшему второе место, подошел опрятно одетый китаец и пригласил к себе в гости.
В котельной, на окраине Москвы, которую обслуживал дядюшка Ли, и произошла встреча, перевернувшая представление Максима о борьбе. Хозяин встретил его молча. Молча подвел к свече, укрытой листом оргалита. Зажег ее. Отойдя на несколько шагов, сделал движение рукой, после которого пламя за стеклом затрепетало и погасло. Затем указал на боксерскую грушу, висевшую посреди помещения, – держи. «Сейчас улечу с ней на улицу», – подумал Максим, обнимая наполненную мокрым песком кожаную тушку.
Никуда он не улетел. Удар оказался настолько резким и коротким, что Максим остался стоять, не шелохнувшись, но зато под ладонями словно пролетел смерч – песок вздыбился и перевернулся.
– Завяжи, – подал китаец Максиму черную повязку для глаз.
Сам для верности затянул потуже узлы, собрался и подал команду:
– Нападай!
Пять минут Максим прыгал вокруг ослепленного китайца, но не смог произвести ни одного удара: дядюшка Ли словно имел еще две пары глаз и столько же пар дополнительных рук. И когда спала повязка, Максим снял с себя красный пояс, врученный после победы на соревнованиях, с которым он пришел в гости, опустился на колени перед котельщиком и положил ленту у его ног:
– Учитель, научите меня всему этому.
Дядюшка Ли не стал поднимать его, лишь поправил:
– Хочу, чтобы ты запомнил главное: учитель у нас один – Бог. Я могу стать только наставником.
– А как быстро можно научиться этому? – Максим воодушевленно подбежал к тренировочной груше, обнял ее. Ему шел восемнадцатый год, но жизнь казалась стремительной, и он уже боялся не успеть чего-то.
– У нас в Китае всем желают десять тысяч лепестков роз – это лучшее число для бессмертия, – туманно отозвался дядюшка Ли.
Но Максим догадался и обрадовался:
– Значит, мне нужно ударить по ней всего десять тысяч раз?
Но в самый удачный день тренировок, которые они начали в тот же вечер, он мог ударить грушу не более двухсот раз. Когда же руки слабели настолько, что не могли держать меч, цеп, нунчаки или копье, дядюшка Ли сердито бросал:
– Если слабы руки, будем тренировать ноги.
И усаживал его враскоряку над воткнутой в землю пикой. А над головой запускал мельницу из ножей – ни встать, ни присесть. Или чего стоили беспрерывные прыжки через меч в течение двух часов. Двух часов, хотя уже минут через сорок Максим ловил себя на мысли, что ему хочется сесть на острие, дабы прекратить мучение. Это не говоря о таких мелочах, когда каждый день ставили у стены и водили около лица ножом, мечом, пикой, изредка укалывая лоб, щеки, подбородок, – приучали не бояться блеска стали. Даже армия не спасла Максима от тренировок: дядюшка Ли отыскал его в подмосковных лесах, где квартировала Таманская дивизия, и заставлял убегать в самоволки, «лущить кору» – отрабатывать удары на деревьях.
Зато сам и сказал, когда можно сдавать настоящий, а не динамовский экзамен на борца. Пока в Монголии. Тайно.
Как пробирались через границу – история долгая. Но там Максима вывезли на горное плато и поставили в огромный круг, у черты которого расположились с плетьми бритоголовые монголы. На первом этапе и требовалось-то проявить лишь волю – выйти из круга, не дать забить себя до смерти.
Монголы тоже злобно усмехались: как ты, белый, посмел влезть в наше боевое искусство! И плети – Трофимов знал – для подобных испытаний готовятся специально: более года вымачиваются в ослиной моче и выдерживаются в конском навозе. Достаточно рассечь кожу, и рана может гноиться не то что месяцами – годами.
Тогда он получил всего пару рассечек и сумел вырваться из круга. А победить пару-тройку монголов труда уже не составило.
Вечером дядюшка Ли вырезал скальпелем мягкие ткани вокруг его ран и тем самым спас от долгих мучений. Но итог экзамена порадовал: несмотря на полное пренебрежение к новичку, экзаменаторы не изменили уважения к мастерству и мужеству и сразу присвоили ему третью ступень. Третью из семи существующих в Монголии. А она и позволяет при поклоне держать правую руку не как юнец – ладонью кверху, что означает готовность к восприятию материального, то есть учебы, а сжатой в кулак – я уже достиг определенного уровня мастерства и гармонии с природой, поэтому прошу уважать меня. Левая рука – да, эта открыта всегда, и ни один человек в мире не может ее сжать, потому что она означает гармонию духовную, а здесь предела совершенствованию нет. Но чтобы русский сжал даже правую ладонь…
Потому цокали языками в Шаолине китайцы и мечтали о наказании…
– Тебя постараются покалечить, – не пугал, но готовил к последствиям дядюшка Ли. – И тот, кто это сделает, войдет в легенду. Потому что победит тебя, белого, вздумавшего стать сильнее китайца.
– Я готов к бою, – упрямо проговорил Трофимов.
Единственное, что смущало на самом деле, – это бледный, особенно в сравнении с хозяевами, цвет кожи. В России загореть так рано невозможно.
– Знаю. И ты победишь. Но придется тебе трудно.
Трудно – не то слово. Когда за Максимом закрылись ворота, в огороженном каменной стеной дворе оказалось около двухсот человек. Настоятель храма, как и положено, восседал на небольшом постаменте. Вокруг него полукругом располагались эксперты по различным видам и стилям борьбы. Их мнение – весомо, но не окончательно: последнее слово остается за старейшинами, хранителями родовых стилей.
Им в первую очередь и кланялся Максим.
Зрители сидели вдоль стены, готовые по приказу настоятеля схватиться с Белой Звездой. А он сам, в серой рубахе с широкими рукавами, темно-зеленых шароварах и мягких тапках из буйловой кожи, стоял перед двенадцатью разложенными на земле пергаментными полосками, заменяющими экзаменационные билеты. И теперь лишь от него зависело, сможет ли он переместить узел пояса с правого бока на середину, что считалось в Китае равносильным сжатому кулаку монголов. Сумеет ли вообще выйти из шаолиньского двора, или его бездыханным или в лучшем случае покалеченным выбросят за стены настоящие бойцы у-шу.
Иероглифы первого билета означали стиль «Северной школы богомола». И нужно было видеть, как приосанился старейшина «богомола», как гордо оглядел остальных. Всего один раз в пять, семь или девять лет собираются вместе архаты, праведники древнейших видов борьбы, даже в эти короткие дни сдачи экзаменов не признающие преимуществ любого другого стиля. Воспитано в роду с младых ногтей: самые лучшие воины – только и исключительно они, а смотреть и оценивать остальное – вынужденная, но пустая трата времени. Единственная утеха – появление в Шаолине русского, который вроде бы держится смело и независимо.
Старейшина «Северной школы богомола» снисходительно кивал, пока Белая Звезда выполнял таолу – своеобразный бой с тенью, танец из комплекса упражнений, где демонстрируется умение управлять телом, дыханием, совершать подсечки, прыжки. Схватка еще не началась, и достаточно архату сказать, что движение руки пошло слишком быстро или замедлилось, как русскому просто укажут на ворота. При этом, правда, можно разрешить: тебе позволяется говорить, что сдавал экзамен. А это тоже считается высшей похвалой.
Однако Сирой Хоси двигался уверенно и отточенно. И тогда настоятель щелкнул пальцами и указал на круг сразу двоим рвущимся в бой парням.
Наверное, впервые Максим запретил себе жалеть противника. Бился яростно, зло, но не теряя головы. И смог обоих отбросить обратно к стенам.
Следующим выпал билет на стиль «Длинный кулак». Снова – сначала танец, и снова теперь уже три щелчка настоятеля.
… В это же самое время в небольшом поселке близ «Первого монастыря Поднебесной» – полуразрушенного временем Шаолиня – умирал старик. Время прорубило на его лице столько морщин и шрамов, что их с лихвой хватило бы на всех, собравшихся у его циновки.
– Как тот парень, русский? – негромко поинтересовался он.
Вперед выступил седой старик, стоявший у изголовья:
– Он победил. Победил красиво и мужественно, и ему присвоили сразу пятую ступень. Настоятель даже сказал: «Мне более чем обидно, что у нас на родине перевелись бойцы. Они теперь – за ее пределами».