Текст книги "Дядя Вася"

Автор книги: Николай Епихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Николай Епихин
Дядя Вася

Астров хорошо сказал когда-то: «Те, которые будут через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно – те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми…»

Наполовину прочтя предложение, я подумал, что Чехов закончит мысль так: «Те, которые будут через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, и не подумают, что их, может быть, самих будут презирать за то же самое», – что-то подобное мелькнуло в мозгу. И тут я дочитал предложение до конца и понял, что Чехов сказал хорошо о хорошем, а я – плохо о плохом.

Мне мой дядя часто говорит: «Вот умру я – хоть приди на мою могилу, помяни, вспомни, что я кирпич клал, дверь с тобой ставил, рамы менял… Умру я, а ты выпей за меня», – и иногда плакал.

А я после часто думал: «Не должна наша жизнь быть такой, чтобы я помнил его за то, что он помогал мне дом восстанавливать, потолки менять, душ строить. Буду помнить его, конечно, и за это, но больше за самое главное – за то, что говорил вот это и плакал, за то, что я чувствовал в те короткие минуты его душу. Не скажу: светлую, чистую. Душа всегда светла и чиста».

Однажды, перед пасхой, мы поехали с ним вдвоем чистить и подкрашивать могилы родственников.

Мы вышли на нужной остановке и зашагали по аллее к кладбищу. Дорога предстояла длинная и в гору. И хотя я был с дядей, которого давно не видел и которого очень любил, мне было скучновато и хотелось побыстрей прийти домой и лечь спать.

Тогда я глубоко ощущал бесцельность моей жизни, и сердце никак не отпускали хандра и желание хоть что-то делать. Но я знал, что люди, у которых есть цель и которые действительно, казалось бы, счастливы, – глубоко несчастны. Я им сочувствовал – потому что у большинства из них цели эти были глупые, пошлые и фальшивые, что-то вроде того: украл, выпил, в тюрьму, или: поел, поспал, снова поел, или: деньги, большие деньги, очень большие деньги. Банкиры, чиновники, бандиты, юристы – вот те, которых я презирал и которых тихо ненавидел. А когда-то я им завидовал и хотел жить их романтической жизнью… Эх, молодость, – загубили тебя взрослые, загубило подражание им.

Мы шли по мягкой тропинке, покрытой влажным грунтом и прошлогодними листьями. Грело солнце, воздух был прозрачным и свежим, небо – ясным.

Мой дядя – человек молчаливый и говорит со мной только когда напивается, трезвый сам редко начинает разговор. А тут вдруг сказал:

– Долго идти. Если будем молчать, то устанем и красить не сможем.

– Я уже давно устал. И пить хочется.

– Да. Как говорят: в дороге и иголка тяжела.

Я не понял и спросил, что эта поговорка означает.

– Ну как что? Значит, что трудна долгая дорога. Вот сейчас тебе дать иголку – и ты начнешь ее перекладывать из одной руки в другую: устанут пальцы держать.

– А вот у тебя сумка, – сказал я, – не тяжела?

– Нет, – сказал дядя, – когда в дороге разговариваешь, она короче. Ну и сумка – легче.

Он протянул мне горсть семечек.

Мы шли и щелкали семечки. И я тогда подумал: «А хорошо все-таки так идти», – и на меня навалилась другая скука, не та, что была в начале пути. Она быстро заполняла всего меня, впитывалась в деревья, стены забора, который шел справа, в сырую дорогу, смешивалась с небом и воздухом. Наверное, это была тоска сродни той, которую я почувствовал в детстве, после смерти дедушки. Он лежал за стенкой в гробу, а я сидел с братьями на кровати. Мы разговаривали об инопланетянах. Сережа, двоюродный брат, сказал, что они похищают людей, а через много лет те возвращаются, ничуть не постарев.

Я сидел в углу, возле грядушки, и водил ладонью по ковру. Это был мой любимый ковер. Каждый раз, когда просыпался, я видел его, и мне было тепло и уютно, и я не хотел вылезать из постели и долго обводил пальцем фигурки, изображенные на нем.

– А отчего бог не оживит бабушку? – вдруг сказал Сережа. – Если захотеть, всё обязательно сбудется.

– Глупости, – сказала Ира. Она была самой старшей из нас и поэтому думала, что имеет право запрещать нам фантазировать, – ничего не будет. Нет бога – так в «физике» написано.

«Ну, написано, наверное, – подумал я, – это ничего не значит», – и попросил бога оживить дедушку.

Потом гроб закопали, и я не мог понять, зачем мы живем, если всё равно умирать. В автобусе я подумал, что мама тоже умрет, и мне стало одиноко, хотя я сидел у нее на коленях. Тогда я ощутил сильную боль. Думаю, все через нее когда-то прошли, а потом забыли.

И вот теперь я шел с дядей и чувствовал боль, похожую на ту. Она выедала изнутри по чуть-чуть мою душу. Забор, дорога, небо, пропитанные ей, завладевали мной. И, самое страшное, никто не мог избавить меня от нее: ни дядя, ни отец, ни мать.

– Ну вот и пришли, я же говорил, что вдвоем дорога вдвое короче, – сказал дядя, указывая сумкой на центральные ворота кладбища.

Где-то в глубине, среди старых, ржавых оград, новых свежевыкрашенных могил, была могила моего прадеда. В земле, на которой я стоял, лежали останки людей. Смерть умирила и уравняла их всех. Кто раньше спорил за кусок хлеба или женщину, кто жил ради Бога или денег, лежали теперь как мертвые, в земле. Им не нужно ничего, и только я и дядя ходили, пока живые, над ними, смутно задумываясь о том, что когда-нибудь…

– Скоро вербы распустятся, – сказал дядя. Он грабил, а я выдергивал сорняки и колючки. Это давалось мне с трудом. Иголки протыкали тряпку, которой я обмотал руку, кололи и жгли. Я вытаскивал траву тремя пальцами, чуть заметно сжимая ее, но даже так руке было больно.

Дядя, наконец, разозлился на меня и кинул грабли в сторону со словами: «На, грабь». Он взял у меня тряпку, обмотал ею руку и быстро и резко стал выдергивать траву. Дядя брал в пучок много травы, работал всей ладонью, не останавливаясь ни на полсекунды. Наверное, поэтому он не чувствовал боль – или он просто привык не обращать на нее внимания.

За оградой я увидел шмеля, который не жужжал, а просто переползал с одной травинки на другую. «Не может взлететь», – подумал я и взял его на листик сурепки и отнес в посадки, через дорогу. Я положил лист с насекомым в высокую траву и стал озираться. Вокруг меня не было ничего необычного: небо, деревья, ограды, дорога. Но что-то смутное, почти забытое, тронуло меня, и я страшно загрустил, представив, что вот эта изрытая, неровная, виляющая дорога тоже смотрит на меня и вздыхает.

«Она давно здесь, – подумал я, – столбы, провода, вон машина едет… Бутылка валяется. Интересно, кто из нее пил?» Я поднял пластиковую светло-белую бутылку. Вмятины, ломаные линии, крышки нет. Внутри – капельки воды. Я долго смотрел на нее и ничего не видел. Зрачки расширились, перед глазами плыло и мерцало. О чем я тогда думал? Да ни о чем. Просто смотрел тупыми, бессмысленными глазами, а в голове было так же пусто, как в бутылке. Вдруг я перехватился, взяв бутылку за горлышко, и швырнул. Ветер подхватил и отнес ее в посадки. А я пошел к дяде. Он начинал красить памятник.

После работы я сидел на скамейке и смотрел, как дядя суетится. Он раскладывал на железном столике куски хлеба и сала, яйца, соленые огурцы, укроп. Дядя поставил чекушку самогона себе и бутылку газировки для меня.

Он налил прозрачную семидесятиградусную в стакан и посмотрел на меня ожидающим взглядом. Я чувствовал, что он счастлив. Могила была убрана и покрашена и смотрелась аккурат не лучше и не хуже других убранных и покрашенных могил, дядю окружала природа, воздух был влажным, свежим, лицо омывал чуть заметный ветерок. Чего еще желать моему дяде? Разве что того блаженного состояния легкой дремоты и усталости, которое бывает обыкновенно после приема спиртного? Так он его давно предчувствовал и поэтому был не просто счастлив, а погружен в счастье с головы до пят.

– Будешь? – как бы спросил он, показывая бутылкой на стакан с самогоном.

– Нет, – ответил я.

– Ну и хорошо, – сказал дядя, улыбаясь не только губами, но и всем лицом.

За последние полгода он меня раз пятьдесят спросил то же самое, и я всегда говорил «нет», а он всегда смеялся.

«Надо когда-нибудь сказать „да“, – подумал я, – а все-таки приятно слышать: „Ну и хорошо“ – чувствуется какая-то надежда, что ли».

Дядя выпил, съел несколько кусков сала. Я смотрел, как он надламывает хлеб сухими загорелыми пальцами. У него были грязные, измазанные в краске руки, впрочем, как и у меня, но мы, ничуть не брезгуя, ели руками. «На природе всегда есть хочется», – часто говорил дядя, и я ему не на шутку верил и старался съесть как можно больше.

Сало было свежим, просоленным, с широкими прожилками мяса – как я любил.

– Хорошее, – сказал я.

– А у нас больше есть дома нечего, – сказал дядя, – холодильник пустой.

Я знал, что он если не врал, то преувеличивал: я часто бывал у него и заглядывал с его сыном в холодильник.

– Не знаю, – сказал я, – может, счастье не в том?

– Нет, Коля, не понимаешь ты еще, в чем счастье.

И я действительно не понимал.

Однажды друг сказал: «Нет, не счастливая жизнь у меня. Весь в долгах, в грязи, в мерзости, предательстве, обмане. Вон Ванька Ревин тоже говорит, что он несчастлив: с Наташкой проблемы, не знает она пока, любит его или нет, а он ждет, ревнует, переживает. Но что бы он там ни говорил, он, наверно, самый счастливый человек на свете».

– Счастье… – продолжал дядя. – Вот у меня зарплата две с половиной, у начальника – сто, минимум. Он идет в магазин, продукты, закуска. Сыну «волгу» купил, себе другую, дочь за границей учится. Вот у него – зарплата, а у меня – тьфу, а не зарплата. Я захожу в магазин, думаю: ой, всё дорого, что б подешевле взять… А были б деньги – захожу: так, мне то-то, то-то и вот этого. На цены не гляжу, деньги дал – и пошел.

– А сколько для счастья нужно? – спросил я.

– Тыщ десять в месяц – и хорошо.

«Так мало», – подумал я и представил, как бы я нашел кошелек с деньгами или лучше чемодан, и мы бы с дядей пошли в магазин.

Я сидел на скамейке и глядел на дядю. Голова слегка гудела, в ней бегали мысли, приятные, новые. Ветер бил в спину и казалось, что он продувает голову – такие страшные, тоскливые и в то же время завораживающие, манящие были эти мысли.

«Почему мы сидим здесь вдвоем, окруженные могилами, трупами, городом и небом? Мы загнаны в эту никому не нужную точку вселенной со своими философиями и переживаниями, потерями и неудачами. Мы, наверное, оттуда сверху кажемся жалкими и мелкими. Ужасно. Но вот я сижу здесь, ем сало, пью газировку. И мне приятно сидеть здесь, есть, пить, разговаривать с дядей, смотреть глубоко в небо, на траву или вот хоть на дядин ботинок. Приятно здесь. И дядя мой хороший, он просто не всё понимает…»

«Что, – думал я, – наша жизнь? Это сходить в магазин и поесть? Неужели мы тут сидим, и дядя не чувствует, как хорошо тут? Не в смысле того, что мы на кладбище. А в том смысле, что тут нет магазина. Еда, правда, есть, но она какая-то не такая, не с той функцией».

Дядя встал и сказал:

– Ну что, пора.

Я вышел за ограду. Дядя взял сумку с остатками еды и краски и стал прощаться.

– Ну, до свидания, отец! – сказал он. – Вот, внук пришел со мной, племянник мой, – он поцеловал фотографию, поправил цветок на памятнике и вышел вон.

Его небритое лицо было теплым и спокойным.

– Ну, выполнили долг – и хорошо, – сказал дядя, – и ты не забывай меня, приходи на могилу. Как мы заботимся о них, так и о нас будут заботиться.

– А мой отец говорит, что я к нему даже на могилу не приду, а мне обидно.

– Значит, плохо помогаешь ему на кладбище.

– Наверно. Но я не знаю, долг это или просто обязанность.

Дядя угрюмо взглянул на меня и махнул рукой. Я подумал, что это означает: ничего, не страшно, скоро поймешь, привыкнешь.

Этой зимой автобус, на котором работал дядя Вася, продали. В тот день он не поехал к себе домой, а пришел к моему отцу – выпить с горя. Его сестра, моя мать, готовила макароны, отец крутился в курятнике, а я сидел дома и читал рассказ Чехова «Дуэль».

Вдруг я услышал за дверью, что мама стучит по доске ножом. Потом туда вошел отец и сказал:

– Ну что, Вась, зерно брать будем?

– Ты что, не видишь, человек расстроен, – сказала мать.

– Что случилось, Вася?

Дядя зарыдал и стал всхлипывать. Я услышал скрип кровати: наверное, отец сел рядом с дядей. А мать сказала:

– Автобус продали.

– Автобус? – сказал отец, – ну ничего, за сколько?

– Хватит, – сказала мать, – человеку плохо, а ты ерунду спрашиваешь.

– Ну ничего, пошли, выпьем щас. Поедим, – говорил папа, – телевизор посмотрим. А это всё ерунда. На «газели» будешь ездить. С работы ведь не уволят?

– Нет.

– Ну и хорошо. У меня тоже КамАЗ отобрали. Попереживал, попереживал…

Я приоткрыл дверь. Дядя сидел на кровати, обхватив лысую голову руками. Его лоб и нос сморщились, а сам дядя казался маленьким мальчиком, у которого отобрали любимую машинку.

У меня сжалось сердце, и я почувствовал какую-то пустоту, которую нужно было чем-то заполнить. Я лег на диван и продолжил читать – и эта пустота постепенно исчезла.