Текст книги "Тайна высокого дома"

Автор книги: Николай Гейнце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

XXV
УДАР ЗА УДАРОМ

Наконец наступил давно желанный и долгожданный день, когда Иннокентий Антипович Гладких возвратился из К. в высокий дом не один. Он привез с собой Бориса Ивановича Сабирова.

Исподволь, при посредстве товарищей, совершенно поправившийся молодой инженер был подготовлен к разговору с Гладких, который без утайки посвятил его в тайну высокого дома, мрак которой теперь, по его словам, заменился светом.

Не поддается описанию радостное чувство, которое наполнило сердце Бориса Ивановича, когда он узнал из плавно лившейся речи Иннокентия Антиповича, что через какие-нибудь сутки он может обнять свою мать и свою невесту, как не поддается описанию и встреча молодого инженера с матерью и невестою.

Если есть на земле полное счастье, то Борис Иванович испытал его в этот день.

Он переходил из объятий в объятия, и в этом семейном празднике видную роль играл и Егор Никифоров, по настойчивому требованию Марьи Петровны живший в высоком доме и сменивший свое рубище на длиннополый сюртук и сапоги бураками, обыкновенный костюм старых сибиряков – купцов и золотопромышленников.

После радостного и продолжительного первого свидания с живыми, не были забыты и мертвые.

На другой же день по приезде, все отправились на дорогие могилы Арины и Бориса Ильяшевича.

Борис Иванович поселился в высоком доме и ездил в Завидово только по делам службы.

Свадьба назначена была по истечении срока годичного траура.

Все, несомненно, сулило в будущем счастливые, беспечальные дни отживающим свой век старикам и радужное продолжительное будущее женеху и невесте. Мрак, тяготевший над высоким домом в течение четверти века, рассеялся, и все кругом залито было ярким солнечным светом.

Борис Иванович написал длинное письмо в Петербург Звегинцевым, описывая им свое счастье и прося у них, как у своих приемных родителей, благословения на брак с Татьяной Егоровной Никифоровой.

«При первой возможности я приеду в Петербург и привезу к вам мое сокровище», – так закончил он свое послание, в котором рассказал откровенно все, что узнал от Гладких и от своей матери.

Марья Петровна и Таня не чувствовали под собою ног от радости и полноты счастья. Они обе усердно занимались приготовлением приданого.

Иннокентий Антипович был тоже совершенно счастлив и доволен.

У одного Егора Никифорова порой в глазах светилась грусть, когда он смотрел на счастливые лица обитателей высокого дома. Он старался скрыть эту грусть, это томящее его предчувствие стерегущего высокий дом несчастья от окружающих, и это было для него тем легче, что эти окружающие, счастливые и довольные, не замечали странного выражения его глаз, а, быть может, приписывали его перенесенным им страданиям на каторге и в силу этого не решались спросить его.

Год траура по Петру Иннокентьевичу уже приближался к концу, когда новое горе, поразившее обитателей высокого дома, вызвало новое препятствие для Бориса Ивановича и Тани в осуществлении соединения их любящих сердец перед церковным алтарем.

Умер Егор Никифоров.

Он угасал тихо в течении нескольких месяцев. Видимо, какая-то гнетущая мысль иссушивала ему мозг, расслабляла тело и вела его к открытой могиле.

Эта мысль была о будущности Марьи Петровны, ее сына и Тани, его дорогой, боготворимой им дочери.

Он не огорчал окружающих его ни одним намеком на мучившее его в последнее время тяжелое предчувствие и умер на руках Татьяны Петровны, благословив ее и простившись с Иннокентием Антиповичем, Борисом Ивановичем и Марьей Петровной…

– Похороните рядом… с Ариной… Господи, да будет святая воля Твоя! – были последние слова умирающего.

Его желание было исполнено, и он нашел себе вечное упокоение рядом со своей любимой женой. Искренние слезы всех обитателей высокого дома проводили до могилы этого самоотверженного, благородного человека.

Татьяна Петровна, сделавшись круглой сиротой, была безутешна.

Первый месяц окружающие молодую девушку примирились с ее отчаянием, хотя и старались по возможности утешить, но затем стали беспокоиться. Постоянные слезы, нередко истерические рыдания, оканчивающиеся припадками, конечно, разрушительно действовали на здоровье Татьяны Петровны. Она исхудала, побледнела, стала нервной и раздражительной.

– Надо спешить со свадьбой! – говорила Марья Петровна, угадывая, что кроме горя есть и другие причины нервного расстройства молодой девушки.

Против этого восстал Иннокентий Антипович. Смерть Егора Никифорова поразила его не менее Тани. Только после смерти этого самоотверженного человека он понял, как он любил его и какого благодетеля лишился высокий дом.

– Не успели зарыть отца в землю, как уже и свадьбу играть… – мрачно заметил он.

– Но кто знает, что это ее отец?.. – попробовала было возразить Марья Петровна.

– Как кто?.. Мы… Этого, кажется, более чем достаточно… Неужели вы думаете, что мнение других важнее мнения человека о самом себе… Я не ожидал этого от вас…

Марья Петровна объяснила причины, которые привели ее к мысли об ускорении свадьбы.

– Пустяки! Нашли тоже утешение в горе… У ней, чай, обо всем этом и в мыслях-то нет… а вы…

Он укоризненно покачал головой. Марья Петровна молчала.

– Потерять такого человека, как Егор… тяжело и не для дочери… да еще такой, которая и узнала-то его менее года перед смертью…

Иннокентий Антипович вздохнул. Он оказался почти правым. Время взяло свое, Таня успокоилась и на ее лице даже появилась, хотя и как редкая гостья, улыбка.

Борис Иванович, под влиянием Гладких, на которого он смотрел как на второго отца любимой девушки, согласился и не подымал вопроса о свадьбе, пока впечатления горькой утраты окончательно не смягчатся временем в сердце его невесты.

Он был доволен тем, что жил под одною с ней кровлею, дышал одним воздухом и не уезжал из высокого дома, где он безусловно был счастлив под живительными лучами ласки матери и горячо любимой девушки, его будущей жены.

В чуткое сердце одной Марьи Петровны закралось сомнение в радужной будущности молодых людей: такое долгое откладывание свадьбы не предвещало, по ее мнению, ничего хорошего.

Эту мысль она хранила, впрочем, в самой себе.

Особенно утвердило ее в том то обстоятельство, что это роковое предчувствие начало сбываться.

Нравственное постепенное исцеление Татьяны Петровны не шло далеко рука об руку с исцелением физическим. Напротив, глубокое горе и отчаяние, которым она предавалась в течение полутора месяца, оставили неизгладимый след на ее здоровье, что заставило даже обитателей высокого дома переселиться в К., где ослабевшая физически молодая девушка была отдана в распоряжение врачей.

Последние уложили ее в постель, с которой она не вставала тоже около месяца, а затем, хотя и была признана поправившеюся, но, по совету докторов, ранее укрепления организма моционом и усиленным питанием о выходе в замужество не могло быть и речи. Свадьбу снова пришлось отложить на год.

Сабиров был в деятельной переписке со своими петербурскими приемными родителями и подробно сообщал им о состоянии духа, о болезни своей невесты, но тон этих писем не был жалобным, в них сквозило лишь безграничное, но далеко не плотское чувство молодого инженера к избранной им будущей подруге своей жизни.

Время шло своим обычным чередом.

Снова наступил май, и снова высокий дом оживился – его обитатели вернулись из К. Кругом началась обычная приисковая сутолока.

Татьяна Петровна поправлялась – это вносило радость в сердце не только Бориса Ивановича, но и всех окружающих молодую девушку, начиная с Марьи Петровны и Гладких и кончая последним работником высокого дома. Все домашние буквально обожали ее.

Снова, казалось, взошло солнышко, после наступившего мрака, но, увы, ненадолго.

Роковую весть принес из «России» телеграф. Борис Иванович получил уведомление о смерти Ивана Афанасиевича Звегинцева и тяжкой болезни убитой горем его жены, Надежды Андреевны.

Телеграмма призывала его в Петербург.

Марья Петровна решила ехать с сыном, Таня осталась в высоком доме, под охраной и заботами Иннокентия Антиповича Гладких.

Борис Иванович заикнулся было о том, чтобы ехала и Татьяна Петровна, но встретил протест со стороны Гладких.

Старик даже рассердился.

– Будет твоей женой, – он уже давно говорил «ты» Сабирову, – вези куда хочешь, а пока еще я, ее крестный отец, над ней власти не потерял, не пущу в такую даль… Только что успела девушка поправиться, так хотят ее в конец уморить дорогою… Пусть себе здесь отдохнет на вольном воздухе… Уж не беспокойтесь… сохраню до дня вашего приезда в целости.

Аргумент был основательный.

Марья Петровна и Борис Иванович поспешили с отъездом, чтобы скорее вернуться.

Вместо отпуска Сабирову дали командировку. Его отправили с обстоятельным докладом в комитет сибирской железной дороги.

Разлука жениха с невестой была тяжелая. Оба несколько времени рыдали в объятиях друг друга, пока Марья Петровна и Иннокентий Антипович силою не развели их в разные стороны.

Путешественники сели в тарантас и выехали из ворот высокого дома. Татьяну Петровну без чувств унесли в ее комнату.

XXVI
ВМЕСТО ЭПИЛОГА

«Что же это? Уже конец?» – слышатся мне восклицания моих благосклонных читателей, и в особенности, моих дорогих читательниц.

Да, конец, и конец совершенно неожиданный. Я бы, несомненно, мог повенчать моих героя и героиню и соединить таким образом два любящих сердца на долгую и счастливую жизнь. На них радовались бы отдохнувшие от многолетних треволнений Марья Петровна и Гладких. Я мог бы заставить умереть, испытав все мучения нечистой совести, Семена Порфирьевича Толстых.

Добродетель, таким образом, торжествовала бы, а порок был бы наказан. Я рисую жизнь, как она есть, а не пишу нравоучительных повестей.

Вернемся же к нити нашего рассказа.

Марье Петровне Толстых и Борису Ивановичу Сабирову не суждено было вернуться обратно в высокий дом.

Доехав благополучно до невской столицы, они не застали в живых Надежду Андреевну Звегинцеву – старушка пережила своего мужа только на три недели.

На свежих могилах своих приемных родителей, на кладбище Александро-Невской лавры помолились горячо за упокой душ усопших их приемный сын Сабиров вместе с его родной матерью Марией Толстых.

После покойного Звегинцева осталось завещание, по которому капитал в шестьдесят тысяч рублей он завещал Борису Ивановичу с тем, чтобы два с половиною процента в год он выдавал бы на прожиток Надежде Андреевне.

Служебные дела по докладам в комитете, в связи с делом об утверждении в правах наследства и получения денег, задержали Марью Петровну и Сабирова до конца октября.

Они аккуратно переписывались с Гладких и Танею и знали, что в высоком доме все обстоит благополучно и что здоровье молодой девушки совершенно поправилось.

«Она полнеет не по дням, а по часам, и хотя, конечно, скучает в разлуке с женихом, но спокойна, потому что каждый день приближает ее к желанному свиданию, – это она сама сказала мне на днях, показав бумажку, на которой она написала, и каждый день зачеркивает числа до 1 декабря, и на это она надеется – надеюсь и я…», – писал между прочим Иннокентий Антипович.

Во время хлопот о наследстве после Звегинцевых Марья Петровна вспомнила, что хотела совершить на имя Тани завещание и исполнила это у одного из петербургских нотариусов. Копию с него она послала письмом Иннокентию Антиповичу Гладких.

В начале ноября они выехали из Петербурга зимним путем на Оренбург.

Недели через две во всех, как столичных, так и провинциальных газетах появилось сенсанционное известие о зверском убийстве ямщика и двух пассажиров на почтовом тракте, в двенадцати верстах от Оренбурга.

Убитые пассажиры, как выяснилось из найденных при них документов, оказались инженер путей сообщения Борис Иванович Сабиров и дочь к-ского 1-й гильдии купца Марья Петровна Толстых.

При первом была солидная сумма денег в государственных бумагах, от которых покойный имел неосторожность отрезать купоны в одной из оренбургских гостиниц.

Об этом, видимо, прознали убийцы и этим объясняется совершенный разбой в сравнительно тихой и населенной местности. У убитых были взяты только деньги и ценные вещи. Лежавшие в тарантасе сибирские мягкие чемоданы оказались нетронутыми.

Весть об этом кровавом событии достигла до К. и до Иннокентия Антиповича, давно с беспокойством и с смутным предчувствием беды ожидавшего Марью Петровну и Сабирова, от которых последнее известие он получил из Оренбурга, в форме телеграммы о выезде из этого города, то есть за несколько часов до их трагической кончины.

Он давно нетерпеливо ожидал их в высоком доме, и по расчету времени они давно бы должны были быть на месте, а, между тем, о них не было ни слуху, точно они канули в воду. Вдруг он получил из К. письмо с приложением номера «Сибирского Вестника», из которого он узнал о роковом событии.

– За что, о Господи? – вырвалось у него восклицание, и он низко-низко опустил свою седую голову.

Слезы брызнули из его глаз и потекли по побледневшему, как полотно, лицу.

Он не заметил, как в его комнату вошла Татьяна Петровна.

– Что с тобой, крестный… Что случилось? – подбежала она к нему.

Он поднял на нее помутившийся взгляд и вдруг зарыдал, упав головою на письменный стол, за которым сидел.

Молодая девушка в недоумении остановилась и смотрела на плачущего старика.

Вдруг взгляд ее упал на валявшуюся у ног Гладких, выпавшую из рук, газету. Она, подчиняясь какому-то инстинктивному импульсу, подняла ее и начала просматривать. Корреспонденция из Оренбурга была отмечена чернилами. Она прочла ее, но… не упала в обморок.

Газета выпала из ее опустившихся рук.

Она несколько минут простояла, как вкопанная, и смотрела бессмысленным взглядом в видимую только ей одной точку, затем медленно вышла из комнаты Иннокентия Антиповича и прошла к себе наверх.

Когда Гладких пришел в себя, он вспомнил о Тане, о ее визите к нему, и бросился в ее комнату.

Он застал ее стоявшею на коленях и горячо, со слезами молившуюся образу Богоматери, кроткий лик которой, полуосвещенный едва мерцавшею лампадою, казалось, с сожалением глядел на коленопреклоненную, горько плакавшую девушку.

В комнате царил полумрак от наступивших ранних зимних сумерек. Был седьмой час вечера.

Иннокентий Антипович понял, что Таня прочитала присланную ему газету.

«Пусть выплачется да молитвой себя успокоит… – подумал он и тихо затворил отворенную им дверь в комнату молодой девушки. – Завтра я поговорю с ней…»

Он не спал всю ночь и прислушивался к бушевавшей в эту ночь на дворе вьюге.

Наутро он поднялся наверх, в комнату Татьяны Петровны. Ее в ней не было. Он бросился искать ее по всему дому, в поселке, но безуспешно.

Она исчезла бесследно. Никакие поиски почти в течение полугода не привели ни к каким результатам. Все считали ее умершей, кроме одного Иннокентия Антиповича…

На этом прерываются мои собственные сведения об оставшихся в живых действующих лицах этого правдивого повествования. Интересуясь их судьбой, я навел справки в К. и только недавно получил письмо от одного из к-ских старожилов. Вот что он между прочим пишет мне:

«Вы интересуетесь судьбой выведенных вами в романе „Тайна высокого дома“ под именем Иннокентия Антиповича Гладких, Семена Порфирьевича Толстых и приемной дочери покойного Петра Иннокентьевича – Тани, лиц.

Я могу вам сообщить об этом немного. Несчастная девушка пропала без вести. Семен Порфирьевич был утвержден в правах наследства после Марьи Петровны и получил все состояние ее отца. Он бросил торговлю „барахлом“ и сделался одним из видных золотопромышленников восточной Сибири. Он живет в К. и, как говорят, женится на дочери одного чиновника. Несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, он – бодрый старик.

Что касается Иннокентия Антйповича Гладких, то вы, конечно, помните мужской монастырь, лежащий в шести верстах от К., дорога к которому ведет по высокому и крутому берегу Енисея, и часто тройка лошадей, прижимаясь друг к другу, едет буквально на краю глубокой пропасти.

В этом монастыре есть старец-монах, схимник, отец Агафангель. Он не кто иной, как Гладких. Семен Порфирьевич не может слышать имени отца Агафангеля без смущения. Он знает, что в келье этого монаха хранится завещание Марьи Петровны Толстых на имя Татьяны Егоровны Никифоровой. Отец Агафангель молится ежедневно за упокой душ рабов Божьих: Петра, Марии, Егора, Бориса, Бориса и Арины и о здравии рабы Божией Татьяны. Он до сих пор, несмотря на то, что со времени ее исчезновения прошло три года, считает ее в живых».