Текст книги "Елизавета Петровна"

Автор книги: Николай Гейнце

Соавторы: Евгений Маурин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 55 страниц)

– Но уверены ли вы, что предпринятые вами шаги действительно помогут этому? Уверены ли вы, что Миних, получив от вас деньги, действительно сделает то, чего вы ждёте от него?

– Маркиз, – сказал Нолькен, удивлённо откидываясь на спинку кресла, – я не понимаю ваших сомнений!

– Я сейчас объясню их вам. Не правда ли, Миних поставил вам условием, чтобы половина обещанной суммы была доставлена ему сегодня же?

– Да, я обещал прислать этот задаток до восьми часов вечера…

– И вас не удивило, что он желает от вас гарантий, сам не давая никаких?

– Но мне кажется, что, получив деньги…

– Полно, милый барон! Меня удивляет, как такой тонкий дипломат, как вы, не видит всей сомнительности подобного положения вещей. Если Миних возьмёт с вас деньги и ничего не сделает, то вы лишены возможности кричать об этом, потому что какой же посол согласится сам признаваться, что он давал деньги на ниспровержение существующего законного правительства? Если же Миних сделает, что обещал, но вы не исполните своего обещания, то, став вместе с переворотом у самого кормила власти, он найдёт возможность и средства заставить вас дорого поплатиться за обман. Значит, при таком положении вещей, когда Миних гарантирован всем, а вы – ничем, гарантий требуют именно с вас! Даже если бы у меня не было фактов, доказывающих, что вас собираются обмануть, заманить в ловушку, мне достаточно было бы одного этого логического соображения!

– Но у вас имеются факты?

– Да, и очень убедительные! – И Шетарди рассказал Нолькену всё, узнанное им от Любочки.

– Но этого не может быть! – воскликнул шведский посол. – Я не могу допустить, чтобы Миних пошёл на такой обман! Вас ввели в заблуждение, маркиз.

– Барон, – ответил Шетарди, – клянусь вам словом французского дворянина и рыцаря, что особа, сообщившая мне эти сведения, заслуживает полного доверия и что до сих пор каждый мельчайший факт, переданный мне ею, подтверждался в точности!

– Но я не понимаю, как мог Миних… Да и какая выгода?..

– И это мне нетрудно объяснить вам, барон! Ещё тогда, когда ждали смерти императрицы Анны, Миних являлся к царевне Елизавете с предложением своих услуг. Он хотел выговорить определённые условия, но царевна, опасаясь, что ей подставляют ловушку, гневно ответила, что «дочери непристало торговаться с человеком, всецело обязанным её отцу». Значит, действуя в пользу царевны, Миних идёт на риск. А тут он рассуждает так: ему обещана вами известная сумма, половину он получит от вас, половину выторгует от принцессы Анны в виде разных синекур и наград; в добавление к полной сумме он выторгует себе ещё чины, ордена, право на власть; всё это он будет иметь наверное. Ну, а Миних – такой расчётливый человек, который идёт только на верные комбинации!

– Боже мой, но вы приводите меня в отчаяние, маркиз! Я положительно не знаю, на что решиться…

– По-моему, единственно правильным исходом будет послать Миниху записочку, извещающую его о том, что вы не могли достать сегодня деньги и вручите их ему завтра!

– Но записка может скомпрометировать меня!

– Нисколько! Вот вам бумага, перо, чернила. Садитесь и пишите: «Дорогой фельдмаршал, очень извиняюсь, что не мог достать сегодня просимое Вами. Если обстоятельства сложатся сегодня благоприятно, то завтра я весь к Вашим услугам». Вот вы и увидите, насколько чисты были намерения фельдмаршала!

– Мне кажется, что вы правы, дорогой маркиз! – сказал Нолькен, к великому торжеству Шетарди подписывая и запечатывая продиктованную ему записку. – Миних не имеет ни права, ни основания сомневаться в моём обещании. Если же он не исполнит своего – значит, он и не собирался исполнять его! Я сейчас же отправлю записку с одним из моих людей. А теперь до свидания, дорогой маркиз. Большое спасибо вам за громадную помощь, которую вы оказываете мне!.. Но я боюсь, – сказал он уже в дверях, – как бы Миних, осуществив переворот в пользу Брауншвейгского дома, не стал из мести ещё ухудшать наше изложение…

– Э, барон, чем он может ухудшить? Положение, бесспорно, плохо… Да и не бойтесь: я знаю Миниха, знаю и брауншвейгскую чету: торжество Миниха будет калифством на час!

Он проводил шведского посла до передней, затем, вернувшись к себе в кабинет, с торжествующей улыбкой подошёл к железному шкафу, в котором хранились особо ценные вещи и важные документы, достал оттуда несколько табакерок, выбрал одну, отличавшуюся особенно тонкой работой и ценностью, полюбовался на кружевную эмаль, на двойной ряд драгоценных камней, окружавших портрет Людовика XV, спрятал её в изящный бархатный футляр и отправился совершать свой вечерний туалет.

В это время ему по его приказанию уже успели заложить сани. Закутавшись в дорогую шубу, Шетарди уселся и сказал форейтору:

– На Дворцовую набережную, дом фельдмаршала Миниха!

VI
ПАДЕНИЕ РЕГЕНТА

Фельдмаршал Миних жил не в собственном доме, а в наёмном, помещавшемся рядом со старым Зимним дворцом: собственный дом фельдмаршала на Васильевском острове (где теперь Морское училище) не был ещё достроен.

В описываемое время фельдмаршалу было пятьдесят семь лет. Мардефельд в депеше от 17-го декабря 1740 года дал ему такую характеристику:

«У него великолепная фигура, он очень трудолюбив и красноречив. У него большой талант к военному делу, но к той деятельности, за которую он теперь взялся, у него нет и намёка на способность, да и вообще у него скорее поверхностный, чем глубокий ум. Его скупость, которую можно назвать ослепительной, сделает то, что он подарит свою дружбу и добрую волю любой иностранной державе, способной осуществить его материальные надежды. Ввиду того, что он совершенно невежествен, он во всём советуется с братом, который обладает педантической эрудицией, но лишён здравого смысла».

Деятельность, к которой у Миниха, по мнению прусского посла, «не было ни намёка на способность», была должность первого министра, полученная Минихом после низвержения Бирона. Да и откуда было взяться этой способности! До сих пор Миниху не приходилось иметь дело с гражданско-административной деятельностью.

Призванный Петром Великим для рытья каналов, Миних самим провидением предназначался к этой работе, так как происходил из крестьянской семьи, жившей издавна в болотистой части графства Ольденбург, где уже не одно поколение трудилось над отводом вод. Отец Миниха выслужился в датской армии до офицерского чина, и таким образом семья получила дворянское звание.

Шестнадцати лет (в 1699 году) Миних-сын поступил на французскую службу по военно-инженерному ведомству, вскоре перешёл на сторону врагов Франции и служил под знамёнами Евгения Савойского и Мальборо, в чине генерала поступил к Августу II (в 1716 году), где принялся раздумывать, на чью бы сторону перейти: Петра I или Карла XII.

Смерть шведского короля вывела Миниха из неприятного положения осла Буридана[63]63
  Как известно, церковное учение о «грехе» основано на той предпосылке, что человек одарён свободной волей или правом свободного выбора, а потому ответствен за свои деяния. Но были философские школы, отвергавшие свободную волю. Они учили, что человек не свободен в выборе, а подчиняется внешним воздействиям. К их числу принадлежал схоластик Буридан (XIV в.), который в доказательство невозможности существования свободного выбора приводит следующий пример: осла поставили в математической середине между двумя одинаковыми по виду и качеству стогами сена; если у осла существует полная свобода выбора, то при отсутствии какого-либо мотива к предпочтению одного стога другому он должен умереть от голода, так как абсолютно свободная воля не даст остановиться ни на одном из них. С тех пор в литературе положением Буриданова осла стали называть такое, когда человек не знает, на что решиться и что предпочесть.


[Закрыть] и заставила предложить свои услуги России. Но на первых порах его надежды не оправдались. Сначала он был в небрежении, потом ему поручили надзор за прорытием Ладожского канала.

При Петре II Миних был назначен губернатором Ингрии и Финляндии с командованием расположенными там войсками. Ко дню коронования юного царя Ладожский канал был кончен, и Миниха назначили губернатором С.-Петербурга с пожалованием ему графского титула.

Честолюбивые замыслы Миниха стали осуществляться только тогда, когда он женился на вдове великого маршала двора Салтыковой, урождённой Мальцан. Жена пустила в ход все свои связи, и Миниха назначили президентом военной коллегии. Тут Миних проявил энергичную и плодотворную деятельность. Он сформировал измайловский и конногвардейский полки, выделил военно-инженерный корпус в отдельное от артиллерии ведомство, основал шляхетский кадетский корпус и заслужил большую популярность тем, что уравнял в армии иностранцев, получавших прежде двойное жалованье, с русскими.

Бирон, сильно опасавшийся Остермана, рассчитывал найти в Минихе опору себе против лукавого канцлера. Будущее показало, насколько временщик ошибался в продажном немецком проходимце.

В дальнейшем Миниху пришлось не раз поддержать славу русского оружия. Он отличился при взятии Данцига, а затем – в кампании против турок 1737/39 годов, которая доставила ему чин фельдмаршала.

После смерти Анны Иоанновны Миних, имевший право сказать про регентство Бирона, что и «моего тут капля мёду есть», сильно разочаровался в своих надеждах на герцога: Бирон не был расположен давать особенный ход честолюбивому фельдмаршалу и сумел даже ударить по его самому больному месту – скупости. Это заставило Миниха бросаться во все стороны, предлагая свои услуги принцессе Анне Леопольдовне, царевне Елизавете, послам – всем, кто был расположен достаточно дорого оценить его содействие.

Шетарди был отчасти прав, когда объяснил себе переговоры фельдмаршала с принцессой Анной Леопольдовной военной хитростью, желанием «отвести глаза», но только отчасти – Миних считался с возможностью арестовать Бирона для торжества Анны Леопольдовны на случай, если шведский посол не сдержит своих обещаний. Вот почему он «про запас» выговорил себе у принцессы ряд условий.

Теперь, когда ему доложили о прибытии французского посла, Миних был в самом отвратительном расположении духа. Сначала его напугал Бирон. Миних обедал у него со всем своим семейством; герцог был очень рассеян, молчалив и вдруг обратился к фельдмаршалу со странным вопросом: приходилось ли ему, Миниху, участвовать в ночных предприятиях военного характера?

Фельдмаршал вскоре убедился, что Бирон даже не думает подозревать что-либо, но всё-таки этот вопрос внушил ему дурные предчувствия. А тут ещё записка Нолькена… Чёрт знает что! Вдруг Нолькен самым спокойным образом обманет его? Он откроет царевне Елизавете дорогу к престолу, а вместо обещанной суммы Нолькен с Елизаветой Петровной отправят его в Сибирь?

И Миних не знал, на что решиться. Рискнуть или нет? Ведь положиться на Анну Леопольдовну тоже нельзя! Но с другой стороны, почему Нолькен вдруг уклонился от присылки задатка? Может быть, Бирон действительно осведомлён обо всём и ему, Миниху, попросту готовят ловушку?

Под влиянием всех этих тревожных дум Миних принял французского посла очень неохотно и почти невежливо. Но Шетарди сделал вид, будто ничего не замечает.

– Простите, дорогой фельдмаршал, – сказал он, отвешивая Миниху изысканный поклон, – простите, что я тревожу вас в такой поздний час. Но меня задержали, а мне хотелось непременно сегодня же передать вашему высокопревосходительству слова моего августейшего повелителя, который глубоко ценит ваше благосклонное отношение к Франции и просит вас принять в залог своей признательности эту безделушку.

Маркиз изящным жестом раскрыл футляр и с грациозной улыбкой протянул фельдмаршалу табакерку, ловко повернув её перед жирандолью так, чтобы засверкали драгоценные камни.

– Какая прелесть! – воскликнул Миних, жадно впиваясь в крупные бриллианты и прикидывая в уме стоимость табакерки. – Но присядьте, дорогой маркиз! Сделайте честь моему скромному дому! Какая прелесть, какая прелесть! – повторил он, любуясь игрой камней. – Я очень, очень тронут, но и смущён тоже – за что мне такая милость?!

– Но помилуйте, господин фельдмаршал, – с негодованием вскричал посол, – я нахожу, что это – пустяк, который совершенно не способен оплатить вашу известную во всём мире лояльность. Я надеюсь, что вскоре буду иметь честь более существенно доказать вам этот пустячок. Я ещё утром хотел ехать к вам, но сначала задержали спешные депеши, а потом приехал Нолькен, который продержал меня чуть ли не три часа; хотя я и не мог исполнить его просьбу, но он всё не отставал.

– Какую просьбу? – поспешно спросил Миних.

– Я, кажется, совершил нескромность… – с отлично разыгранным смущением ответил Шетарди. – Но мы ведь – друзья, дорогой фельдмаршал, и вы не выдадите меня?

– Может ли быть и речь об этом!

– Так вот: этот чудак приезжал ко мне с просьбой ссудить ему довольно значительную сумму. Кому-то он что-то обещал – уж, наверное, здесь женщина замешана! Но ведь обещать легко, а как достать денег, когда касса безвозвратно пуста? У Нолькена не только нет денег сейчас, но я знаю, что у него не скоро ещё будет мало-мальски приличная сумма!

– И что же, вы отказали ему? – с нескрываемым интересом спросил Миних.

– Ну конечно! – с видом глубочайшего убеждения ответил Шетарди. – Я не настолько богат, чтобы кидать такие суммы по-пустому. Ведь Швеция окончательно разорена и живёт мелкими займами…

– Так вот оно что! – злобно вскрикнул Миних, но сейчас же спохватился. – Так, так! Это очень интересно… – Он замолчал и некоторое время молча смотрел на посла, не зная, как приступить к интересовавшему его предмету. – Как вы себя чувствуете в России? – спросил он наконец.

– Благодарю вас, я вполне сроднился с этой очаровательной страной! – ответил Шетарди.

– Но мне кажется, что положение иностранного министра в России теперь вообще очень трудно?

– Но почему?

– Время неспокойное… Во всех углах родятся заговоры…

– Дорогой фельдмаршал, какое дело иностранному послу до заговорщиков? Он аккредитован к законному правительству и считается только с ним одним.

– Но не все считают настоящее правительство законным. Находятся люди, которые утверждают, будто законные права на стороне цесаревны Елизаветы…

– Что касается этого… – Шетарди сделал небрежный жест рукой. – Можно ли серьёзно говорить о правах царевны? Ведь закон Петра Великого не признаёт прав, а предоставляет монарху самому избирать себе наследника. Да мне кажется, что нельзя говорить о заговоре в пользу царевны Елизаветы, так как она сама и в мыслях не держит короны…

– Вы плохо осведомлены, маркиз!

– О нет! Мне много приходилось по-дружески болтать с царевной. Она сама сказала мне, что все её претензии – просто вымысел. Мало того, она находит, что при настоящем положении дел вступление на престол – очень неблагодарная задача. «Без людей, – сказала она, – править нельзя, а все теперешние годятся только на виселицу!» Я спросил её, что она сделала бы, если бы роковая случайность устранила всех прочих лиц и ей волей-неволей пришлось вступить на трон. «Прежде всего, – ответила она мне смеясь, – я поручила бы теперешних министров, генералов, президентов, фельдмаршалов и т. п. заботам палача!»

– Так вот как? – с еле сдерживаемой злобой повторил Миних. – Всех нас, значит, к палачу?

– Но, дорогой фельдмаршал, царевна не называла имён.

– А к чему имена? Всех нас – и делу конец! Так, так! Слава Богу только, что царевна не думает о престоле, как вы говорите, а если и думает, так ей придётся наткнуться на людей, которым вовсе не желательно свести близкое знакомство с палачом… Так, так…

– Ну а теперь, дорогой фельдмаршал, позвольте мне откланяться и пожелать вам всего хорошего! – сказал Шетарди, видевший, что все брошенные им семена тут же дали желаемые ростки.

Миних для вида удерживал его, но был даже рад, когда посол ушёл.

– Так, так! – в десятый раз повторил Миних, оставшись один. – Хорошо, что я узнал всё это заблаговременно! Ну погоди же ты! Я разыграю тебе хорошенькую комедию!

Он приказал заложить лошадь и направился к Преображенским казармам, чтобы подобрать соответствующий состав людей для караульного наряда, которому предстояло около одиннадцати часов вечера сменить измайловцев. Он знал приблизительно, кто из солдат тяготеет в сторону Елизаветы Петровны, а кто – в сторону Анны Леопольдовны. К Летнему дворцу, где жил с семьёй герцог, он решил назначить первых, к Зимнему – вторых!

И всю дорогу старый фельдмаршал шептал сквозь зубы полные раздражения угрозы…

А Бирон точно предчувствовал, что над его головой собираются тучи. Весь день он был задумчив и мрачен, и чем ближе время подходило к вечеру, тем более усиливалась его непонятная тревога.

– Болен я, что ли? – спрашивал он себя. – Ведь ничто мне не грозит, и ещё несколько дней…

Несколько дней! Иногда и час один, а не то что несколько дней, способен изменить всю человеческую судьбу!

Назойливая мысль нашёптывала:

«Что было бы со мной, если бы императрица Анна умерла на несколько дней раньше? Сложил бы давно на плахе голову! Вот что такое несколько дней… Но ведь опасности ниоткуда не видать? Положим, она всегда была, но ведь сегодня её не больше, чем в любой другой день? Так откуда же эта тревога, откуда эта подавленность?»

За обедом, на котором присутствовало много посторонних, Бирон был настолько молчалив и рассеян, что гостям было очень не по себе, и они в первый удобный момент стали прощаться.

Герцог не удерживал их. Только одного графа Головкина он крепко ухватил за рукав и шепнул:

– Погоди, не беги от меня! Мне тяжело, меня что-то невыносимо гнетёт! Мне прямо страшно становится одному!

Он был так удручён, что даже не заметил выражения неприятной растерянности, отразившейся на лице графа.

– Не держали бы вы меня, ваше высочество! – смущённо ответил Головкин. – Что-то не по себе мне… Знобит, голова тяжёлая…

– Эх ты! – с горечью сказал Бирон. – А ещё другом называешься! Друг до чёрного дня! Пустяшное нездоровье побороть не можешь, когда мне так невыносимо тяжело!

– Да я не о себе, а о вашем высочестве больше! – залебезил Головкин. – Я что? Я обойдусь. Но и вы, герцог, кажется мне, не очень-то здоровы… Вам бы прилечь, сном всё пройдёт…

– Обо мне ты уж не беспокойся, брат! – отрезал Бирон. – Что же касается нашего здоровья, то у меня имеется хорошее лекарство!

Бирон велел подать бутылку вина и два кубка. Головкину оставалось только подчиниться, он рисковал навлечь на себя подозрения…

Но и доброе старое вино не могло успокоить тревогу собутыльников, и беседа не клеилась. Скажут слово да и молчат, молчат. Потом, через четверть часа, ещё слово…

Только когда было покончено с третьей бутылкой, Бирон заговорил.

– Не знаю почему, но меня сегодня особенно неотступно преследует образ покойной императрицы, – сказал он, тяжело опуская голову на руки. – Совесть меня мучит, граф… Почему не уберёг, не уследил… Эх! – стоном вырвалось у него. – Жила бы да жила она!

– Да в чём же вы можете винить себя, герцог? – возразил граф. – Ведь болезнь – не свой брат!

– Эх, что болезнь! – отмахнулся от него регент. – Ты-то знаешь, что такое болезнь вообще, да и что за болезнь была у императрицы…

– Но я – не доктор…

– А доктора, думаешь, знают? Надо что-нибудь сказать, вот они и брешут. Отравить – на это они мастера, а болезнь распознать да вылечить – ну, тут они всё равно что слепые… Что болезнь! Когда жизнь идёт гладко, ровно, так и с болезнью до глубокой старости проживёшь, а огорчения, заботы – вот неизлечимая болезнь, которая быстрее всего сводит в могилу!

– Но ведь вы всецело стояли на страже!

– Да оставь, Головкин! – с досадой крикнул герцог. – Надоели мне эти сладкие слова! Сам знаю, что знаю…

Он опять замолчал, погрузившись в воспоминания. Часы пробили половину одиннадцатого. Головкин вздрогнул и опасливо уставился на циферблат.

– Как сейчас помню, – тихо, словно обращаясь к себе, сказал герцог, – была холодная, дождливая осенняя погода, а мне пришло в голову поехать кататься верхом. Императрица отнекивалась, но я… Ах, не всегда я обращался с ней так, как подобало! Следы ног её целовать бы мне… а я… Как сейчас помню: приехали мы с катанья, а на другое утро она и слегла.[64]64
  Между прочим, про это обстоятельство упомянуто в обвинительном акте, составленном против Бирона.


[Закрыть]

И опять наступила долгая-долгая пауза. Часы пробили одиннадцать.

– Недужится мне уж очень, – робко начал Головкин, – пойти мне, что ли?

– Ты пойми, – не слушая его, сказал герцог, – ведь я вовсе не искал регентства. Мне тяжело было примириться с мыслью, что придётся управлять этой страной, которая никогда не простит мне моего иноземного происхождения. Но что мне было делать, куда деваться? Ведь у меня семья… Правда, и в России, и везде за границей – в Пруссии, в Австрии, да и мало ли где – у меня имения. Но если я сегодня выпущу власть из рук, разве меня оставят в покое? Все – враги, все зубы точат! Про Россию и говорить нечего. Но, думаешь, даст мне прусский король либо австрийская императрица жить спокойно? Как бы не так! Сейчас начнут сводить счёты за старое! А из-за кого всё это? Всё из-за России, которая меня ненавидит! Мне негде голову преклонить, Головкин, я один, один, один!..

– Ваше высочество, – настойчиво сказал Головкин, опасливо посматривая на циферблат. – Вам положительно необходим покой. Позвольте, я провожу в опочивальню, ваше высочество!

– «Ваше высочество»! – с горечью повторил Бирон. – А ты думаешь, простят мне когда-нибудь, что я заставил сенат присвоить мне этот титул? Но ты прав! – сказал он, вставая. – Мне нужен покой. Вино начинает сказываться, меня клонит ко сну… Вот единственный верный друг, который не изменяет… Только вот что, граф, сначала мы пройдём в зал, где стоит гроб императрицы. Хочется мне поклониться её праху!

– Слава тебе Господи, – шепнул Головкин, следуя с облегчённым видом за Бироном.

Хотя со дня смерти императрицы Анны Иоанновны[65]65
  Дочь царя Ивана V Алексеевича от брака с Прасковьей Фёдоровной Салтыковой. Анна Иоанновна родилась в Москве 28 января 1693 года, герцогиня Курляндская (1710), императрица (1730). Умерла в Петербурге 17 октября 1740 г.


[Закрыть] прошло уже около месяца, но похорон ещё не было, и гроб с высочайшими останками, украшенный императорскими гербами и тонувший в цветах, стоял в одном из залов Летнего дворца. Громадные восковые свечи придавали всему какой-то жуткий колорит своим трепещущим светом, и лица неподвижно вытянувшихся гвардейцев, стоявших почётным караулом у гроба императрицы, казались мёртвенными, неживыми.

Головкин остался поближе к дверям. Бирон подошёл к гробу и долго смотрел на него, шепча по-немецки молитву.

– Прощай, дорогой друг! – сказал он наконец. – Прощай, моя единственная опора! Я хотел бы скорее быть с тобой!

Он подошёл к Головкину, взял его под руку и вышел с ним из зала.

В следующей комнате к нему поспешно подошёл молодой офицер из дворцового караула. Это был знакомый нам Мельников.

– Ваше высочество! – сказал он, вытягиваясь в струнку перед регентом. – Караул задержал какого-то человека, назвавшегося гофкомиссаром Липманом. Несмотря на запрещение вашего высочества кому бы то ни было входить во дворец, Липман настойчиво пытался пробраться сюда и грозит немилостью вашего высочества, если о нём не будет доложено, так как у него имеется дело первой важности!

– А, понимаю! – сказал Бирон. – Потрудитесь сказать этому господину, что я считаю его домогательства наглостью. Для приёма отведены утренние часы, а не ночь!

Мельников ушёл.

«Пронюхал что-нибудь еврей!» – с тревогой подумал Головкин.

– Я понимаю, что ему нужно, – злобно заговорил Бирон, с обычной для него лёгкостью переходя от мрачной подавленности к потребности обрушиться на кого бы то ни было, что бывало с ним обыкновенно после неумеренного питья. – Представь себе, граф, третьего дня я вызвал к себе эту собаку, которая мне всем обязана, и предложил устроить заём, весьма необходимый казне. А этот негодяй решился ответить мне, что заём невозможен, пока правительство – то есть я – не примет некоторых необходимых мер для своего упрочения. Он хотел было перечислить мне эти меры, но я попросту выгнал его вон, пригрозив, что в двадцать четыре часа вышлю его из России! Какова наглость! Всякое животное осмеливается посягать на власть! Ну, теперь он, верно, понял, что его дело плохо, – прослышал, должно быть, что я уже послал курьера за границу, вот и прибежал. Ну да погоди! Набегаешься ты у меня ещё!

Они прошли дальше, направляясь к выходу. Но вскоре Мельников явился опять.

– Ваше высочество! – сказал он. – Осмелюсь доложить, что гофкомиссар настаивает на том, чтобы его пропустили. Он говорит, что явился к вашему высочеству не по собственному делу, а по вашему и что может приключиться плохое дело, если его не допустят…

– Так прогнать его прикладами, если он добром не хочет уйти! – чуть не с пеной у рта крикнул Бирон. – По моему делу! Я думаю, что по своему делу даже этот нахал не решился бы тревожить меня в такое время! Потрудитесь выпроводить его, а если вы осмелитесь ещё раз доложить мне о нём, то я разжалую вас в солдаты и подвергну телесному наказанию. Вы недостойны ни дворянского звания, ни офицерского чина, если осмеливаетесь заставлять два раза повторять себе приказ! Ступайте!.. Вот таковы они все, эти русские офицеры, – заворчал он, когда Мельников, покрасневший от обиды, ушёл. – Ни малейшего понятия о дисциплине! Только немцы и умеют служить! Ну да погоди, дай срок! Я весь этот мятежный полк расформирую по армейским частям! Всякий молокосос…

– Да, этот молодец из молодых да ранний! – ворчливо согласился Головкин, не желая сообразить, что немецкий проходимец при нём, коренном русском, огульно ругает русских. – Можете себе представить, ваше высочество, недавно этот мелкопоместный дворянин явился просить у меня руки моей двоюродной племянницы Наденьки… С Головкиными породниться захотел! Но хотя Наденька – и бедная сирота, а она всё-таки Головкина…

– Э, что там кичиться! – небрежно ответил явно хмелевший временщик. – Что Головкины, что Мельниковы, Ивановы, Сидоровы – один чёрт. Вот если бы ты был фон Головкин, тогда было бы чем кичиться… Ну ступай, граф, и я впрямь спать захотел!

Мельников, весь красный от досады, возвратился к себе на гауптвахту, от всего сердца ругая (про себя, конечно) Бирона.

– Ну вас совсем! – с досадой сказал он Липману, разговаривавшему с поручиком Ханыковым, высоким, мускулистым брюнетом. – Уходите вы лучше поскорее! Герцог не желает видеть вас!

– Но это невозможно, – испуганно заметался Липман. – Надо сказать его высочеству, что наступили совершенно особенные обстоятельства… Умоляю вас, доложите…

– Нет уж, пусть чёрт о вас докладывает, а я не стану! – злобно отрезал Мельников. – Его высочество пригрозил в солдаты меня разжаловать, если я ещё раз сунусь к нему с докладом о вас…

– Но я…

– А вас приказал прогнать прикладами, если вы добром не уйдёте, – продолжал Мельников, – и вот, ей-Богу же, я это приказание сейчас исполню.

– Что, Вася, верно, тебе здорово влетело? – улыбаясь, спросил Ханыков, когда Мельникову удалось выпроводить Липмана. – Я тебя таким красным да злым давно не видывал!

– Ах, что «влетело»? – уныло ответил Мельников. – Ты ведь сам знаешь, что мы, русские, должны быть привычны к унизительному обращению герцога. Каждую минуту готовишься, что тебя ни с того ни с сего обругают, под арест посадят, разжалуют… А то мне обидно, что при герцоге в то время находился граф Головкин.

– Дядя твоей Наденьки? Ах да, скажи, пожалуйста, ты ведь хотел всё храбрости набраться да идти просить Наденьку за себя? Что же, так и не набрался?

– Набраться-то я набрался, да толку никакого не вышло! – мрачно ответил Мельников. – Граф так меня встретил, будто я – деревенский свинопас, а не русский дворянин. Головкины-де, говорит, – самая старая русская фамилия, с императорской в родстве состоит… Да что и говорить!..

– Что же ты делать будешь?

– Я было совсем голову опустил, да Наденька обнадёжила. Говорит: «Ни за кого всё равно замуж не выйду, лучше в монастырь пойду». Будем ждать, авось перемелется! Только вот всё труднее и труднее нам видеться становится.

– Эх, брат! – весело сказал Ханыков, одобрительно хлопая грустного товарища по плечу. – Тем-то любовь и хороша, что за неё ещё бороться надо! То, что легко в руки даётся, дёшево стоит. Погоди, и для вас солнышко проглянет! Вот все о войне говорят! Ты хоть и мал, да удал! Выслужишься…

Он сразу остановился и с удивлением взглянул на резко распахнувшуюся дверь, в которой показался Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха.

Манштейн был бледнее обыкновенного и казался чем-то встревоженным. Он с тревожной внимательностью посмотрел на лица вытянувшихся перед ним офицеров и некоторое время молчал, как бы колеблясь.

– Господа офицеры, – сказал он наконец, – его высокопревосходительство, наш обожаемый фельдмаршал сейчас прибудет сюда. Он ждёт от вас послушания ему как вашему начальнику, неизменно и ревностно заботящемуся о чести и славе армии и преданности законным русским государям, – Манштейн сильно подчеркнул последние три слова. – Вы берите человек пятьдесят солдат, на которых можно всецело положиться, и выходите с ними во двор. Помните, что надо проявить быстроту, осторожность и тишину! Не спрашивайте ни о чём и повинуйтесь; вам выпал на долю счастливый случай заслужить отличия!

Ханыков и Мельников поспешно кинулись в караульную комнату; самая надёжная полурота была выведена во двор, и Манштейн выстроил там солдат во фронт.

Вскоре показалась высокая, полная фигура фельдмаршала. Поздоровавшись с полуротой, Миних обратился к ней с речью:

– Молодцы-преображенцы! Вы знаете, кто я, а я надеюсь, что знаю вас! Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами кровь за благо родной России. Я – немец; нет, неправда!.. Я только был немцем, так как вся немецкая кровь вытекла у меня на полях сражений. Я – русский, и все мои мысли клонятся лишь ко благу и пользе России. Я – русский, повторяю я вам, и потому не могу больше терпеть то, что происходит! В бедности и под постоянными угрозами живёт дочь нашего великого царя Петра, в чужих краях прозябает его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русской кровью… И мы будем терпеть это? Будем склонять шеи с покорностью рабочего скота? Нет, молодцы-преображенцы, переполнилась чаша терпения, и вы не дадите более регенту из конюхов тиранить нашу родину. Вы не допустите этого, я уверен в вас! Так скажите, готовы ли вы идти туда, куда зовут вас долг и честь? Если нет, если я ошибся в вас, то я докажу вам, что я более русский, чем вы, так как я на ваших же глазах покончу с собой, чтобы не видать более творящихся безобразий. Но этого не может быть!.. Я не ошибся в вас! Так скажите же, готовы ли вы помочь мне обезопасить дерзкого вора и вернуть трон и корону законным государям?

Хотя двор перед караульными помещениями и находился в стороне, так что звуки оттуда с трудом могли дойти до внутренних покоев, но Миниху и Манштейну пришлось сейчас же испуганно сдержать восторг преображенцев, которые так и рвались покончить скорее с ненавистным герцогом, тем более что, как они поняли, дело шло о царевне Елизавете.[66]66
  После воцарения Елизаветы Петровны Миниху между прочим было поставлено обвинение в том, что он воспользовался для ареста регента именем цесаревны, и фельдмаршал сознался в этом. Некоторые историки утверждают, что обвинение было ложным и что Миних сознался только из желания облегчить свою участь. Автор предпочитает основываться на документах, а не на умозрениях. Вот дословные выдержки из экстракта о винах Миниха: «…Он-де, граф Миних, им, тогда бывшим на карауле, именно перед фрунтом о государыне Елизавете Петровне и принце Голштинском говорил». Сначала Миних отпирался, но «когда… в том уличён стал, то он признался… такие снова, как они показывают о государыне Елизавете Петровне и принце Голштинском, он тогда, как ныне припоминает, говорил… а те слова без сомнения говорил для того, чтобы тогда тех во исполнение воли принцессы Анны тем больше анкуражировать».


[Закрыть]

– Кто из господ офицеров находится здесь? – спросил Манштейна фельдмаршал.

– Поручики Ханыков и Мельников, ваше высокопревосходительство! – ответил адъютант.

– А! Отлично! Поручик Ханыков! – скомандовал Миних. – Возьми двадцать человек и отправляйся к дому генерала Бирона.[67]67
  Брата регента.


[Закрыть] Не предпринимайте ничего до прибытия адъютанта Манштейна, который примет над вами начальствование. А пока ваше дело будет только оцепить все выходы и не пропускать никого ни в дом, ни из дома! Ступайте, и да благословит вас Бог!