Текст книги "Коронованный рыцарь"

Автор книги: Николай Гейнце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Аббат Грубер сделался необходимым домашним человеком в интимной жизни русского императора.

Это выводило из себя приближенных государя, и в особенности любимца Павла Петрович – графа Ивана Павловича Кутайсова.

Последний, как и другие сановники, принужден был почти раболепно изгибаться перед так недавно ничтожным патером и заискивать его расположение.

Графу Ивану Павловичу хотелось давно приобрести местечко Шклов, принадлежавшее известному Зоричу, и он чувствовал, что для успеха этого дела ему придется искать могущественной протекции Грубера.

Это ему – Кутайсову!

Хитрый аббат стал между ним и его государем.

Он готов был задушить его своими руками, и каждое утро приветливо, вслед за императором, улыбался ему.

На стороне Грубера при дворе была целая партия, состоящая из эмигрантов, трубивших и шептавших о добродетелях аббата.

Во главе этой партии стояла графиня Мануцци – молоденькая и хорошенькая дамочка, бывавшая в небольшом домашнем кружке императора.

Отец ее мужа, итальянский авантюрист, приехал почти нищим в Польшу, а затем в Россию, где сошелся с князем Потемкиным, усердно шпионил ему и вскоре сделался богачем, владетелем поместий, миллионного капитала и украсил себя, в конце концов, графским титулом.

Сын его, уже поляк по рождению, нашел доступ к великому князю Павлу Петровичу и, зная неприязнь наследника престола к светлейшему князю, открыл ему все тайны, бывшие в руках его отца.

Сделавшись императором, Павел Петрович, ввиду такой преданности, оказывал особое расположение к Станиславу Мануцци, который был ревностный сторонник Грубера, а молоденькая графиня, как будто по легкомыслию, нечаянно, выбалтывала перед Павлом Петровичем то, что нужно было аббату и его партии.

Все это видел проницательный Кутайсов, но в данное время не имел возможности воспрепятствовать.

Оттого-то он и находился не в своей тарелке.

XXI
ЗОЛОТЫЕ ГОРЫ

– Моя жена, ваше сиятельство… мои дочери… – представил своих домашних графу Владимир Сергеевич Похвиснев.

Граф, по обычаю того времени, приложился к ручкам как Ираиды Ивановны, так и обеих девиц.

От внимания Владимира Сергеевича не укрылось, что сиятельный гость долгим взглядом окинул Зинаиду Владимировну и более долгим поцелуем облобызал ее руку.

На лице отца появилась улыбка торжества.

Затем все присутствовавшие были представлены по очереди Ивану Павловичу.

Среди них он знал ранее только одного Дмитревского, которого даже фамильярно потрепал по плечу.

– Мы с его превосходительством старые знакомые! – сказал граф. – Государь только что говорил о вас… – почтительно добавил он, опускаясь на предложенное ему хозяином кресло.

Все головы поднялись, все взоры с каким-то благоговейным выражением перенеслись с этого царского вестника, близкого к государю случайного вельможи, на предмет царского внимания – Ивана Сергеевича Дмитревского.

При взгляде на последнего, глаза присутствующих загорелись огоньком зависти.

Все молчали, ожидая подробностей слов государя.

– Очень, очень государь надеется на вас… Так изволил мне сегодня высказать… Главное, искоренить…

Кутайсов остановился.

– Что искоренить? – почтительно спросил сидевший с ним рядом Дмитревский.

– Медленность, волокитство и взяточничество… Вот три язвы, снедающие наше делопроизводство… Его величество начал против них борьбу повсюду, и в военных, и штатских местах…

– Это я вымету… Могу поручиться… Я взяткам не потатчик, лени тоже…

– На это государь и рассчитывает… Изволил спросить мое мнение… В нем вы не можете сомневаться… я высказался о вас с самой хорошей стороны…

– Не знаю, чем заслужил, ваше сиятельство… Волю монаршую постараюсь исполнить, насколько сил хватит… Вас благодарю… – сконфуженно проговорил Дмитревский.

– За что благодарить… За правду, только за правду, так за нее не благодарят.

– Не всегда истина высказывается монархам… – заметил Иван Сергеевич.

– Я всегда говорю правду, невзирая ни на лицо, ни на обстоятельства.

– Благоговеть за это перед вами надо, ваше сиятельство, – вставил Владимир Сергеевич.

Кутайсов самодовольно улыбнулся.

– Но вы один… – продолжал Похвиснев.

– Вот будет и другой… – перебил его Иван Павлович, жестом указывая на Дмитревского. – Тоже любит резать правду матку…

– Уж на это его взять… – согласился генерал.

– Дядя Ваня – это сама правда, это ее воплощение на земле, – заметила, подняв свои густые ресницы и быстро опустив их, Зинаида Владимировна.

Она первый раз назвала Дмитревского «дядей». Он окинул ее проницательным взглядом и на углах его губ скользнула чуть заметная усмешка.

– Вот и голос ангела… О чем же говорить нам… – сказал граф, жадным взглядом окинув всю зардевшуюся от его комплимента молодую девушку.

– Вашего племянника, ваше превосходительство, Оленина, сегодня тоже можно поздравить с монаршею милостью…

– Виктора? – удивленно спросил Дмитревский.

Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна превратились в слух.

– Да, зачислен в тот же полк в гвардию…

– Вот обрадуется… Спасибо Николаю Петровичу Архарову, это он походатайствовал… Сообщу, сообщу ему радость… А то ведь молод, красив, а застрял в Москве и дождался там до исключения из службы…

Иван Сергеевич чуть заметно метнул взглядом в сторону Зинаиды Владимировны.

– Сообщать не трудитесь… Он сам знает…

– Кто?

– Ваш племянник.

– Как так?

– Его величество сегодня встретил его на Гороховой, изволил подозвать к себе, узнал кто он и на повторенную им просьбу о принятии вновь на службу, изволил лично сообщить ему радостное известие.

– Как же это, кузен, – заметила Ираида Ивановна, так впервые назвавшая Ивана Сергеевича по родству, – вы говорили, что Виктор Павлович лежит болен, а он по Гороховой разгуливает.

– Ушел, значит, матушка, без спросу. Видно пройтись захотелось… А может и по предчувствию, что судьбу свою найдет… И то бывает, – вывернулся Дмитревский. – Ведь я из дому-то выбрался раненько, еще места в два до вас заезжал, – прилгал он для вящей правдоподобности.

– Так сам его величество объявил ему? – обратился он снова к Кутайсову.

– Сам, сам, а приехав, приказ дал написать… Я и посылал к командиру полка… Завтра ему назначено представляться от шести до семи утра.

– Раненько.

– Ноне не прежнее время… Государь встает и ложится рано… Я вот к вам поехал, а его величество уж удалился в опочивальню.

– А как же во время придворных балов? – поинтересовалась Ираида Ивановна.

– Его величество не мешает веселиться другим, но сам на покой удаляется рано, да и балы будут, как слышно, оканчиваться ранее прежнего. Вот посмотрите, скоро наступит ряд празднеств при дворе… Вы, конечно, будете их украшением? – обратился с последней фразой граф к Зинаиде Владимировне.

– Я… я… не знаю, как maman! – опустила совершенно глаза и покраснела молодая девушка.

– Ваша maman, конечно, не захочет оставлять под спудом свое сокровище и не огорчит всех нас отсутствием особы, которой самой судьбой предназначено быть царицей этих балов.

– Вы слишком добры, ваше сиятельство, к моей девочке, – с нескрываемым радостным чувством заметила Ираида Ивановна.

Зинаида Владимировна только на мгновение подняла глаза и подарила Кутайсова благодарным взглядом.

– Какая тут доброта, сударыня, я только справедлив и имею очи, чтобы видеть.

– Когда же начнутся эти балы?.. – чуть слышно прошептала Зинаида Владимировна.

– Во время коронационных празднеств в Москве, а потом по приезде в Петербург…

– Счастливая Москва… Как жаль, что мы уехали из нее! – воскликнула она капризным тоном ребенка.

– Кто мешает вам поехать туда на время этих празднеств.

– Ну, батюшка, ваше сиятельство, лучше не искушайте мое бабье. С каких это капиталов нам разъезжать из города в город, да еще во время празднеств… На одни тряпки да разные фальбала какая уйма денег выйдет! – вставил свое слово Владимир Сергеевич.

Что он разумел под словом «фальбала» неизвестно.

– Скупитесь, ваше превосходительство, скупитесь… – ударил граф фамильярно по коленке Похвиснева. – Для такой дочки не грех мошну-то и порастрясти…

– В самом деле, генерал, почему же нам не поехать гостить в Москву к брату Сереже, – сказала Ираида Ивановна.

– Мошна-то негуста, ваше сиятельство, ой, как негуста, – не слушая жены, отвечал Владимир Сергеевич, видимо, польщенный фамильярностью графа.

– Сгустят, ваше превосходительство, сгустят монаршею милостью..

Лицо генерала расплылось в довольную блаженную улыбку.

– Уж и так, ваше сиятельство, щедротами его императорского величества преисполнен… Где же еще надеяться. И думать не смеешь.

– Ничего, надейтесь… Коли его величество жалует, так жалует, а гневается, так гневается…

– Впрочем, о чем же я думаю… – воскликнула Ираида Ивановна, – чтобы принимать участие в царских праздниках надо иметь придворное звание, а мы что…

– За этим дело не остановится, ваше превосходительство, Ираида Ивановна, не остановится.

– Кабы вашими устами да мед пить, ваше сиятельство… Я сплю и вижу девочку мою при дворе видеть… Мне-то уж куда, на старости лет…

– Устроим, ваше превосходительство, устроим… Жив не буду, если к коронации не будет Зинаида Владимировна фрейлиной, а вы, матушка, статс-дамой…

– И за что такие высокие милости, ваше сиятельство…

– Какие тут милости… По достоинству… Украшением, повторяю, будет придворных празднеств ваша дочь, сударыня…

И мать, и дочь сидели раскрасневшиеся от охватившего их волнения.

Остальные гости молчали и внимали с благоговением речам совершенно увлекшегося красотой Зинаиды Похвисневой графа Кутайсова.

– Волшебник вы будете, ваше сиятельство, коли все так сделаете, – заметил, потирая руки, Владимир Сергеевич.

– И сделаю, ваше превосходительство, сделаю… Еще не все потерял у государя моего… Еще в силе…

– Кто против этого скажет… Ближе-то к его величеству, чем вы, кто найдется? – заметил Похвиснев.

– Это не говорите, пролезли многие в близость, пролезли помимо меня, но я тоже за себя постою, – сказал граф, видимо, скорее отвечая своим собственным мыслям, чем словам генерала.

На лицах подобострасно слушающих гостей мелькало завистливое выражение.

– Ишь дочка-то какого туза приворожила! – казалось, говорили одни…

– И что особенного в этой девчонке! – читалось в глазахмамаши золотушной дочки, и взгляд ее перескакивал с последней на Зинаиду Владимировну, все продолжавшую сидеть с опущенными долу глазами.

Только на двоих людей, находившихся в этой гостиной, все эти обещания золотых гор и разглагольствования графа Ивана Павловича не производили ни малейшего впечатления.

Эти люди были – сидевший в стороне от разговаривающих Иван Сергеевич Дмитревский и Полина, приютившаясь в отдаленном уголке гостиной.

Последняя, нимало не обиженная, что почетный сиятельный гость, рассыпавшийся в любезностях перед ее сестрою, не обращал на нее ни малейшего внимания и, видимо, забыв о ее существовании, исключил ее из того рога изобилия обещаний, который весь высыпал на головы ее матери и сестры.

Придворное звание, которого так жаждали последние, было для нее пустым звуком, значение которого она не могла понять.

Из разговоров «дяди Вани» она знала, что при дворе надо уметь скрывать свои мысли, надо быть не тем, что есть, а подделываться под общий фон картины.

Она не смогла бы этого по натуре и с удовольствием видела, что о ней позабыли.

Порою в ее головке мелькала тревожная мысль, что о ней вспомнят при исполнении обещаний – в том, что их исполнять, она ни на минуту не сомневалась, слепо веря в людей – и ей придется вместе с сестрою и матерью являться на пышные балы, где она будет проводить – это она знала по московским балам – скучнейшие часы ее жизни.

Она старалась, но не могла отогнать от себя этой тревожной мысли, смущавшей ее еще более потому, что она была и без того расстроена.

Расстроил ее «дядя Ваня».

Выбрав минутку, когда все были увлечены росказнями Кутайсова, она перепорхнула из своего уголка и уселась рядом с Иваном Сергеевичем.

Он посмотрел на нее и по ее лицу заметил, что ее что то смущает и беспокоит.

– Что с тобою, растрепочка? Или и тебе завидно, что твоя сестра будет фрейлиной? – тихо сказал он ей.

– Дядя! – укоризненно произнесла она.

Он не заметил тона.

– Если ее сделают фрейлиной, то и тебя… Иначе это будет несправедливо… За это вступлюсь и я.

– Но я совсем не хочу, дядя… – с неподдельным ужасом отстранилась от него Полина. – Я совсем не о том.

– Вот как!.. Почему же?

– Я не умею притворяться… Ты знаешь… Какая же я буду придворная?..

– Ничего, привыкнешь…

– Я не хочу привыкать к дурному… Я не о том…

– О чем же?

– Дядя, милый, зачем ты не сказал сегодня правды?

– Какой правды?

– О Викторе Павловиче…

Иван Сергеевич вспыхнул и несколько мгновений молчал под испытующим взглядом молодой девушки.

– Ишь, растрепка, – смутился старик… – Ну, да вот что я тебе скажу на это, а ты запомни… Знаешь пословицу: «Ложь бывает во спасение»… Только не во спасение себя, а других…

– Я не понимаю…

– Значит можно сказать и неправду, если правдой ты выдашь тайну другого…

– Значит у Оленина есть тайна?

– Значит…

– А… Теперь я спокойна за тебя, дядя…

Вошедший лакей доложил, что чай подан. Все общество отправилось в столовую, где был прекрасно сервирован стол для чая и закуски.

Разговор за столом сделался общий.

Выпив стакан чаю и закусив, граф Кутайсов первый стал прощаться и уехал. По его приглашению, с ним поехал и Дмитревский.

Вскоре разъехались и остальные гости и сами хозяева разошлись на покой.

В эту ночь не спала в семействе Похвисневых одна Зинаида Владимировна. «Золотые горы» и придворное знание, обещанные графом Кутайсовым, окончательно, вскружили голову тщеславной девушке.

XXII
ВО ДВОРЦЕ

Ирена ушла тем же таинственным ходом.

Виктор Павлович бросился в постель, разбитый нравственно и физически пережитыми треволнениями дня. Его страшно клонило ко сну, но заснуть он не мог.

Кровь еще продолжала клокотать в мозгу и кроме того, как только его одолевала дрема, готовая перейти в желанный сон, его обоняние поражал раздражающий нервы запах.

Это был запах смеси каких-то сильных духов и молодого женского тела, оставленный после себя Иреною.

Тщетно Оленин ворочался с боку на бок, ложился ничком в подушки.

Роковой запах преследовал его и отгонял, казалось, уже совсем овладевавший им сон.

Так промучился он до рассвета.

В пять часов вошел в спальню Степан будить барина, согласно отданному последним еще накануне приказанию.

К шести часам Виктору Павловичу надо было быть во дворце.

Он знал, что государь именно в этот час выходит из своей опочивальни, и хотя ему не было назначено часа, но его величество мог о нем вспомнить и счесть неаккуратным, а последнее свойство людей особенно гневило государя.

В числе рассказов, слышанных Олениным о Павле Петровиче, был следующий, обошедший все петербургские гостиные, случай, происшедший с генерал-прокурором графом Самойловым.

Он однажды опоздал приехать во дворец, и государь, выйдя, по обыкновению, в шесть часов к своим министрам, тотчас заметил, что генерал-прокурора еще не было.

Павел Петрович вынул часы и стал время от времени на них посматривать.

Прошло четверть часа, полчаса, а Самойлова все не было.

Государь подозвал к себе одного из адъютантов и приказал поставить у крыльца дворца офицера сторожить приезд генерал-прокурора и тотчас ему доложить о нем.

Граф Самойлов приехал без двадцати пяти минут семь.

Павлу Петровичу было тотчас доложено.

Он пошел к нему на встречу через несколько комнат и, встретив, как гостя, усадил и сказал:

– Теперь уж, граф, более чем половина седьмого часа, и все то, зачем вы были мне нужны, я уже сам, вместо вас, сделал и теперь вы мне не нужны. Извольте ехать обратно и приезжайте уже к вечеру, в назначенное время.

Граф был поражен этими немногими словами, как громом, и, конечно, уже в следующие дни не опаздывал.

Урок этот послужил на пользу и всем другим.

Этот рассказ вспомнил Виктор Павлович и сонный вскочил с постели, оделся с помощью Степана и, сев на поданные уже к крыльцу сани, поехал в Зимний дворец.

От дежурного адъютанта он узнал, что государь примет его перед разводом и что высочайший приказ о зачислении его в измайловский полк капитаном послан еще вчера.

Пришлось ожидать часа два.

Раний приезд его не был, однако, лишним, так как адъютант сказал ему, что о его прибытии будет сейчас же, по заведенному порядку, доложено государю.

Оленин вмешался в толпу ожидающих, как и он, приема офицеров разного рода оружия, прибывших для смены караула или развода.

Он прислушался к разговорам.

– Молодец, Чулков, в одни сутки смастерил себе новый мундир… Посмотрим, заметит ли его величество… – говорили в кучке офицеров, близ которой стоял Виктор Павлович.

– Какой Чулков? Какой мундир? – послышались вопросы, видимо, не посвященных в предмет беседы.

– Гвардейский сержант… еще совсем юноша…

– Что же с его мундиром?

– Да ничего… Вчера на разводе он стоял крайним в шеренге… Молодец, высокий, статный… Государь обратил на него внимание, до тонкости рассмотрел его мундир и даже погладил сукно, да вдруг и говорит:

– Какое прекрасное суконце! Небось, оно недешево куплено! Почем заплатил за аршин?

– По шести рублей, ваше величество! – ответил Чулков.

– О, поэтому, – подхватил государь, – весь мундир тебе дорогонько обошелся; а небось одного-то на год мундира мало?

– Конечно, мало, ваше величество, – сказал сержант, – а мундира два надобно.

– Прибавь к тому и третий, хоть подносок, – сказал государь. – Но сколько за тобою, друг мой, душ?

– Сорок.

– Сорок только! – подхватил государь. – Ну, жалок же ты мне! Как ты, бедненький, и пробиваешься еще.

Сказав это, государь отошел, а Чулков, не будь глуп, тотчас сообразил, для чего это было говорено ему и сегодня уже явился в очень хорошо сшитом мундире, но толстого сукна, и стал опять крайним в шеренге. Вот мы и соображаем, что будет… Заметит ли государь такое быстрое исполнение его желания или нет?

– Это, на самом деле, любопытно.

В другом месте несколько статских сановников толковали о небывалом до того времени награждении духовенства орденами.

Перечисляли даже духовных особ, которые были награждены орденами Андрея Первозванного, святого Александра Невского и святой Анны.

Император Павел Петрович повелел носить ордена на шее, а звезды на мантиях и рясах.

Орденом Андрея Первозванного был украшен новгородский митрополит Гавриил, святого Александра Невского – архиепископы казанский – Амвросий и псковский – Иннокентий и святой Анны – протоиерей гатчинский Исидор и Преображенский Лукьян.

Наконец, государь вышел, готовый отправиться на развод.

Военный элемент быстро исчез из приемной, отправившись к своим частям.

Павел Петрович сделал общий поклон присутствующим, сказал несколько приветливых слов и, между прочим, заметив Оленина, подошел к нему.

– Поздравляю… Приказ о зачислении в Измайловский полк отдан. Шей форму и служи верой и правдой…

– Рад стараться, ваше величество, – сказал Виктор Павлович и опустился перед государем на одно колено, как делали и все другие, с которыми разговаривал его величество.

Павел протянул ему руку, которую тот с благоговением поцеловал.

– Оставайся на разводе… выпьешь потом чарку водки… Встань…

– Благодарю покорно, ваше величество.

Приглашение остаться на разводе совершенно отвечало мыслям Оленина.

Он хотел это сделать и без приглашения, в качестве постороннего зрителя, каковых было в то время много ежедневно при разводе, так как народ собирался посмотреть на своего государя.

Виктора Павловича заинтересовала история с мундиром сержанта Чулкова и ему хотелось узнать ее окончание.

Теперь, в качестве приглашенного, он мог быть ближе к государю.

Павел Петрович вышел на площадь, перед выстроенными частями войск, и поздоровался с ними.

Громкое «здравия желаем, ваше величество», разнеслось по воздуху.

Надежды сержанта Чулкова сбылись. Государь заметил снова и его, и его новый мундир.

Он подошел К нему, потрепал по плечу и сказал:

– Ну, спасибо, что ты так примечателен итак скоро постарался сделать мне угодное. За таковое твое внимание и старание мне угодить, хочу я и тебе сделать такое же удовольствие, какое сделал ты мне своим поступком: поздравляю тебя с сего числа офицером гвардии моей! А после развода приди ко мне во дворец и я новый твой мундир украшу орденом.

Действительно, по окончании развода Чулков из рук самого государя был награжден орденом святой Анны III степени.

Выпив чарку водки и закусив у общего стола, Виктор Павлович откланялся государю и отправился домой.

Степан был тотчас послан за портным, который снял мерку и к следующему же утру взялся переделать форменное платье Оленина на новый образец.

За ценой Виктор Павлович, конечно, не постоял.

Обеспечив себе таким образом возможность с другого же дня заняться службой и в ней, быть может, найти забвение от гнетущим для него образом сложившихся обстоятельств, Оленин отправился к Ивану Сергеевичу Дмитревскому.

Последний только что вернулся со службы, куда ездил первый раз, получив в это утро высочайший приказ о своем назначении товарищем министра уделов.

Хотя Дмитревский и старался показывать, что ему неприятна эта служба, но самолюбие его было удовлетворено и вчерашней беседой с Кутайсовым, и получением высшего государственного поста.

Он был в отличном расположении духа.

– Ба! Виктор! Ну, как поживаешь? Слышал, слышал… Государя встретил и лично просил… Уж и приказ отдал…

– Откуда вы знаете?

– Кутайсов вчера рассказал у Похвисневых.

– Кутайсов у Похвисневых?

– Да, брат, и кажется тоже перед твоей Зинаидой тает…

– Вот как… – деланно-равнодушным тоном уронил Виктор Павлович.

– Об этом обо всем я тебе потом отрапортую, а теперь рассказывай о себе… Как устроился?

– Ничего, хорошо, квартира меблирована… Все в порядке… Зайдете – увидите…

– Да это где?

Оленин сказал адрес.

– От меня недалеко.

– Близехонько.

– Экой счастливец… Тебе везет… Заботятся о нем, вздыхают по нем…

– Кто бы это?

– А хоть бы Зинаида…

– Вот как…

– Потом, потом… Эй, трубки!

Они сидели в кабинете, и Петрович, явившись на зов, подал обоим по трубке.

– Представлялся к государю?

Виктор Павлович рассказал прием, историю с Чулковым и даже то, что завтра будет готово его форменное платье и он весь отдастся службе.

– Ну, весь не весь… Оставь что-нибудь и бабам…

– Ну их!

– Ишь какой праведник, как раз подстать праведнице…

– Какой праведнице?

– Это я твою Зинаиду так зову…

Иван Сергеевич подробно рассказал о своем посещении Похвисневых, вопросах о нем, Оленине, ответе и конфузе после рассказа Кутайсова о встрече Виктора Павловича на Гороховой с государем.

– Когда же ты к ним? – окончил он вопросом.

– На днях заеду… Да на что я им?

– Поля говорит, что в тебя Зинаида влюблена…

– Вот как… – снова сказал Виктор Павлович.

– Только я сказал ей, что не верю этому… Влюбить тебя в себя ей хочется… Замуж выйти тоже, а чтобы она была влюблена – нет…

– Почему же? Не урод же я какой? – обиделся Оленин.

– Какой так урод, красавчик, как зовет тебя Степан, и верно зовет… Только она не из таких, чтобы влюбляться… Вчера пред Кутайсовым тоже томничала, томничала…

Виктор Павлович побледнел и закусил губу.

– Да и граф Иван Павлович мелким бесом рассыпался… И того, и сего сулил, уж не знаю чего.

– Что же он сулил?.. – подавленным голосом спросил Оленина.

– Да и пособие генералу от его величества… и в статс-дамы-то Ираиду Ивановну, и Зинаиду в фрейлины пристроить…

– Вот как… – опять, как и первые разы, чтобы что-нибудь сказать, уронил Виктор Павлович.

Часа два провел дядя с племянником в оживленной беседе.

Наконец Оленин отправился домой обедать и отдохнуть. От проведенной бессонной ночи он чувствовал слабость.

Дома он застал высочайший приказ об определении его в службу. Выспавшись, после вкусно приготовленного искусным поваром обеда, Виктор Павлович вечер провел дома.

Ирена не появлялась.

Виктор сидел в своем кабинете на турецком диване. Кругом, как и вчера, была мертвая тишина.

Странное состояние испытывал Оленин. Он ждал и боялся. Малейший шорох заставлял его вздрагивать и устремлять беспокойный взгляд на дверь, ведущую из кабинета в спальню.

Тот же самый запах, который не давал ему спать ночь, стал снова носиться перед ним, все усиливаясь и усиливаясь.

Ирена, казалось, была здесь близко. Вот сейчас она должна войти. Он сам не понимал, хотел он этого или нет.

Время шло – она не появлялась.

Когда часы пробили десять, он позвонил и отправился в спальню. С помощью явившегося на звонок Степана он разделся и лег.

Преследовавший его прошлой ночью запах усилился, но он не был ему противен. Напротив, он вдыхал его с наслаждением.

Он понял, что он ждал Ирену и что непоявление ее далеко не было ему безразлично.

Это бесило его, и он должен был в этом признаться.

Вдыхая водворившийся в комнате «ее запах», как он сам называл его, Виктор Павлович заснул.

На другой день, облекшись в новый мундир, который был, увы, далеко не так красив, как прежний, но зато покоен и тепел, Оленин поехал являться к своему ближайшему начальству.

В своем полку он нашел множество перемен. Осталось лишь несколько его товарищей, остальные офицеры были уволены из полка.

Произошло это по следующей причине.

Известно всем, что наши гвардейские полки, в те многие годы, когда в России продолжалось женское правление, принимали не раз близкое участие в переворотах и переменах правительства и сделались почти подобными турецким янычарам.

Павлу Петровичу было хорошо это известно, и он, еще будучи наследником, чтобы обезопасить себя от своевольства гвардейцев, озаботился составить себе хотя небольшое число преданного и верного войска.

Численность этого войска доходила до четырех тысяч человек, и была известна под именем гатчинского или павловского гарнизона.

Последний состоял из пехоты, конницы и артиллерии. В него входили гусары, казаки и даже моряки.

На этот гарнизон и на кирасирский полк он мог вполне положиться, а потому тотчас же при вступлении на престол, чтобы обуздать зазнавшихся гвардейцев, среди которых царило полнейшее отсутствие дисциплины, он перемешал свои войска со старой гвардией и сделал с возможной быстротой коренную внутреннюю ее реформу, изгнав изнеженность и роскошь и введя строгую, необходимую в каждом войске дисциплину.

Измайловский полк в особенности был перетасован, и этим объясняется такое согласие государя вернуть в него прежнего офицера.

Несмотря на встреченные в полку новые лица, Виктор Павлович скоро освоился с ними, сошелся с товарищами, и служба, и полковая жизнь потекли своим чередом.

В его квартире стал по временам собираться кружок его сослуживцев, и не подозревавших, что гвардейский капитан живет под строгим наблюдением прекрасной обитательницы верхнего этажа дома купца Арсеньева – Ирены Родзевич, которую, как и ее тетку, по-прежнему знал весь Петербург.