Текст книги "Когда рухнет плотина"

Автор книги: Николай Эдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Кто это такие? – спросила у меня Ирина с ноткой неприязни по адресу пришедших. И тут же, забыв о своем вопросе, набросилась на Луизу:

– Люся, в каком ты виде! Перед чужими! Немедленно иди оденься!

Луиза, вправду, была одета в одну лишь иркину рубашку, но Ирина была к ней несправедлива. Она сама в таком виде частенько ходила по дому и даже, случалось, принимала гостей.

– Какая разница, – ответила Люся, отстраняясь от тянущегося к ней зареванным лицом Топорышкина. – Все уже все видели.

– Ну и что! – отрезала Ирина. – Еще не хватало нам стриптиза во время чумы.

– Хм-хм, – снова подал голос Куропаткин. – Мы – комитет самообороны, осматриваем дом на наличие оружия.

Он вдвинулся в прихожую, потеснив всех нас; за ним виднелись ещё две-три фигуры, в том числе женщины, одну из которых, соседку, я знал. Ее звали Зинаида Петровна.

Куропаткин сразу же углядел забытую духовушку Басилевича.

– А! – воскликнул он чуть ли не обрадованно. – А говорили – нет оружия!

– Это игрушка, – пожал я плечами. – Может, вам ещё столовые ножи сдать?

– Все равно, все равно, – замахала на меня руками Зинаида Петровна. Это для вас игрушка, а они не станут разбираться. Знаете, как сейчас расстреливают, – затрещала она на одном дыхании, с пулеметной скоростью, даже во двор не выводят. Прямо на лестничной площадке и в лифт скидывают.

– Тут как бы нет лифта, – не удержалась от реплики Ирина.

– Тем более, прямо тут бросят. Вы жена Виталия, да? Давно приехали? Как вас угораздило, прямо в этот кошмар-то! А у Евгении-то Алексанны, из пятой квартиры, мужа убили. Увидели пэйджер и сразу же – "а, новый русский!" – и застрелили. Утром, почти у меня на глазах...

Мы все вместе понемногу дрейфовали в комнату, куда Люся уже увела Топорышкина. Он, как был в неимоверно грязных джинсах и в ботинках, плюхнулся в кресло, усадил её себе на колени и уткнулся лицом ей в грудь. Он снова разревелся, да так, что забыл даже гладить её по голому бедру, что возмещала она сама, осторожно поглаживая его по волосам и плечу с вытутаированным на нем знаком "инь и ян". Что она в нем нашла? На мой взгляд, не могло быть ничего гаже, чем его длиннющие патлы и коротенькая новомодная бородка, больше похожая на черный пластырь, облепивший подбородок. Но может, современным девушкам именно такие нравятся?

– Луиза! – прикрикнул я на нее. – Это что такое!

Она подняла на меня лицо – уже не ту маску затравленного существа, какую я видел вчера.

– Это же Топорышкин! – сказала она. – Да я ни одного его концерта не пропускала!

– Даже при том, что он пел? Этот экстремистский панк про коммунизм?

– При коммунизме, – вызывающе крикнула она, – никто геноцид не устраивал!

– Ага, а как чеченцев и крымских татар выселяли и прочие народы, слышала? Евреев всех собирались, которых Гитлер не добил, да слава богу, Виссарионыч-людоед подох вовремя!

– По-ослушайте! – солидно заявил Куропаткин. – Нас, хм-хм, учили вести цивилизованную дискуссию, и это – завоевание демократического общества, но сами вы, я вижу, придерживаетесь демократических убеждений, а позволяете себе, хм-хм, неоправданно резкие выпады. И при всем уважении к вашим убеждениям, хм-хм, мы видим, к чему приводит необузданная демократия, – он указал на подсвеченное пожарами ночное небо над городом, – а при генералиссимусе ничего подобного не могло произойти.

– Кому-кому, а не коммунистам обвинять других в геноциде!

– У тебя, Витя, поразительное свойство, – сказала Ирина, – всех мучить своими моралями, при том, что самого не назовешь образцом примерного поведения. И Люсеньку оставь в покое. А то вправду строгого отца разыгрываешь. Какое у тебя право её поучать?

Такое с ней бывало – проникнется самыми нежными чувствами к мнимой или подлинной сопернице и вместе с ней начинает меня третировать.

– Я все знаю! – усмехнулся я. – Вы с ней так нежненько спали в обнимочку..!

Ирка встала перед Люсей, загораживая её от меня.

– И что с того, что две испуганные, беззащитные женщины пытались чуть-чуть приласкать друг друга? Только такой испорченный, развращенный, как ты, человек, может увидеть в этом нечто предосудительное!

– Это ты-то испуганная и беззащитная, – покачал я головой. – Наум, тащи бутылку!

Басилевич откупорил рейнвейн, принес с кухни первые попавшиеся стаканы и чашки.

– О! – одобрительно крякнул Куропаткин, давно забывший о поисках оружия. – Это кстати! – и не дожидаясь дополнительных приглашений, стал разливать вино по емкостям и передавать их своему комитету. Я оторвал руку Григория от луизиного бедра, впихнул в неё чашку с вином и зарычал на него:

– Пей, черт тебя подери! Говорил ведь тебе – не связывайся с подонками! Нонконформист хренов! Все вы такие, теоретики насилия, поклонники святого Адольфа! А как дело до настоящего насилия доходит, сразу лапки кверху и причитаете: "Я этого не хотел!"

– Я повеситься хотел, Виктор! – проревел он и, схватив чашку, стал торопливо пить, давясь и захлебываясь.

– Нам, интеллигентным людям, не пристало исповедовать экстремистские теории, – снова заговорил я. – Можешь воспевать насилие сколько хочешь, но когда оно начинается в реальности, лучше не путаться под ногами у профессионалов этого дела. Я надеюсь, тебе самому не досталось?

Топорышкин повернулся к Луизе, привлек её к себе и начал яростно обцеловывать её грудь; она только осторожно отводила его пальцы, тянущиеся к пуговицам на её рубашке.

– Да, я пьяный, сударыня, – бормотал он, давясь слезами, в промежутках между поцелуями. – До этого я два года вообще ничего не пил, Виктор может подтвердить. Только травяной чай. Это была идея. Мы должны очиститься, изгонять из себя все ложное. Алкоголь – это зависимость. Нет, не алкогольная зависимость, а вообще. От жизни. От цивилизации. От шаблонов. Это связи, которые нам навязывают. Но теперь мы... Какие связи рвать? После этого... После этого... На моих глазах собака загрызла ребенка... Девочку лет семи. Их вывели во двор, натравили питбуля... Он ей оторвал руку, потом вцепился в горло... А её мать ползала у них в ногах, умоляла пощадить. Но её только били ногами в лицо... А мужа... мужа... – и он завыл, лишаясь членораздельной речи.

– Господи! – запричитала одна из теток. – И как таких извергов зесля носит?!

– А что, собственно, случилось с молодым человеком? – спросил Куропаткин, которого, казалось, топорышкинские рассказы нисколько не тронули, между тем как Луиза была совершенно белая – вероятно, вспомнила собственные переживания – и сама льнула к Григорию, а Ирка больно стиснула мою руку.

– Молодой человек занимался агитацией в пользу коммунистов и других экстремистских течений, – любезно объяснил я, с трудом сдерживая желание грязно выругаться, – а когда увидел своих – и ваших – друзей в действии, у него немного поехала крыша.

– Не преувеличивайте, не преувеличивайте, – начал укорять меня Куропаткин, по своему почину откупоривая следующую бутылку. – Эксцессы, хм... совершаются как раз теми, на кого было направлено возмущение масс... и завербованными ими всякими отбросами общества – жульем, бродягами, асоциальными личностями... Вот в истории, рассказанной вашим другом – кто держит питбулей? Только эти, хм-хм... "новые русские". Простому человеку, обездоленному реформами, это не по карману.

– Это что же выходит, они сами себя бьют? – спросил я с сарказмом.

– Не сами себя. Друг друга. Устроили разборку на весь город, пользуясь бездействием скоррумпированной власти. Ну и нет худа без добра. Во-первых, теперь всем ясно видно, куда Россию заведет скопированная с Запада демократия, а во-вторых, в городе станет поменьше, хм-хм, лиц кавказской национальности. Теперь будут знать свое место.

– Эй, эй, – крикнул я, – вы тут поосторожнее со своим национал-шовинизмом! Вот у этой девушки, – указал я на Луизу, – убили родителей за то, что они армяне.

– Ох, бедная! – всплеснула руками Зинаида Петровна. – А ведь я вас знаю, – сказала она, присматриваясь к Луизе. – Вы фигуристка. Вас по телевизору показывали. На чемпионате России. Вы какое место заняли?

– Девятое, – пробормотала Луиза несколько сконфуженно.

– Зато первая в Светлоярске, – утешила её Зинаида Петровна. – А как ваша фамилия, я запамятовала?

– Шаверникова, – сказала Луиза с вызовом, и на её лице появилось что-то вроде улыбки.

Теперь настал мой черед разинуть рот.

– Браво, – сказала Ирина. – Один – один. Чего удивляешься? Ты же её как бы удочерил.

– Да, – вымолвил я, – но откуда она знает мою фамилию?

– Я тебя тоже узнала, – объяснила Луиза. – Читала твои статьи. А твоя жена подтвердила.

– И вы тоже... – проскулил Топорышкин. – И вы тоже, сударыня... Да, я недостоин вас! – вдруг воскликнул он, выскочил из-под неё – она плюхнулась в кресло на его место – и встал перед ней на колени, по-прежнему упираясь лбом ей в живот. – Я как последний подонок пытался вас разжалобить, не зная, какую трагедию вы пережили! Я даже прощения у вас просить не имею права! Но зато вы лучше поймете меня, я верю – у вас большое чистое сердце, и мы вдвоем, раскрыв друг другу обьятия, сумеем забыться...

– Григорий! – воскликнула Луиза не то обрадованно, не то раздосадованно, но в любом случае с ноткой снисхождения к этим нелепым пьяницам-мужчинам. – Перестань чепуху говорить! – и взяв его голову в руки, отстранила его от себя. – Ну что мне с тобой делать? Иди сюда, поцелуй меня.

Топорышкин, жутко разомлевший от такого предложения, потянулся к ней губами, мокрым лицом, шеей, весь. Но не успели их губы соприкоснуться, как он отпрянул и заявил:

– Нет, – и всхлипнул. – Я недостоин вас. Я сам помогал этим... этим... Песни пел...

Он вскочил на ноги, буквально выдрал из карманов джинсов кассету, рванулся к окну и дернул за ручку. Мы с Луизой повисли у него на плечах и попытались оттащить музыканта от окна. Но он, крепко вцепившись в ручку, сумел распахнуть створку и швырнул на улицу кассету. В окно залетали дождевые капли, другие, прибитые ветром, размазывались мокрыми полосками по стеклу. Окна выходили как раз на восток, и ещё не взошедшее солнце уже подсвечивало брюхо суровым тучам, нависавшим текучим, бурлящим слоем, в котором ясно различались струи и завихрения, отражавшие атмосферные пертурбации, над городом, погруженным в полную темноту, словно в лужу чернил – по ней довольно щедро были рассыпаны огоньки пожаров. И ещё этот жуткий красноватый оттенок, рассеянный по небу, придавая панораме впечатление не то инопланетного пейзажа, не то обложки "металлической" пластинки. Из города по-прежнему неслась стрельба – торопливый треск ручного оружия и более редкие, солидные разрывы снарядов. Поняв, что Топорышкин не собирается выбрасываться из окна, мы ослабили хватку, но далеко не отходили – на всякий случай. Наконец, шумно втянув носом сопли, Топорышкин позволил отвести себя в кресло.

– Это поле, – сказала вторая женщина из "комитета". – На мозги давит, все с ума посходили.

– Какое поле? – не сразу сообразил я, вероятно, потому, что заговорила о нем женщина, которая вроде бы не должна о нем знать и вообще едва ли в состоянии вообразить, что такое "силовое поле".

– Ну, это... Из "Девятки" которое.

– Да нет, – перебил её другой мужчина, кажется, гораздо менее бойкий, чем Куропаткин. До сих пор он только помалкивал и регулярно подливал себе в стакан. – Это не поле, а такая волна, которая у человека всю ауру съедает. А люди без ауры жить не могут и становятся вроде наркоманов: им будет нужна постоянная подпитка от этой волны. Вот так мы все свою свободу потеряем: отключай эту волну и делай с нами что хочешь.

– Что ж тогда все обезумели? – усомнилась Зинаида Петровна.

– Да я ж говорю: вроде наркоманов. Все ауры лишились и буйные стали.

– Мы же не буйные.

– У нас аура сильная. И то все взвинченные, еле держимся. От этого и в глазах краснеет. Вы думаете, на самом деле небо красное? Оно нам только таким кажется.

– А солдаты как же? – не сдавалась вторая женщина.

– Солдаты? Ха! Это не солдаты. Это биороботы. Мутанты. Их вывели в реакторах, от радиации, и держали много лет в туннелях под городом. И убить их нельзя. В них пули застревают, а им хоть бы что. А кровь у них зеленая. Вот по телевизору говорят: "Пропали такие-то без вести. В Чечне." Ничего они не пропали, их тут у нас переделывают, зомбируют.

– Ой, да! Да! Правда! – подхватила Зинаида Петровна. – А ещё находят трупы – голова отгрызена, и вся кровь из тела высосана, ни капельки не остается. Только рядом где-нибудь знак кровавый нарисован: круг, а в нем пятиконечная звезда верхушкой книзу. Это вот этих зомби работа. Им свежая кровь нужна, чтобы питаться. Вот страсти господни! Воистину светопреставление началось! Прямо все как по Библии! Из пещер выходят звери, меченные номерами!

– Петровна, не разводи клерикального мракобесия! – оборвал её Куропаткин. Его речь становилась все более невнятной, а жесты – все более развязными. – Креститься там, хм-хм, венчаться – это ладно, это здоровые народные традиции, но мы не должны сваливать на потусторонние силы неумолимую диалектику истории!

Ну точно, преподавал диамат. Или истмат.

– Которая нацелена на то, что авангард передового советского народа под предводительством верного ленинца генерала Орла возвращает себе власть, попавшую в руки ревизионистов и агентов империализма...

Куропаткин, похоже, не заметил моей иронии.

– Само собой. Должно же это когда-нибудь произойти.

– Но в какой марксизм и ленинизм это может укладываться?! Новая схема строительства коммунизма – "с перекурами"? "Отдохни, твиксом закуси"?

Куропаткин не успел ответить на мой выпад. Нашу дискуссию прервал Топорышкин. Привстав из кресла, в которое его снова усадила Луиза, он прошептал – даже слезы на лице высохли:

– Виктор... Час назад я отравился денатуратом. У меня в глазах темнеет, Виктор...

Плюхнулся обратно в кресло и закатил глаза.

Луиза вскрикнула, бросилась ему на грудь. В комнате возникла суета передвижений и восклицаний.

– Водки ему дайте, водки! – требовал Куропаткин. – Есть в доме водка?

Я был совершенно уверен, что про денатурат Григорий только что выдумал, но, зараженный общей суматохой, побежал на кухню. Там на дне бутылки ещё оставалась водка.

– Маловато, – авторитетно заметил Куропаткин. – надо больше, чтобы денатурат обычным спиртом вытеснить. А, давайте вино! Наливай, дочка, большую кружку!

Эта его реплика относилась к Луизе, которая суетилась больше всех. У неё так тряслись руки, что она половину пролила на пол, и неизвестно, как уцелели чашка и горлышко бутылки, неоднократно соприкасавшиеся с сильным звоном. Еще пол-чашки она разлила по груди Григория, когда пыталась влить вино ему в рот.

Я осторожно взял её за предплечье.

– Люсенька, не переживай ты так. Наш фантазер на жалость бьет.

Она резко обернулась ко мне – пожалуй, даже с возмущением – но тут Григорий пошевелился, приоткрыл глаза и выдавил:

– Виктор, ты... ты всегда... – и недоговорил, его снова охватили спазмы рыданий.

– Он хочет сказать, что во мне нет ни капли романтики, и вообще, я циничный и черствый человек, – громко сказал я и обнял Луизу, у которой уже набухли на глазах слезы, – Пойдем-ка, Люсенька. Его общество действует на тебя разлагающе.

– Пустите! – вырвалась она, впервые назвав меня на "вы", и разразилась серией невнятных восклицаний, – вы теперь всегда... помыкать мною, да? Спасли, попользовались, но я вам теперь не вечная должница! Вы не видели, как у вас на глазах убивали родителей! Вы не знаете... Вы не... Пустите меня, я пойду их хоронить!

Я был несколько ошарашен этой словесной атакой, но все же не потерял самообладания и, крепко схватив её за дергающиеся руки, сказал:

– Наум, подержите её пожалуйста, я схожу за валерьянкой.

Как будто одного слова "валерьянка" хватило, чтобы её успокоить, она обмякла в моих руках и прошептала:

– Прости... Я не хотела... – и обернувшись к Ирине, торопливо заговорила, – Это все чепуха... Я сама не знаю, что говорила... Глупости... – и совсем жалко залепетала, – Понимаете, когда я там, голая, перед этими... И тут он с пистолетом... я не знала, зачем он меня увозит... а потом... оказалось... я вас очень-очень люблю... – она всхлипнула и звонко добавила, – я у него на коленях просить прощения буду! Ничего не было!

Я положил руки ей на плечи.

– Луиза, не унижайся и не ври. С женой я сам как-нибудь разберусь.

– Пожалуй, пора мне идти за валерьянкой, – натянуто пошутила Ирина, и словно оценив её шутку, Луиза разразилась диким истерическим смехом. Она повалилась на пол, продолжая задыхаться от пронзительного хохота, а Топорышкин поднял голову и обрушил на всех нас поток визгливой матершины, которая лилась из него неудержимо, как рвота, однообразная, невыразительная, повторяющаяся, и он совершенно напрасно пытался залить её слезами и сжимать рот. От Топорышкина и Ирина заразилась; признаться, за многие годы совместной жизни я ни разу не слышал от неё таких многоэтажных оборотов и не подозревал, что она на них способна. Потом она схватила початую бутылку и стала пить прямо из горлышка – глоток за глотком.

В наступившей тишине Топорышкин встал, слегка покачиваясь, но все-таки твердо, и тихо сказал:

– Виктор... Дай мне пистолет.

– Зачем тебе пистолет?

– Я убью Орла!

Он попытался выговорить это сквозь зубы, чтобы получилось мужественно и сурово, но из-за слез его заявление прозвучало фальцетом, с проглоченными согласными.

– Знаете ли, – сказал на это Куропаткин, и в его речи послышались оттенки рассудительных горбачевских интонаций, – так не годится. Мы тут все свои, но я буду вынужден сообщить, хм-хм, законным властям.

Топорышкин, как-то резко опьянев и зашатавшись, уставился на него остекленевшим взором. Потом откинул лезущую в глаза прядь и бросился на него с шипением:

– С-стукач!

Куропаткин едва успел увернуться от его длиных ногтей гитариста, сейчас поломанных, но от этого ещё более острых. Все же Григорий сбил его с ног. На выручку Куропаткину поспешил его товарищ по комитету, оттащил Григория, который махал кулаками и рвался в бой.

Когда Куропаткин поднялся на ноги, от его корректности не осталось и следа. Лицо побагровело, шевелюра растрепалась.

– Все вы тут фашистское гнездо! – завопил он. – Интеллигенты гребаные, дерьмократы вонючие, чеченские подстилки! Правильно вас таких расстреливают! Мало расстреливали! Жидовские прихвостни!

Я не сразу понял, почему Ирина повисла у меня на плечах, пытаясь остановить, и что-то кричит на ухо; почему мгновенно приблизившийся Куропаткин, перекосившись лицом и даже как-то всем телом, сжимает в руках несерьезную духовушку, пытаясь то ли прицелиться в меня, то ли отгородиться. Что она могла сделать против армейского "пээма", оттягивавшего к земле мою руку? Я едва удержался, чтобы не нажать на курок, и, задыхаясь от ярости, заорал на него:

– Вон отсюда! Еще раз увижу – пристрелю!

Рядом со мной стоял Басилевич, такой же оскаленный, приподняв пустую бутылку. Комитетчики осторожно, бочком и даже спиной вперед, начали пробираться в прихожую. Куропаткин, оказавшийся в этой процессии первым, из-за спин женщин шипел что-то злобное: "Придут наши товарищи – тогда разберемся!" Зинаида Петровна, косясь на нас обоих, пыталась его утихомирить, одновременно делая мне примиряющие жесты – мол, не будем портить отношения.

– Заткнись, подонок! – не выдержав, заорал я. – Таких, как ты, в сортире топить надо!

– Витя, Витя, убери пистолет, – настойчиво повторяла Ирина, схватив меня за вооруженную руку и следя, чтобы дуло "макарова" было направлено в нейтральное пространство. Комитет толкался в прихожей, раздался звук открываемой двери, потом какие-то голоса на лестнице, испуганное восклицание, возня. Я выбежал в прихожую посмотреть, что там творится, и испытал ощущение мгновенной пустоты в животе. В квартиру входил не кто иной, как старшина Пападьяк. Обеими руками он держал Куропаткина, и хотя тот был крупным мужчиной, возникало ощущение, что могучий, как ледокол, старшина, несет его по воздуху. На плече у Пападьяка висел "калашников" с коническим раструбом, придававшим автомату игрушечный и одновременно зловещий вид. Вслед за старшиной – мои ноги ещё крепче приросли к полу входил пижон-бодигард Дельфинова, тоже в камуфляже, с автоматом и с черной полосой наискось по лицу, словно собирался воевать не в городе, а в джунглях. И наконец, третья – Анжела.

– Витя! – только и сказала она. И подойдя, приложила ладонь к моей щеке, уже приобретающей сходство с обувной щеткой.

– Ну и компания у тебя, – только и смог вымолвить я, вконец ошалев. Откуда вы все такие?

– Значит, вы – Шаверников? – прогудел Пападьяк. – Что с этим делать? он встряхнул Куропаткина как пустой мешок. – Выбежал из вашей двери с духовушкой в руках. Я его придержал на всякий случай.

– Пусть катится, – сказал я. – Я его выгнал. Анжела, родная, что все это значит? У меня сейчас крыша поедет.

Пижон увидел Ирину и помахал ей рукой.

– Привет, красуля! Как делишки?

– Мы разве знакомы? – надменно ответила она. И отшив его, тут же снизила тон, – впрочем, заходите. А вас я где-то видела, – сказала она Анжеле.

– Вчера, у Бричковского, – ответила та, нисколько не смутившись. Виталий нас друг другу не представил. Вы его жена? – и она протянула Ирине руку.

– Ну говори, как ты? – торопливо спросил я её. – Вы в порядке? Дом ваш не затопило? Как плотина рухнула, я за тебя испугался...

– Не затопило, – произнесла Анжела. – Снесло. До основания.

– Боже! Значит, ты бездомная? Ну, моя квартира, конечно, всегда к... А мать твоя как же?

– Отмучилась, бедная, – сказала Анжела печально, но спокойно. – Лежит где-то там под водой в завалах.

– А ты сама как уцелела?

– Меня дома не было. Пурапутин срочно вызвал. Все сбежали, одна я шефа не бросила... Нет, не одна я, конечно, ещё кое-кто, но в общем... Так вот, слушай, зачем я приехала. Я по его просьбе тебя разыскиваю. Он хочет...

– Ага, – не удержался я, несмотря на присутствие жены, – а без его просьбы ты бы...

– Ну Витя! – воскликнула она укоризненно. – Как бы я могла? А тут охрану дали...

– Ах, вот оно что... А то я думаю – странный у тебя эскорт. И все равно не понимаю. Армия и братва в союзе, что ли?

– Ты слушай сюда. Витя, ты нам нужен. Пурапутин пытается создать комитет примирения. И хочет, чтобы ты в него вошел.

– Зачем я ему понадобился?

– У тебя авторитет, связи... наконец, трезвый взгляд и ясное мышление.

– Трезвый, как же, – я обвел рукой батарею пустых и полных бутылок. Кстати, угощайтесь. А что эти все деятели – Орел там и прочие?

– Слушай, поехали. По дороге расскажу. Дельфинов с нами в союзе. Славик – его человек. ("Знаю", – кивнул я.) Орел, в общем, тоже за нас. По крайней мере войска выделил на охрану.

– Ох, не стоит в такие времена наверх соваться... – ломался я. Первым расстреляют... Потом, у меня тут куча подопечных...

– Кто кому подопечный, – фыркнула жена. – Как раз без тебя спокойнее будет, а то ты вечно на рожон лезешь. Нам Наума вполне хватит. Верно, Наум? Он человек трезвый, рассудительный, мы за ним будем как за каменной стеной.

– Ну... Тогда ладно. Наум, держите, – я отдал ему пистолет, при этом обернувшись к братку-пижону, – спасибо Дельфинову.

– На здоровье, – ощерился тот. – Шеф – человек с понятиями.

Луиза тем временем явочным порядком завладела джинсами из иркиной сумки и как раз влезала в них.

– Подождите меня, – сказала она. – Я с вами в город поеду, – и объяснила недоуменно уставившимся на неё взглядам, – Надо родителей найти и похоронить.

– Перестань пожалуйста! – хором рявкнули на неё мы с Ириной. – Чего придумала!

– Нет, я поеду! – заявила она, вскочив на ноги.

– Во-первых, я тебя все равно не возьму, – отрезал я. – Во-вторых, всякие там приличия и долг – это хорошо, но в экстремальных ситуациях ими приходится пренебрегать. Ну как ты себе это представляешь, а? Где ты их будешь искать? А потом что делать?

– Но как же они... – ещё пыталась она шебуршиться.

– Сейчас у меня кое-кто по попке получит. Ирка, нашлепай её от меня.

– Если тут кто старших не слушается, – прогудел Пападьяк, – могу помочь.

Я вспомнил Эстеса и невольно содрогнулся.

– Спасибо, не надо.

– Я тоже могу, – хихикнул пижон Славик. – В натуре могу.

– Ладно, сами разберутся. Ну, мы пошли. Дам о себе знать при первой возможности.

Я поцеловал жену, хотел поцеловать Луизу. Та, надувшись, отвернулась, но в последний момент все-таки подставила щеку для поцелуя.

18.

Анжела и её телохранители приехали на грязно-желтеньком инкассаторском броневичке, который стоял у подъезда. Над городом повисла серая утренняя муть, усугублявшаяся несильным, но унылым дождиком, пришедшим на смену снегу; тот, что выпал накануне, ещё не успел стаять, но все газоны были в черных проплешинах.

За рулем сидел Славик. Мы выехали на Октябрьский проспект. Видимо, недавно здесь шел бой. Вся проезжая часть была засыпана обломками, которые приходилось объезжать, а кое-где мостовая провалилась в проходящие снизу канализационные трубы.

– Так что в городе происходит? – спросил я Анжелу. – Кто против кого воюет?

Она пожала плечами.

– Точно неизвестно. Вероятно, образовалось огромное количество мелких отрядов, которые сражаются... сами не знают, за что. В общем, расклад такой. С одной стороны армия. Она более-менее лояльна Орлу, но реальное командование находится у Грыхенко, который настроен подавлять беспорядки самими жесткими мерами. С другой стороны – кое-как вооруженная толпа, подстрекаемая Долиновым. Помнишь такого?

– Как же!

– Странно даже, что мы только позавчера о нем узнали. Вот появился такой фрукт, будто из ничего, оказалось – влиятельная личность. Ходят слухи, что все эти безобразия инспирированы тайной организацией офицеров ФСБ, мечтающей о восстановлении Союза. И Долинов до поры до времени действовал по их плану, пока это отвечало его цели, а как добился беспорядков, стал играть в свою игру. Вчера Долинов был в союзе с Орлом, а теперь переметнулся на другую сторону, когда тот решил от опасного союзника избавиться. Наконец, наш мэр. Он решил примирить главных противников и собрал в Краевой думе нечто вроде координационного совета по нормализации обстановки.

– Как раз тем, кто старается разнять дерущихся, в первую очередь достается. По своему опыту знаю.

– Тем не менее его как бы признали. Никто его не слушается, но у нас там возникла такая себе нейтральная зона, где можно хотя бы вести какие-то переговоры. Орел – то есть Грыхенко – выделил войска для охраны. Дельфинов тоже в миротворцах, – она понизила голос, чтобы Славик с переднего сиденья не мог её расслышать. Вероятно, не для конспирации, а из деликатности, Всех своих козырей он лишился – завод затоплен, да и ГЭС разрушена. И Дима-Мамонтенок к Долинову переметнулся. Только авторитет и остался. Да, поле это еще... Что с ним делать, никто не знает. Сидит у нас этот псих Моллюсков и выдает идеи – одна другой безумней. Бедлам, короче.

– Ехай вдоль реки, – сказал Пападьяк, когда мы оказались на проспекте Революции. – Там спокойнее.

Мы свернули в переулок, ведущий к Бирюсе. На обочине над трупом грызлись две дворняги со свалявшейся шерстью. Одна из них, покрупнее, наступала на маленькую соперницу, скаля клыки и коротко, отрывисто взрыкивая.

– Скоренько они приучились к человечине, – пробормотал Пападьяк.

"Не с твоей ли подачи?" – мысленно откликнулся я и тут же крикнул:

– Стой!

Славик затормозил, и оба они с Пападьяком недоуменно обернулись ко мне:

– Ты чего?

Я открыл дверь и вылез из броневичка. При моем приближении собаки насторожились, но не спешили убегать, наоборот, ощетинились, застыли в боевой позе, готовясь отстаивать добычу. Не поворачиваясь к ним спиной, я осторожно обошел труп – и подтвердилось то, что я мельком заметил из окна машины: у трупа отсутствовала голова, но как ни странно, на земле под обгрызенной шеей почти не было крови. А на стене ближайшего дома красовался неровный знак: вписанная в круг перевернутая пентаграмма.

– Туфта! – заявил Славик, когда я рассказал им о своей находке и о том, что говорила ночью Зинаида Петровна. – Это эфэфсбэшные киллеры на понт берут! – и объяснил, что в распоряжение Долинова заговорщики из ФСБ предоставили специальную диверсионную группу "Оса", которая терроризирует население.

– Почему же крови нет? – спросила Анжела, на которую мой рассказ произвел сильное впечатление.

– Откуда нам знать, – я решил поддержать менее мистическую версию, может, они сперва дали крови вытечь, а потом приволокли труп сюда.

К реке мы выскочили неожиданно. Там, где до неё должны были оставаться ещё пара кварталов, сейчас расстилалось водное пространство, свинцовое, бурное, необъятное, уходящее в непроницаемую даль. Кое-где из-под воды торчали стены особенно крепких зданий, но в целом опустошение было абсолютное. Исчезли все лесистые острова, разделявшие Бирюсу на несколько проток, исчез решетчатый силуэт железнодорожного моста справа, хотя осталось привычным ориентиром округлое плечо бугра, давая знать, что дело не в тумане, скрывшим от глаз знакомую картину, исчез автомобильный мост слева, исчезло чертово колесо из парка культуры. Дорога оказалась на самом берегу, и ехать по ней было почти невозможно: асфальт снесло водой, через каждые двадцать метров – завалы из рухнувших, сцепившихся ветвями деревьев, да ещё обломки сильно подмытых домов с левой стороны улицы. Кое-как проехав квартал, мы были вынуждены вернуться на проспект.

Стрельба, похоже, приближалась, но проспект перед нами был пуст вероятно, бои шли в боковых улицах. Но вдруг в квартале от нас на проспект выехали два БТР-а и покатили нам навстречу. Славик аж взвизгнул – и так же взвизгнули шины нашего броневичка, рванувшегося вперед. Я решил было, что пижон спятил от неожиданности, но он знал, что делает – ведь не станешь же разворачиваться на заваленной обломками улице под прицелом пулеметов. В пятидесяти метрах впереди был перекресток. Славик свернул налево, почти не снижая скорости.

– Зачем мы удираем? – спросила Анжела. – Это же наши!

– Думаешь, будут разбираться? – пробурчал Пападьяк, и в подтверждение его слов на оставшемся за спиной проспекте загрохотала пулеметная очередь. Но не успели мы доехать до следующего перекрестка, как на машину будто со всех сторон обрушился шквал огня. Сверкнуло осколками боковое зеркало. Очень неприятно сидеть в железной коробке, по которой со всех сторон барабанят пули. Я не знал, долго ли сможет выдерживать хилая инкассаторская броня стрельбу такой плотности, но тут машина накренилась, заскрежетала дисками по асфальту и заглохла.

– Огонь справа, – оценил обстановку Пападьяк. – Выбирайтесь через левую дверь и в дом.