Текст книги "Согрей безгрешных (СИ)"

Автор книги: Николай Душка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Он не сказал всего этого. Но мог бы сказать? Это или что-нибудь вроде этого. Что-то недружелюбное, скорее даже враждебное, вечно враждебное, читалось в его интонациях, и в манере говорить, и в ухмылочках, и, может, ещё в чём.

– И как же ты живёшь так? Всё знаешь наперёд, не спрашивая? И груз какой-то как будто давит на тебя изнутри. Как же живёшь ты с таким-то грузом? С таким грузилом.

– Да вот так и живу.

– Ты как будто не развивался, а назад пошёл?

– Да, я сохранял себя, сохранял то, что есть, я слушал те же песни, и книги те же я читал. Чтоб оставаться человеком. Чтоб сохраниться.

– И ты думаешь, у тебя это получилось?

– Конечно, получилось, – сказал он злобно.

– Почему ты злишься?

– Потому что повезло тебе, а мне не повезло.

– Но тысячи и миллионы, кто живёт лучше. И тебя, и меня.

– Плевать на миллионы. Хе-хе, хе-хе.

– Ну хоть кого ты любишь? Или как-нибудь так? Хоть кто-нибудь есть такой, кто не озлобляет тебя?

– А этого тебе я не скажу.

Может, и не надо было этого говорить. Это, может, можно было и увидеть, или понять, если очень постараться.

Вы ели жареное мясо. Старался ты, конечно, вовсю. И сготовил, как смог.

О, что может быть вкуснее жареной свинины? Тут не у кого спросить. Жив бы был Гоголь, то сказал бы: «Трудно найти что-нибудь вкуснее обжаренных с обеих сторон румяных кусочков поросёнка с душистым, свежеиспечённым хлебом». Да Гоголь даже бы и лучше сказал.

И кто же это был перед тобой?!

Тот, кого ты ждал, улетучился. Это не он, это – другой. Но ведь это – он. Кажется, что он, потому что это на самом деле он. Но это не тот, которого ты ждал.

Возьми себя в руки. Возьми, если сможешь. А если не сможешь, тогда плохо. Очень плохо. Бери, давай. Немедленно. Сейчас же. Как-нибудь. Как сможешь.

Отказывайся от него. Отрекайся. Отрекаюсь, Господи. Но где ты, Господи?

6. Надежда

Случилось так, что и надежда начала умирать. Но она, как сказано в писании, умирает последней.

Поэтому жить надо так, как будто бы этого не случилось, как будто она и живёт, и цветёт. Краснолицая и даже чуть-чуть красномордая, она – настоящая, с весёлым и даже задорным огоньком в глазах, и глаза её черны и глубоки, а не пусты, нет-нет, не пусты до черноты, и вот она пляшет одна, а потом и ты с ней иди в пляс, иди вразнос. И старайся вглядываться в неё, подобострастно всматриваться в её черты; и выдай подобострастие за страсть. Может, она и поверит. Но не забудь, это – не твоя надежда. Она – чужая.

Ещё совсем недавно поэт Ду Ду, почему-то прозванный в народе Га Га, мог объять весь мир. Душою. Даже частью души мог охватить всё окружающее, почувствовать любовь влюблённых, вместить в себя все лучи восходящего солнца и все капли летнего дождя. И капли холодного осеннего дождя тоже входили в него беспрепятственно и возвышали. И всем вокруг из этого богатства он мог выдать по черпачку, или по тарелочке, или по большой миске. Сколько в кого входило, столько и мог он отдать. Это было совсем недавно, десять или двадцать лет назад, даже не пятьдесят и не сто почему-то, может, потому, что человек, даже поэт, не живёт так долго. Он мог понять каждого и возвысить дух его, помочь идти вперёд, парить к вершинам, подниматься к облакам и направляться к звёздам. Будь то наше солнышко или другие, далёкие, не знакомые, поэтому, естественно, и более прекрасные. И что ж для этого ему было надо? Почти что ничего. Всего лишь два десятка слов, поставленных в таком порядке, в котором мог поставить только Бог. Но он был человеком, можно было и потрогать его, и за бороду подёргать, или лучше посидеть рядом и послушать с открытым ртом. Или приоткрытым. С закрытым не получалось, он сам собою открывался.

И зачем он постриг бороду? И надел этот дурацкий пиджак. Другого слова и не найти. То ли шёлк, то ли плис – неизвестно что. Из такого материальчика пошить бы юбку для бальных танцев, чтоб наэлектризовывала партнёра, или шапочку для гнома под ёлочку, колпачок с бомбомчиком для веселья детишек. Костюма сшить нельзя. Но на заказ сшили.

– Заказал, – сказал он.

– Такой к лицу начальнику паспортного стола или службы иммиграции. Прикоснуться невозможно, не то, что надеть.

– У заведующего отделом культуры такой же. Но мой шикарней.

– И ты променял джинсовый костюм на это барахло?

– Мне не пристало выглядеть, как раньше, – сказал он экстатически.

– А почему?

– Да потому.

– Тут разве есть чего-нибудь такое, что надо скрыть?

– Не просто скрыть, тут есть такое, в чём тайна. Тайна тут!

– Так расскажи. Историю появления тайны.

– Нет, не могу, и не проси.

– А если заплатить тебе, да щедро, а?

– Если заплатить, тогда подумать надо. Там, где деньги, всегда спешить не стоит, ведь деньги – деньги с тех самых пор, как их придумал Мефистофель.

– Красиво как звучит «придумал Мефистофель».

– Так как ты полагаешь, за сколько продаю я тайну всех людей?

– Если продаёшь, то у кого-то денег хватит. Может, купят. Но что-то мне не хочется платить за это знание. Мне кажется, что эта тайна – для других. Воспользоваться ею не смогу. Но выведать о том, что ты скрываешь от людей, всё ж хочется.

– Да я особо и не скрываю.

– Так да иль нет? Ты что-то здесь темнишь.

– Да как же можно скрыть – что скрыть нельзя?!

– Так продаёшь, или бесплатно отдаёшь? А деньги просишь-то зачем?

– Про деньги я не говорил. Я говорил, подумать надо. Про деньги я не рассуждал как будто. А говорил тебе всё общие места. Ни капли мысли не вложил я в это рассуждение, ни капли страсти.

– Так скажи про тайну!

– Да разве ты не видишь сам её?

– Не вижу, не догадываюсь и боюсь подумать.

– Не догадываешься? Может, Римского позвать?

– Которого из них?

– Да друга моего, профессора.

– Он уже профессор?!

– Так папа у него ж профессор.

– Что творится! Я думал, ты говоришь о Римском из «Варьете».

– Да я вообще не думаю. А говорю я те слова, что подвернутся первыми. Чтоб в рифму не промазать.

– Ты как с луны свалился. Стал другим. Как будто не понимаешь ни черта. Ни в душевных треволнениях, ни в простейших переживаниях, ни даже в том, что на хлеб надо заработать; как будто ты совсем забыл, что значит разочароваться или даже отчаяться, когда уже ничего не хочется, и кажется, ещё чуть-чуть – и всё, тебе конец, тебя больше нет. И незачем держаться за ничто.

– Молодец, ты догадался правильно.

– И что ты меня сбиваешь всё время на этот полустих, который так и привязывается, как репейник. Как зараза какая.

– А мне так легче. Так трудней меня разоблачить.

– В чём же?

– В том, кем стал я. Да и тебе, как вижу, некуда деваться.

– Конечно, некуда деваться. Я ищу. Так скажешь тайну или нет?

– Да нету тайны никакой!

– Да как же нету, тебя не стало вовсе, вот был ты человеком, был поэтом, а сейчас – пустое место.

– Что значит пустое, никакое не пустое. Ну ты и скажешь такое. Подумай, что говоришь. Посмотри, какой у меня пиджак!

– Так в чём же эта дурацкая тайна?

– Это не тайна, это – загадка.

– Теперь загадка?!

– И разгадать её я не могу.

– Так, может, я б тебе помог. Недаром я физтех закончил и множество задачек порешал. Или, по-твоему, даром?

– Да ты мне не поможешь!

– Почему?

– Да потому что мне особенно-то и не надо это. Совсем не надо. Ворошить старое, вспоминать то, чего бы мне не хотелось, ну и вообще, лучше бы всё, что было, забыть насовсем, а не вытаскивать на свет божий. Или белый, как хочешь.

– Так значит, я ничего и не узнаю?

– Конечно, не узнаешь. Как ты можешь узнать обо мне тайну, если я сам её не знаю.

– А если решить это, как задачку.

– Это что, задачка по арифметике, по-твоему?

– Ну, что-то вроде этого.

– Ну, так вперёд, решай.

– А ты мне не поможешь?

– Конечно, нет! Я не хочу её решать! Мне хорошо и так!

– Но ты же стал другим, и не вмещаешь в себе ни света звёзд, ни солнечных лучей, и взгляд твой внутренний не проникает во влюблённые души, чтоб почувствовать.

– Да зачем мне всё это, мне и так хорошо. Мне так лучше, намного лучше. Не проще, не спокойней, а лучше. И не удобней. Так я живу…

Он как-то нехорошо улыбнулся, и что-то скрывалось за этой улыбкой. Что-то такое, что всегда было в мире, вокруг. Что поджидало на каждом шагу, в темноте ночи и при свете дня. При луне и при свечах, и даже при керосиновой лампе, в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Что это было? Можно ли понять? Решить, как задачу, или объять, как тайну?

То, что случилось с поэтом Ду Ду, давно уже случилось со всеми. Или, может, остался кто-то?

7. Направо пойдёшь…

Не успел дописать фразу, как снова потерял мысль. Снова забыл, что хотел сказать. И это уже не первый раз. Это не старая, потрёпанная или чужая мыслишка. Тогда было бы ладно. Нет. Это рафинированная думка, готовая к употреблению. В удобной упаковке. Единственная в своём роде. Восхитительная, когда поймёшь. Вдруг захочется творить добро. Или творить что попало. Много и без разбору.

Какая мысль тут потерялась, кого спросить? Спросить, конечно, некого. Бог, возможно, подсказал бы. Если бы ты верил в него. А если не веришь, а думаешь, что нет его, то он не подскажет. Если ты не нуждаешься в нём, если нет в твоей душе места для него, тогда уж извини. Не придёт, не поднесёт и не поможет. Разбирайся как-нибудь сам.

Мысль на самом деле потерялась. Но почему не жалко? Когда потеряешь сотню, тысячу, ох, как жалко. Щемит сердце, выступают слёзы, не знаешь, что и делать. Хотя деньги – доступны всем, и нет в них ничего необыкновенного – для широкого потребления, ширпотреб. Так почему же? Деньжат – жаль, а мысли – нет?

Потому что родившееся в голове твоей или его, или в какой угодно голове, лысой или патлатой, кудрявой или кудлатой, не съешь и не выпьешь? Не выпьешь и не закусишь? Деньги – всё, а мысли – ничто! Когда они станут деньгами, тогда другое дело. Мысль – это сырьё, и сам ты – сырьевой придаток. Тех, кто может взять, если захочет.

Ты всё ещё думаешь, что потерял сокровище? И не жалеешь о нём. И даже почти забыл. Что же это такое?! Подушка, набитая валютой, или коврик для собаки?

Вот почему ты не жалеешь потерянного, утерянного или утраченного. Вот почему ты расстался с ним так легко. Мысль для тебя не стоит ничего, потому что для них, для всех она – пустое место. Давно, давно, давным-давно. Для всех, для всех, для этих и для тех. И для вон тех.

Ты согласился с ними. Я согласился с вами. Ты перестал ценить себя и стал смотреть на себя самого их глазами, стал глазеть на себя, как жадный смотрит на чужое добро, как вожделеющий на вожделенное, как пёс на псину, как вор на ещё не сворованное, которое обязательно надо украсть. Позор тебе!

Может, в самом начале ты выбрал неправильный путь? Зачем было идти прямо? Там, на камне, было ясно сказано: «Прямо пойдёшь – пути не найдёшь». И не было сомнений, что слова выбил именно тот, кто пророчил. Камень за века обветрился, покрылся мхом, но слова просматривались чётко, и не было никаких сомнений, что это – первоисточник. Написавший это – сие так и думал, как написал.

«Направо пойдёшь – в труде пропадёшь». Может, надо было пойти направо? Не понравилась тебе категоричность фразы, готовый рецепт бытия, выстраданная и выношенная чужая мысль, да и шрифт был каким-то простым, незамысловатым. Не поверил ты тому человеку, кто свернул направо. Ты думал, что тебя ждёт труд, от которого не просто исчезают мысли, но всякие мысли. Никакого выбора и не нужно было бы, ты бы уже и не знал о том, что есть другая жизнь, что можно жить иначе. Пошёл бы направо – вдруг и угадал бы. А ведь и на самом деле надо было гадать.

Но был ещё один путь. Налево. Широкая дорога, автострада со знаком, разрешающим двигаться быстро. К тому же налево не предлагали идти, бить ноги, натирать мозоли, стирать подошвы. Нет, нет, драгоценнейший, – сказал бы классик. Поехать, только поехать. И рядом с поворотом налево стояло на выбор тринадцать иномарок, все новенькие, блестящие, цвета «серебристый металлик» и «чёрная полночь», концепт-кары в полиэтиленовой упаковке и мотоциклы, слепящие хромом, и даже парочка мотопёдов для любителей-извращенцев. Народ валил валом, и люди без лиц подгоняли новую технику, бегали, парились.

И прав было никаких не надо, ни шофёрских, ни даже на трактор. Ведь захотелось тоже быстренько за руль. И почему ты не поддался первому порыву? Смутило то, что все налево были наглыми, да что скрывать, бандитами, а если не бандитами, то кем? И не захотел ты в их компанию?

Но, может быть, вернуться к камню? И начать всё заново? Начать сначала. Пожалуйста, в любое время суток. Да, да, драгоценнейший. В любом виде. В ясном уме или в затуманенном, пешком или на велосипеде. Выбирай снова. Ты думаешь, что вернуться назад – пара пустяков, значит, так оно и есть. Сущая правда. А вот и камень. Тот самый камень.

Одна направляющая надпись, правда, изменилась. Вместо «Налево пойдёшь – наслажденье найдёшь», теперь было «Налево пойдёшь – в рай попадёшь». И слова были уже не те, что тогда, выбиты женской рукой, красивым почерком, таким, что хотелось подержаться за эту неведомую руку и, конечно, пойти вместе с той, что возьмёт тебя хоть куда, хоть к чёрту на рога пойти. Слова были выбиты на красивой табличке, которая аккуратно закрывала предыдущую надпись. Простое наслаждение заменили раем. Что ж, теперь путь налево был яснее, чем прежде. Так куда же двинуть?.

8. Встреча с человеком

– Добрый вечер, утро, день и ночь, – сказал человек.

– Боитесь промахнуться?

– Нет, чтоб не вникать. Кто его знает, что там, за стеклом.

– По ту сторону стекла.

– Да, конечно. Закон гласит, что всё существенное – по эту сторону. А что находится вне, я обобщаю, чтоб исключить.

– Ловко. А можно исключить всё?

– Над этим и работаю. Этим и занят. Теоретически – да.

– А на самом деле?

– А вот на самом деле – нет.

– Так может, расскажете, поделитесь истинным знанием?

– Да запросто. Законы бытия открыть для ближнего – с огромным удовольствием. С нескрываемой радостью. В любое время года и суток. И, простите, для любого собеседника. Люблю поговорить. И даже поболтать. Только вряд ли вы поймёте.

– Почему? Ведь ваша речь так доступна и на душу ложится, как масло на хлеб.

– Почему, я и сам не знаю. Мне тоже кажется, что проще уже и не объяснишь. Проще и не скажешь. Но вот никто до сих пор не понял, поэтому я на всякий случай и предупреждаю, что и вы не поймёте. Исходя из накопленного опыта. Из того, что в копилке.

– Где же вы жили, с кем встречались? Просто не верится, что опыт ваш такой фундаментальный. Без исключений.

– Да в том-то и беда.

– Так начинайте.

– Ну, начнём. Приступим. У каждого творца своя эстетика.

– Нет, это слишком сложно. Вы сразу перешли на непонятный мне язык. Что такое «творца» и что такое «эстетика»? Сразу два слова непонятных.

– Ха-ха-ха-ха! Ой-ой! Ой-ха! Животик с вами надорвёшь. Да это пошутил я. Начну попроще, с самого убогого примера. Как Иисус.

– Для дураков.

– Да, да, это самое то. Для малообразованных. Так начинать – и никогда не промахнёшься. Начнём вот так. Людей я вижу насквозь. Всех, до одного. Ну, если честно, то не всех. А тех, которые открыли рот.

– Как в фантастическом кино. Мысли читаете?

– Увы, увы. Я не читаю их. Зачем мне мысли, если я вижу раньше мыслей? Я познаю источник этих самых мыслей. Если б я мысли читал, зачем было б подопытному рот открывать? Вы не совсем внимательны. Иль не логичны.

– Виноват, сплоховал. Вы меня потрясли этим источником, который где-то прячется, за закрытым ртом. Этого ни в каком фильме не видел и ни в одной книжке не читал.

– Хорошо. Значит, нам есть с чего начать. За что зацепиться. Хотя этот крючок весьма слабый, он может оборваться, давайте поищем какой-нибудь другой, понадёжнее.

– А как мы его найдём?

– Да вот не знаю. Может, мы начнём с пустыни.

– С какой именно? С Кара-Кум, или другой какой? Пустыни я не знаю, не жил там никогда, и от жары не страдал, и от голода, и пить всегда было, когда хотел. И такого, чтоб без людей очень долго быть одному, тоже не припомню.

– Хм. Хм. Я начинаю думать, что нам не с чего начать. И это хорошо. «И был вечер, и было утро». И было хорошо.

Человек ушёл в себя, самоизолировался на какое-то время, а потом снова возвратился в пространство разговора.

– Вернёмся в пропасть разговора, – сказал он. – Потому что это не пространство, а пропасть, и нам с вами не удаётся начать. И это хорошо, потому что в других случаях выходило так, как будто бы беседа уже началась, хотя на самом деле это было два голоса в пустыне. Один – в одной, скажем, Сахаре, а другой голос – в другой, пусть в Калахари.

– Вы начали с того, что кто-то открывает рот.

– Конечно. Чтоб сказать хоть что-нибудь, любой живущий открывает рот.

– И тут он выдаёт себя с ног до головы!

– Да! Вы угадали.

– Я на самом деле угадал!

– Но можно было и догадаться.

– Да какая разница. И вот он заговорил, а вы тут как тут. И видите источник его мыслей, и читать эти мысли нет надобности, вы их видите все разом, как городские дома с дельтаплана. Примерно так?

– Совершенно точно.

– Как логично. Надо же. А как же это на самом деле? В действительности, так сказать.

– Практиковаться надо. Чтоб не было ошибок. Чтоб рот открыл – и подноготная его лежит перед тобою.

– Бог ты мой, как интересно!

– Вы уж извините, но интересного тут мало. Даже совсем ничего интересного. Это – как земное притяжение. Вот оно есть, и всё. Кому это интересно. Ну, ходим мы по Земле, ну, притягиваемся. Кто этим восхищается? Кого это впечатляет? Ну, может, кто и найдётся? Какой-нибудь романтический физик. Быстрый разумом Невтон. А так, вряд ли это повод для восторга.

– Так как же проникнуть в эту подноготную?

– Она открывается перед вами вся. Как на ладони. И что, на всё это обязательно смотреть? Совсем не обязательно. Думаю, даже не стоит. Оно не заслуживает того, чтоб туда заглядывать.

– Но вы этому учились? Тогда зачем?

– Нет, не учился. Это – побочные знания. И мысли не было совать свой нос туда. Но так выходит, что от этого и не открестишься. Вот он открыл рот, и всё.

– Вот беда. А каким же было основное знание? Которое всеобъемлющее?

– Изучал я отщепенцев. Оторванных от всех. Отвергнутых. Отодвинутых от куска хлеба и от куска сахара тоже. Начиналось всё так.

Человек начал свой бесконечный рассказ. Через какое-то время, может, двое суток, а может, и через две минуты он увидел, что его никто не слушает. Потом он вспомнил, что рядом с ним и прежде-то никого не было, что ему показалось, что его кто-то о чём-то спрашивает. Давно его никто и ни о чём не спрашивал. Да и вряд ли спросит. И он продолжал свой рассказ о необыкновенной красоте, которая всегда – друг одиночек, кем-то избранных, возвышенна до такой степени, что и дела нет до неё никому, возвышайся она хоть над всей вселенною, поднимайся и удаляйся туда, куда не достать ни человеческому глазу, ни глазу телескопа.

Человек всё говорил и говорил, но уже не вслух, а в уме, про себя, чтоб его никто не слышал. Хотя разговоры с самим собой и не запрещены законом, мало ли что.

9. Звонок из прошлого

– Алё!

– Алё!

– Это Дуся.

– Очень рад, безмерно счастлив, звонок неизвестного – к добру.

– Это не неизвестный, а когда-то известная. Это Дуся – источник вашего вдохновения и радостей, которые бывают только неземными, небесными, как выражались вы тогда, не знаю, какие выражения сегодня у вас в ходу, но тогда вы утверждали, что Дуся – ваша мечта, единственная фея, которая может заменить всё сущее на земле. Это та самая девушка, к вашему сведению.

– Дуся, я узнал тебя! Как ты там? Счастлива, радуешься всему или уже нет?

– Конечно, радуюсь. Всё очень славно у меня. А ты меня забыл?

– Да что ты? Я только то и делал, что думал о тебе. Проснусь и думаю. Засыпаю и думаю. И так всё это время.

– Что, все тридцать лет?

– Да, все эти годы думал о тебе, и когда ел, и когда работал, и даже когда спал, то мне снилось, что ты что-то рассказываешь, и, конечно, смысл тут не играл никакой роли, потому что смысл – это пустяк, его может понять и повторить, как попка, каждый профессор, голос твой мне снился. Потому что он неповторим.

– Вот теперь я узнала, что это ты – точно ты. А как твоя жена, детишки?

– Да вот недавно снова развёлся.

– И в какой это раз?

– В третий, только в третий.

– И когда ты стал таким ветреным?

– Да даже и не знаю, когда это началось.

– И тебе нравится эта ветреность?

– Совсем нет, ненавижу её. А ты как, сколько у тебя мужей? Ой, что-то я не то сказал. Есть ли муж? Как дети?

– Дети выросли, и мужа я выгнала на радостях; по этому счастливому поводу.

– По какому поводу?

– Ну, дети выросли, забота больше не нужна об отпрысках, и муж не нужен тоже.

– Первый муж?

– Считай, что первый, если так тебе удобно.

– Так ты свободна?

– Как птица для полёта вверх. Допустим, кура.

– Так кура вверх не сильно-то летает.

– Как умеет, так и летает.

– Почему ты говоришь, как кура? Лучше б без куры. Лучше бы я сам домыслил, какая птица. Может, это чайка. Или ласточка.

– Ну хорошо, считай, ворона.

– Не нравится мне и ворона.

– Ну вот сорока, всем птицам птица.

– Не хочу сороку.

– На тебя не угодишь. Ну, цапля.

– Что это за птицы все какие-то нервные?

– Утка, индюшка, индоутка, – выбирай.

– Эти не летают и не парят.

– Ты, наверно, голубку хочешь?

– Конечно, она лучше индоутки.

– Не будем спорить по пустякам. Ты можешь называть меня хоть гусыней.

– Да она же толстая и раскачивается.

– На подиум, конечно, ей нельзя с такой походкой. Ну, про птичку мы договоримся, в словаре найдёшь, какую хошь, и будешь называть меня той тварью хоть по сто раз на дню.

– Это неизбежно?

– А зачем же я выгнала мужа и детей тоже выпустила на волю? Они выпорхнули, только и видела.

– Чтоб нам увидеться опять? Пить вместе водку, пиво и вино?

– Конечно.

– А ещё что мы будем делать?

– Да что захочешь.

– А что именно?

– Да всё, что захочешь. Ты на самом деле выучился выпивать?

– Да понемногу, по чуть-чуть, соточку-две выпью, чтоб на душе полегчало и чтоб тело согрелось. Ну, а потом уже последнюю, и по домам.

– И ты сначала выпьешь, а потом обо мне думаешь, в пьяном-то виде?

– Да, бывало и такое.

– Ну ладно, а ещё какие грехи водятся?

– Даже и не знаю. Считай, что все, какие есть.

– Да, не надо было отпускать тебя слишком далеко. Слишком надолго, – поправилась она.

– Конечно, не надо. Зачем было выпускать добычу из когтей?

– Допустим, что ничего и не было в то время, пока мы не виделись. И никуда тебя не отпускала я, а просто поводок ослабила. Чтоб была полная свобода. Согласен?

– Придумано великолепно. Как прежде всякое ты выдумывала, чтоб не могли мы быть вместе, так и сейчас – выдумка хороша, на загляденье.

– Да раньше я цену себе набивала.

– А был ли в том смысл?

– Кто ж теперь знает. Но мне казалось, что ты можешь ускользнуть.

– А вышло так, что ускользнула ты, а я остался на поверхности.

– Да ладно тебе вспоминать старое. Кто старое помянет, тому глаз вон. Я вовсе не ускользала, а отлучилась на некоторое время. А сейчас снова вернулась. Считай, из командировки.

– Я так и подумал. Или из тюрьмы.

– Прикуси язычок.

– Уже.

– Ещё раз для надёжности.

– Есть.

– Так когда тебя ждать?

– Так быстро?

– Давно пора. Ты просто кое-что забыл.

– Что же я забыл? Что я мог забыть?

– Мне не хватает только того, что у тебя и было, потому что ничего другого у тебя и не было. Безумного восторга, когда и меня захватывало это безумство, даже если я этого не хотела и противилась этому всем своим несозревшим организмом.

– Что это?

– То, что называют платоническим.

– Ты говоришь о том чувстве, которое накрывало нас?

– Молодец, догадался. Одно оно мне и потребно.

– Непотребно?

– Наоборот, необходимо. Как воздух и вода, вино и пиво.

– Так где ж его найти? Чтоб и выпивка, и закуска в одном флаконе.

– Оно должно быть где-то у тебя внутри.

– По сусекам поискать?

– Да, загляни вовнутрь.

– Как?

– Как раньше ты умел.

– Да я боюсь. Ты бросишь трубку, и снова там будет рана. Душевная рана вот. И опять бежать в магазин за бутылочкой, заливать больное место, чтоб затянулось.

– На самом деле есть там что заливать. Это правда?

– Или правда, или неправда.

– Когда ты едешь, говори? Или летишь на крыльях той же самой птицы?

– Да крылышки больные у неё. Поломаны, иль перебиты. Поэтому она ведь может и не взлететь.

– Взлетит, я думаю, ещё разок взлетит.

– А если нет?

– Как хошь, а я тебе не верю.

– Да так всегда и было.

– Всегда как раз обратное наблюдалось. Полное доверие тому, что ты говорил. Только я боялась этих страстей. Была я боязлива и глупа. А вот сейчас бесстрашна я и жду тебя хоть завтра. Или сегодня. С последней лошадью.

– Снова забыл что-то важное. А, вот оно. Что же мы будем делать вместе? В этом неустроенном государстве? В этом холодном мире?!

– Ты на самом деле не знаешь?

– Догадываюсь, только смутно. Как-то с трудом. На горизонте марево маячит, или туман белёсый, выцветшее небо, часть большая между твердью земной и небесной твердью, то, что для нас Господь создал, чтоб были мы людьми, чтоб что-то чувствовали. Только не чувствую я ничего, ни черта, потому что в этом деле вот уж много лет трудился чёрт. Он руку приложил, и ногу приложил, и всё, что можно приложить, чтоб на земле тут не осталось ничего святого, и – оп, всё получилось у него отлично, беспрецедентно получилось, и что ты хочешь от меня, чтоб я смог победить самого чёрта и всех его подручных, они на каждом тут шагу, их сотни, тысячи; все, кого встречал я на земле, – то черти переодетые в красивое, закамуфлированные, как бойцы спецназа, это и есть спецназ, самый сильный и беспощадный спецназ, и он всё это время уничтожал мою душу, сушил и палил её, и водкой, и виной, и ноющею болью, тягучей бесконечно. И что ты хочешь от меня?

– Я слушаю, – сказала Дуся.

10. Письмо из прошлого

Пришло письмо. Оттуда письма не приходят, – говорила мне-ему бабушка, когда он был маленьким и боялся, что бабушка умрёт. Может, кому-то и не приходят послания оттуда, может, всем не приходят. А ему придёт. До сих пор спит в нём эта детская вера.

Оно лежало в металлическом почтовом ящике, который висит в доме на первом этаже и закрывается на ключ. В закупоренном по всем правилам пакете находились слова, самое ценное из всего того, что бывает ценным. И хотя этих слов он, казалось, уже не ждал, они появились. Он не ждал их с тех пор, как ушла бабушка. Или, может, ещё раньше. Он знал, что их не будет… Писем, посланий, знаков. Но они были очень нужны. Он каждый день открывал ящик и проверял почту.

– Нет писем?

– Сегодня нет.

Из месяца в месяц, из года в год. А потом вдруг понял, что ждёт он зря. Как-то неожиданно, в какую-то самую обыкновенную минуту. Пришло такое знание, или это был обман? Якобы знание. С чего бы этому случиться? Не приходило и вчера, и позавчера. И он надеялся. А тут вдруг надеяться перестал. Вокруг всё было таким, как и раньше. Над крышами домов летали вороны, падали листья с деревьев, падали пьяные на тротуарах, детишки у подъездов, будущие философы и филологи, резвились, матерились, как обычно, а дворничиха Зоя убирала курганы мусора, оставленные земляками после культурного отдыха.

Когда-то ему писали отец или мать. Но они ушли. Кажется, уже слишком давно. Даже не то, чтобы слишком давно. Неизвестно, когда они ушли. Может, слишком недавно. Но сейчас они могли не писать. Потому что они являлись по ночам, сначала отец, легко одетый, в рубашке, он всегда стоял на углу дома и смотрел туда, где текла река, немного правее садилось солнце, но он не поворачивал голову в сторону заката, а смотрел на застывшую гладь, может, наблюдал за дикими утками, которые плавали с поднятыми головами или опускали их иногда в зеркальную воду, чтоб перекусить. С отцом можно было постоять столько, сколько хотелось. Он не спешил исчезать в какие-то там неизвестные края. Когда он был живой, так подолгу с ним никогда не приходилось бывать вместе, всё некогда, всё недосуг, а вот теперь можно было стоять с ним, сколько хочешь. Только почему-то он ничего не говорил. Но зато всё понимал. И сон всегда был лёгким, и, когда проснёшься, то первым делом думаешь, не рано ли оставил отца одного. И только потом уже приходят другие мысли.

Он вообще писал редко, чаще приходили письма от матери. Но иногда писал и он. До тех пор, пока не ушёл. Конечно, он не собирался уходить так рано. Но вокруг появилось слишком много нелюдей, несчётное число нежитей появилось вокруг, и они отобрали у него всё, что он имел: мастерскую, дом, детей, воду и воздух. Да, так вышло. Воевал он и с фашистами, и как бы то ни было, то были люди, может, жестокие, но люди, говорящие на чужом языке. А это были нелюди, и говорили они на понятном, родном языке. И он слишком поздно понял, кто они. И вот теперь приходилось существовать без воды и воздуха, и, может, без солнца. Может, он и смотрел на реку только потому, что закат ему был уже невидим.

А потом к отцу присоединилась мать. Она тоже выходила на угол дома и тоже смотрела туда же, куда отец. И с ними можно было находиться сколько угодно долго. Они не уходили первыми.

Когда отца унесли, не потому, что он уже не мог приносить никакой пользы, нет, так было принято, то некоторое время в комнате, где он находился последние часы, оставался его голос. Это был стон. С небольшими промежутками тишины. Казалось, стонет он от боли. Потом мать попросила его не стонать, и голос затих. И уже больше не повторялся. Но отец всегда мог появиться на углу дома. Да. А спустя некоторое время, возле него стала появляться мать. И с ними можно было стоять сколько хочешь. Они всегда могли поддержать. Они были рядом, каждую ночь они собирались в этом месте, чтоб ты мог прийти к ним и не чувствовать себя одиноким, не чувствовать, что ты – один. Ведь рядом были отец и мать.

От кого же он ждал послания и с какого времени? Не с того самого, не с того ли, когда стало известно ему слово «один». Слово-то он знал и раньше, но не ведал его истинного смысла. От кого? Конечно, он представлял себе это. Этот человек ходил по земле и дышал воздухом, и по вечерам смотрел, как садится солнце, а по ночам, конечно, восхищался звёздами, и они глядели ему в душу или смотрели мимо души, а по утрам встречал рассвет или ждал первого луча и с этим первым лучом начинал земные дела свои. Или что-то более важное, более значительное? Что-то, очень нужное для других. Чем же он таким занимался?! И почему не писал? Несколько строчек, несколько слов. Так нужных. Без которых – невозможно. Тех, что согревают. Согревают заброшенные души. Согрей не согрешивших! – вырывалось изнутри. Кого согревать-то? – спрашивал он себя, успокоившись, и снова ждал.

От кого же ты дожидался вести, день за днём, год за годом? От того, кто ещё ходил по земле, или от того, кто уже лежал в ней. Неизвестно. Напрасно. Ничего не было.