Текст книги "Журнал Борьба Миров № 3 1924
(Журнал приключений)"

Автор книги: Николай Луговой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

За первым эшелоном подъехал второй, потом следующий и…

– Коминтерн слушает.

– По радио сообщают, что эшелоны Первого Корпуса Бессмертных обезоружены германскими железнодорожниками и возвращены обратно к границам Франции.

Тов. Джонс
ШТРЕЙКБРЕХЕР

Иллюстрации Т. Д. С.

I

КОГДА капитан узнал, что Генри Мидлстон социалист, он позвал его к себе и кратко сказал:

– В следующем порту!

Генри кивнул головой. Не впервой слышал он эту фразу. За последние три года уже несколько раз высаживали его на середине рейса.

На этот раз дело обстояло еще не так плохо. Судно было уже у берегов Англии, и «следующий порт» был английским портом. Жалованье предстояло получить немалое, а значит добраться до своего города будет легко.

Хуже бывало когда «выкидывали» где– нибудь в чужой стране. Тогда приходилось шататься по нескольку дней в поисках работы, жить поддержкой организации и ждать судна, с капитаном которого раньше не приходилось встречаться.

В дверях каюты он остановился. Капитан звал его:

– Мидлстон!

– Есть, капитан!

– Распишитесь!

Генри взял карандаш и вывел свою фамилию в графе «причитается». Капитан закрыл книгу и положил ее на полку.

Генри ждал.

– Можете идти!

– Но, капитан!

– Можете идти – говорю я вам!

Генри понял, что разговаривать нечего.

Он круто повернулся и уходя хлопнул дверью.

Свежий соленый ветер ударил ему в лицо. Серая гладь моря на горизонте разрывалась черной полосой, окутанной облаками дыма. «Следующий порт» был близко.

Генри спустился в каюту команды и собрал свой небольшой багаж. Книжки он особенно бережно спрятал в складках одеяла.

Потом, присев на койку около перевязанного ремнем багажа, он стал обдумывать свое положение, машинально шаря руками в карманах. В одном из них уныло звенели четыре пенса.

II

ПОРТ, в котором он высадился или, вернее сказать, в котором его высадили, он знал как свои пять пальцев В конце-концов, положение не было безнадежным. Обойдя две-три таверны, он неминуема встретит кого-нибудь из своих и с их помощью доберется до дома. Можно и прямо обратился в комитет.

Но не такой человек был Генри. Свою руку он протягивал за помощью только тогда, когда терял всякую надежду на возможность работы. И первой мыслью его, когда он ступил на скользкие и грязные камни набережной, была мысль о работе.

Вечерело. Скользкий, густой туман прополз над крышами зданий и тяжелой массой лег в каналы улиц. Как чьи-то удивленные глаза смотрели расплывшиеся пятна фонарей. Едва видные сквозь серую завесу скрипели суда. Далеко в море плакала одинокая сирена.

Генри устало ругал и туман, и фонари, и сирену и почти ощупью шел по краю набережной. Путеводителем ему служили ярко освещенные окна большого отеля, теперь сливавшиеся в одно туманное пятно. Около этого отеля была таверна «Трех Друзей».

Идти было не только трудно, но и опасно. Под ноги то и дело попадались канаты и цепи, так что каждый раз прежде чем ступить, надо было, вытянув ногу, пошарить перед собой. Неосторожный шаг мог повлечь за собой купанье, которое при таком тумане окончилось бы плохо.

– Черт вас тут понаставил! – не выдержал, наконец, Генри, – ударившись коленом о какой-то ящик. – Какой дьявол грузит в тумане?

– Тебя не спросили – огрызнулись из белой мути. – Шел бы лучше помочь, а то людей не хватает.

– Работа?

– Сколько угодно! – из мглы вынырнуло лицо, освещенное фонарем.

– Есть работа? – переспросил Генри.

– Говорю, сколько угодно. Ищешь?

– Не прочь.

Человек с фонарем повернулся и Генри пошел за ним. Скоро муть тумана разорвалась светом шести фонарей, укрепленных на сходнях, ведших в брюхо грязного парохода. По ним, сгибаясь под тяжестью ноши спускались и поднимались люди. На берегу лежали кучей небольшие продолговатой формы ящики.

– Шесть пенсов штука. Валяй!

Генри нагнулся, ни говоря ни слова, поднял один из ящиков и чуть не упал под его тяжестью.

– Какого лешего вы наложили туда?

Ему никто не ответил, и он взвалил ящик на плечи пошел по сходням.

На втором десятке Генри остановился. Десять шиллингов деньги, на которые можно добраться до дому. Да и спина болит.

– Устал? – проворчал человек записывавший ящики. – Неженка! Получай!

И он отсчитал звенящие кругляшки в болевшую от работы руку Генри.

– Раз, два, три… пять… десять… Олл райт!

– Олл райт! – кивнул головой Генри.

Вот теперь дело другое! И поесть можно и трубку лишний раз раскурить. Повезло.

С первых же шагов повезло!.. И засунув руки в карманы, он скрылся в туман, насвистывая Интернационал.

Человек считавший ящики, прислушался, и расхохотался.

– Дурак!

III

ВЕРОЯТНО и десяти шагов не отошел Генри, как из тумана вынырнули две фигуры. Одна из них прыгнула прямо на Генри.

Сильная рука схватила его за грудь, и увесистый кулак вынырнул из тумана к самому его носу. И вместе с кулаком едва слышно вынырнуло тяжелое и обидное слово:

– Штрейкбрехер!

Генри отшатнулся. Человек державший его мог бы сейчас его ударить по лицу, повалить на землю, быть и топтать ногами. Все это было бы ничто в сравнении с тем ужасным оскорблением, которое так прямо и уверенно кинули ему из тумана. – Штрейкбрехер!

– Нет! – закричал Генри, протягивая руки, словно отталкивая что-то от себя. – Нет! Нет! Нет!

Есть люди, которые не лгали ни разу в своей жизни. Их голос приобретает особый оттенок твердости и уверенности, словно они и мысли не допускают, что кто-нибудь может не поверить им.

Такой человек был Генри, и такой у него был голос.

Человек державший его за грудь фуфайки, потянул его за собой и в тусклом свете уличного фонаря повернул к себе лицом.

– Генри!

– Эдд!

– Прости, я думал что ты из этих.

– Из каких?

– Из тех, кто грузит там ящики.

– Ящики?

– Да, ты оттуда шел. Ты видел их?

– Я помогал им.

– Ты?

– Я.

– Ты грузил ящики, Генри?

– Да, Эдд.

– И много ты получил за это?

– Вот. – Генри вынул деньги из кармана.

Раз! Эдд ударил его по руке и монеты со звоном потерялись в тумане.

IV

ВСЯКИЙ моряк пьет. Пил и Генри Но допьяна он никогда не допивался: кружку, другую доброго портера, чтобы прочистить горло, саднившее от соленых ветров моря, да иногда, когда шторм бывал очень силен и дождь превращал человека в мокрую тряпку – стаканчик виски. Товарищи подтрунивали над ним, но зная его силу и храбрость, эту странность, прощали, а начальство недовольно хмурило брови когда в мертвецки пьяной компании моряков, возвращавшихся на борт, твердо и прямо шагала приземистая фигура Генри Мидлстона.

Трезвый моряк большая неприятность для капитана судна.

Но сегодня в таверне «Трех Друзей» Генри пил так, как может пить, только заправский пьяница. Стакан за стаканом вливал он в себя виски, мешая ее с пивом и портером, бросая монету за монетой на грязный вонючий прилавок. И сколько ни пил – ни тени опьянения. Мозг оставался свежим, руки не дрожали, ноги слушали и не задевали за покоробившиеся доски пола. И хуже всего то, что в трезвом мозгу, как звон сигнального колокола билось жестокое слово:

– Штрейкбрехер!

Те, что остановили его, сидели за одним из столиков и внимательно смотрели за каждым его движением. В их глазах чувствовалась глубокая жалость и когда, запрокинув голову, он вытряхивал в горло последнюю каплю очередного стакана, они печально кивали головами.

Генри словно забыл о них. Вначале они пробовали удержать его, но напрасно. Всегда ровный и мягкий он сердито послал их к черту и теперь пил не глядя, не видя тех, кто открыл ему глаза, кто показал ему весь ужас случившегося.

– Еще стакан! – Последняя монета летит на прилавок, последний заряд алкоголя отправляется в горло. Ничего! Мгновение Генри стоит и смотрит кругом. Не шатаются ли стены? Не двоится ли в глазах? Нет! Все в порядке! Генри Мидлстон не будет пьян сегодня!

Все равно! Он знает, что ему делать.

Штрейкбрехер! Он, Генри Мидлстон! Он, в кармане которого уже три года лежит маленькая красная книжка? Нет! Нет! Это неправда! Это сон! Бред! Кошмар!

– Эдд! – Шагнул он к столу, за которым сидели двое. – Эдд! Еще раз! Ты пошутил, может быть, Эдд? Это неправда! Эдди! Скажи, что это неправда!

Сидевший поднял свои глаза и увидел лицо, перекошенное смертельным ужасом.

– Скажи, что это не правда, Эдди?

О, Эдд отдал бы полжизни, чтобы сказать это. Слишком хорошо знает он Генри, слишком любит его. Генри знает это. Генри понимает, что так не шутят. Это плохие шутки. Нет, Генри, это правда.

– Это правда, Генри!

Дверь таверны захлопнулась с такой силой, что зазвенели бутылки на столиках и на прилавке. Один из сидевших поднялся, но другой удержал его.

– Сиди, Эдд! Генри знает, что делает.

…Генри знает что делать…

V

ПОГРУЗКА еще не кончилась. Проклятый туман никак не хотел рассеиваться и люди ступали по сходням медленно, боясь сделать неверный шаг.

Человек, считавший ящики, ворчал, негодуя на туман, который был густ как молочный кисель и на проклятых лодырей, которые не берутся за такую выгодную работу.

– Эгэй! – крикнул он. – Эгэй, на борту!

– Есть на борту! – ответили сверху.

– Смена скоро? Дьяволы! Я продрог здесь, как кошка под водосточной трубой.

– Сейчас!

Через пару минут по сходням спустился грязный краснолицый человек, принял от считавшего опись, уселся на бочонок и прорычал:

– Ого, Биль! Там крепкий ром в каюте.

Биль растаял в тумане.

Краснолицый зевнул во все свое широкоскулое лицо, потянулся так, что бочонок предостерегающе скрипнул и принялся записывать ящики обгрызком тупого карандаша. В одном месте какая-то цифра никак не выписывалась и краснолицый человек, ругнувшись, полез за голенище, вынул огромный нож и пыхтя стал оттачивать карандаш. За этим занятием застал его внезапно вынырнувший из тумана Генри.

– Ну? – поднял, наконец, голову краснолицый.

– Говорят, вам нужны люди?

– Нужны! Шесть пенсов ящик.

– Олл райт!

И взвалив себе на плечи тяжелый груз, Генри Мидлстон скрылся в черном чреве судна.

Двое долго еще сидели в таверне, куря короткие трубки.

– Пойдем что ли, Эдд? – поднялся, наконец, один.

– Пойдем!

Постояли у прилавка, ожидая сдачу, кивнули на ходу двум-трем приятелям и уже взялись за ручку двери, как вдруг…

– Ты цел, Эдд?

– Кажется.

– Да зажгите кто-нибудь спичку!

– Сейчас.

Огонек зажигалки колебался в тяжелом воздухе.

– Кажется, все цело?

– Что это было?

Архангельск.

Срочно секретно.

Главнокомандующему экспедиционным корпусом британских войск. Задержка в доставке пороха произошла вследствие того, что по невыясненным причинам судно «Виктория» с грузом боевых припасов взорвалось перед отправкой из порта.

Отдел снабжения главного штаба Британской армии.

КИНО-ЭКРАН

КРАСНЫЕ ДЬЯВОЛЯТА

Первый шедевр – советской кинематографии.

С РУЖЬЕМ ПО АФРИКЕ

Съемки американской экспедиции.

АЛЧУЩИЕ ЗОЛОТА

Кинороман приключений из жизни золотоискателей.

ДЖЕККИ КОГАН

Маленький друг Чарли Чаплина.

КАРМЕН

Кино-пародия Чарли Чаплина

и неподражаемые комедии с участием

БЕБИ ПЕДЖИ

прошли первым экраном в

КИНО МАЛАЯ ДМИТРОВКА 6.

ЭКРАН ГОСКИНО

Приключение Мистера Веста; постановка Кулешова, сценарий Асеева.

Банда Батько Кныша; постановка Разумного.

Банда Батько Кныша. Кадры из фильмы.

Приключения мистера Веста. Кадры из фильма.

Джек Лондон
МАЕВКА ДЕБСА

Иллюстрация Т. Кабнич

Маевка Дебса один из последних рассказов Джека Лондона, написанный незадолго до его смерти и напечатанный несколько лет спустя. Дебс – известный американский социалист, мечтающий овладеть производством и политическим аппаратом страны мирным путем. Джек Лондон в своем интересном утопическом рассказе воспроизводит его мечты, воплощая их в реальную действительность.

Говорить о возможности такого решения сложной проблемы отношений между капиталом и пролетариатом не приходится. Жизнь и наша революция показали единственный возможный путь к победе труда, путь вооруженной борьбы и пролетарской диктатуры.

Я ПРОСНУЛСЯ ровно за час до своего обычного времени. Это было из ряду вон – и я долго лежал с раскрытыми глазами, размышляя: в чем дело? Что-то случилось, что-то неладно – но что именно, я не знал. Меня давило предчувствие чего-то страшного, что уже стряслось или вот-вот должно случиться. Но что же именно? Я мучительно старался сообразить. Я вспомнил, что в эпоху великого землетрясения 1906 года многие утверждали, что они проснулись за несколько минут до первого удара, и что в эти несколько минут они испытали странное ощущение страха. Неужели Сан– Франциско опять посетит землетрясение?

Целую минуту я лежал в немом ожидании, – но стены не шатались и не слышалось грохота и скрипа обваливающихся домов, все было спокойно. Вот оно что: безмолвие! Неудивительно, что я был обеспокоен! Странным образом отсутствовал гул огромного оживленного города. В этот час дня по моей улице пробегали трамваи, приблизительно по одному каждые три минуты: но вот уже десять минут, как не прошло ни одного. Может быть, забастовка трамваев? – подумал я; или же – на станции катастрофа, и прекратилась подача тока? Нет, безмолвие было слишком глубокое. Я не слышал ни дребезжанья тележных колес, ни топота кованых копыт, бегущих по булыжным мостовым.

Нажав кнопку электрического звонка у своей постели, я стал прислушиваться к звону колокольчика – хотя хорошо знал, что звук его не может донестись ко мне на третий этаж, если он даже действует. Звонок действовал; через несколько минут вошел Браун с подносом и утренней газетой. Хотя его черты были бесстрастны, как всегда, я заметил какой-то испуганный, тревожный огонек в его глазах. Заметил я также, что на подносе не было сливок.

– Молочная не прислала нынче продуктов, – объяснил он, – из булочной тоже ничего нет!

Я взглянул на поднос: на нем не было свежих французских булок, а только ломтики черствого серого хлеба, по-видимому, со вчерашнего дня – для меня самый ненавистный сорт.

– Нынче утром ничего не доставили, сэр! – извиняющимся голосом начал объяснять Браун.

Но я его прервал.

– А газеты?

– Да, сэр, она доставлена, но только она, и то в последний раз. Завтра не будет газет – так сказано в газете. Не послать-ли за сгущенным молоком?

Я покачал головой, выпил кофе без молока и взглянул в газету. Заголовки объяснили мне все – объяснили даже слишком много, ибо пессимизм, в который впала газета, был просто смешон. Она сообщала, будто по всей территории Соединенных Штатов объявлена всеобщая забастовка; и высказывала самые мрачные предчувствия насчет возможности снабжать продовольствием большие города.

Я быстро пробежал газету, многое пропуская и вспоминая рабочие волнения в прошлом. Давно уже всеобщая забастовка была мечтой организованных рабочих. Эта мечта первоначально родилась в уме Дебса, одного из видных рабочих вождей лет тридцать тому назад. Я вспомнил, что в молодости, в гимназические годы, даже я написал на эту тему статью для одного из журналов и назвал ее: «Мечта Дебса». Должен признаться, что я трактовал эту идею чисто академически, учитывая ее, как пустую мечту, и ничего больше! Но эпоха и мир прогрессировали! Исчез Гомперс, исчезла Американская Федерация Труда, вместе с Дебсом исчезли его революционные идеи; но мечта осталась, и вот, наконец, она воплотилась! Но я невольно рассмеялся, читая мрачные предсказания газет. Я лучше знал, я видел, как часто, слишком часто организованный Труд терпел поражение в конфликтах. Дело будет улажено, это вопрос дней! Это национальная забастовка, и правительству нетрудно будет скоро сломить ее!

Я бросил газету и стал одеваться. Да, интересно бы теперь прогуляться по улицам Сан-Франциско в момент, когда ни одно колесо не вертится, и весь город предается невольным каникулам!

– Прошу прощения, сударь, – промолвил Браун подавая мне мой портсигар, – но м-р Хармед хотел повидать вас перед тем, как вы выйдете!

– Пришли его сюда, – ответил я.

Хармед был дворецкий. Когда он вошел, я прочел на его лице сдерживаемое волнение; он сразу приступил к делу.

– Что мне делать, сэр? Нужна провизия, а поставщики с тележками все бастуют, и ток прекратился – полагаю, и там рабочие забастовали!

– А лавки открыты? – спросил я.

– Только маленькие лавчонки, сэр. Приказчики не явились, и большие магазины не могут открыться; в маленьких же торгуют хозяева и их семьи.

– Тогда возьмите машину, – сказал я, – поезжайте и сделайте закупки! Накупите побольше всего, что вам нужно, или что может понадобиться. Купите коробку свечей – нет, полдюжины коробок. А когда справитесь, скажите Гаррисону, чтобы он подал для меня машину к клубу – не позже одиннадцати!

Хармед хмуро покачал головой:

– М-р Гаррисон забастовал вместе с профессиональным союзом шофферов, а я не умею управлять машиной.

– О, и он забастовал, вот как! – сказал я. – Ну, что ж, когда мистер Гаррисон покажется, скажите ему, что он может искать себе другое место.

– Хорошо, сэр!

– А вы не принадлежите-ли к союзу дворецких, Хармед? А?

– Нет, сэр, – был ответ. – И если бы даже я принадлежал, я не покинул бы своего хозяина в такой критический момент. Нет, сэр, я бы…

– Отлично, благодарю вас! Теперь приготовьтесь сопровождать меня: я сам буду управлять машиной, и мы столько запасем провианта, что сможем выдержать осаду!

Был чудесный день, первое мая – в мае, впрочем, все дни чудесны. Небо было безоблачно, ни ветерка, воздух был теплый – почти бальзамичный. Автомобилей виднелось немало, но управляли ими сами владельцы. На улицах было людно, но тихо. Рабочие, одетые в свои лучшие, воскресные платья, чинно прогуливались, дышали свежим воздухом и наблюдали действие стачки. Все было так необычно и притом так мирно, что я сам наслаждался картиной. Легкое возбуждение щекотало мои нервы. Это был что-то в роде мирного «приключения». Я проехал мимо мисс Чикеринг. Она сама сидела за рулем своего автомобильчика. Она повернула машину и поехала за мною, догнав меня на углу.

– О, м-р Корф, – приветствовала она меня. – Не знаете ли, где я могу достать свечей? Я заходила в дюжину лавок, и везде свечи распроданы! Это ужасно, не правда ли?

Но ее сияющие глаза говорили обратное. Как и все мы, она упивалась событиями. Поиски свечей – да это целое приключение! Только когда мы пересекли весь город и забрались в рабочий квартал, к югу от Базарной улицы, нам попались бакалейные лавчонки, еще не распродавшие свечей. Мисс Чикеринг решила, что одной коробки будет достаточно, но я уговорил ее взять четыре. Автомобиль у меня большой, и я погрузил в него дюжину коробок. Кто его знает, когда окончится забастовка! Я нагрузил также автомобиль мешками муки, порошком для печения, консервами и всеми необходимыми предметами, о каких мог вспомнить Хармед, шумевший и суетившийся над покупками как хлопотливая старая курица.

Замечательное дело: в первый день забастовки никто, решительно никто, не опасался ничего серьезного! Помещенная в утренних газетах прокламация организованных рабочих, что они готовы бастовать месяц, и три месяца, вызвала только смех. А между тем, мы в первый же день могли кой о чем догадаться уже по одному тому обстоятельству, что рабочий класс в сущности не принимал никакого участия в отчаянной погоне за провизией. Разумеется, нет! Целые недели и месяцы, умненько и тихонько, весь рабочий класс запасался продуктами! Вот почему рабочие спокойно прогуливались и позволяли нам раскупать запасы в лавчонках рабочих кварталов!

Только приехав в клуб после обеда, я заметил первые признаки тревоги. В клубе царило смятение. Не было оливок для приготовления замысловатых спиртных смесей, и вообще вся служба в клубе шла через пень-колоду. Большинство посетителей злились, и все были удручены. Меня встретил громкий хор восклицаний, генерал Фольсом, поглаживая свое объемистое брюхо в кресле у окна курительной, отбивался от полдюжины взволнованных джентльменов, которые требовали, чтобы он предпринял что– нибудь.

– Разве я могу сделать больше того, что я сделал? – говорил он – Из Вашингтона нет приказаний! Если вы, господа, можете протелеграфировать туда, я готов сделать все, что мне прикажут! Но я не вижу, как это устроить. Первое, что я сделал в это утро, узнав о забастовке, заказал войска из Президиума – три тысячи человек! Они охраняют банки, монетный двор, почтамт и все общественные здания. Беспорядков нет нигде, забастовщики ведут себя смирно. Не можете же вы требовать, чтобы я стрелял в людей, которые гуляют по улицам со своими женами и детьми в праздничных нарядах.

– Хотел бы я знать, что происходит в Уоллстрите! – услышат я голос Джимми Уомбольда, проходя мимо. Я хорошо понимал его тревогу, ибо знал, что он по уши залез в Акционерную компанию Консолидированных Западных дорог.

– Послушайте, Корф, – крикнул мне Аткинсон, – что, ваша машина действует?

– Да, – ответил я – А что с вашей?

– Сломалась, а гаражи заперты. Автомобиль жены где-то за городом, – возле Трэки, я полагаю. Не могу телеграфировать ей ни за деньги, ни даром! Она должна была бы приехать нынче вечером. Чего доброго, она умирает с голоду! Одолжите мне вашу машину!

– Ее нельзя будет перевезти через бухту, вмешался Гэльстед. – Пароходы не ходят. Но я вам скажу, что вы можете сделать. Вот Роллинсон, эй, Роллинсон, подойдите сюда на минутку! Аткинсону нужно переправить машину через бухту, жена его застряла в Трэки. Не можете ли вы отправить «Люрлетту» из Тибурона и перевезти машину?

«Люрлетта» была яхта типа шхуны, в двести тонн, ходившая даже в океан.

Роллинсон покачал головой.

– Нет ни одного грузчика, чтобы поднять машину на борт, даже если бы мне удалось пустить в движение «Люрлетту», но и это невозможно, потому что экипаж ее состоит в Союзе каботажных матросов, а они бастуют вместе с прочими!

– Но ведь жена умирает с голоду! – услышал я отчаянный вопль Аткинсона.

На другом конце курительной комнаты я наткнулся на группу людей, столпившихся и возбужденно о чем-то споривших с Берти Мессенером. А Берти подзадоривал их с присущим ему холодным цинизмом. Берти плевать было на забастовку, как и на все вообще! Он был разочарованный, «блазированный» – по крайней мере, во всех чистых сторонах жизни; а грязные не имели для него привлекательности. Его состояние оценивалось в двадцать миллионов, половина его была в солидных предприятиях, сам же он во всю жизнь не занялся никакой производительной работой – все свое состояние он наследовал от отца и двух дядей. Он везде бывал, все видел и на все был готов– за исключением женитьбы, и это – несмотря на мрачные и решительные атаки нескольких сотен честолюбивых мамаш! Уже много лет он был весьма заманчивой дичью, но счастливо избегал расставленных ему силков. А жених он был завидный! Помимо богатства, он был молод, красив и, как я уже говорил, опрятный мужчина. Это был рослый атлет, юный белокурый бог который все делал восхитительно, в совершенстве, за одним единственно исключением – брака. На все ему было наплевать. Он не имел ни малейших претензий, ни честолюбия, ни страстей, ни даже желания делать все то, что он делал много лучше других.

– Да все это бунт! – кричал один в группе. Другой видел в забастовке мятеж и революцию, а третий называл ее анархией.

– Не вижу ничего подобного! – отвечал Берти. – Я все утро бродил по улицам – повсюду полный порядок! Я никогда еще не видал более законопослушного народа. Зачем ругаться? Дело вовсе не в этом! Это именно то, что называется всеобщей забастовкой, и теперь ваш черед играть в эту игру, джентльмены!

– И мы ее сыграем! – крикнул Гарфильд, один из миллионеров транспорта – Мы покажем этой мрази, этим скотам, их настоящее место! Подождите, вот за дело возьмется правительство!

– А где правительство? – вмешался Берти. – Для меня и для вас оно все равно, что на дне моря! Вы ведь не знаете, что происходит в Вашингтоне, вы ведь не знаете, есть у вас правительство или нет!

– Не беспокойтесь об этом! – выпалил Гарфильд.

– Уверяю вас, я нимало не беспокоюсь, – улыбнулся Берти. – Но мне кажется, что вы беспокоитесь. Посмотрите на себя в зеркало, Гарфильд!

Гарфильд не посмотрел, но если бы посмотрел, то увидел бы донельзя взволнованного джентльмена, с взъерошенными серо– стальными волосами, покрасневшим лицом, злобно надутыми губами и дико сверкающими глазами.

– Эго не дело, говорю я вам! – вмешался маленький Гэновер, – и по его тону я понял, что он говорит это в сотый раз.

– Дело зашло слишком далеко, Гэновер, – ответил Берти. – Вы мне надоели, ребята! Все вы стоите за полную свободу труда. У меня уши вянут от вашей бесконечной болтовни о «свободе труда» и о «праве человека на труд». Сколько лет вы твердите об этом! Рабочие ничего дурного не делают, устраивая эту всеобщую забастовку. Они не нарушают ни человеческих, ни ваших законов! Не болтайте вздора, Гэновер! Вы столько разглагольствовали о богоданном праве работать или не работать, что вам не отделаться от неизбежного вывода из этой посылки! Грязное и скверное дело – эта история. Вы душили рабочих и эксплоатировали их, а теперь рабочие придушили вас – вот и все: а вы еще пищите!

Участники группы согласным хором возопили, что рабочих никто не душил.

– Нет, сударь, – о рал Гарфильд. – Мы делали рабочим только добро! Не только мы не душили их, но давали им возможность жить! Мы создавали для них работу. Где были бы теперь рабочие, если бы не мы?

– Им было бы гораздо лучше, – с улыбкой ответил Берти. – Вы душили рабочих и колпачили их при каждом удобном случае!

– Нет! Нет! – слышались крики.

– Да вот хотя бы здесь, в Сан-Франциско, происходила забастовка грузчиков, – невозмутимо продолжал Берти. – Союз Работодателей спровоцировал эту забастовку, вы это знаете. И знаете также, что мне это известно, потому что я сидел вот в этих самых комнатах и слушал ваши разговоры и сообщения о ходе борьбы. Сперва вы спровоцировали забастовку, а логом подкупили мэра и начальника полиции и сорвали забастовку. Милая это была картинка, когда вы, филантропы, околпачили грузчиков и сели им на шею.

Погодите, я еще не кончил! Не далее как в прошлом году по рабочему списку в Колорадо прошел губернатор, который так и не вступил в должность, вы знаете почему! Вы знаете, как ваша братия – филантропы и капиталисты Колорадо – проделали это! Вот еще пример того, как рабочих надувают и насилуют! Председателя Юго-Западного Объединенного союза горнорабочих вы держали в тюрьме три года по вымышленному обвинению в убийстве, а убрав его с дороги, вы разрушили и всю организацию! Ведь это же называется насиловать рабочих, не правда ли? В третий раз вы сплутовали, когда объявили неконституционным закон о прогрессивном подоходном налоге. Таким же образом вы похоронили законопроект о восьмичасовом рабочем дне в последней сессии Конгресса! И из всех абсолютно безнравственных плутней каплей, переполнившей чашу, было то, что вы упразднили принцип «закрытых дверей»[1]1
  Недопущение найма рабочих без согласия профсоюза.


[Закрыть] на фабриках. Вы знаете, как это было сделано. Вы подкупили Фарбурга, последнего председателя бывшей Американской Федерации Труда. Он был ваша креатура – или креатура трестов и союзов работодателей, что одно и то же! Вы спровоцировали грандиозную забастовку за право «закрытых дверей». Фарбург предал рабочих в этой забастовке. Вы победили, и старая Американская Федерация Труда рассыпалась прахом. Вы, господа, разрушили ее, и этим самым погубили себя, ибо сейчас же на место ее начала образовываться Федерация Промышленных Рабочих – крупная и самая солидная рабочая организация, какую только знали Соединенные Штаты, – и вы ответственны за ее существование и за теперешнюю всеобщую забастовку! Вы раздавили все старые профессиональные союзы и погнали рабочих в Ф. П. Р. – а Ф. П. Р. объявила всеобщую забастовку, продолжая бороться за «закрытые двери»!И после этого вы имеете наглость говорить в лицо, что никогда не душили труда, не душили рабочих и не обманывали их? Стыдитесь!..

Ответить на это было нечего. Но Гарфильд пытался оправдываться:

– Мы ничего не делали такого, к чему нас не вынуждала необходимость, раз мы хотели победить!

– Об этом я ничего не говорю, ответил Берти – Я возмущаюсь только тем, что вы сейчас пищите, отведав вашего собственного лекарства! Разве вы мало выиграли забастовок, заставив умирающих с голоду рабочих сдаться? Что же, трудящиеся выработали план, благодаря которому они уморят вас голодом и заставят вас сдаться! Им нужны «закрытые двери», право не принимать никого без профессиональных союзов, – и если они этого могут добиться, уморив вас голодом – что ж, умирайте с голоду!

– Мне кажется, что и вы получали выгоды от этого самого околпачивания рабочих, о котором вы упоминали, – вставил Брентвуд, один из самых подлых и лукавых представителей американской корпорации адвокатов. – Притонодержатель ничем не лучше вора! – засмеялся он. – Вы не принимали участия в обманах, но вы взяли долю плодов этого обмана!

– Об этом никто не спорит, Брентвуд, – протянул Берти. – Вы также неправильно поступаете, как Гэновер, приплетая сюда моральный элемент. Я не касаюсь того, хорошо ли это или плохо. Это гнусно, я знаю; но я возмущаюсь тем, что вы пищите, когда вас взяли в переделку и нажимают на вас! Разумеется и я получил выгоды от обманов и благодаря вам, господа, не имел даже необходимости самолично делать эту грязную работу, вы ее делали за меня – о поверьте, не потому, что я добродетельнее вас, а потому, что мой отец и его братцы оставили мне достаточно денег, чтобы я мог платить за эту грязную работу!

– Если вы намекаете… – начал Брентвуд.

– Постойте! Не волнуйтесь! – грубо оборвал его Берти. – Зачем нам лицемерить в этом воровском притоне? Все «высокое и прекрасное» – это хорошо для газет, для клубов молодежи и для воскресных школ; ради бога, не будем лицемерить друг перед другом! Вы знаете, – и вам известно, что я знаю, какое грязное дело было сделано в последний раз с провалом забастовки строительных рабочих, кто вкладывал деньги, кто делал работу, и кто извлек из нее выгоду (Брентвуд густо покраснел) – все мы одним миром мазаны, и самое лучшее для нас оставить мораль в покое! Я повторяю; ведите игру, ведите ее до последнего, но ради бога, не пищите, когда вас жмут!

Когда я отходил от этой группы, Берти терзал собеседников описаниями разных ужасов, указывая на то, что уже чувствуется недостаток припасов и спрашивая, что они собираются сделать. Немного позднее я столкнулся с ним в раздевальне, когда он уходил, и подвез его к дому на моем моторе.

– Славный удар, эта всеобщая забастовка! – говорил он, когда мы пробирались по людным, но чинным улицам. – Сокрушительный удар! Рабочие захватили нас врасплох и ударили в самое слабое место – в желудок! Я хочу удрать из Сан Франциско, Корф. Послушайтесь моего совета и удирайте тоже! Удирайте в деревню, – куда хотите, там у вас будет больше шансов уцелеть. Запаситесь провизией и поселитесь в шалаше или хижине, там где-нибудь в городе. Такие, как мы с вами, скоро начнут дохнуть с голоду.