Текст книги "Тайга – мой дом"

Автор книги: Николай Кузаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава 5

Небо серое и низкое. Дыбятся горы. Припудривая следы, лениво сыплет мелкий снежок. Вокруг ни души, только иногда донесется одинокий стук дятла или каркающий крик кедровки.

За день пути я сильно устал. С непривычки от поняги болят плечи, ломит поясницу. Ружье кажется пудовым. А тропинка все бежит и бежит. Особенно трудно идти по горным «тундрам». Первую «тундру» я принял за озеро. Идем редколесьем. Небольшая ложбинка. И вдруг ни кустика, белая слегка бугристая плешина. Озеро? Но это оказалась «тундра» – болото, маленький островок вечной мерзлоты, на котором растут только мхи.

Проваливаясь между кочек, перебираемся через «тундру». Выходим на тропинку. Авдо шагает неторопливо, но так ходко, что я кое-как поспеваю за ней. Отдохнуть бы. Но об этом как-то неудобно просить Авдо.

Тропинка приводит в сосновый бор. Здесь идти легче: снег неглубок и почва тверже. Стали попадаться узоры глухариных следов. Собаки резво забегали в поисках птиц. Авдо остановилась, потрогала посохом один из следов, потом посмотрела на меня.

– Далеко еще до палатки, Авдо? – спросил я.

– Меньше полперекура.

Ответ не столько озадачил, сколько рассмешил меня. Ведь не курить можно и полсотни километров. Не успел я раскрыть рта, чтобы уточнить расстояние до палатки, как Авдо уже шла слегка покачивающейся походкой.

Бор кончился как-то вдруг, упершись в ручей, густо заросший ельником и лиственницами. На небольшом взгорке, в треугольнике трех сосен, стояла палатка. Рядом с ней был лабаз, на котором лежали мешки с провизией.

Из сосновой рощи послышалось хлопанье крыльев, а затем я увидел глухаря. Он летел к нам большим черным снарядом. Сел на одну из сосен у палатки. Я вскинул тозовку, [7]7
  Тозовка – малокалиберная винтовка ТОЗа – Тульского оружейного завода. – Прим. авт.


[Закрыть]Авдо метнулась ко мне и быстро заговорила:

– Не стреляй, бойё. Он здесь живет… Это его бор…

Я не сразу понял, чего от меня требует Авдо. Но когда я опустил ружье, Авдо облегченно вздохнула, показывая на глухаря, сказала:

– Не надо трогать глухаря. Это добрый дух бора. Он палатку стережет. Охотиться помогает.

Глухарь сидел на толстой узловатой ветке, с которой кисточкой свисала хвоя. У него мощный белый клюв с синеватым отливом, седая шея, черная грудь с зеленью, красные брови, белая каемочка на темном хвосте. Поворачивая голову из стороны в сторону, глухарь бесцеремонно рассматривал нас. Собаки лаяли что было сил. Авдо прикрикнула на них. Глухарь вытянул толстую шею.

– Гостинцев просит, – пояснила Авдо. – Нету, Старик. Завтра принесу, – обратилась она к глухарю.

Глухарь действительно походил на старика, бодрого, крепкого и важного от чувства собственного достоинства. Посидев немного, он снялся и улетел в бор.

Мы с Авдо напилили дров и затопили печку, которая делила палатку, довольно просторную, на две половины – мужскую и женскую.

Приятно после утомительной дороги лечь на еловые ветки, покрытые оленьими шкурами, и слушать, как гудит лес, как потрескивают дрова в печке и поет Авдо, освещенная слабым светом коптилки. В этом было что-то сказочное, романтичное и в то же время тревожное: ведь на сотни километров вокруг разлилось безбрежное море тайги, и, случись что-нибудь с тобой, рассчитывать можешь только на свои силы.

Спал я в эту ночь крепко, без снов. А когда проснулся, Авдо уже чистила ружье. На печке в сковородке жарилось мясо, точно волшебным молоточком постукивал чайник.

– Уши не отморозил? – хитро прищурившись, спросила Авдо.

– Кажется, нет.

Я сел. У двери на куче поленьев лежал глухарь. Это меня поразило: вчера Авдо чуть под пулю не бросилась, чтобы спасти глухаря, а тут на тебе – сама убила.

– Зачем же ты его убила?

– Суп варить вечером будем, – невозмутимо ответила Авдо.

– А кто теперь палатку охранять будет?

– Это другой глухарь. Он в другом бору жил. Наш Старик туда не летает.

Вот в чем дело. Я-то ненароком подумал, что у Авдо все глухари священные. У нее был, оказывается, только один – Старик.

Через час мы ушли в тайгу каждый своей дорогой. Мне вновь предстояло стать охотником. И я волновался: смогу ли. А от этого зависело отношение Авдо ко мне, которым я очень дорожил. Виделись теперь мы с ней только вечерами. А того, кто первым приходил к палатке, каждый раз встречал глухарь.

Старик был почти домашним. Приручила его Авдо случайно. Несколько лет назад ей пришлось охотиться здесь одной. Как-то она набрала котелок клюквы и поставила на лабаз. Дня через два-три посмотрела, а ягод в котелке осталось на донышке. Это ее вначале озадачило, но по еле заметным следам – осень долго стояла бесснежная – Авдо определила, что это проделки какой-то птицы.

Тогда она набрала голубицы, и голубица была съедена. Столовался здесь не кто иной, как молодой петушок-глухарь. Проделывал он это, по всей вероятности, из озорства, так как ягод везде было очень много. А вот когда выпал снег и трудно стало добывать корм, глухаря погнала сюда нужда.

Так между Авдо и Стариком установилась дружба. Когда Авдо возвращалась с охоты, каждый раз глухарь встречал ее у ручья в ельнике. Он садился на дереве у лыжни и, вытянув шею, пощелкивал клювом – просил ягод. Я, как и Авдо, тоже стал приносить глухарю то рябины, то голубицы, которую в борах еще не завалил снег. Старик меня встречал, сидя на сосне. Я высыпал ягоды на колодину, лежащую неподалеку. Глухарь, осмотревшись, – он сильно боялся Назариху – слетал с дерева и подходил к колодине. Когда гостинцев не хватало, он распускал веером хвост, топорщил перья на шее и клянчил добавки.

Моя дружба с птицей вызывала у Назарихи глухую ревность и протест. Злясь на глухаря, Назариха решила наказать его. В тонкостях зная повадки обитателей бора, она однажды устроила Старику западню. Убежав от меня как-то пораньше, Назариха притаилась за колодиной. Я, как обычно, присел и насыпал ягод. Старик слетел с дерева и принялся клевать. Вдруг улавливаю еле слышный шорох. Оглядываюсь: Назариха. Чуть присев, она делает огромный прыжок. Я крикнул что было сил: «Старик!» – и выбросил к нему руку.

К счастью, моя рука попала Назарихе в пасть, и мы свалились с колодины. Старик успел улететь.

Я стряхнул с себя снег, осмотрел руку: на ней было несколько царапин от зубов Назарихи, которая стояла с виновато опущенной головой.

– Назариха, как тебе не стыдно? Не заметь я тебя вовремя, ты бы натворила бед. Нас бы за такое Авдо близко к палатке не пустила.

– У-у-уу, – ответила Назариха и посмотрела на меня с укором. Это она выговаривала мне за дружбу со Стариком.

– Ты пойми, глупая, – уговаривал я. – Не Старик к нам пришел, а мы к нему. Так что уважать его надо.

– У-у-уу, – протянула Назариха, явно не соглашаясь со мной.

Сколько я ни убеждал Назариху, убедить не мог. Что поделаешь? У нее своя, собачья, логика. С этого дня Назариха затаила злобу на всех глухарей и беспощадно им мстила.

Чтобы не расстраивать Авдо, я умолчал о происшествии, но за Старика боялся, знал, что Назариха не оставит его в покое.

Глава 6

Я страшно устаю. Вчера даже не было сил поужинать. Прилег на спальный мешок немного отдохнуть и сразу уснул. Проснулся часа в четыре утра, поел и стал обдирать белок. Меня поражала Авдо. Ей уже за семьдесят, но она с охоты приходила, будто с прогулки. Снимала понягу и сразу же принималась за домашние дела: варила, жарила и только после ужина начинала обдирать белок и соболей, чистила ружье. Я чувствовал себя несколько неловко перед ней. Но Авдо делала вид, что ничего не произошло. Ее беспокоило другое: мои первые охотничьи неудачи.

– Пошто соболя не несешь? – спросила она меня как-то вечером.

У меня у самого было великое желание добыть соболя. На Тунгуске он в свое время был уничтожен почти полностью, только кое-где в горах охотники иногда видели след. В тридцатых годах соболя завезли к нам, но охотиться на него было запрещено. Да дело и не в запрете: в лесу свидетелей нет, охотники сами берегли этого зверька. Теперь соболя расплодилось столько, что кое-кто за осень промышляет по семьдесят – восемьдесят штук. Но мне пока не везет. Старых следов много, а вот свежий перехватить не удается. Желание добыть соболя еще подогревается и тем, что мне выданы лицензии-разрешения на отстрел шестнадцати зверьков. Как же в деревню вернуться ни с чем? Дело не только в самолюбии. Ведь я подведу госхоз.

А Авдо уже пять соболей принесла. И от этого передо мной испытывает некоторую неловкость. Боится, как бы я не подумал, что она для себя выбрала лучшие охотничьи угодья.

– Еще не пришла моя очередь промышлять соболей, Авдо, – отвечаю я.

– Однако, Назариха разучилась искать соболей.

– Нет, Назариха – молодец. Вчера белку искала хорошо.

– Белку и первоосенок [8]8
  Первоосенок – молодая собака, которая первую осень в тайге. О собаке говорят не сколько ей лет, а сколько осеней. – Прим. авт.


[Закрыть]найдет. А соболя не каждая собака гонит.

Я уже привык к Назарихе, знаю ее повадки, и вдруг Авдо начинает подозревать, что Назариха – плохая собака.

– Ничего, Авдо. Мы с Назарихой еще наверстаем.

– Сегодня иди на хребет Биракан, – советует Авдо. – Я вчера возле мари ходила. Туда два соболя ушли. Утром орехи пойдут искать.

– Спасибо, Авдо.

Авдо начинает готовить завтрак. Поставила на печку сковородку с мясом, принесла с лабаза шаньги.

– Авдо, а соболь боится, когда лай собак услышит?

– Пошто ему бояться? Собак далеко слышно, куда побежишь? Соболь где-нибудь ходит, своим делом занимается. Когда шум охотника услышит или собака совсем рядом залает, тогда шибко побежит, в дупло или камни спрячется.

На охоту ухожу первым. Утро чудное. Всходит солнце, горы и долины залиты светом. От деревьев на снег ложатся тени. Небо наливается холодной синью. Лес не шелохнется. Звонкая тишина. В ней слышно, как потрескивают ветки, одетые в узорчатый куржак. И я чувствую в себе бодрость и силу.

Пересекаю бор. За широкой долиной возвышается хребет Биракан. На десятки километров протянулся он с востока на запад. Где-то в косматой гриве хребта родилась речка Ика, которая впадает в Непу недалеко от села. Правее Биракана, высоко над тайгой, поднялся хребет Юктокон. На нем я еще не бывал. Авдо тоже туда не ходит. Почему? Это пока загадка.

Впереди меня неторопливой трусцой бежит Назариха. Иногда остановится, поглядит на меня и опять трусит. Вот она замерла и со всех ног бросилась в лиственный колок. Оттуда с шумом поднялась стая глухарей и пронеслась надо мной.

Я вошел в колок. Под лиственницами-великанами – валежины. А между ними из снега курнями [9]9
  Курень – маленький островок. – Прим. авт.


[Закрыть]торчит голубичник. Безлистые ветки густо усыпаны крупной ягодой. Я остановился. А вокруг голубые островки ягод, от них голубой снег, голубой воздух. Срываю горсть ягод и высыпаю в рот. Божественный вкус: утренняя свежесть, сладость соков, настоянных на лесных цветах, и осенняя духовитость опавшей хвои. Весь этот аромат хранит в себе только осенняя, заснеженная ягода. Этим букетом запахов я был вознагражден за все свои неудачи.

Всюду снег расписан узорами глухариных следов. Птицы здесь завтракали. На небольшой разлапистой лиственнице две белки шелушат шишки. На снег, точно лепестки, сыплются коричневые чешуйки. Но Назариха на белок не обращает внимания, мечется из стороны в сторону по леску. Я подумал, что она ищет птиц.

– Глупая, улетели твои глухари. Да и не нужны они нам.

Назариха даже и не глянула в мою сторону. Перемахнула через колодину и умчалась в сторону Биракана.

– Чудишь. Или белка тебе не пушнина? Разомнешься да придешь.

Я добываю белок, привязываю к поняге и выхожу на след Назарихи. «Куда же тебя унесло?» – ворчу про себя. Я с юношеских лет приобрел привычку разговаривать с собакой, горами, птицами, как с разумными существами. Это помогает легче переносить одиночество. Подхожу к колодине, через которую перепрыгнула Назариха, и останавливаюсь изумленный и радостный: след соболя. На снегу отпечатались даже коготки. Я иду, а вернее бегу, по следу Назарихи. Соболь перебежал низину и свернул вдоль покоти.

У меня от пота прилипла к спине рубаха, но я прибавляю шаг. На ходу прислушиваюсь: вот-вот Назариха должна залаять. И верно: со склона хребта донесся лай. На секунду приостанавливаюсь: Назариха лает зло. Срываюсь с места. Соболь! Слово-то какое звучное, как выстрел.

Лай все ближе и ближе. И вот впереди сухостоина, у нее всего три корявых сука, на одном из них, под самой вершиной, – черный ком. От радости стало тяжело дышать. Назариха лает с азартом, прыгает на дерево, грызет кору. Соболь с ветки посматривает на нее, крутит головой. Движения у зверька быстрые, порывистые. Подхожу на выстрел. Соболь подвинулся на ветке и заворчал. Вот ты какой! Лапки толстые, ушки небольшие, полукругом, делают лоб широким. Медвежонок в миниатюре, да и только!

Назариха насторожилась. Следит за каждым движением соболя. Она его повадки знает хорошо: чуть прозевай, спрыгнет с дерева и убежит. Ловлю на мушку голову соболя. Выстрел. Слышу, как ударилась пуля. Соболь замер и затем медленно свалился с сучка прямо мне в руки. Назариха прыгает, старается схватить соболя. Даю ей полизать ранку. Назариха успокаивается.

Я кладу соболя за пазуху. Черт подери, да мне такая охота и во сне не снилась! Вот радости-то будет у Авдо. Отвязываю от поняги мешочек, достаю ломоть хлеба с маслом, кусок сахару и отдаю Назарихе.

Из-за хребта доносится приглушенный выстрел. Там охотятся Валентин, муж Нади, Андрей Степанович Жданов и Михаил Васильевич Сафьянников. Я иногда с седловины хребта слышу даже лай их собак. Доносится еще один выстрел. Назариха подняла голову, навострила уши.

– Кто-то из карабина палит. По зверю, должно быть.

В палатку я возращался как на крыльях: шутка ли, соболя спромышлял. Назавтра мне повезло еще больше. Я принес двух соболей.

– Давно бы мне надо было поругать Назариху, – говорит Авдо. – А то совсем заленилась.

– Повинен-то, видимо, я: повадки соболя еще худо знаю.

– Завтра иди к Старой гари. Там тоже много соболей бывает. Из кедрачей приходят. Я в прошлом году оттуда принесла штук десять.

– А ты куда пойдешь?

– Тайга большая. Места много. Найду, где соболь живет.

Глава 7

Сумерки. Нашу стоянку обступил дикий лес. Вековые сосны угрюмо наблюдают за нами.

Авдо хлопочет у костра: сняла с таганка ведро с едой для собак и повесила на сук остывать. Из палатки принесла двух глухарок и стала опаливать. Запахло горелым жиром. Собаки, которые спали под деревьями, поднялись и обступили Авдо.

– Маленько обождать надо, – говорит им Авдо. – Еда скоро остынет. Сытно поедите: по пять беличьих тушек каждой сварила. Завтра хорошо соболя искать надо.

Я наносил дров в палатку и чищу ружье, снимаю смазку с патронов. Пришла Авдо и на березовой доске стала разделывать птиц. Куски мяса кладет в объемистую кастрюлю.

– Шибко жирные птицы, – говорит она. – Где промышлял?

– У хребта, на ягодниках. Присел отдохнуть, а их целый табун прилетел.

– Птицы много, соболю хорошо. Мясо всегда есть, сытно живется.

– А мышей ему мало?

– Мышей шибко любит соболь. Но когда птица есть, совсем хорошо. Мышь задавил, съел, завтра опять искать надо. Глухаря поймал, на много дней мяса хватит. Да еще другой соболь в гости придет.

– Как он его позовет?

– Совсем просто. Соболь наелся глухаря, спать в дупло пошел. Другой соболь наткнулся на его след, понюхал, след мясом пахнет. По следу к добыче пришел.

– Авдо, откуда ты все знаешь? Или с соболями разговариваешь?

Авдо, прищурившись, смотрит на меня изучающе, старается понять, шучу я или говорю серьезно.

– О леший, бойё. Пошто мне с соболями говорить? По лесу хожу. Не слепая, все вижу. На следы смотрю. Маленько думаю. Всю жизнь в тайге знаю.

Один раз охотилась. Залаяли собаки. Прихожу: три дерева стоят, три соболя на них. Спромышляла. А сама думаю: однако, не к добру. Зачем соболям в кучу собираться? Может, злой дух над старухой шутит? Пошла следы смотреть. Долго ходила. Следы к леску привели. Один соболь кабарожку задавил. Потом другие к нему пришли. Все узнала. На душе хорошо стало.

За палаткой с шумом вскочили собаки и с громким лаем бросились к ручью. Авдо с тревогой глянула на меня.

– Бойё, не шатун ли по моему следу пришел?

Волнение Авдо передалось и мне. Я схватил карабин и поспешно вышел из палатки. Следом за мной с ружьем вышла и Авдо. Собаки были у ручья. В их лае слышалась тревога.

– Кого-то далеко учуяли, – проговорила Авдо.

Для полного счастья нам только шатуна в гости не хватало. Палатка – плохая защита от него. Налетит ночью, проснуться не успеешь, как у своих предков окажешься. Парадокс жизни. Люди в городах настроили себе дворцов для жилья, работать за себя заставили автоматику, а вот о первой своей профессии, о самой древней – охоте, забыли. Здесь с глубоких времен рождения человечества мало что изменилось.

Вместо балагана из веток или чума из бересты поставили парусиновую палатку. Она хорошо защищает от гнуса или дождя, но никак не от сорокаградусного мороза или зверя. В лучшем случае срубили кое-где душное зимовейко, которое больше похоже на берлогу, чем на жилье.

– Костер побольше развести надо, – сказала Авдо.

Я на угли набросал веток, щепок и положил несколько чурок. Щепки вспыхнули, и пламя обняло чурки. Сумерки вокруг сразу сгустились. В темную стену превратился ельник у ручья. А оттуда доносился беспокойный лай собак.

Вот они бросились с рычанием и лаем вперед, за ручей. Авдо подошла к костру, ружье у нее было наготове.

– Теперь кого-то увидели. Если шатун, сейчас здесь будет.

От этих слов мне стало не по себе. От шатунов немало погибает охотников. Во время войны парень с нами охотился. Пришел раньше нас к зимовью и стал дрова колоть. Шатун напал сзади и задавил.

– Тихо вы, пустозвоны, – донесся до нас голос. Собаки умолкли.

– Однако, кто-то в гости идет, – обрадовалась Авдо. – Чай греть надо.

Мы вернулись в палатку. Авдо засуетилась у печки. На стоянку вернулись собаки, ворчат друг на друга.

Послышались шаги. Откинулся полог палатки, и показалась голова в черной кожаной шапке.

– Тут кто-нибудь живой есть?

– Андрей! – обрадовалась Авдо. – Заходи, бойё.

Мужчина шагнул в палатку и выпрямился. Был он, пожалуй, метров двух ростом, грудь широченная. Запорошенная снегом телогрейка порвана в нескольких местах, в дырах косматится вата. Ичиги на длинных ногах перетянуты под коленками ремешками.

– Ну здорово, – проговорил Андрей. Голос у него густой.

– Здорово, бойё, – Авдо протянула ему руку.

Затем Андрей протянул руку мне.

– Андрей Степанович Жданов, – окинул меня внимательным взглядом серых глаз. – Как вам наше житьё-бытьё нравится? – снимая понягу и телогрейку, спросил он.

– Да так, ничего. Только иногда страшновато в лесу, – ответил я.

Андрей положил в угол на дрова телогрейку с понягой и сел рядом со мной.

– Страшновато, говорите? Все правильно. Иначе человек был бы не человеком, а роботом.

Андрей взял понягу, отвязал от нее кулечек и подал Авдо.

– Гостинцы тебе от парней.

– Орехи, – удивилась Авдо. – Однако, где ты их зимой взял?

– Соболя следил. Привел он меня к кедру. Ветром дерево свалило. Смотрю – к корням тропа. Заглянул под корень, а там отборных орехов с пуд. Гнездо бурундука было, когда дерево падало, разворотило гнездо.

Я присматриваюсь к Андрею. Ему лет сорок или чуть побольше. Тонкий нос, тонкие губы. На лице, как у женщины, нежная матовая кожа, которой никогда не касалась бритва. Андрей перехватил мой взгляд, усмехнулся. На щеках его от носа до подбородка по две борозды прорезалось. Андрей провел рукой по подбородку.

– Загадка природы, – проговорил он. – Моя прабабушка была эвенка. По этой причине не, растет борода.

Авдо подала Андрею кружку чаю и кусок сахару.

– Маленько пей с устатку. Потом суп готов будет.

Андрей отпил глоток.

– Как здоровье твое, Авдо? – спросил Андрей.

– Пока ничего. Хожу.

– А промышляете как?

– Не обижаемся. А вы как?

– По десятку соболей взяли. И белка есть. Я с ребятами с речки Белой встречался. Тоже неплохо добыли. Медведя спромышляли, да матерого.

– Хорошо. С деньгами будут.

– А вы надолго к нам? – спросил меня Андрей.

– С месяц пробуду.

– От Валентина вам привет.

– Спасибо. Когда из тайги выходить думаете?

– В конце декабря.

– Тогда увидимся в деревне еще, – я встал. – Пойду собак накормлю.

– Моим тоже что-нибудь дайте, – попросил Андрей.

– Всем хватит.

Глава 8

Когда я вернулся в палатку, в красном углу – так мы называем небольшой пятачок свободного места за печкой – был уже накрыт стол: в мисках налит суп, в чашке лежала расколотка из сига, небольшими звеньями были нарезаны свежепросоленные хариусы.

– Авдо, кажется, чего-то не хватает к ужину, – проговорил Андрей.

– Разве ложки позабыла положить? – с невинным видом спрашивает Авдо.

– Да нет, ложки вроде есть.

– Соль тоже есть.

– Вот ты расколотку подала. Это же еда богов. Чтобы ее принять, надо вначале желудок святой водой обласкать, иначе проку в еде не будет.

Авдо пододвинула к себе сумку, достала бутылку спирта и подала Андрею.

– Налей немного в кружки. Остальное оставь. Еще кто-нибудь в гости придет.

– Авдо, да у меня больше рюмки и душа-то не принимает. Разве из уважения к тебе.

– Рюмка-то у тебя, бойё, однако, с ведро будет.

Настроение у всех было отличное. Мы выпили, закусили.

– В молодости на спор я по десять сигов за один раз съедал, – говорит Андрей.

– Расколоткой? – удивляюсь я. – Тут же полкилограмма в одной рыбине.

– Некоторые больше будут, – добавляет Авдо. – А брюхо не заморозил?

– Не десять, а двух-то съедал. И без спиртного. Я уж его так, годом да родом принимаю. А что, Авдо, плеснем еще помаленьку, так, с ножовый обух.

– Однако, плесни, – великодушно разрешает Авдо.

После ужина мы отдыхаем. Авдо убрала посуду и курит. Андрей лежит на оленьей шкуре. Я растапливаю печку: мы не заметили, как она прогорела и в палатке стало прохладно.

– Вы тоже живете в палатке? – спросил я Андрея.

– Нет. У нас зимовье, просторное, светлое.

– А для Авдо почему зимовье не срубите?

– Однако, на каждом собрании охотников говорю. Управляющего Михаила Фаркова ругаю, – оживилась Авдо. – Никакого толка. Так в палатке мерзну. Сколько раз болела.

Михаила я знаю. С ним мы росли, вместе служили в армии. Парень он толковый. Грамота у него небольшая, но природа наделила его цельным умом.

– Он же охотник толковый, – заметил я.

– Пошто плохой охотник будет, – проговорила Авдо. – Сама учила. И начальник хороший.

– Тогда в чем же дело?

– Людей никуда не хватает, – отметил Андрей.

– Куда же люди деваются?

– Уезжают. Отжили свой век маленькие деревни.

– Что-то не пойму вас.

– А что тут понимать? Тридцать семей у нас на селе. А вы посмотрите, кто в этих семьях – старые, пожилые да малые дети. Молодежи-то нет. Парни уходят служить в армию и не возвращаются. У меня три брата. Один токарем в Ангарске работает, второй – шофер в Иркутске, третий – летчик. Сын десятилетку закончил и остался в городе, пошел на стройку, на электросварщика учится. Как-то младший брат приезжал. Охотник он хороший. Тайгу любит. Стал я его ругать, что уехал он из деревни. А брат и говорит: «На кой шут мне эта тайга? Отработал я в городе восемь часов у станка, пришел домой, у меня никаких забот. Смотрю телевизор, или идем с женой в театр. Или книгу почитаю. Вместе с женой поступили в институт на заочное отделение. Через пять лет инженерами будем. А что здесь? Из всей культуры – раз в неделю кино, да и то старое. Сходил посмотрел кино, а дальше что? Пришел к товарищу, он бутылку на стол, загуляли. Завтра он ко мне приходит. Опять та же история. Да и не только молодежь уезжает. Подрастают дети, учить их надо. Можно в интернат посылать. Но когда дети при родителях, все-таки лучше. Семей десять уехало в райцентр, в город».

– Но что-то надо предпринимать, чтобы люди оставались. Строить школы, клубы.

– Мы об этом уже толковали. Ничего не получается. Построй школу-десятилетку, надо пятнадцать – двадцать учителей. А кого учить? В каждом классе по два-три ученика будет. Не получается со школой. Построим клуб. Приду я в него. А что там делать буду? Нанять кого-нибудь, чтобы меня развлекали? Пустой разговор.

– Но кто-то же остается в селах?

– Остаются, у кого детей нет. Или родственники в городе, к которым можно отправить детей. Но я бы давно закрыл эти деревни.

Жалко эти захолустные уголки. Ведь это же – мое детство, моя юность. Но ловлю себя на мысли: а желал бы ты, чтобы твои дети росли в этом забытом богом медвежьем углу, не зная, что такое телевизор, театр, Дворец пионеров? Конечно, нет. Да и сам-то я недаром изменил тайге.

Жизнь безжалостна. Пока страна экономически была слабой и в образовании ориентировались на семилетку, тихая и сытая жизнь в этих уголках устраивала людей. Но вот на заводы и фабрики пришла автоматизация, а в села – первоклассная техника. К станку встал рабочий со средним образованием. И первой против медвежьих углов восстала молодежь, она ушла из деревень-хуторов. И за несколько лет десятки маленьких деревушек прекратили свое существование. Остальные доживают последние дни. И если бы даже кто-то очень захотел, их уже теперь не спасти. Они отжили свой век, как отжила соха, как отжила юрта.

И чего жалеть? Конечно, все это наше детство и юность, дорогие образы и воспоминания. Но ничего не остановить и не изменить. Да, впрочем, – все к лучшему…

Новое время, новые песни…