Текст книги "Наблюдатель"

Автор книги: Николай Буянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава 26

Женщину привлекает загадочность!

Немецкий коммерсант Макс фон Клайзен учтиво постучал в дверь на третьем этаже.

– Госпожа Анна?

– Да, это я. Что вам угодно?

Макс ощутил в ее тоне холодность и вдруг почувствовал, что краснеет, как мальчишка на первом свидании. Женщина была красива. В ней не было ничего от хищноватых американских красоток с длиннющими ногами (хотя ее ноги отличались прекрасной формой), она мало походила и на чистокровную арийку с решительной нижней челюстью. Макс подметил все: и подтянутые к вискам выразительные глаза, и чуть высоковатые скулы, и мягкую белозубую улыбку, и копну черных вьющихся волос.

– Я… я ваш сосед снизу. Позвольте представиться. Макс Клайзен, коммерсант.

– Ах да, вы тот самый чудак, что посягнул на мои апартаменты!

Они оба рассмеялись, и Клайзен почувствовал, как отступает, улетучивается напряженность.

– Проходите же, не стойте на пороге.

Она присела на краешек дивана и жестом указала на старенькое кресло, оставшееся, видимо, от прежних хозяев. Баба… Почему в разговоре с Мияги я обозвал ее бабой? Вот уж неподходящее определение, подумал Клайзен. Наверное, потому, что я слышал, будто она из русских. Баба в сарафане, пляшущая под балалайку… Глупости.

– Угостить вас чаем?

– Благодарю, не откажусь.

Ему просто не хотелось уходить. Женщина была как-то очень по-домашнему мила, и красивы и милы были чашки, из которых они пили свежезаваренный чай, и голубые обои под низким потолком, и крошечная сияющая чистотой кухня.

– Я был бы очень признателен вам, фрау Анна, если бы вы приняли мое предложение… То есть я имею в виду, по обмену комнатами. Мое жилье на втором этаже ничуть не хуже вашего. Комната просторная, а потолки намного выше.

– Да, – тихо сказала Анна. – Я привыкла дома к высоким потолкам. Правда, это было так давно, словно в другой жизни. Я ведь уже шестой год в эмиграции. За это время столько всего пришлось пережить, что… Впрочем, зачем говорить о грустном!

Кажется, ее и впрямь заинтриговал этот чудной симпатичный немец. Чем же, однако, вызвано его желание переехать?

Клайзен смущенно улыбнулся и пожал плечами: – Видите ли, моя работа требует постоянного контакта с людьми. Бесконечные встречи, переговоры, шум, гам, суета. А здесь есть то, чего мне так не хватает, – покой, тишина, уединенность. Иногда просто необходимо сосредоточиться…

– Я понимаю.

Они переехали – он наверх, она на второй этаж – через два дня. Но на этом их встречи не закончились: Клайзена тянуло к Анне помимо его воли.

Художник Етоку Мияги стал связующим звеном между Ходзуми Одзаки и Рихардом Зорге. Напрямую они контактировать не могли – частое общение иностранного журналиста и советника премьер-министра могло вызвать подозрение контрразведки.

Мияги встречался с советником на вилле в нескольких километрах от Осаки, в официальной загородной резиденции Одзаки. Виллу окружал великолепный сад, который казался запущенным, но запустение это было рукотворным и тщательно продуманным: будто уголок девственной природы по мановению руки волшебника чудом перенесся сюда, для того чтобы окружить тишиной и покоем изящный теремок с застекленной верандой. Как художник Мияги не мог не восхищаться талантом создателя этого произведения искусства, ибо только человеку, которого бог наградил сразу несколькими дарованиями – зодчего, поэта, живописца и инженера – под силу вырастить сад, который выглядел бы естественным, но, тем не менее, каждый камешек, каждый бугорок, каждая самая малая тропинка здесь были тщательно продуманы, сконструированы и подобраны так, чтобы не нарушить ни одного закона природного равновесия и гармонии. Советник премьер-министра Коноэ господин Ходзуми Одзаки был первоклассным мастером.

Маленькая Йоко, дочка Ходзуми-сан, с радостным воплем выбежала из дома навстречу Мияги.

– Здравствуй, малышка, – улыбнулся художник и поднял девочку на руки.

– Здравствуйте, господин учитель, – отозвалась она. – Мы будем рисовать?

– Обязательно. Мольберт уже ждет нас.

– А что мы нарисуем?

– Что ты захочешь. Разве мало вокруг интересного?

– Тогда – зайца. Он вчера прибегал в наш сад, я сама видела, правда-правда.

– Ты запомнила его?

– Только уши, – вздохнула Йоко. – Но, по-моему, если нужно нарисовать зайца, можно нарисовать только уши, и сразу всем станет понятно.

– Девочка вас полюбила, – сказал Ходзуми-сан, когда Йоко, получив миниатюрный мольберт, кисточку и краски, умчалась в дом. – Вы ее просто очаровали. Не возражаете против свежего чая?

За чаем принято говорить только о приятных пустяках. Мияги, родившийся и всю жизнь проживший в Японии, тем не менее сидел как на иголках, поражаясь спокойствию главы дома. Только когда Одзаки вежливо предложил побеседовать в саду, Мияги почувствовал облегчение.

Советник, похожий на предводителя знатного самурайского клана, одетый в традиционное японское кимоно с вышитой шелком золотой ступицей, медленно шел по тропинке, заложив руки за спину. Они с Мияги остановились возле миниатюрного водопада, выложенного гладким белым камнем.

– Связь с Центром налажена, – сказал Мияги. – Теперь нет нужды пользоваться эстафетой. Информацию можно передавать через Дугласа.

– Етоку-сан, вы уверены, что этот канал чист? Если тайная полиция сумела нащупать эстафету, то запеленговать мощный передатчик – раз плюнуть.

Он еще не знал, что Мияги «ведут», но за время работы на русскую разведку его чувства обострились и стали во много раз тоньше, чем у обычного человека. Было два пути, по которым ведомство полковника Седзина могло выйти на связного в Йокогаме. Один состоял в том, что тайная полиция имела выход на само подполье, но в пользу этой версии не говорил ни один факт. Другой путь был более вероятен и более страшен. Одзаки был почти уверен, хоть и не признавался себе в этом, что в цепочку Мияги – Дуглас – Центр во Владивостоке проник агент японской контрразведки. Именно через эту цепочку в скором времени в Россию должна была уйти стратегическая информация о планах правительства, возглавляемого принцем Коноэ, об экспансии в Китай и далее – в СССР. Многоопытный Одзаки чувствовал опасность всей кожей, но посоветоваться было не с кем: Старик, то есть Рихард Зорге, находился в этот момент в Шанхае.

– Как по-вашему, кто убил Ворчуна? – словно подслушав мысли Одзаки, спросил художник. – Ведь все имена, названные в шифровке, которую он нес, остались незасвеченными. Эти люди до сих пор на свободе. Подполье в Йокогаме по-прежнему действует.

– А вы полагаете, что это дело рук тайной полиции? – спросил в ответ Одзаки.

– Почерк не тот, – проговорил Мияги, слово в слово повторяя фразу, сказанную прокурором Йадзавой. – И потом, чем для тайной полиции мертвый связной лучше живого? Он ведь не был застрелен при сопротивлении или попытке к бегству. Нет-нет, тут другое. Это убийство, Ходзуми-сан. Хладнокровное и заранее спланированное. Если где-то рядом действует агент контрразведки, то, возможно, он убрал связного, чтобы привлечь внимание к эстафете..

Ходзуми-сан ощутил, как тоненькая струйка холодного пота стекает по спине между лопаток. Мияги только что высказал мысль, которую советник упорно гнал от себя, как суеверные люди гонят черную кошку, видя в ней посланника Сатаны. Потому что единственным объяснением происходящего являлось то, что агент тайной полиции не сумел раскрыть эстафету и придумал простой и гениальный ход: путем убийства связного он мог засветить эстафету в глазах подполья в Йокогаме и заставить русского резидента искать другой канал связи с Центром. В условиях появления «горячей» стратегической информации резидент медлить бы не стал и ухватился бы за предоставленную возможность передать ее своим хозяевам – в данном случае, используя радиопередатчик Макса Клайзена – Дугласа.

– Раз вы высказали свою версию, – проговорил Одзаки, – то, я полагаю, вам и нужно будет заняться ее проверкой.

– Я согласен. Но мне нужен человек со стороны…

– У меня есть такой человек, – ответил Ходзуми-сан и, видя, что Мияги колеблется, добавил: – Он китаец, родом из Шанхая, с подпольем не связан. Бывший медик, из клиники был с треском изгнан за то, что делал подпольные аборты. Тайная полиция до сих пор уверена, что на русскую разведку обязательно должны работать только кристально честные люди и убежденные коммунисты. Этот человек будет вне подозрений.

– Вы уверены в нем, Ходзуми-сан?

– Да. И еще. Этот китаец – член одной из Триад. Он мафиозо.

Макс фон Клайзен не подозревал, что началась его проверка. Не до этого. Монтаж передатчика занимал все свободное время. Приемник он тоже собирал сам, предпочитая самодельный купленному в магазине. Если такой приемник выходил из строя, сразу было видно, где дефект.

Он зашел к Луизе Анне на следующий день. Придумал даже благовидный предлог: узнать, как фрау устроилась на новом месте, не нужно ли помочь чем-нибудь. Полдня он про себя репетировал сцену своего появления, заготавливал реплики свои и чужие, прикидывал разные варианты и чувствовал себя влюбленным юнцом, робеющим перед предметом своего вожделения. Это и нравилось ему, и пугало. Будто вы, в преклонном возрасте мечтая о сказочной машине времени, которая перенесла бы вас в пору вашей молодости, где все кажется прекрасным, легким и беспечным, вдруг на самом деле попадаете туда, куда хотели, и обнаруживаете, что успели позабыть ту жизнь и не знаете, как вести себя, что делать в той или иной ситуации, как не выглядеть смешным. Вы словно шпион в чужой стране, куда выбросили вас, не знающего языка и обычаев. Как только Луиза Анна открыла дверь, все слова вылетели у Клайзена из головы. Он просто стоял в дверях и смотрел на нее.

Анна. Анечка.

«Я и тогда, когда увидел вас в первый раз, так же смотрел на вас и не мог вымолвить ни звука, а вы стояли на пороге комнаты наверху и ждали, что я скажу. На вас было какое-то совсем простенькое и грубоватое платье, но оно делало вас удивительно эротичной, возбуждающей так, как не может возбуждать ни одно обнаженное женское тело. Вы стояли неподвижно, чуть смущенно, и отбрасывали длинную размытую тень в коридор, а за вашей спиной горела лампа в тонком китайском абажуре. Когда это было? Вчера? Или три столетия назад? Мне кажется, я знаю вас вечно, Анечка. Как я мог жить раньше без вашего лица с удивительными восточными глазами? Без вашего голоса? Прекрасной точеной фигуры?»

Поймав ее слегка насмешливый взгляд, он вдруг осознал, что вот уже минуту стоит молча и, краснея, пялится в вырез ее халатика. Чтобы скрыть свою неловкость, он почти грубо сказал:

– Чаю дадите?

– У меня даже кофе есть, – ответила она гордо, ничуть не удивившись. – И притом хороший. Сегодня в госпитале давали жалованье, вот я и решила шикануть.

Клайзен прошел в комнату и сел за стол. Его жилище разительно изменилось. Появились симпатичные занавески на окнах, новая посуда, цветы в аккуратных горшочках. Комнату наполнило непередаваемое ощущение того, что здесь живет женщина.

– Вам с сахаром?

– И с молоком, если можно. А сахара побольше. Я вообще сладкоежка. Хотя настоящий мужчина, наверно, должен любить крепкий черный кофе без сахара, да? Это придает ему мужественность.

– Вовсе нет, – серьезно ответила она. – Если мужчина любит сладкое, значит, он добрый и интеллигентный.

На первых порах Анну приютили в Китае знакомые эмигранты. Хозяин семьи работал на английском пароходе. Она пришла к ним, не имея за душой ни денег, ни специальности. С огромным трудом ей удалось устроиться продавщицей в русский магазин. Его содержала мадам Люсиль, черноволосая и огромная, как пороховая бочка, и такая же взрывоопасная. Ее муж в противоположность ей был маленький, с худой впалой грудью и вечной лихорадкой на верхней губе. Когда мадам однажды уехала за товаром, он накинулся на уставшую и равнодушно-снисходительную ко всему Анну и завалил ее прямо на прилавке.

– Викентий Павлович, – сказала она, – давайте оставим это. Я у вас работаю продавщицей, если вы не забыли.

– Не дури, – прошептал он, дрожащими пальцами пытаясь расстегнуть на ней платье.

– Не дури, иначе скажу мадам, что ты приставала ко мне… Куда, стерва, пойдешь? На паперть? Так эти узкоглазые в нашего Бога не верят, ты для них гвай-ло, скотина, а не человек.

Анна приказала себе расслабиться, сыграть податливость и, когда Викентий Павлович наконец оседлал ее, ударила его обеими ладонями по барабанным перепонкам. Викентий Павлович взвыл, откинулся назад, и она добавила ему коленом чуть ниже живота. Пока он лежал под прилавком без сознания, Луиза Анна за несколько минут собрала вещи (благо собирать было особо нечего) и выбежала из магазина. Вспоминая, она вздрогнула, будто от холода, и Клайзен тихонько накрыл ее руку своей. А Анну будто прорвало воспоминаниями, жуткими, как те глупые сказки, которыми пугают детишек. Она хотела выговориться перед этим немцем, ни минуты не сомневаясь, что он все-все поймет и не оттолкнет ее, сжавшуюся в комочек, закрывшись от окружающего мира, такого холодного и колючего.

На следующий вечер Клайзен пригласил Луизу Анну в ресторан. Выбрали самый шикарный – «АСТОРИЮ». Поначалу она отнекивалась:

– Вы с ума сошли, Макс! Я была в ресторане последний раз лет семь назад, еще в Новониколаевске. Да и платье… В чем я пойду?

– Вы в любом платье, даже самом простом, затмите всех расфранченных дам, – искренне сказал Клайзен, видя, что Анне меньше всего хочется, чтобы ее отказ был принят.

Мужчины за столиками дружно поворачивали головы ей вслед, точно подсолнухи вслед за солнцем. А она, невыразимо прекрасная, шла по проходу, опираясь на согнутую руку Макса. Клайзену казалось, что его заполняет золотой свет ее сильной и чистой ауры и он купается в нем, одновременно отдавая ей свое тепло, чтобы и она могла почувствовать его и оттаять после долгой студеной зимы в душе. Сегодня был их вечер, Макса и Луизы Анны.

К ним за столик подсел мужчина с модной стрижкой и сведенными над переносицей бровями.

– Привет, Макс.

– Привет, рад тебя видеть. Присаживайся. Познакомьтесь, Анна, это мой друг, журналист. Аккредитован в Шанхае. Пишет разоблачительные статьи про местных тай-пей, финансовых воротил.

Она отметила, с каким восхищением смотрел на нее журналист. В его взгляде не было ни грамма похоти, он просто любовался ею, как совершенным произведением искусства. Это ей понравилось. Да и вообще вечер был великолепен. Анна, успевшая отвыкнуть от такого проявления внимания, наслаждалась от души. Мужчины наперебой ухаживали за ней, много танцевали, шутки были смешными, кухня – отличной.

– Ты неотразима, – шепнул Клайзен, обнимая ее за талию в кружеве вальса. – У меня иногда возникает желание увезти и спрятать тебя подальше от посторонних глаз.

– Ревнуешь? – улыбнулась она в ответ. – Это хорошо, у нас в России говорят: ревнует – значит любит.

– А ты? – его голос вдруг охрип от волнения. Луиза Анна вздохнула, как вздыхает учительница над безнадежно тупым учеником.

– Господи, ну неужели ты сам не видишь?

Вижу, говорили его счастливые глаза. Вижу. Вижу!

– Тебе она понравилась? – спросил Клайзен журналиста, когда они вышли в вестибюль.

– Да, – искренне ответил тот. – Сам бы у тебя отбил, да боюсь, Катя узнает в Москве. Ты, кажется, намерен жениться? Что ж, я думаю, руководство Центра против не будет. Само собой, кто ты на самом деле, Анна узнать не должна.

– Буду выкручиваться, – ответил Клайзен.

Это была первая и последняя встреча Луизы Анны и резидента советской разведки Рихарда Зорге.

Зал «Астории» был огромен. В другом его конце, у окна, занимавшего всю стену, сидела Наденька, похожая на милого пушистого котенка в своей серой накидке и черном платье toils, от которого веяло той строгостью и простотой, что стоит совсем немалых денег. Напротив Наденьки высился прямой как палка сухой старикан Отто фон Гедерик, сотрудник германского посольства, аккредитованный в Китае.

Глава 27

…А мужчину – неизвестно что

Пока молодая женщина шла по набережной, ее охватывали самые разные воспоминания, яркие, будто цветное кино, противоречивые, в которых переплетались чудовищные унижения, страдания, и в то же время странное удовольствие и радость от того, что главный источник ее мучений, к которому ее тянуло словно сильным магнитом, рядом и еще жив.

Женщина могла взять такси или рикшу, деньги позволяли, но она хотела устать от быстрой ходьбы, пропитаться отвратительным запахом гниющей рыбы, которым тянуло со старых причалов. Ей хотелось извести себя, и она испытывала мазохистское наслаждение от своих неприятных ощущений. И еще женщина страстно желала избавиться от всепоглощающего чувства вины перед близким человеком, которого она любила и предавала каждую минуту, каждое мгновение единственно своим существованием на этом свете.

В стены этой мрачной комнаты она впервые вступила два года назад. Она помнила каждую мелочь, абсолютно все детали. Каждый раз, как только она видела этот кабинет, пуленепробиваемые стекла на маленьких окнах, ее накрывала волна неизъяснимых чувств. Хотя кабинет помещался под безобидной вывеской управления налоговой инспекции, налогами здесь не занимались. Полковник тайной полиции Такидзи Седзин встречался здесь со своей самой секретной агентурой, не проходя щей даже по каналам конторы.

Самым тривиальным было бы сравнение полковника Седзина с жирным пауком, сидящим в центре своей паутины, но… Нет, на паука он не был похож. Он казался Всем и Ничем, превращаясь то в большую голову, то в змею, то в огненный шар, подобно волшебнику из сказочного Изумрудного города (который на поверку оказался не волшебником, а цирковым артистом, а город – не изумрудным).

– Подойдите поближе, – сказал он, и женщина подчинилась.

– Присядьте. Я заметил, что вы держитесь скованно в моем присутствии. Почему? Вы боитесь меня, Ханум?

Она разозлилась на него. И на себя. «Дура, – подумала она. – Дура, дура! Почему у тебя все написано на лице так, что посторонний человек читает твои мысли как открытую книгу?» Женщина и вправду боялась. Ей хотелось опрометью броситься вон из комнаты, но ее ноги были будто прикованы к месту. Она ни за что не ушла бы отсюда. Полковник Седзин почти мистически притягивал ее к себе. В нем не было ничего, что могло бы привлекать. Громадные волосатые лапы, круглое мясистое лицо. Кожа не золотистая, как у большинства японцев, а какого-то коричневатого оттенка, вся в глубоких морщинах, словно земля в период засухи, вымаливающая дождь. Короткая стрижка, стального цвета глаза. И – жаркая удушающая волна, исходившая от него и заполняющая ее тело, заставляющая дрожать и ощущать тяжесть внизу живота.

– Я вовсе не боюсь, господин полковник, – проговорила она, стараясь, чтобы голос не очень дрожал. – Вы мой начальник, я ваш агент, вот и все. Я должна быть почтительной и беспрекословно подчиняться приказам, и я стараюсь это исполнять.

Неожиданно он улыбнулся:

– А ведь вы обиделись. Не отрицайте, не обманывайте меня. И знаете, вы обиделись, когда я назвал вас по псевдониму. Ханум!

– Вы и не могли назвать меня по-другому. Это запрещено инструкцией.

– И все же вам это было неприятно, – с нажимом сказал полковник. – Ханум! На Востоке это слово очень многое означает. Это женщина-мать, мудрая, уважаемая, к которой приходят с поклоном.

– Но «ханум» – не японское слово.

– Верно. Оно принято в Средней Азии, на Среднем Востоке, а не у нас. Ну и что из того? Я выбрал для вас этот псевдоним, и он мне нравится.

Седзин сделал движение – и вдруг оказался по другую сторону стола, совсем рядом с ней, Напротив… Она заглянула в его серые глаза, и ее сковал ужас. Она едва не отвернула лицо в сторону, но он взял ее двумя сильными пальцами за подбородок.

– Вы не находите, что мы с вами очень похожи, агент Ханум? – тихо проговорил он. – Пожалуй, во всем мире нет более похожих существ, чем мы – вы и я.

– Я не думала об этом.

– Напрасно. Напрасно опять врете. Мне лучше вас известны обычаи моей страны. Я вырос на Окинаве, в отвратительном рыбачьем поселке. Мой дед был до того беден, что не мог скопить денег на лодку, чтобы ловить рыбу в проливе. Он мечтал о лодке, как о женщине. Его мечта была чувственной, Он даже на смертном одре бредил ею. Он щупал ее, гладил ее крутые бока, черные от смолы, пропахшие копотью и солью. Он слышал звонкие хлопки паруса… Это был непременно косой парус, красивый и огромный, с красным кругом посередине.

Седзин говорил с такой силой, что Ханум почувствовала слезу у себя на щеке. Ее вовсе не растрогал рассказ, нет, но аура, исходившая от полковника, заставляла ее плакать.

– Отца своего я никогда не видел, мать подгуляла меня в каком-то притоне. И знаете, дед не выгнал ее из дома, когда она принесла меня в подоле. Потому что ноги к тому времени почти не слушались его, и он не мог ни на кого надеяться, кроме моей матери. Он мог бы сдохнуть от голода, но сохранить честь семьи, пусть даже такой, как наша. Но нет, он хотел жить. Ему хотелось просуществовать на этой поганой земле хоть несколько лишних месяцев. И ради них он стерпел все – унижения, плевки соседей, всеобщее презрение. Он мечтал только о лодке. Крошечной черной джонке с косым парусом.

Седзин стоял так близко, что она ощущала его горячее дыхание.

– Я должен был кончить, как мой дед. Но я здесь, перед вами. Это противоречит здешним законам общества. Но я плевать на них хотел. Между начальником и подчиненным, тем более если он секретный агент, тоже не должно быть никаких отношений, кроме служебных. Однако нас тянет друг к другу. Меня к вам, вас – ко мне.

Чтобы унять дрожь, она старалась не смотреть на него, но нет… Это было выше ее сил. Кажется, она не слишком противилась, когда он грубо, восхитительно грубо, с почти звериной страстью сорвал с ее плеч блузку так, что оторванные пуговицы застучали по полу. Ее больше не было. Все ее существо растворилось в черных глубинах Космоса. Ее ки освободилось из плена телесной оболочки и устремилось куда-то в сладостный полет, чтобы уже не вернуться обратно, падать в пропасть, но никогда не достичь дна. Пальцы Седзина, казавшиеся на первый взгляд толстыми и неуклюжими, трогали самые потаенные струны, заставляя ее тело петь, и она чуть не закричала, но он вовремя прикрыл ей рот ладонью, хотя нужды в этом не было: стены кабинета не пропускали звуков. После того, как напряжение достигло предела и чернота наконец взорвалась в ней, будто вспышка сверхновой, женщина еще несколько минут пребывала без движений, не замечая, что полулежит на письменном столе, но ясно ощущая, как капли пота ползут со лба вниз и струйкой стекают в ложбинку между ключиц.

Седзин-сан, спокойный и выглядевший как на официальном приеме в посольстве, дождался, пока она придет в себя, и разложил на столе фотографии.

– Твой объект.

Она едва нашла в себе силы взглянуть.

– Этот человек – сотрудник тайной полиции. Похоже, он работает также на русскую разведку. Ты должна стать его тенью. Меня интересует все. Любые контакты. Каждый шаг. Что ест. Что пьет. В какой позе предпочитает трахаться. Ясно?

Ханум дерзко посмотрела на начальника.

– Что касается последнего, то я постараюсь выяснить это в первую очередь.

Седзин восхищенно покрутил головой и произнес: -… Шалава.

Но за Ханум уже закрылась дверь.

Седзин еще пару минут сидел за столом, задумчиво перебирая изображения Стива Айлина в разных ракурсах. Айлин садится в авто. Айлин в ресторане. Айлин на конспиративной встрече с агентом. На скамейке в сквере.

А в этот самый момент другой человек в противоположной части Шанхая занимался тем же самым: рассматривал фото Айлина, откладывая в ящички великолепно тренированной памяти каждую черточку его лица, каждый характерный жест, поворот головы, разрез глаз. Фотографии были сделаны паршивой техникой довоенного Китая, но человеку этого было вполне достаточно.

Человек открыл небольшую потертую сумочку, каких тысячи, и начал укладывать все необходимое. Черная бесформенная одежда с маской-капюшоном, скрывающей лицо. Моток тонкой прочной веревки. Кинжал-сай с лезвием на пружине. Пара гранаток с цветным слезоточивым газом. Все это могло понадобиться, хотя скорее всего большая часть арсенала так и останется невостребованной. Но любая, даже самая продуманная и тщательно спланированная операция таит в себе массу неожиданностей. Как опытный зодчий, он обязан был предусмотреть все, чтобы его детище осталось в веках. Глядя в окно на надвигающуюся ночь, человек вышел из комнаты и запер дверь. Дверь не скрипнула. Не пропела ни одна половица под ногой. Человек ступал легко и бесшумно, будто и не шел вовсе, а летел по воздуху, не прилагая для этого ни малейшего усилия.

У Наденьки был выходной. Она получала его, когда хотела, благодаря добрейшему господину Авдонину, который очень ценил Наденьку, справедливо считая ее источником дополнительной прибыли для своего ресторана. Он знал, что многие завсегдатаи его заведения приходят не столько ради превосходной кухни, что проблемой в городе никогда не было, но ради обстановки, в которой они хоть на краткий миг могли почувствовать себя на далекой недосягаемой родине. Наденька с ее русскими романсами будила в них грезы, воспоминания и надежды, которым не суждено сбыться, – надежды на возвращение.

Наденьке стоило чуточку поиграть в недомогание, и господин Авдонин сам подошел в перерыве к ее гримерной.

– Завтра отдыхай, – распорядился он. – На тебе лица нет. А ты мне нужна, как говорится, в соку, с голосом и всем остальным.

Наденька в ответ сладко потянулась.

– Ладно, пойду отсыпаться.

Господин Авдонин при слове «отсыпаться» недоверчиво хмыкнул.

Сейчас она лежала в объятиях Стива, положив голову с распущенными белокурыми волосами ему на грудь, и мурлыкала от удовольствия.

– Послушай, – в который раз начал Стив, – объясни, зачем тебе этот ресторан. Квартира у тебя есть, не шикарная, конечно, но все-таки. В деньгах мы не нуждаемся, я хорошо зарабатываю в фирме. Хочешь – переберемся на виллу за городом, два дня назад тебе там понравилось. Что тебя держит? Господин Авдонин найдет себе новую певицу.

Наденька мягко прикрыла ладошкой его рот. – Илья Михайлович? Да нет, я не из-за него. Мне там нравится, понимаешь? Там я вижу русские лица, слышу, как говорят по-русски. А на вилле я заскучаю от безделья. И не спорь больше. Тебе нравится мой новый пеньюар? Скажи, прелесть?

Она легко вскочила, накинула на себя розовую прозрачную материю и закружилась перед ним, потом встала на колени на манер наложницы и сложила ладони передо лбом. Весь облик ее выражал смирение, но, заглянув ей в глаза, Стив увидел там чертенят, которые так и прыгали от скрытого веселья.

– Нравится?

– Нет.

– Врешь, врешь! Ты просто злишься потому, что это мне подарил Илья Михайлович.

Наденька села на диван рядом с обнаженным любовником и вздохнула:

– Стив, миленький, не ревнуй меня, а? Если сказать честно, то, конечно, надоело. И ресторан, и рожи пьяные. Но куда же я денусь? Без роду, без племени. Мы чужие здесь. Когда мы бежали из России, то ни о чем не думали, хотелось только убраться оттуда поскорее. А теперь… Хорошо, что ты у меня есть. Увижу тебя, обниму, и жить вроде легче. Опереться есть на кого. Ты не ревнуй меня, ладно?

Наденька порывисто обвила его шею руками. – Не ревнуй. Лучше поцелуй меня. Вот так, крепко-крепко.

Прокурор Йадзава-сан допрашивал свидетеля уже пятый час, хотя речь шла о поездке, которая длилась в половину меньше. И постепенно тот, словно попадая под действие гипноза, вспоминал все новые и новые детали, о которых раньше и не подозревал. Но память обладает многими удивительными свойствами, и, когда кажется, что измученный многочасовым допросом мозг вот-вот отключится, она неожиданно выдает на поверхность из глубин подсознания яркие картины прошлого, будто они происходили не вчера, не месяц назад, а всего несколько минут. Молодой парень краснел и потел, но старался держаться с достоинством.

– Теперь давай начнем сначала, – спокойно сказал прокурор. – Итак, ты оказался в поезде вместе с этой женщиной.

Молодого человека звали Янтава Кадзиоки. Его отец содержал магазин мебели в Токио. Дело было не слишком, но все же доходным, позволявшим жить сравнительно безбедно. Йадзава видел, кто перед ним. Отпрыск мелкого буржуа, отправившийся в свое первое самостоятельное путешествие, пусть даже между центром и пригородом. Строгий отец далеко, в кармане небольшая сумма денег, рядом красивая женщина.

– Так уж вышло, господин, – пробормотал Янтава.

Женщина стояла совсем близко. Он вспоминал, что она коснулась его бедром, когда он проходил мимо. Он хмуро извинился, увидев, что перед ним итеки, не японка, но она вдруг очень приветливо улыбнулась и спросила с милым акцентом: «Как тебя зовут?» – совсем без боязни или превосходства. Он-то эмигрантов повидал достаточно. Но на эту женщину ему хотелось смотреть и смотреть бесконечно, так как она была очень красива.

– Вы говорили с ней? Вспомни, о чем.

– Но я не помню, господин. Мне очень жаль, но это было довольно давно. Я ничего не утаиваю, поверьте, господин!

– Я знаю, знаю, – успокоил парня Йадзава-сан. – Но все же постарайся. О чем обычно говорят в поезде незнакомые люди? О дороге. О погоде. Вспомни, она не называла себя?

Парень смутился.

– Конечно, она себя называла. Но эти иностранные имена! Я даже не мог это произнести. Про себя я называл ее «попутчица». Говорила она по-японски плохо, знала всего несколько десятков фраз. Да мы почти и не общались. Просто она была очень мила со мной. Простите, господин.

– А потом?

– Потом произошло нечто странное. В поезд села другая женщина, и она была очень похожа на Сьюдо-ака, на первую. Я еще подумал, что они, должно быть, сестры. Потом первая осталась, хотя собиралась выйти, а вторая, наоборот, куда-то исчезла.

– Хорошо, очень хорошо. Видишь, ты многое вспомнил. Теперь скажи, где сошла та женщина, что осталась в вагоне?

– Не знаю, господин. Думаю, что в Токио. Но после остановки она как-то странно переменилась. В мою сторону даже не посмотрела, будто мы незнакомы. Может быть, ее ждал мужчина и она не хотела, чтобы у него был повод для ревности?

– Но ведь ты утверждаешь, что это была та женщина, тело которой было обнаружено в пригороде?

– Да, господин. Я почти уверен, что это она.

Его до сих пор преследовал запах ее духов. Аромат был чуть заметный, но его невозможно было спутать ни с чем другим, до того он был манящим и кружащим голову. У него даже потемнело в глазах, когда он прикоснулся к ее обнаженному телу. Женщина разделась сама, видя, что он страшно стесняется. Она этого хотела ничуть не меньше, чем он сам. По крайней мере, ему так показалось.