Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Николай Внуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– По-моему, можно сделать так, – наконец сказал он. – Мы пошлем эту марку ценной бандеролью в Москву, в Центральную филателистическую контору на экспертизу. Там еще раз проверят, настоящая она или нет, хотя я нисколько не сомневаюсь в ее подлинности. К бандероли мы приложим письмо. В письме мы спросим, каким образом можно реализовать эту Гвиану. Я это сделаю сегодня же. Надеюсь, вы мне доверяете?
– Конечно! – сказали мы в один голос.
– Прекрасно! А теперь дайте мне ваш адрес. Я хочу, чтобы ответ из Москвы пришел к вам домой.
Ответ из Москвы пришел на десятый день. Орька сразу примчался ко мне. Он даже не распечатал письмо. Он хотел, чтобы мы это сделали вместе. Он был настоящим другом.
Я нашел тетушкины ножницы, и мы осторожно разрезали большой конверт из толстой серой бумаги. Внутри лежал сложенный вчетверо лист. На нем было напечатано:
"Уважаемый товарищ Кириков!
Вы поступили правильно, прислав на экспертизу в Главную филателистическую контору эту марку. Специальная экспертная комиссия установила, что это действительно так называемая "Розовая Гвиана", марка очень редкая и имеющая большую историческую ценность. Горячо поздравляем Вас с необычной находкой и сообщаем, что мы командировали нашего сотрудника с Вашей маркой в Главную контору Международного почтового союза в Женеве (Швейцария) для окончательного установления подлинности марки.
О результате мы Вам сообщим.
С уважением и пожеланием новых интересных находок.
Черенцов,
эксперт Главной филателистической конторы".
Через полчаса мы сидели в тихом и пыльном кабинете Гуковского. Синий вечер густел за окном. На столе горела лампа под зеленым абажуром. Алексей Николаевич принял нас, как старых хороших знакомых. Глаза его блестели и смеялись, когда он читал письмо.
– Вот видите! Я не ошибся. Дорогие мои, вы даже "не представляете себе, какой шум поднимаете среди филателистов всего мира! Третья "Розовая Гвиана"! И найдена где? В Советском Союзе. Кем найдена, спрашиваю? Мальчишками, пионерами.
Он положил письмо на стол и обнял нас за плечи.
– Алексей Николаевич, это правда, что она самая первая в мире? – спросил Орька.
– Нет, друзья. Самая первая – "Королева Виктория". А "Розовая Гвиана" самая дорогая марка, – сказал Алексей Николаевич. – Не так давно с третьей "Розовой Гвианой" произошел трагический случай – она стоила жизни бедняку индусу.
– С третьей? Почему с третьей? Ведь третья же наша! – сказал Орька.
– Нет. Третью "Розовую Гвиану" нашел Джаган.
– Так, значит, наша – четвертая?
– Нет. Ваша третья.
– Почему?
Алексей Николаевич поудобнее уселся в кресле.
– Третья была найдена в Индии. Там, в городе Майсуре, в центральном почтовом отделении служил тихий, незаметный чиновник Джаган...
Когда Алексей Николаевич кончил рассказ, Орька посмотрел на меня и сказал:
– Понял теперь, что такое филателия?
– Понял, – ответил я.
* * *
Через несколько дней все в нашем классе знали о необычайной находке Орьки Кирикова, о том, что сейчас ее рассматривают международные эксперты в Швейцарии и что скоро из Женевы должен прийти ответ.
Орька ходил сам не свой от гордости и всем рассказывал о том, как он выменял у незнакомого мальчишки коробку старых марок и нашел среди них "Розовую Гвиану". Он всем показывал письмо из Москвы, и скоро его так зачитали, что некоторые строчки совсем стерлись.
А потом вдруг он позвал меня в парк, и мы ушли далеко, в самый конец липовой аллеи, и сквозь заросли терна и алычи пробрались на маленькую глухую полянку.
Орька сорвал длинную травину и начал ее жевать. Он о чем-то думал, прищуривая глаза. Затем сказал:
– Я не хочу продавать марку.
Я даже подскочил от неожиданности.
– Почему?
– По-моему, это нечестно: продавать марку государству.
– Почему – нечестно? Ведь ты ее нашел. Как золотой клад. Ведь находят же золотые клады и сдают их государству. И государство платит премию тому, кто нашел. Об этом даже в газетах пишут.
– А я хочу по-другому, – сказал Орька. – Я хочу подарить марку государственной коллекции.
Я молчал. Меня будто водой окатили. Я смотрел на Орьку во все глаза и никак не мог понять, шутит он или говорит всерьез. Ведь если он подарит марку, то у нас не будет ни автомобилей, ни велосипедов, ни фотоаппаратов – ничего не будет.
– Орька, – сказал я, – ты это взаправду?
– А ты думаешь? – сказал он.
Мы помолчали.
– Я подарю марку государственной коллекции и откажусь от премии, – сказал Орька. – Я несколько дней думал. Ведь это просто случай, что она попала в мои руки, понимаешь? Зачем же пользоваться глупым случаем, чтобы брать с государства деньги?
Я молчал. Я искал хоть какое-нибудь доказательство, чтобы разубедить Орьку. Все-таки это его заслуга, что он нашел эту марку и определил ее по каталогу. Не встреть он тогда в магазине того мальчишку, и марка пропала бы и для Орьки, и для государства, и для всего мира. Мальчишка-то, судя по всему, ничего не смыслил в редких марках. Но все доказательства казались мне почему-то слишком слабыми.
– Все-таки ты дурак, – сказал я наконец.
– Может быть, – сказал Орька.
И мы разошлись.
Мы не разговаривали два дня, хотя в классе сидели друг за другом. Я злился на Орьку. Конечно, его похвалят в газете. И Алексей Николаевич похвалит. И учителя похвалят. Слава! Еще бы! Такую дорогую марку – и вдруг задаром, за просто так подарить государственной коллекции! А для чего тогда было мечтать о машинах, о велосипедах и фото?..
А потом пришло письмо из Москвы. Вернее, в конверте было не одно письмо, а целых три и еще специальный пакетик, в котором лежала "Розовая Гвиана".
Первое письмо, напечатанное синими буквами, было коротким.
"Дорогой товарищ Караков! – говорилось в нем. – Посылаем. Вам заключение экспертной комиссии Международного почтового союза (оригинал на немецком языке и перевод).
С уважением
Черенцов,
эксперт Главной филателистической конторы".
Орька развернул второе письмо, на плотной блестящей бумаге. Он так торопился, что надорвал край листка. Перед нашими глазами зарябили ровные латинские буквы.
"Geehrter Herr Kirikoff", – прочитали мы и ничего не поняли, потому что в школе учили английский. На третьем листке оказался перевод.
"Уважаемый господин Кириков", – прочитал Орька и покраснел. – Ишь ты, господин! – сказал он. – Здорово придумали, черти!
"Уважаемый господин Кириков! Экспертная комиссия Международного почтового союза в составе г.г. Зеефельда, Хартвица и Блюма 28 апреля с. г. подвергла экспертизе найденную Вами марку, о чем был составлен специальный акт".
– Ого! – сказал Орька. – Специальный! – и посмотрел на меня.
– Давай быстрей, не тяни, – сказал я.
"Как было установлено комиссией, это действительно "Розовая Гвиана", как ее называют коллекционеры, но не подлинная, а талантливо подделанная знаменитым реставратором-филателистом Фурнье. Такие марки в филателистической практике называются "новоделами".
Мы переглянулись. Орькина рука с письмом опустилась на стол. На его щеках медленно остывали красные пятна.
– Орька, это все? – спросил я,
– Нет... – сказал он. – Там еще что-то написано.
– Дай посмотреть.
– Подожди, я сам.
"Присланный Вами "новодел" изготовлен, как было установлено, в двадцатые годы нашего столетия. Интересен тот факт, что коллекционерам мира не известно ни одной подделки "Розовой Гвианы". Таким образом, Вы являетесь первооткрывателем этого "новодела", который, хотя и не имеет исторической и коллекционной стоимости, указанной в каталогах, оценен Международной экспертной комиссией в 500 американских долларов".
Орька положил письмо на стол.
– Все? – спросил я.
– Все. Там дальше идут подписи, – сказал он.
– Что будем делать? Все-таки пятьсот долларов.
– Очень-то нам нужны эти американские доллары, – сказал Орька.
– А фотоаппараты? – сказал я.
Орька посмотрел на меня так, что я сразу понял, какой я дурак.
– Идем к Алексею Николаевичу, – сказал он.
* * *
Наша республиканская газета напечатала заметку о "Розовой Гвиане". Заметка называлась "Необычайная находка". В ней в двадцати строчках рассказывалось обо всем, что я здесь написал, и еще о том, что ученик шестого класса второй средней школы Орион Кириков подарил марку городскому краеведческому музею.
Орька купил сразу десять газет и из всех вырезал эту заметку. Одну из них он подарил мне.
УРОК ИСТОРИИ
В классе об этом по-настоящему никто не знает. Только я знаю все по порядку. Я с Борькой за одной партой сижу, а Борька в то воскресенье ходил в лес за дикой хурмой. Самая крупная хурма растет у Волчьих Ворот, за пемзовым рудником. Знаете, что такое дикая хурма? Не знаете? Ну, тогда и не объяснишь. В общем, немного похоже на грушевое повидло пополам с вареньем из облепихи.
В понедельник Борька принес в школу полные карманы хурмы и эту самую штуку. Меня-то в лес тетка не отпустила, заставила колоть дрова и убирать мусор во дворе. Она всю жизнь так: то двор подметай, то огород копай, то картошку чисти, то еще что-нибудь выдумает. Если с утра не успеешь сбежать, значит, все пропало.
В тот день на истории Владимир Николаевич рассказывал нам про походы Святослава. Слышали, как Владимир Николаевич рассказывает? Все будто в кино видишь: и красные щиты дружинников, и железные шлемы с переносьями, и тяжелые копья с наконечниками из булата. А впереди – сам Святослав. Панцирь у него тусклый, изрубленный, ручищи до плеча голые – это чтобы легче работать мечом. Как рубанет половца, так с одного раза от плеча до пояса. Вот как рассказывает Владимир Николаевич. Потом в учебник и заглядывать не надо, все само собой запоминается.
У Владимира Николаевича вместо левого глаза черная повязка и вся левая половина лица в шрамах. А волосы совсем белые, хотя он и не особенно старый. Это оттого, что он был на фронте. Однажды мы попросили его рассказать про войну, но он пожал плечами и сказал, что по программе мы до войны дойдем только в девятом классе.
– Князь Святослав спал прямо на сырой земле, накрутив на руку повод своего коня. Шлем он надевал перед самым боем, а иногда и совсем не надевал. Ел из деревянной миски, которую возил в мешке, притороченном к седлу...
И вдруг я перестал видеть Святослава и дружину, потому что Борька приподнял крышку парты, сунул руку в портфель и вынул из него здоровенную желто-бурую грушу. У меня даже слюнки потекли, потому что я знаю эти груши. Борька меня однажды угощал. Они растут у них в саду и, когда кусаешь, прямо брызгают соком.
Вынул Борька грушу из портфеля и повернулся ко мне спиной. Заслонил. Значит, один съесть хочет. Вот тебе и товарищ! Позавчера, когда я приносил семечки, я ему честно отсыпал полторы горсти и потом еще добавил немного. А он грушу один хочет съесть. Еще и заслоняет.
Я так обозлился, что ткнул Борьку кулаком в бок.
– Ты чего? – прошипел он.
– Дай откусить.
– Чего откусить? – спросил Борька.
– От груши.
– Вот чудак! – прошептал Борька. – И никакая это не груша, а граната.
– Какая граната?
– Самая настоящая. Боевая, – сказал Борька.
Я сначала даже не поверил.
– А где ты взял?
– Нашел в землянке, – сказал Борька. – В той, у Волчьих Ворот, знаешь?
Я опять не поверил:
– А ну покажи!
– Не лапай, не твоя, – сказал Борька и оттолкнул мою руку локтем.
– Врешь ты все, Борька, – сказал я. – Ту землянку я знаю, как свою комнату. Мы ее с Гришкой всю облазили. Там сейчас даже винтовочной гильзы не найти.
– Вы не нашли, а я нашел, – сказал Борька.
Вот везет человеку! Когда мы выковыривали из глинистой кручи пули на старом стрельбище, я нашел только три штуки, и то какие-то сплющенные, похожие на мелкие уродливые грибы... А Борька раскопал одиннадцать штук, тяжелых, блестящих и совершенно целехоньких, будто их только что вынули из патронов.
– Борька, – прошептал я, – дай посмотреть.
– Только уговор: не лапать, – сказал Борька и повернулся ко мне.
Граната, обросшая ржавчиной словно бурым мохом, лежала у него на ладони. И вовсе не на грушу была похожа, а на большой лимон с коркой, надрезанной аккуратными квадратами. На одном конце у нее был выступ вроде невысокого горлышка, и на этом горлышке, на железном стерженьке с дырочкой, подрагивало кольцо, совсем тонкое, перержавевшее. А сбоку к горлышку подходил плоский и тоже очень ржавый рычаг.
– Ты бы ее хоть почистил, – сказал я.
– Зачем? – удивился Борька.
– Все-таки покрасивее будет.
– Чепуха, – усмехнулся Борька. – Боевому оружию красота не нужна. Ты бы еще к ней розовую ленточку привязал.
– Нет, Борька, ленточки, конечно, не нужно. Но разве приятно стрелять из какого-нибудь ни на что не похожего пистолета? Да его в руки будет взять противно. Ты посмотри, какие красивые у нас боевые ракеты. Помнишь кино про парад на Красной площади?
– Чепуха, – сказал Борька. – Дали бы тебе, так ты бы любой пистолет взял, даже самый страшный.
– А я бы и не взял, – сказал я. – Что с ним делать в мирное время, с пистолетом-то?
– Все-таки хорошо, когда у тебя пистолет. На всякий случай, – сказал Борька.
– Ну какой такой случай может случиться? Вот ведь все люди живут без пистолетов. И неплохо живут. Без всяких случаев. Другое дело – война...
– Тебе просто завидно, – сказал Борька.
Честное слово, мне ни капельки не было завидно. Ну ни сколечко. Только обидно, что мы с Гришкой просмотрели гранату. Ведь мы в этой землянке раз двадцать были, все там перекопали.
– Подумаешь – граната! – сказал я.
Борька усмехнулся и. слегка разжав ладонь, взвесил гранату на руке.
– Тяжелая? – спросил я. – Дай подержать. Только на одну секундочку.
– Ты что, с ума сошел? – сказал Борька. – Ведь она может взорваться. Как грохнет...
– Она никогда не взорвется, – сказал я. – У нее внутри все перержавело.
– У нее внутри тол, а тол не ржавеет, – сказал Борька.
Я потрогал гранату пальцем. Холодная и шершавая. И ничего особенного. Железка железкой.
– Не взорвется... – повторил Борька. – Помнишь, как возле маслобойки нашли немецкие мины? Они там лет двадцать лежали, и ничего в них не перержавело. Когда саперы за железнодорожным переездом их взорвали, так грохнуло, что у нас в окнах чуть все стекла не полопались.
Это я помнил – как взрывали. Мы с Гришкой лазили тогда на крышу смотреть. Только ничего, кроме большого дыма, не увидели.
– Ты что с ней будешь делать?
– Еще не знаю, – сказал Борька. – Может, до лета оставлю. А может, в лесу взорву. Спрячусь за дерево – и брошу. Знаешь, как долбанет!
– А ты умеешь с ней обращаться?
– Конечно, умею! Я, наверное, тысячу всяких военных книжек прочитал. Я очень люблю про войну. Так в тех книжках про такие гранаты все по порядку написано. Смотри, как надо. Значит, сначала вот этот рычаг прижмешь, – он прижал рычажок ладонью к рубчатому корпусу гранаты, – а потом за кольцо раз!..
Кольцо выдернулось вместе со стерженьком из горлышка и осталось в Борькиных пальцах, а внутри гранаты что-то слабо щелкнуло. Я даже воздухом захлебнулся, и все в глазах у меня пожелтело и поплыло куда-то в сторону. А по спине побежала противная слабость.
– Чепуха, не бойся, – сказал Борька. – Пока не отпустишь рычаг, она не взорвется. Это рычаг боевого взвода, понял? А чеку можно вставить обратно.
Он стал засовывать стержень в отверстие в горлышке. Но стерженек почему-то не засовывался, и я увидел, что пальцы у Борьки начали дрожать, и дрожали все сильнее и сильнее. Скоро и сам он начал дрожать, да так сильно, что даже скамейка под ним заскрипела.
– П. – . пон-нимаешь, – сказал Борька. – Т-там эти д-дырки сдвин-нулись, и ник... ник-как...
Я не понимал, о каких дырках он говорит, но почувствовал, будто на меня наплывает какое-то душное облако, а к горлу подкатывается тошнота.
– Бо... Борька, а ч... а ч... а что же теперь делать?
– Держ-ж-жать... Р-рычаг держ-ж-жать. А то в... взорвется.
Он сжал гранату в руке с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
Теперь класс начал поворачиваться вокруг меня и слегка покачиваться, а я видел все будто из-под воды. И ноги стали какие-то мягкие, как кисель, и внутри меня все будто оторвалось от своих мест и опустилось в живот и там дрожало, как студень. И думал я только об одном: вот ведь никто, ни мальчишки, ни девчонки, ни Владимир Николаевич, не догадывается, что под крышкой парты в Борькином кулаке зажата холодная, ржавая смерть. Чуть-чуть отпустить рычаг – и она вырвется из этого железного лимона с ужасным грохотом, с дымом, с огнем, в щепки разнесет парты, высадит окна, и ты ни о чем даже не успеешь подумать... Какая она противная на вид, эта граната! Прямо смотреть не хочется. Надо же было додуматься принести ее в класс...
– К-колька... я не могу больше, – прошептал Борька. – Пружина оч-чень тугая. Руку разжимает...
– Держи, дурак! Не отпускай!
Я обеими руками обхватил Борькин кулак, и мы замерли, прижавшись друг к другу.
И вдруг Борька прошептал:
– Шнурок! Выдергивай шнурок из ботинка. Быстрее! Я подержу. Сейчас мы его привяжем.
Я сразу догадался, что он хочет сделать, и все мурашки и вся слабость у меня мгновенно пропали. Молодчина, Боб! Сообразил!
Через несколько секунд Борька командовал:
– Пропускай вниз, под пальцы. Еще раз... Так. Сейчас мы ее, гадину, свяжем.
Шнурок был коротковатый, его едва хватило на три оборота, но мы все-таки притянули к корпусу гранаты страшный рычаг.
Борька слегка разжал кулак и сказал:
– Давай потуже!
Я хотел затянуть узел изо всех сил, но тут шнурок лопнул, граната вывернулась из Борькиной ладони, упала под парту и, грохоча, покатилась куда-то вперед, и все в классе обернулись в нашу сторону. А Владимир Николаевич замолчал и удивленно поднял бровь.
Борька вскочил и бросился к двери, крикнув страшным, звенящим голосом:
– Бегите все!
Я рванулся за ним, и в тот же миг на меня со всех сторон ринулась тяжелая, оглушительная темнота.
* * *
...Сначала я увидел ноги в блестящих ботинках и хорошо отглаженную длинную и твердую как железо стрелку брюк. Долго я смотрел на эту стрелку, прежде чем догадался, что лежу на диване в учительской и что эти ботинки и брюки Владимира Николаевича, который стоит надо мной. Рыхлая зеленая материя дивана под моим лицом остро пахла нашатырным спиртом. Волосы у меня на голове были почему-то мокрые. На стене громко, словно заколачивая гвозди, тикали часы. Я пошевелился.
– Очнулся, герой? А ну-ка, вставай! – сказал Владимир Николаевич и крепко взял меня за плечо.
Я встал, но сейчас же сел обратно на диван, такими зыбкими и непослушными были ноги.
– Ты тоже вставай, голубчик, – сказал Владимир Николаевич.
И тут я увидел, что на другом конце дивана, сжавшись в комочек, лежит Борька с мокрым полотенцем на голове.
– Я больше никогда... честное слово, никогда... – пробормотал Борька и открыл глаза. Он сбросил с головы полотенце, рукой потер лоб и опустил ноги на пол. Лицо у него было желтое, как после тяжелой болезни.
– Так, – сказал Владимир Николаевич, отпустил мое плечо и, щелкнув портсигаром, закурил папиросу. Широко шагая из угла в угол учительской, он выкурил ее до картона и сразу же закурил вторую.
Мы сидели на диване молча.
Минутная стрелка на часах обошла почти полный круг, за дверью в коридоре началась, прошумела и кончилась перемена, а историк все курил и мерил шагами диагональ учительской.
Знаете, как он умеет молчать и ходить по классу, не глядя ни на кого? Хуже ничего нет на свете.
Наконец я не выдержал:
– Она взорвалась, да, Владим Николаич?
Историк резко остановился и посмотрел на нас блестящим глазом.
– Мальчишки. Мелюзга. Игрушку нашли, – сказал он отрывисто, будто выплевывая слова. – Ваше счастье, что в ней детонатора не было. Глупый, счастливый случай... Отделались только обмороком.
Он выкурил еще одну папиросу, раздавил окурок в пепельнице, подошел к двери и щелкнул ключом в замке.
– Ноги-то двигаются? – спросил он и, когда мы ответили, что двигаются, распахнул дверь в пустынный коридор.
– Я думаю, вам надолго этого хватит. Может быть, на всю жизнь... А сейчас – марш домой! – И добавил: – Завтра в школу пораньше. Стекло в окне вставлять будете, которое я разбил, выбрасывая эту гадость. Ясно?
... Вот как все это было. В классе об этом по-настоящему никто ничего не знает. Только мы с Борькой.
ФАКС
Эта история началась с обыкновенного круглого зеркальца, такого, в какие любят смотреться девчонки и которое в магазине стоит двенадцать копеек. Тошка вынул его из кармана на уроке физики, придвинулся поближе к окну и запустил в спину Таньке Крапивиной зайчика. А Танька случайно отодвинулась в сторону. Зайчик соскользнул у нее со спины и ударил прямо в доску. Тошка быстро сунул зеркальце в парту, но физик уже заметил.
– Федоров! Это что еще за игрушки? Ну-ка, дайте сюда ваше зеркало.
– Я больше не буду, Борис Николаевич. Я случайно. Честное слово, – уныло сказал Тошка.
– Дайте мне зеркало! – повторил физик.
Тошка нехотя поднялся с места и положил зеркальце на стол.
– Сядьте на место, Федоров, – сказал физик.
Он никогда не отчитывал нас за всякие мелкие проступки и никогда не повышал голоса, даже если очень злился. Но если он что-нибудь отбирал во время урока, то уже не отдавал никогда.
Вот и сейчас он покрутил зеркальце в пальцах и посмотрел на часы, которые лежали на раскрытом журнале.
– То, что я хочу вам рассказать, произошло две тысячи сто лет назад. Ровно две тысячи сто лет назад римский адмирал Марцелл привел свой флот к греческому городу Сиракузы и блокировал его с моря...
Класс притих, потому что Борис Николаевич здорово умел рассказывать. Однажды он начал урок с обыкновенного ржавого гвоздя, который подобрал где-то по дороге в школу. Он намотал на этот гвоздь тонкую лакированную проволочку и пропустил по ней ток от карманной батарейки. И гвоздь превратился в магнит, который притягивал перья, бритвочки, булавки и всякую железную мелочь, которую ребята бросали на стол. А один раз он принес две толстые палки, одну из них концами привязал к ниткам, нитки эти держали за концы Николайчик и Юрка Блин, а Борис Николаевич ударил изо всей силы по середине привязанной палки другой палкой. И эта палка, которая висела на нитках, сломалась, а нитки даже не оборвались! Борис Николаевич сказал, что это закон инерции и что все дело в том, как ударить по палке.
И еще неизвестно, кто лучше рассказывает – Борис Николаевич или Владимир Николаевич, наш историк. Историку приходится верить на слово: кто знает, как там жили наши прапрапрапрадеды, когда они и писать-то еще не умели. А вот физику... Достаточно взять в руки мел, там перемножить, тут сложить, и сразу все ясно, и никаких тебе споров. Против математики не пойдешь.
Интересно, к чему это физик начал про древних римлян и про Сиракузы?
– Большим и сильным был флот Марцелла. Шестнадцать тяжелых боевых трирем закрыли выход из сиракузской гавани и не выпускали в море ни одного корабля, ни одной лодки. Не могли выйти на промысел рыбаки. Прекратился подвоз продуктов. И скоро в Сиракузах начался голод. Городские власти пытались начать переговоры с Марцеллом, но адмирал надменно ответил, что ни о каких переговорах не может быть речи, пока он не захватит город и не разграбит его дотла. А Сиракузы были очень богаты. Сюда привозили золото из Африки, ценное дерево из Ливана, дорогие масла с Крита и красивые ткани с востока. Жители Сиракуз приуныли. Они не видели выхода и готовились к последнему бою.
И тут им на помощь пришел знаменитый ученый Архимед. Он осмотрел флот Марцелла с вершины холма над городом, а потом приказал собрать у богатых горожан самые большие зеркала. А надо сказать, что зеркала в то время стоили очень дорого, потому что их делали не из стекла, а из полированных пластин бронзы. Это была тяжелая и долгая работа.
Вечером все найденные зеркала принесли в дом Архимеда. Ученый отобрал из них двадцать четыре самых больших и самых блестящих.
На следующий день, в самый жаркий час, когда земля ссыхалась и трескалась от солнца, Архимед роздал зеркала женщинам-рыбачкам и приказал пустить в борт самой большой триремы двадцать четыре солнечных зайчика.
– Все зайчики должны попасть в одном место, – сказал он.
И вот на борту триремы загорелось ослепительное солнечное пятно...
Борис Николаевич повернул Тошкино зеркальце к солнцу и пустил зайчика на заднюю стену класса. Все обернулись, зашумели, захлопали крышками парт, а Орька Кириков и Николайчик захихикали.
– Вы поступаете точно так же, как поступили матросы Марцелла, – сказал физик. – Они тоже собрались на палубе и хохотали до упаду, показывая пальцами на женщин, которые занимались таким глупым делом. Но смеяться пришлось недолго. Вскоре сухие доски борта триремы задымились и вспыхнули, а через минуту огонь бросился на просмоленные канаты и на все, что могло гореть.
Так были сожжены все шестнадцать страшных трирем Марцелла. И ни одна из них не успела выйти из сиракузской гавани и привезти домой весть об ужасном разгроме римлян на море... Урок окончен! – сказал Борис Николаевич и захлопнул журнал.
Несколько мгновений все сидели молча, ожидая, что Борис Николаевич добавит еще что-нибудь, но он сунул журнал под мышку, положил Тошкино зеркальце в карман и пошел к двери.
Тогда все повыскакивали из-за парт, обступили его и стали расспрашивать. Больше всего вопросов задавал Тошка. Он ловил каждое слово физика и смотрел на Бориса Николаевича так, будто увидел первый раз в жизни.
– А на каком расстоянии от берега стояли эти самые триремы?
– Конечно, дальше, чем на расстоянии полета стрелы. Иначе римляне перестреляли бы всех женщин. Это метров сто – сто пятьдесят.
– А какого размера были зеркала?
– Самые большие, какие нашлись у горожан, так говорится в легенде, сказал физик.
– Так, значит... это легенда? – разочарованно протянул Тошка. – А я-то думал...
– Да, к сожалению, это красивая сказка, – сказал Борис Николаевич. – Но то, что флот Марцелла был уничтожен под Сиракузами Архимедом, – это уже не сказка, а исторический факт. До сих пор на главной площади Сиракуз стоит памятник, на котором Архимед изображен с зеркалом в руках. Только никто не знает, как все произошло в действительности.
* * *
Мы с Тошкой живем недалеко друг от друга, на окраине города, и всегда ходим в школу и из школы вместе. В тот день, когда физик рассказал про Сиракузы, Тошка всю дорогу домой восхищался, размахивая портфелем:
– Вот тебе и древние! А? Ты смотри, что делали! Шестнадцать трирем! И чем? Простыми зеркалами! Надо же такое придумать! Ну и молодчина этот ихний Архимед! Вот это изобретатель! Это я понимаю!
Он восхвалял Архимеда на все лады, называл его величайшим ученым мира и гениальнейшим человеком всех времен и народов.
А я сомневался. Я никак не мог поверить, что большой военный корабль можно поджечь простым солнечным зайчиком. Да и древние греки, по-моему, были изрядными врунами. Обычных героев у них не было, а все были прямо-таки сверхгероями. Взять хотя бы Геракла. Если верить всему, что про него написано, то он, еще не выйдя из пеленок, начал совершать великие подвиги. Например, душил голыми руками здоровенных удавов и рвал, как бечевки, морские канаты. Да обычному младенцу, хоть он пупок надорви, в жизни такого не совершить. Все это сказки. Эти древние греки были, наверное, отчаянными выдумщиками и навыдумывали столько, что в конце концов сами перестали понимать, где сказка, а где правда. И про Архимеда, наверное, тоже так. Какой-нибудь из историков что-то перепутал, ну и пошло из книжки в книжку. А корабли-то подожгли обычными факелами. Незаметно подплыли и сунули в какую-нибудь щель.
Я про все это сказал Тошке.
Тошка вдруг сильно покраснел и начал орать на всю улицу:
– Факелами?! Да ты хоть немножко подумай, прежде чем болтать ерунду. Был ясный солнечный день. Как же они могли подплыть к кораблю с факелами? Их бы сразу заметили и спокойно перестреляли из луков. На выбор, как в тире. Тут дело ясное – они могли только зеркалами и ничем больше!
Я подумал и сказал, что, может, в этом месте историки и перепутали. В тот день, может, не было яркого солнца, а был густой туман и все произошло так, что матросы Марцелла ничего не заметили, а когда заметили, то было поздно.
– Туман? – заорал Тошка. – Значит, ты считаешь, что историки были круглыми идиотами? Уж туман-то от солнца отличит даже... даже червяк, у которого вовсе нет глаз. А тут все-таки историки...
– Ну ладно, пусть будет солнце. Только ты и сам знаешь, что зайчик от зеркала ни капли не греет. Он только блестит, а тепла от него ни на грош.
Тошка нахмурил брови и задумался.
– Да, это верно... От увеличительного стекла – другое дело, а вот от зеркала... Постой! – он вдруг схватил меня за рукав. – А ты пробовал когда-нибудь несколько зайчиков в одно место? Вот видишь! И я тоже не пробовал. А проверить это очень легко. Набрать зеркал сколько можно, дома, у знакомых, еще где-нибудь и... Послушай! Завтра как раз воскресенье, мать с утра на базар уйдет и вернется только после обеда. И мы можем спокойно произвести опыт. И тогда мы узнаем, кто прав: Архимед или Борис Николаевич. Понятно?
Чем дальше говорил Тошка, тем тверже звучал его голос, и скоро я почти верил, что Архимед действительно сжег зеркалами и что наш опыт будет удачным, и только немного жалел, что не мне первому пришла в голову мысль проверить Архимеда.
Так это началось, и в тот день я совершенно не подозревал, что значит проверка исторического факта.
Тошка жил совсем недалеко от меня, на Степной улице, больше похожей на длинную лужайку, чем на улицу. Она сплошь заросла лопухами и высокой травой, в которой изо всех сил стрекотали кузнечики. Через забор Тошкиного двора свешивались ветви яблонь, усыпанные хлопьями бело-розовых цветов. Над ними тонко звенели пчелы, будто тянули с цветка на цветок невидимые струны. Хорошо было здесь. Тихо. И даже как-то дремотно.
Я просунул руку между рейками забора, нащупал вертушку калитки и вошел во двор.
Тошка стоял у крыльца. Он сразу увидел меня и очень обрадовался.
– Ага! Принес зеркала? Иди скорее сюда. Сколько штук?
Я вынул из карманов пять зеркалец – все, что удалось достать дома и у соседки Людмилы Андреевны.
– Наверное, хватит, – сказал Тошка и развернул большой пакет, лежащий на крыльце. Там оказалась целая коллекция зеркал – больших и маленьких, с ножками и без ножек, ручных и бритвенных, и было даже одно настенное в деревянной рамке.
– Двадцать одна штука, – с гордостью сказал Тошка. – У всех соседей и знакомых выпросил. Вечером надо отдать, а то больше никогда не дадут.
– А что будем поджигать?
– Дрова. Я там целый костер собрал. Самых сухих, – показал Тошка в глубину сада.
– А кто зеркала будет держать?
– Никто. Сами будут держаться. Я все обдумал, не беспокойся.
Мы прошли в дальний конец сада, туда, где буйно разрослась малина и крапива и где рядом с будкой рыжего пса Джойки была сложена куча хвороста.
