Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Николай Внуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
В книжке говорилось, что после десяти – двенадцати дней таких тренировок можно научиться запоминать сто и даже больше предметов.
– Это то самое, что нам нужно, – волновался Блин. – А ну, давай сюда серебряное блюдо, игральную кость, боб и драгоценный камень!
Орька принес все что нужно.
На мелкую тарелку мы бросили костяшку от домино, красную чернильную резинку вместо драгоценного камня и фасолину. Засекли время по будильнику и ровно минуту смотрели на эту дребедень. Потом прикрыли тарелку газетой.
К вечеру мы уже безошибочно запоминали по тринадцати предметов.
Одно было плохо: мы запоминали с разной скоростью. Быстрее всех запоминал Блин. Он начинал ворчать и ругаться, когда мы поднимали газету, чтобы посмотреть еще раз.
– Нет, дальше так не пойдет, – наконец заявил он. – Давайте каждый по отдельности. Мы только мешаем друг другу.
Я шел от Орьки домой в отличнейшем настроении. Давно у меня уже такого не было. Все казалось легким, доступным и невероятно красивым. А эти самые двойки по разным предметам, и все страхи, и все волнения – это же чепуха, шелуха, дым... Вот какое было настроение.
Дома я еще раз попробовал. Выгреб из старого пенала разное мелкое барахло – пуговицы, винтики, перышки, огрызки карандашей, – разложил все на столе, внимательно ко всему присмотрелся, а потом прикрыл листом бумаги и начал вспоминать. Откинул бумагу, посмотрел – точно! Все будто отпечаталось у меня в памяти. Даже дырки на пуговицах запомнил и что как лежит.
На другой день я уже не мог остановиться – запоминал все, что на глаза попадалось: вывески магазинов, количество окон в домах, номера автомобилей.
В классе я заметил, что Блин тоже оглядывается по сторонам и время от времени закрывает глаза. Тоже, наверное, запоминает. Только Орька сидел спокойно и внимательно смотрел на Сергея Ивановича, нашего географа. Но мне показалось, что он тоже что-то запоминает, – может быть, пуговицы на пиджаке и на рубашке Сергея Ивановича.
На первой же перемене мы бросились друг к другу.
– Пятнадцать! – крикнул я.
– Шестнадцать! – отозвался Орька.
– Восемнадцать! – сказал Блин.
Через три дня я безошибочно запоминал двадцать семь, Орька тридцать, а Блин тридцать четыре. Правильно было написано в книжке: с каждым разом становилось все легче.
На седьмой день тренировки я нагнал Юрку Блина по дороге в школу.
– Привет! – сказал я.
– Пятьдесят два! – воскликнул он. – А ты?
– Сорок четыре.
Орька поджидал нас в классе.
– Сорок девять! – заорал он, едва мы отворили дверь.
В тот же день произошла удивительная история на математике. Постукивая мелком по доске, Игорь Николаевич рисовал треугольники, что-то писал и объяснял.
Орька дернул меня за рукав и прошептал, что индийские йоги – самые умные люди на земле. К нам повернулся Блин и заявил, что общение в школе надо начинать не с каких-то глупых правил, а с тренировки памяти, и тогда все были бы отличниками.
Как раз в эту минуту Игорь Николаевич кончил объяснять стер с доски и подошел к своему столу.
– Соколов, – сказал он, – я вижу, что вы очень хорошо знаете материал. Объясните всем еще раз, почему против большего угла лежит большая сторона.
Я встал, подошел к доске и взял в руку мел.
Я только краем уха слышал, что треугольники надо наложить друг на друга. Зато все, что чертил и писал Игорь Николаевич, я запомнил прекрасно. Мне достаточно было одного взгляда на доску, потому что я запоминал сорок четыре предмета со всеми их признаками.
И я все написал в точности, как было написано у Игоря Николаевича. И пока писал, шаг за шагом вспоминал все, что говорил математик, и повторил слово в слово, будто он сам мне подсказывал.
Я стоял у доски и сам не верил себе. Неужели запоминание стало автоматическим? Неужели я дошел до второй ступени совершенства сознания, когда уже не требуется никакого напряжения и мозг впитывает в себя все, как губка?
Игорь Николаевич, видимо, тоже не верил. Он несколько раз подозрительно посмотрел на меня, покачал головой и сказал:
– Странно. Очень странно. Очень. Ну что ж, Соколов, садитесь. Все правильно.
И склонился над журналом.
Ирка с передней парты просигналила: "Пять!" Я возвратился на свое место, как в тумане. Пятерка по математике! Первая в жизни! В голове у меня позванивало, и опять пришло это самое чувство, что теперь все на свете трын-трава.
Потом я исправил тройку по истории. Я так лихо начал сыпать историку все даты и события, что он махнул рукой и сказал "хватит" еще до того, как я рассказал половину заданного. И ни один человек в классе не подозревал, что дома над учебником я просидел самое большее пять минут.
Цифры и большие куски текста я запоминал теперь с лету.
Скоро у нас остались "пары" только по-английскому да еще по литературе за какие-то образы помещиков. Но теперь мы ничего не боялись – впереди у нас была целая четверть, а память у нас так быстро и так чудовищно развивалась, что мы могли заучить наизусть целый лист из учебника за десять минут. Стихотворения мы запоминали после первого чтения. Орька за три вечера просто ради интереса выучил "Медного всадника" и ходил важный, как индюк.
Началось с контрольной по математике. Мы готовились к ней изо всех сил. Мы проверяли друг друга.
– Разность квадратов двух чисел... – начинал Блин.
– Произведение суммы этих чисел на их разность, – мгновенно подхватывал Орька и добавлял: – Тридцать шестая страница, справа, на середине листа.
Вот как мы все это знали.
Контрольная была на третьем уроке. Игорь Николаевич роздал нам двойные листки и маленькие карточки, на которых были написаны примеры и условие задачи.
Сначала я взялся за примеры, но они показались мне слишком легкими, и я решил расправиться с задачей, а потом, уже под конец, решить дроби и многочлены.
– Обозначим количество мешков в машинах иксом, – бормотал я, – а сами машины игреком. Тогда получится икс плюс игрек... нет, не плюс, а минус... Нет, все-таки плюс...
В голове мелькали разные формулы, я их отчетливо видел, будто быстро листал учебник, но ни одна из формул почему-то не подходила к задаче.
Прошло уже минут пятнадцать. Я оглянулся.
Орька что-то писал, перечеркивал и опять писал, и лицо у него было спокойное. Видно, у него получалось. Дальше, за Орькой, Танька Крапивина уже проверяла готовую работу, и мне вдруг стало так обидно, что все поплыло в глазах. Я старался думать над задачей, но ничего не получалось.
Крапивина поднялась со своей парты и пошла сдавать работу. Вечно она суется первой. И руку всегда тянет первой. Отличница. Значит, если игреком обозначить мешки... Черт с ней, с задачей. Лучше сначала примеры.
Танька уже вышла в коридор. К столу с листком в руках шел Николайчик. Ишь улыбается. Значит, плюс квадратный корень из первого числа... Ладно, этот пример решу вторым, сначала деление многочленов. Квадратный корень из... А сколько осталось времени?
– Лерка, – прошептал я Валерии Поповой, сидевшей на среднем ряду, и, когда она оглянулась, постучал пальцем до запястью. Она на пальцах показала: семь минут. Вот уже и Борька Линевский сдает. Неужели даже он решил все? Теперь будет хвастаться целую неделю. Эн в кубе разделить на эн, получится эн в квадрате плюс... Блин встал. Быстро подошел к столу, положил свой листок и карточку и шмыгнул за дверь. Блин! Значит, он тоже решил?! А Орька все пишет и пишет... У меня кровь прилила к лицу так, что закололо щеки. Скорее, скорее!
И в этот момент в коридоре грянул звонок и Игорь Николаевич начал выравнивать стопку листов на столе.
– Сдавайте работы, – сказал он.
Конец.
Я взял чистый лист и, не чувствуя ног, не пошел, а поплыл к столу.
Все...
Во дворе ко мне подошел Орька.
– Решил?
Я мотнул головой.
– А ты?
Орька вздохнул.
– А Блин, кажется, успел.
Юрку мы нашли у турника.
– Решил?
Он посмотрел на нас с величайшим презрением, ничего не ответил, повернулся и пошел прочь.
На другой день перед началом уроков мы поджидали Юрку на школьном дворе.
– Я запоминаю уже ровно сто, – сказал Орька.
– А я – восемьдесят семь.
– Когда мы будем запоминать по двести, – мечтательно сказал Орька, – тогда можно будет совсем не заглядывать в книжки. Сиди, слушай себе, что рассказывает учитель, и порядок.
– Только письменные задания придется делать, – сказал я.
Пришел Юрка.
Он почему-то был хмурым и озабоченным все последние дни, а сегодня лицо у него было и вовсе угрюмым. Наверное, после вчерашнего.
– Сколько? – спросил Орька.
– Что – сколько? – огрызнулся Юрка.
– Ты что, тюкнулся? – спросил Орька.
– Это ты тюкнулся, а не я, – сказал Юрка. – И подите вы к черту со своими йогами. С меня хватит.
Мы вытаращили глаза и долго ничего не могли сказать.
– Ты что, шутишь? – спросил наконец Орька.
– Какие могут быть шутки! – сказал Юрка. – В общем, я кончаю. Ясно?
– Почему?
– Потому что это ерунда, какой еще свет не видел.
Тут я не выдержал:
– Это? Ерунда? А стихи? А правила? А пятерки по истории? Да нам без этой "ерунды" всю жизнь не вылезти бы из двоек! Дурак ты, Юрка, и больше ничего.
– Был дураком, а сейчас поумнел, – сказал Блин и отошел от нас.
Орька посмотрел на меня. Я посмотрел на Орьку.
– Что это с ним?
На перемене мы попытались выяснить, в чем же все-таки дело, но Юрка сказал, что если мы еще раз к нему полезем со всякой чепухой, то он даст нам по шее.
– Ну что ж, – вздохнул Орька. – Дураку закон не писан.
* * *
Подходил конец четверти. Мы с Орькой работали, как бурлаки. Я запомнил наизусть все теоремы из геометрии, почти половину учебника по литературе и всю хронологическую таблицу по истории. В конце четверти Юлия Карловна всегда делала общий опрос по английскому, поэтому я выучил весь английский словарь, напечатанный на последних страницах учебника. Я был готов к любым испытаниям и ничего не боялся.
* * *
В тот день Юлия Карловна принесла в класс тоненький сборник английских рассказов и начала вызывать всех подряд.
– Читайте отсюда, – говорила она, подчеркивая ногтем строчку в книге. Сначала прочтите текст, а потом переведите.
Каждому доставалось по десять строчек и несколько вопросов по грамматике.
– Кириков! – вызвала Юлия Карловна.
Орька подошел к столу с видом победителя.
Еще бы! Только за вчерашний вечер он выучил нашим замечательным способом сто восемьдесят три слова.
– Прочтите вот этот абзац, – сказала Юлия Карловна.
Произношение у Орьки было неважное, и, пока он по складам справлялся с текстом, англичанка грустно смотрела в окно.
– Довольно. Переводите, – сказала она.
– Сейчас, – заторопился Орька. – Значит, так... Каждый утро... старый козел... гулять... свой отец... широкий берег реки.
– Что? – переспросила Юлия Карловна, выпрямляясь на стуле. – Как вы перевели эту фразу?
– Каждое утро старый козел выводил гулять своего отца на широкий берег реки.
В среднем ряду кто-то хихикнул, а через несколько секунд весь класс покатывался со смеху. Рядом со мной заливался Борька Линевский. Юлия Карловна сидела за столом прямая, как статуя. Орька оглядывался, ничего не понимая.
– Сайленс! Тише! – стукнула карандашом по столу англичанка. – Соколов, переведите вы!
– По-моему, Кириков перевел правильно, – сказал я.
– А по-моему... – сказала Юлия Карловна. – Садитесь, Соколов. Садитесь, Кириков. Два. И два.
Авторучка англичанки дважды взлетела над журналом, как черная смертоносная ракета.
– Стыдно! – сказала Юлия Карловна, и плечи у нее вздрогнули. – У вас было в запасе два месяца. Вы вполне могли выучить грамматику. Ведь слова в иностранном языке – это еще не все. Надо знать, как из них составляется фраза. Стыдно!
– Блинов! – вдруг вызвала она. – А что вы думаете делать дальше? У вас три двойки.
Юрка встал и пожал плечами.
– Плииз икскьюз ми, Юлия Карловна, – сказал он. – Бат ми симс ай ноу инглиш.
Класс замер. Юлия Карловна побледнела. Наступила такая тишина, что стали слышны шаги уборщицы в нижнем коридоре.
– Уорд оф онэ, ай ноу инглиш, – сказал Юрка. – Из май прэнансиэйшн карэкт?
– Уот... – булькнула наконец англичанка. – Уот уоз ит хи сэд? Что он сказал? Что вы сказали, Блинов? Повторите еще раз. Сэй ит эгейн плииз.
– Ду ю андэстенд ми? – спросил Блин и улыбнулся.
Англичанка вынула из кармана жакета носовой платок и вытерла пот со лба.
– Подите сюда, Блинов, – сказала она по-английски. – Читайте вот это место.
Она открыла книжку и показала, откуда читать. И Юрка прочел. Он читал медленно, но очень хорошо. Он не волновался. Он был внимателен и серьезен, как никогда. Он перевел прочитанное и посмотрел на Юлию Карловну.
Растерянная англичанка теребила пальцами носовой платок. Наверное, она, как и весь класс, не могла понять, что происходит у доски. Открыв рты, мы разглядывали нового, непривычного Юрку. Мы смотрели на человека, который совершил чудо. Он подтягивался на турнике двенадцать раз. Он три раза подряд выжимал пудовую гирю. Но все это было абсолютной чепухой по сравнению с тем, что он сделал сейчас.
Юлия Карловна наконец пришла в себя. Лицо у нее стало строгим.
– Я хочу задать вам несколько вопросов, Блинов, – сказала она. Во-первых, с кем вы занимались?..
И в этот момент в коридоре звякнул и восторженно залился звонок. И сразу же класс взорвался, как фейерверк. Все кричали, прыгали через парты, бежали по проходам к столу. Вспархивали сбитые с парт книги, хрустели под ногами карандаши, истекали фиолетовой кровью чернильницы.
– Сайленс, бойс! Сайленс! Тише! – кричала Юлия Карловна, но мы не могли остановиться. Мы не могли не кричать. Мы оцепили стол и требовали пятерку. Только пятерку!
– Да, да, – сказала Юлия Карловна. – Только пусть он сначала объяснит, с кем он занимался. Кто вам помогал, Блинов?
– Никто, – сказал Юрка своим глуховатым голосом. – Никто мне не помогал. Просто я разозлился...
– Что? Вы хотите сказать, что вы разозлились и выучили английский язык?
– Нет. Я не это хочу сказать. Случайно мне попалась в руки одна книжка... Сейчас я вам покажу...
Раздвинув плечом наш круг. Юрка прошел к своей парте и достал из портфеля книжку.
– Вот, – сказал он, положив книжку перед Юлией Карловной.
Это была наша "Бхагават-Гита", которую Блин так и не отдал Орьке.
– "Йога тела, йога духа и йога самоотречения", – прочитала англичанка. Что это за чепуха?
– Это не чепуха, – сказал Юрка. – Йоги были умными людьми. Они умели замечательно тренировать память. И еще вот здесь... – Юрка перелистал книжку, – вот здесь сказано, что, пользуясь методом йогов, человек средних способностей может выучить любой язык за пять – шесть недель. Я прочитал это и подумал: неужели во мне нет даже самых маленьких средних способностей? Люди могут целый язык за полтора месяца, а я даже того, что в тонюсеньком учебнике, не могу. Что я – хуже других, что ли?
– Так как же вы все-таки учили? – спросила Юлия Карловна.
– Вот так и учил, – сказал Юрка. – Слова запоминал с ходу, по способу йогов, а потом читал "Тома Сойера" на английском. Сперва плохо получалось, а потом все лучше и лучше. И грамматика как-то сама собой... А в книжке чистая правда сказана. Насчет человеческих возможностей. Ведь я "Тома Сойера" за полтора месяца...
Юлия Карловна улыбнулась, сняла колпачок со своей авторучки и вывела в четвертной графе против Юркиной фамилии красивую пятерку.
Все опять страшно заорали и бросились к Юрке.
Я встретился глазами с Орькой и показал ему кулак. Орька шмыгнул носом и отвернулся.
РОЗОВАЯ ГВИАНА
В жарком индийском городе Майсуре на центральном почтамте служил тихий, незаметный чиновник Джаган. Рано утром он приезжал на работу на стареньком велосипеде и весь день разбирал письма, не доставленные адресатам. Полутемная каморка, в которой работал Джаган, называлась "Отделом недоставленных писем". На письмах почтальоны ставили пометки. Письма с надписью "адресат выбыл" Джаган откладывал в специальный ящик. Те, на которых стояла надпись "адресат умер", шли в архив.
Однажды Джаган разбирал архив. Там скопилось несколько тысяч писем, почти за столетие. Кто знает, может быть, когда-нибудь найдутся родственники умершего и потребуют письма? Такие случаи бывали.
Тонкие коричневые пальцы привычно сортировали письма по годам. Джаган вынимал конверты из пыльной корзины, бросал взгляд на дату штемпеля и аккуратно укладывал письмо в соответствующую ячейку на стеллаже. Корзина постепенно пустела. День клонился к вечеру. В узенькое решетчатое окно проник красный луч солнца.
Вдруг Джаган вздрогнул и встал. В руке он держал пожелтевший грязный конверт с выцветшим неразборчивым адресом. Но не конверт и не адрес поразили Джагана, а марка, которую он увидел. Она была бледно-розовая, без зубцов и очень невзрачная, почти незаметная на желтом фоне конверта.
Джаган прослужил в почтовом ведомстве двадцать четыре года и знал все марки мира. Но такую он видел только в каталоге.
Бледно-розовый прямоугольник с надписью по краям: "British Guiana. Postage. One cent", а в центре прямоугольника нарисован идущий по волнам двухмачтовый парусник.
Не выпуская из рук конверта, Джаган проверил, хорошо ли заперта дверь в архив, потом на цыпочках подошел к столу, ближе к свету, и снова тщательно осмотрел марку. Руки у него дрожали, на лбу выступили крупные капли пота. Он боялся ошибки.
Но это была она, та самая марка, и корабль, нарисованный на розовом поле, назывался "Дамус Петимус".
Джаган присел на стул. Нужно было прийти в себя, собраться с мыслями, успокоиться.
Таких марок – он это знал – во всем мире было только две штуки. Одна хранилась в специальном стальном сейфе в Британской национальной коллекции, другая – в частной коллекции миллионера Рокфеллера в Америке. По курсу, указанному в филателистическом каталоге, эта марка стоила сто тысяч долларов.
В один момент, игрой слепого случая, бедный почтовый чиновник Джаган, получавший сорок рупий в месяц, превратился в сказочного богача.
Он осторожно вырезал марку вместе с кусочком конверта и спрятал ее между двойными крышками своих карманных серебряных часов. Конверт он сжег – как будто его никогда и не было.
На другой день Джаган подсчитал свои сбережения и уволился с работы. Денег хватало как раз на билет до Лондона. Джаган знал, что выгоднее и быстрее всего он продаст эту марку в Англии, – там всегда полно богатых американских туристов, которые покупают даже средневековые замки, разбирают их и по частям перевозят к себе на родину.
Джаган благополучно доехал на пароходе до Лондона, прошел таможенный досмотр и снял комнату в гостинице недалеко от центра.
Вечером он еще раз захотел посмотреть на свое сокровище, но часы пропали. Он обыскал всю комнату, перетряхнул все свои вещи – нет.
Потрясенный, он едва дождался утра и сразу же заявил в ближайшее отделение полиции о пропаже.
Сыщики Скотленд-Ярда быстро нашли вора. Им оказался молодой безработный парень. Он безропотно отдал часы Джагана полицейскому комиссару. Комиссар открыл крышки. Марки в часах не было.
– Вы что-нибудь нашли здесь? – спросил комиссар, показывая на раскрытые часы.
– Да, там лежал клочок грязной бумаги... – ответил парень. – Я его выбросил.
Вечером того же дня Джаган повесился у себя в номере.
* * *
Мой приятель Орька Кириков тоже собирал марки. У него составилась уже большая коллекция – тысячи две. Он покупал марки в филателистическом отделе книжного магазина, выменивал их на разную чепуху у пятиклассников, отклеивал со всех писем, которые попадались ему на глаза. Он был самым заядлым марочником в нашей школе.
Иногда он приглашал нас к себе домой и показывал коллекцию.
– Коста-Рика, Бруней, Уругвай, Золотой Берег, – называл он страны, перелистывая альбом. – А вот эта разве не красота? Испания, колумбийская серия. Вы только посмотрите: Колумб высаживается на побережье Кубы. Гравюра на стали. Тончайшая работа.
Мы равнодушно смотрели на Колумба и на его свиту и удивлялись, как Орьку может восхищать ярко раскрашенная бумажка. Куда интереснее пойти сейчас на речку и искупаться возле двух скал, где самая большая глубина.
– Вы дураки. Вы ничего не понимаете! – злился Орька.
– А для чего они, эти марки? – спрашивал Юрка Блинов. – Ну вот насобираешь ты тысяч пять или десять, а потом что? Будешь сидеть и любоваться, как скупой рыцарь? Или выбросишь?
– Я? Выброшу? – вскипал Орька. – Да ты только посмотри на эту Францию! Разве ее можно выбросить?! А ты когда-нибудь видал собор Парижской богоматери? Нет? А вот я, когда захочу, открою альбом и увижу. Эх ты! Ведь ты даже не знаешь, где находится княжество Лихтенштейн. Ну, скажи, где?
– Да на кой мне сдался этот твой Лихтенштейн? Надо будет – возьму атлас и посмотрю.
– Посмотрю, посмотрю!.. – Орька в сердцах захлопывал альбом и клялся, что никогда в жизни больше нам ничего не покажет.
И все-таки каждый раз, когда ему удавалось выменять новые красивые марки, он приносил их в класс и хвастался.
На зимних каникулах он выменял у какого-то мальчишки целую коробку марок. Он отдал за них самодельный пистолет, "Трех мушкетеров" и велосипедную камеру из красной тягучей резины – для рогаток.
Целый день он перебирал новое сокровище, определял марки по каталогу, отбрасывал испорченные, мятые и рваные, отдельно откладывал непроштемпелеванные, а поздно вечером через весь город прибежал ко мне. Он забарабанил в окно так сильно, что моя тетя схватилась за сердце и закатила глаза. Она очень боялась бандитов, которых в нашем городе никогда не было.
– Вот! На! Смотри! – закричал Орька, врываясь в комнату.
Он задыхался от быстрого бега, волосы у него были растрепаны, лицо красное, а глаза какие-то дикие.
Я читал "Гиперболоид инженера Гарина" – и мне не хотелось смотреть ни на какие марки в мире.
– Гвиана! Постидж Бритиш! – орал он и совал мне под самый нос раскрытую записную книжку. Между страницами лежала какая-то выцветшая марка. Ничего привлекательного в ней не было.
– Ты что, совсем рехнулся со своей филателистикой? Подумаешь – Гвиана! Да на ней даже зубцов нет, – сказал я.
– Филателистика! Не филателистика, а филателия, – обиделся Орька. – Даже правильно слово сказать не умеешь. А зубцы на марке не обязательны.
Он положил записную книжку на стол и стал вытаскивать из-под куртки рассыпающийся дряхлый каталог. И тут я заметил, что у него дрожат руки. С ним творилось что-то неладное. Кто его знает, может быть, он и правда сошел с ума? Я слышал, что одержимые какой-нибудь сильной страстью люди иногда кончают сумасшествием.
– Вот она, – сказал он, перелистывая каталог. – Вот. Смотри.
На странице жирными буквами был отпечатан заголовок:
Great Britain
Ниже была нарисована точно такая марка, которую принес Орька, и что-то написано мелкими буквами, тоже по-английски.
Я знал, что Орька не понимает по-английски, Юлия Карловна никогда не ставила ему оценки выше тройки, и поэтому удивился.
– Ты разве прочитал, что здесь написано?
– Конечно, прочитал! Два часа переводил, – с гордостью сказал Орька. Здесь написано, что это первая в мире почтовая марка, что она выпущена в тысяча восемьсот сороковом году и что тираж ее неизвестен.
Мне не хотелось обижать Орьку. Я взял записную книжку и посмотрел на марку. Все-таки первая в мире.
– Ну, как? – спросил Орька. Глаза его блестели. Он смотрел на меня в упор. Он ждал, наверное, что я похвалю марку.
Я попытался:
– Ничего марочка. Сейчас, правда, выпускают покрасивее.
Орька открыл рот, захлебнулся воздухом и начал краснеть. Краснел он всегда пятнами, начиная с шеи. Он смотрел на меня с величайшим презрением. Наконец он махнул рукой и выговорил:
– Эх ты! Да ты знаешь, что это такое? Это же автомобиль! Это два автомобиля. Два самых лучших автомобиля. Две "чайки", если хочешь.
Теперь я испугался. Точно: Орька начал заговариваться. Он в самом деле рехнулся. При чем здесь "чайки"? Я смотрел на Орьку во все глаза.
– Ну, чего смотришь? – сказал Орька. – Мы продадим эту "Гвиану" и купим себе автомобиль. Мало будет одного – купим два. Понял?
– Нет, Орька, не понял, – сказал я. – Кто тебе даст за эту марку столько денег?
– Не веришь? Смотри. Смотри, сколько она стоит, – он ткнул пальцем в каталог.
Я посмотрел. Справа, после слов "тираж неизвестен", мелкими буквами было напечатано: "International auction committee estimate 100000 dollars USA".
У меня в груди подпрыгнуло и упало сердце. Я сразу вспотел. Для того чтобы понять эту фразу, не нужно было иметь пятерку по-английскому.
Перед моими глазами на столе сияло розовое чудо. Орька возвышался надо мной, как монумент.
– Сто тысяч... – пролепетал я.
– Сто тысяч, – сказал Орька. – Золотом.
Моя голова понемногу остывала. Я приходил в себя. Я начал сомневаться.
– Орька, ее не купят, – сказал я.
– Купят! – уверенно сказал он.
– Интересно, какой дурак заплатит за клочок старой бумаги сто тысяч, да еще золотом?
– Государственная коллекция. Они покупают редкие марки.
– Орька, а вдруг она не настоящая?
– Еще что? – сказал Орька. – Будь спокоен. Я собираю марки с третьего класса.
– Все-таки нужно кому-то показать.
– Нужно, – сказал Орька. – Но кому?
Мы сели и стали думать. Минут через пять Орька сказал:
– Есть! Знаю! Завтра мы понесем ее в музей и покажем Гуковскому. Он тоже филателист.
Через час моя тетя прогнала Орьку домой. Я пошел его провожать. Нельзя было отпускать Орьку одного с таким сокровищем. Мало ли что могло случиться.
Город спал. Глухая темнота заливала улицы и переулки. Мы спотыкались о камни мостовой, налетали друг на друга, оступались в выбоины и мечтали.
– Две легковых машины, – говорил Орька. – Самых лучших. Две "чайки". Для всего класса. Одну для мальчишек, другую для девчонок.
– А себе по велосипеду, – добавлял я.
– Два волейбольных мяча. Один девчонкам, другой нам.
– Тогда надо и сетки.
– Фотоаппараты, – сказал Орька.
– Борьке Линевскому боксерские перчатки.
– Электрическую машину.
– Какую еще электрическую машину?
– Которую мы разбили в физическом кабинете, помнишь?
– А, ту самую? Купим!
– Горны, – сказал я. – Пионерские горны.
– И новые барабаны.
– Слушай, а что, если на летних каникулах всем классом махнуть в Москву?
– Махнем, – сказал Орька.
Так мы дошли до Орькиного переулка. Около дома Орьку уже поджидала мать.
– Ты где шатаешься, паршивец? – спросила она. По голосу я понял, что и мне лучше не попадаться ей на глаза.
– Ты не забудь, – шепнул Орька. – Завтра в одиннадцать.
В нашем городе заведующего краеведческим музеем Алексея Николаевича Гуковского все считали чудаком.
Алексею Николаевичу было на вид лет шестьдесят, но держался он очень прямо, и ветер трепал на его голове пепельно-серые волосы. Зимой и летом Гуковский ходил в одном и том же сером плаще с одной пуговицей. На боку у него висела зеленая парусиновая сумка от противогаза, в которую он собирал голыши на берегу реки, корни каких-то растений, семена и просто комья земли с кукурузных полей. Он жил один при музее, в тесной комнатушке с окном, выходящим на задний двор, заваленный древними могильными плитами, каменными щербатыми крестами, жерновами и старыми ящиками.
Он любил ребят и разговаривал с ними охотнее, чем со взрослыми, а ребята тащили к нему все, что удавалось раскопать на пыльных чердаках, в земле и на полуразмытых дождями обрывистых берегах реки.
В музее почти не было посетителей. Местные жители давно уже знали, что в какой витрине лежит, и по маленьким комнатам, которые назывались залами, бродили, перешептываясь, только курортники.
Мы пришли к открытию музея. Мы слышали, как изнутри отодвигают железный засов, как загремел ключ в замочной скважине, потом дверь распахнулась, и мы увидели Гуковского.
– Здравствуйте, – сказал он. – Принесли что-нибудь?
– Принесли, – сказал Орька.
– Проходите, – он отодвинулся в сторону и пропустил нас в темный прохладный коридор.
И вот мы сидим в кабинете Алексея Николаевича в глубоких кожаных креслах, из которых кое-где торчит набивка. Окно кабинета распахнуто, солнце дымными лучами бьет нам прямо в глаза, и мы жмуримся от свежего утреннего света.
– Ну, показывайте добычу, – говорит Алексей Николаевич, присаживаясь за большой письменный стол, обтянутый зеленым канцелярским сукном.
Орька достает из кармана записную книжку, из нее – целлофановый конвертик, в который мы вложили марку, чтобы она не терлась и не пачкалась, и кладет конвертик на стол.
– Только одна марка? – удивляется Гуковский.
– Только одна, – говорит Орька. – Нам нужно знать, настоящая она или нет.
– Посмотрим, посмотрим, – говорит Гуковский и вынимает из ящика стола большую, как чайное блюдце, лупу...
Больше всего меня поразило то, что старый, седой Алексей Николаевич, присмотревшись к марке, вдруг закричал, как Орька:
– "Розовая Гвиана"!
Он склонился над маркой и осмотрел все ее уголки, то придвигая лупу к своему носу, то отводя ее подальше от глаз.
– Да, да, Постидж Бритиш, "Дамус Петимус", – бормотал он, вглядываясь в розовый корабль на розовых волнах.
Потом он осторожно прикоснулся к целлофановому конверту пальцем. Потом вынул из кармана пинцет с широкими плоскими концами, выудил марку из конвертика, перевернул ее, осмотрел сзади, осмотрел с ребра и наконец, вложив ее обратно в конверт, посмотрел на нас.
– Где вы нашли эту марку?
– Я ее... выменял, – сказал Орька.
– У кого?
– У какого-то мальчишки.
– У какого мальчишки?
– Не знаю. Я его никогда раньше не видел, – сказал Орька.
– Черт возьми, это какой-то бред! – вскрикнул Гуковский, бросая лупу на стол. – Двенадцатилетние сорванцы шатаются по улицам, играют в бабки и обмениваются уникальнейшими марками в мире! Нет, я сейчас сойду с ума!
Он снова посмотрел на марку в лупу.
– Отлично сохранилась. А вы знаете, что таких марок только две штуки? Вы знаете, что это за марка?
– Знаем, – сказал Орька.
– Что вы хотите с ней делать?
– Она настоящая?.. – спросил Орька.
– Он еще спрашивает! Мальчик, я тридцать четыре года коллекционирую марки. Тридцать четыре года, ты понимаешь? У меня в музее полный Советский Союз, полная царская Россия, почти полная Франция, а он еще спрашивает! Хотел бы я знать, кто осмелится подделать "Розовую Гвиану"! Что вы будете с ней делать?
– Мы хотим ее продать, – сказал Орька.
– Да вы знаете, сколько она стоит?
– Знаем, – сказал Орька.
– Так, – сказал Гуковский и задумался, глядя в окно.
Мы сидели, смотрели на него и молчали.
– Что вы будете делать с такими деньгами?
– Мы хотим купить для нашего класса... ну, в общем, для школы, два автомобиля. Легковых. Потом электрическую машину. Ну, еще фотоаппараты...
– Велосипеды, – подсказал я.
– И еще съездить всем классом в Москву...
Гуковский улыбнулся и покачал головой:
– Ну и сорванцы!
– Алексей Николаевич! – сказал Орька. – Мы же не для себя, мы для школы. И мы пришли к вам посоветоваться. Помогите нам продать эту марку.
