Текст книги "Тревожные рассветы"

Автор книги: Николай Черкашин

Соавторы: Олег Смирнов,Владимир Дружинин,Виктор Пшеничников,Евгений Воеводин,Игорь Козлов,Валерий Андреев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Николай Андреевич Черкашин
Лампа бегущей волны

В радиотехническое отделение Виктор Кутырёв попал, можно сказать, благодаря бездумной шутке земляка-москвича сержанта Суромина. Как-то после трёхкилометрового кросса Кутырёв, держась за ноющий бок, забрёл отдышаться в радиотехнический класс. В уютной комнате благоухала канифоль, таинственно поблёскивали матовые экраны. Пока он, Витька Кутырёв, носился на кроссе по сопкам, молодые пограничники, такие же, в общем-то, новички, сосредоточенно паяли разноцветные проводки в загадочных электронных приборах.

– Давай к нам! – подмигнул земляк. – Видал, какая техника?! Надоест на границу смотреть, переключил на телевизионную волну, и пожалуйста – хочешь хоккей, хочешь фигурное катание!

Не то чтобы Кутырёв не знал, чем телевизор от локатора отличается… Но ведь поверил! Локация для него – дело тёмное: диапазон-кенатрон, тумблер-верньер, крутнул-щёлкнул, глядишь, а на экране и в самом деле «В мире животных» или «А ну-ка, девушки!».

Как бы там ни было, а Кутырёв написал рапорт и через три дня уже перекалывал на зелёные петлицы «жучки», крылышки с молниями, – эмблемы радиотехнической службы…

Через полгода новоиспечённые операторы – так они теперь назывались – разъехались из отряда по заставам. Ни Кутырёв, ни Суромин и думать не думали, что встретятся снова, да ещё где – на самом дальнем посту границы.

…Вертолёт с красной звездой на борту, выискав пятачок на вершине Камень-Фазана, грузно осел на шасси. Избушку ПТН – поста технического наблюдения – Кутырёв заметил ещё с воздуха при подлёте к скале, а вот сержанта Суромина и его напарника – длинного усатого бойца – уже на земле. Оба, прикрываясь от воздушных струй, вжимались спинами в бревенчатую стенку. Не дожидаясь, когда замрут обвисшие лопасти, Кутырёв выскочил из круглого вертолётного бока и бросился к сержанту. Обнялись на радостях. Далеко от дома знакомого человека встретить – что брательника повидать. А тут земляк, да ещё какой – в Москве на одной заставе жили, Преображенской, и на Дальнем Востоке на одну и ту же умудрились попасть.

Потом перетаскивали из вертолёта мешки с горохом и картошкой, ящики с тушёнкой и сгущёнкой, выкатывали бочки с соляром – запаслись месяца на три, до следующей смены.

Лётчик, отодвинув выпуклую стеклянную дверцу, помахал им из кабины. Ветер от винта промял траву, вертолёт привстал на шасси, и машина прянула в небо с переливчатым рокотом. Вот и всё. Дремучая тишина сомкнулась над Камень-Фазаном.

Новое жилище Кутырёву понравилось. В тесной комнатке на широких половицах стояли три железные кровати. В изголовьях висели автоматы. Фонарь «летучая мышь» наводил мысль о ночной непогоде и почему-то о контрабандистах. На каменной печурке с треснувшей плитой клокотал бывалый пограничный чайник. Но главное место в домике занимал железный ящик на треноге с круглым экраном и винтовым стулом подле – индикатор радиолокационного обзора.

Пост технического наблюдения Камень-Фазана располагался на плоской вершине скалы, приткнувшейся у берега широкого пограничного озера. Отсюда, с высоты, и без бинокля вся озёрная гладь просматривалась как на тарелке, разве что краешек берега, закрытого мысом Осторожным, оставался невидимым с Камень-Фазана. За мысом и приютилась застава, а рядом был причал скоростных катеров. По сигналу тревоги юркие кораблики срывались с мест и, окрылённые белыми бурунами, неслись к обнаруженной цели. Правда, за всю историю приозёрной заставы катера по боевой тревоге выходили дважды. Один раз, когда с того берега принесло большую деревянную бочку для засолки рыбы; и ещё, когда ветер угнал с нашей стороны непривязанную лодку. Смотреть в круглое оконце экрана поначалу было даже интересно. Вращается, как стрелка на циферблате, зеленоватый лучик и рисует все извилины берега, зубчатый профиль мыса Осторожного, вершины далёких утёсов. Всё, что попадало под электронный лучик, вспыхивало ярким фосфорическим светом, а затем медленно меркло. Луч снова проходил по бледной, почти потухшей «картинке», и на экране снова появлялся на миг контур всего берега, а потом призрачно таял.

Вглядываться в экран, на котором застыла одна и та же «картинка» и ничего не происходило и не появлялось, надоело уже на третьи сутки «боевого дежурства», как высокопарно называл сержант Суромин ночные вахты у железного ящика. Всякий раз перед началом дежурства сержант выстраивал перед спинками кроватей «личный состав ПТН», то есть его, рядового Кутырёва, и ефрейтора Небылицу, парня высоченного и молчаливого, как пограничная вышка, и каждый раз командовал: «Отделение, равняйсь! Смирно!» Уставившись невидящим взглядом на звёздочку на кутырёвской ушанке, он нараспев чеканил: «Приказываю рядовому Кутырёву заступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!»

Когда Кутырёв слышал свою фамилию с торжественным названием страны, у него перехватывало горло. В грозном слове «граница» слышалось и рычание розыскной овчарки, и лязг передёрнутого затвора. Но едва он садился на круглый фортепьянный стул перед осточертевшим ящиком, как волнение тотчас же исчезало и весь церемониал казался нелепым и вычурным. Ну что ему, земляку, стоило сказать по-свойски: «Давай, Витя, на службу. Гляди там в оба!»

А в остальном парень Суромин ничего, и Кутырёв, сам того не желая, рассказал ему под белый «офицерский» чай – так у них назывался чай со сгущёнкой, – и про маму, и про сестру, студентку факультета иностранных языков, и про отца. Но больше всего про Ленку, бывшую одноклассницу, которая училась на вечернем отделении на биолога и работала в лаборатории опасных инфекций. Для этого ведь тоже нужна смелость, чтобы не бояться ни бацилл чумы, ни холерных вибрионов, ни прочей заразы.

Зимой, когда озеро стало, на Камень-Фазан примчались аэросани, привезли смену, а Суромина, Кутырёва и Небылицу доставили на заставу. Двухэтажное здание с гаражом, баней, причалом, вышкой, собачьим вольером и вертолётной площадкой показалось им шумным городом. Заставские новости ошеломили: за сопкой Кратерная взяли нарушителя, и троих солдат одного с Кутырёвым возраста наградили. Теперь на груди у них сверкали серебряные медали на зелено-красных колодках. На дозорной тропе видели тигра. Овчарке Веге дикий кабан порвал ухо… Кутырёв жадно слушал рассказы о вылетах тревожной группы на вертолётах, о том, как бранятся с чужого, не нашего берега солдаты, как горланят мощные их репродукторы, выставленные на шестах вдоль пограничного ручья.

И Кутырёв клял тот день, когда его занесло в радиокласс, клял Суромина за его дурацкую шутку насчёт хоккея. Честно говоря, попался он тогда вовсе не на неё… Краем глаза он прочёл название учебного плаката, прикрытого широченной суроминской спиной, – «Лампа бегущей волны». Если бы сержант чуть подвинулся и Кутырёв увидел скучную схему какого-то прибора, похожего на большой градусник, быть может, всё повернулось бы иначе. Но тогда ему живо представилось, как Лена стоит на берегу моря с лампой в руке, а бегущие волны раскатываются у её ног… Позже, даже узнав назначение прибора, само его действие, Кутырёв спрашивал Лену в письме: «Хочешь, я пришлю тебе лампу бегущей волны?» А что? Это звучало и поэтично и современно. Кутырёв вообще любил загадочные и красивые названия.

…Весна в последний год кутырёвской службы выдалась солнечная и разудалая. Весна на заставе – время обильной почты. Каждую субботу ефрейтор-почтальон, скособочившись, оттаскивал в командирский домик коробки с фильмами и портфель, туго набитый пухлыми конвертами.

Письма от Лены стали всё реже и реже. Они приходили такими тонкими, будто похудели к концу долгого и нелёгкого пути через всю страну. В апреле тяжело гружённый пограничный вертолёт высадил на Камень-Фазане расчёт сержанта Суромина. Забрав предыдущую смену, небесная машина ушла, весело посверкивая винтом, на Большую землю.

Ничего тут не изменилось. Всё так же простиралась заснеженная гладь озера. Всё так же угрюмо высились береговые утёсы. Всё так же местные предметы отражались на экране с удручающей неизменностью. Снова Кутырёву стали сниться зелёные сны – в цвет мозолившей глаза «картинки» на экране: зеленоватая Москва, зеленоватый старинный дом, зеленоватая, будто в фосфорическом сиянии, Лена…

Где-то гарцевали на конях всадники, приспустив ремешки с зелёных фуражек. Где-то резали океанскую волну крутоскулые корабли под зелёными вымпелами. Где-то неслись по следу тревожные группы. А здесь – под усыпляющее зудение приборов – осоловевшие от скуки операторы следили до боли в глазах за ленивым вращением электронного лучика. Ну хотя бы раз за много лет кряду наткнулся бы он на живую настоящую цель. Да и то сказать, какой шпион или диверсант ринется в открытую по озеру, если оно и просматривается, и просвечивается и вдоль и поперёк?

Однажды Кутырёва осенила мысль, что его радар запросто может засечь какой-нибудь неопознанный летающий предмет. Три вахты подряд он всматривался в экран с таким вниманием, что сержант Суромин несколько раз заглядывал ему через плечо – уж не появилась ли на экране цель? Увы, всё там оставалось прежним, давно привычным.

Иногда Кутырёв представлял себе, что перед ним не заурядный экран локатора, а круглое окошечко глубоководного аппарата, сквозь которое видна и береговая линия, и очертание глубочайшей впадины, над которой завис в океанской толще его подводный корабль. Но что-то слишком долго висел он на одном месте…

Тоскливее всего было зимой. Летом на озере появлялись рыбацкие мотоботы, и в журнал наблюдений можно было хоть что-то записать: дистанция, пеленг, курс… Зимой же озеро превращалось в белое ровное поле, и в журнале со страницы на страницу кочевала набившая оскомину запись: «В зоне наблюдения целей не обнаружено».

Зимой на Камень-Фазан обрушивались ветры. Печная труба по ночам выла мерзко, как пёс по покойнику. Дребезжали стёкла, и вращающаяся антенна отмечала на экране особо сильные порывы белёсыми мазками. И странно было видеть весь этот зримый ветер.

Зимой из избушки почти не выбирались, чтобы не унесло ветром с пятачка многометровой скалы. Разве что спускались, держась за натянутый трос, к проруби по воду. Да ещё выходили, чтобы втащить корягу на дрова, которые заранее припасли и сложили у стенок сруба. От этого вынужденного затворничества все трое так намозолили друг другу глаза, что Кутырёв знал веснушки на суроминской физиономии наперечёт, как точки «местников» на экране радара. Вдруг обнаружилось, что Небылица по ночам издаёт носом басовитое жужжание, будто у него застряла там осенняя муха. А Кутырёв узнал, к величайшему удивлению, что вот уже много недель он несказанно раздражает Суромина своей привычкой колоть косточки из компота в дверном зажиме. Осколки скорлупы, мол, хрустят потом под сапогами, портится дверной косяк, и вообще, треск скорлупы действует на его нервную систему, как на иных визг ножа по стеклу.

А тут и вовсе вышла крупная ссора из-за пустяка. За вечерним чаем Кутырёв посоветовал сержанту фразу «приказываю заступить на охрану» слегка приблизить к жизни – «приказываю засесть на охрану». Суромин вспылил. И Кутырёв взорвался. Выговорил наконец всё, что накопилось: мы-де никакие не пограничники, а самые настоящие дачники, которые всю дорогу попивают чаёк с молочком, сидя у «тиливизера», и ещё много такого, после чего Суромин перешёл с Кутырёвым на «вы». Обращался он теперь к нему только лишь по служебным делам. Жизнь стала и вовсе невыносимой. Попытки разговорить великого молчуна Небылицу ни к чему не привели.

Чтобы поменьше общаться со своими «весёлыми» соседями, Кутырёв попросился в самую трудную – предутреннюю смену. Сержант согласился. Он и сам теперь предпочитал видеть земляка как можно реже.

Зато Кутырёв открыл вдруг ещё одну поистине восхитительную сторону ночного одиночества. Поглядывая одним глазом на экран, другим можно было писать длиннющие письма Лене, не прикрывая листок ладонью и не вздрагивая при нечаянном приближении сослуживцев.

Однажды Суромин, листая журнал наблюдений, нашёл мелко исписанный тетрадный листок:

«Здравствуй, Лена! Только что вернулись с обхода Государственной границы. Ходил вместе с начальником заставы и верным своим Ингусом. Поразительно умный пёс. Правда, в этот раз ему не повезло – сунулся в кусты, а там кабан, оттяпал ему пол-уха. Идёт и скулит. Не залижешь – языком не достанешь. Хорошо, у капитана «зелёнка» оказалась – замазали, и стал он зелёноухим. Прямо-таки Бим зелёное ухо…»

Суромин огляделся – Небылица сидел за станцией, Кутырёв рубил в сенцах корягу, – перевернул листок и стал быстро-быстро писать на обороте. Письмо вложил в журнал на прежнее место.

В глухую заполночь, устроившись поудобнее на винтовом стуле, Кутырёв раскрыл журнал, и тетрадный листок задрожал у него в пальцах. «Здравствуйте, уважаемая Лена! – прыгали в глазах фиолетовые пружинки чужих строчек. – Пишет Вам непосредственный командир Вашего знакомого Виктора Кутырёва сержант Суромин Дмитрий Фёдорович. Считаю своим долгом сообщить Вам, что никакого Ингуса у Кутырёва нет, а есть боевая электронная техника, к которой он относится прохладно, позволяя себе писать письма во время дежурства…»

Кутырёв зарделся, вскочил и заметался по комнате, решая, сейчас ли стащить с Суромина одеяло и сказать ему всё, что он думает о людях, читающих чужие письма, или отложить разговор до утра. Но тут случайный взгляд на экран заставил его сесть поближе и подвернуть ручку яркости. Точка. Крохотная точка величиной с крупинку возникла там, где её никогда не было. Он даже поскрёб стекло ногтем – не налипло ли чего? Нет. Белёсое пятнышко оставалось. Помеха? Случайная засветка? Но лучик рисует его уже в третий раз – уверенно и чётко. Кутырёв подвёл к нему линию линейки. Через минуту пятнышко из-под неё выползло. Сомнений не оставалось: цель! Малоразмерная. Движется с той стороны!

Не сводя глаз с отметки, Кутырёв просунул руку сквозь решётку кроватной спинки и потряс Суромина за тёплую пятку.

– Дима… Встань! Похоже – цель!

Суромин приподнялся на локте, секунду соображая, кто и зачем его будит, потом спрыгнул и в одних трусах прошлёпал к станции. Вскочил и Небылица. Все трое, сталкиваясь лбами, старались посмотреть на экран. Лица их обливало зеленоватым вкрадчивым светом.

– Цель! – хриплым то ли со сна, то ли от волнения голосом подтвердил Суромин. – И совсем рядом… В нашу сторону.

Он оторвался от экрана, посмотрел на Кутырёва и Небылицу так, будто видел их впервые, и выдохнул отчаянно резко, с той решимостью, с какой нажимают кнопки опасных механизмов:

– Отделение – в ружьё!

Словно выпростали пружины, и в груди, опустевшей легко и враз, запело зло, тревожно и радостно. Кутырёв кинулся к автоматам. Его – крайний слева. Сумка с магазинами – тяжёлая и слегка промасленная.

Впрыгивая в брюки, вбивая ноги в сапоги, Суромин выкрикивал приказы Небылице, который одевался наперегонки с ним.

– Свяжешься с заставой… Будешь следить за нами и целью. И наводить по азимуту наших… Понял?!

Напялив куртку и шапку, Кутырёв вприпрыжку бросился за сержантом. Забытая тяжесть автомата приятно оттягивала плечо. «Кажется, постреляем!» – мелькнула радостная мысль. В сенцах он трахнулся коленом о недорубленную корягу, но в следующую секунду холодный ветер приятно остудил ушиб.

Вниз скатывались почти кубарем – Кутырёв прожёг рукавицу о трос перил. Выбежали на лёд и разъехались с разгону в разные стороны. Суромин засёк по наручному компасу направление и, оскальзываясь на голом льду, побежал туда, куда, по его расчёту, сместилась цель.

– Держись правее! – крикнул сержант.

Кутырёв, не теряя его из виду, резво взял вправо, чтобы не составлять в паре соблазнительную групповую мишень. Автомат сползал с плеча, его пришлось взять в руку. Сердце колотилось бешено от одной лишь мысли, что там, в непроглядном жутковатом пространстве, поджидало некто или нечто, готовое к самому страшному и жестокому.

Океанский ветер тщательно вылизал лёд. Ноги разъезжались. Очень скоро Кутырёв стал хватать ртом воздух. Снова, как на кроссах, больно закололо в боку, во рту появился привкус крови, и Виктор сбился на неровный шаг…

Что там стряслось в темноте, он толком не понял. Сначала ветер донёс обрывок суроминского: «Стой! Стреля…» Потом три выстрела рванули воздух, и тут же торопливо татакнул автомат. В рваном свете дульных вспышек Кутырёв увидел всё же, как метнулась к берегу стремительная тень, как, пригнувшись, бросился за ней Суромин. Сержант упал, и, распростёршись на льду, выпустил в прибрежные скалы длинную очередь. Пули высекли из скалы рой красных светляков – точь-в-точь сыпанули с трамвайной дуги искры.

Кутырёв припустил изо всех сил, словно боясь, что роскошный этот фейерверк закончится без него и он ничего не успеет и не увидит.

– Ложись! – совсем близко заорал Суромин. – Ложись, балда! Падай!

Ничуть не обидевшись на «балду», Кутырёв плюхнулся на лёд, загремев автоматом, и тотчас, тяжело дыша, приподнял голову. Ночь была безлунная, но светлая. Виктор хорошо видел огромные, косо разбросанные подошвы суроминских сапог; чёрную гладь замёрзшей воды, тянущуюся к берегу; снежную наметь вдоль прибрежных камней; гранитную стену обрыва, под которой укрылся тот, кто стрелял первым. Бежать ему можно было лишь вправо или влево, прячась за камнями. Но едва нарушитель вылез на белый снег, как Суромин предупредительной очередью вспорол перед ним сугроб. Всё повторилось точно так же, когда пришелец сунулся в другую сторону. И тогда тот стал стрелять из-за груды валунов, как из хорошего дота.

Кутырёв, силясь получше рассмотреть, кто там мечется в камнях, не заметил, куда переполз сержант. Он приподнялся повыше, и тут короткая злая сила рванула с головы ушанку. В уши ударил хлёсткий раскат, гулко повторенный эхом. Кутырёв вжался в лёд, поражённый не столько случившимся, сколько мыслью, что вот сейчас, сию минуту в него стреляли. Да-да, метили именно в его, кутырёвскую, голову, чтобы раздробить кусочком металла его череп, прервать раз и навсегда его мысли, его дыхание, горячие толчки ещё не унявшегося от бега сердца. Зачем? Что он сделал тому, кто только что так легко и чудовищно несправедливо чуть не лишил его жизни? Ведь это он тайком прокрался на его, кутырёвскую, землю, а значит, это в его злой и неразумный мозг надо всадить, коль уж на то пошло, девять граммов свинца в никелевой оболочке.

Вторая пуля пропела выше, и горячий от неё ветерок, показалось Виктору, ворохнул на затылке волосы. Голова без шапки сделалась вдруг беззащитной, будто с неё сняли непробиваемый шлем. И теперь, съёжившись, он ждал третьего выстрела, ощущая какой-то занывшей жилкой то место, куда вот-вот вопьётся неминуемая пуля. Руки дёрнулись сами собой и загородили то место автоматом. Попадёт, обязательно попадёт… Его же, гада, на снайпера учили. В спецшколе… Кутырёв рывком приткнул автомат к плечу, сковырнул предохранитель и, выставив ствол туда, откуда должна была прилететь последняя пуля, нажал на спуск…

– Отползай! – прокричал откуда-то сбоку Суромин. – По вспышкам засечёт!

И Кутырёв резво засучил ногами, пополз, царапая лёд бляхой ремня. Из-за валунов вновь грянул выстрел, но Кутырёв уже его не боялся. Он замер метрах в десяти от Суромина, изготовился к стрельбе – благо пули летели не в сторону границы, – но палить наобум не хотелось.

Так пролежали они четверть часа, пока не заныли от стужи колени.

– Дима! – окликнул Кутырёв сержанта. – Может, подползём и с разных сторон…

– Он тебе подползёт… Лежи. Скоро наши подвалят… Зря не молоти! Бей только на отсечку.

Тот, за камнями, притих, видимо берёг патроны. Его убежище грозило обернуться ловушкой. Конечно же, он не станет ждать, когда сюда подрулят аэросани. Но всё-таки на что-то надеется… На что?

Кутырёв глянул на чуть просветлевший край неба и с ужасом понял, чего именно ждёт тот, простреливший ему шапку. Рассвета! Пограничники станут отчётливо видны ему в предутренней серости. Он перебьёт их, как тюленей на льдине…

Виктор взглянул на мамин подарок – «Полёт». Стрелка замерла на цифре «три». Если Небылица связался с заставой, то аэросани примчат минут через сорок. А если не связался? Атмосферные помехи? Да мало ли что?

Лежать на льду становилось невмоготу. Ноги совсем задубели, и холод, словно вода, пропитывал слой за слоем нетолстые кутырёвские одёжки. Ветер выдувал из рукавов остатки тепла, студил непокрытую голову. Мокрые от бега волосы смёрзлись в сосульки. Надо бы поискать шапку… Кутырёв лишь оторвал подбородок от приклада, как грянул выстрел. По щеке секануло ледяным крошевом – пуля клюнула возле плеча. Страшно захотелось ощупать свежую лунку.

Дело осложнилось теперь тем, что любое сколь-нибудь заметное движение выдавало их на ровной поверхности с головой.

Ждать. Не шевелиться и ждать, пока за спиной не заревут воздушные винты.

Где-то он читал про французского врача, которого фашисты, издеваясь, поливали водой на морозе. Врач силой самовнушения заставил себя поверить, что он на пляже, что изнемогает от жары, и даже парок закурился над его телом.

Мама уверяла его в детстве, что человек, переспавший на сырой земле, на всю жизнь останется инвалидом. Она запрещала садиться на траву без подстилки. Мама… Что-то она сейчас делает?.. В Москве сейчас вечер, и никто в столице даже не подозревает, что происходит сейчас на Камень-Фазане. Вон лежит поодаль сержант Суромин, и нет теперь человека роднее и ближе его, потому что ни с кем другим не делил ещё Кутырёв такой страшной ночи, не лежал на ледяной плахе в ожидании выстрела чужака. И если им удастся выбраться отсюда живыми и невредимыми, то уж куда бы потом ни забросила их судьба, они всё равно будут встречаться каждый год. Собираться именно в этот день и вспоминать, как свистел ветер в высоких автоматных мушках, как металась в камнях вражья тень, как предательски светлело небо…

А в Москве сейчас прекрасный субботний вечер. Принаряженные горожане возносятся на эскалаторах, спрашивают лишние билетики, ставят крестики в карточках спортлото. И никто из них не подозревает, что из их шумных потоков исчезли два не самых плохих парня. И эти двое лежат на льду замёрзшего озера, известного разве что географам, и сами постепенно превращаются в лёд. И даже Ленка, быть может, именно в эту минуту спешит с кем-нибудь в театр или кино. Ведь не скажешь же ей, в самом деле, словами из песни: «Только две весны, только две зимы ты в кино с другими не ходи».

Странное дело, Кутырёв не испытывал никакой обиды ни на Ленку, ни на тех праздных людей, которые беспечно предавались сейчас радостям жизни. Будто в его душе вместе с остатками тепла в груди вымерзли зависть, ревность, жадность. Вымерзли и превратились в острые кристаллики. И из них он теперь запросто мог сложить то слово, какое задала Снежная королева своему пленнику, – «ВЕЧНОСТЬ»…

…Он не слышал гортанного рокота аэросаней, не слышал хлопка и шипения осветительной ракеты, короткого треска автоматных очередей…

Очнулся Кутырёв, когда ощутил на миг душистый запах овчины, тряску скорой езды, рёв могучих моторов. Потом он забылся глубоко и надолго. Ещё раз он пришёл в себя, похоже, в госпитале: сильно пахло лекарствами. В глазах проплывали своды белых потолков, белые проёмы дверей, потому что лежал он на спине и смотрел на всё снизу. Слегка потряхивало, его везли на высокой тележке, чей-то женский голос спросил: «Что с ним?» – а мужской отвечал: «Гипотермия». Переохлаждение…

Их положили в пустующую палату. Там стояли кровати с матрасами на мягких панцирных сетках. Но несмотря на всю эту роскошь, сержант Суромин требовал, чтобы его отправили к ребятам на заставу. Он ворчал, что совершенно здоров и не собирается пролёживать зазря лучшие дни жизни. Успокоился только утром, когда сестра высыпала ему на постель целый ворох накопившихся писем. Кутырёв спал. Суромин аккуратно отсортировал почту – его и свою. Двенадцать писем скопилось земляку за эти дни: от матери, от сестры и одно – невесомо тонкое, с недавним штемпелем – от Лены. Поразмыслив, Суромин вынул его из стопки и спрятал под тюфяк – до лучших времён. Он знал по себе, что такие вот долгожданные и почти пустые на ощупь конверты опаснее неразорвавшихся гранат…

Зазвенела сетка, Кутырёв заворочался, открыл глаза.

– Привет, Кутырёк!

– Привет.

– Ну, как там твой Ингус поживает?

Кутырёв вздёрнул брови. Вспомнил. Засмеялся.

– Нормально! Нос холодный – значит, пёс здоров.