
Текст книги "Взрыв корабля"
Автор книги: Николай Черкашин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Глава шестая. Команде – за борт!
Вещунья-тревога мне сердце сжимает,
И этот романс мне ужель не допеть?!
А наш броненосец усталый качает
То «мертвая зыбь», то «рогатая смерть»…
Из старого офицерского романса
Москва. Февраль 1983 года
Дневник Иванова-Тринадцатого неожиданно продолжился и дополнился записками другого офицера – лейтенанта В. Совинского, старшего минного офицера крейсера «Пересвет». По негаданной удаче, они попались мне в журнале «Морские записки» за 1945 год, издававшемся в Нью-Йорке.
ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Вячеслав Николаевич Совинский родился в 1894 году. Окончил Морской корпус в 1914 г. За боевые отличия произведен в лейтенанты. Кавалер ордена Станислава III степени с мечами и бантом.
Рукою очевидца:
«Тропики… Жара… Идем в Индийском океане в полной боевой готовности. С борта ни одного огонька. В кают-компании все иллюминаторы задраены на броневые крышки. Визжат вентиляторы… Воздух накалился так, что даже „пеперминт“ со льдом не освежает.
Ужин закончен. Перешли в кресла под световой люк, откуда через приоткрытую щелку, закрытую темной фланелью, чуть тянет вечерней прохладой. Разговор не клеится.
Из люка доносится придавленный голос вахтенного боцманмата Самойлова:
– Говорю вам, робяты, есть у него душа. Как окрестят, корабль при спуске, так ен и живет. Если другой какой погодя то же имя носит, так та же душа в его перебирается и, живет, хоча триста лет ей.
Мы невольно прислушались. Молодые матросы, по-видимому мало убежденные Самойловым, задавали ему каверзные вопросы: как быть с „Полтавой“, переименованной теперь в „Чесму“? Чья душа в ней: старая ли – „Полтавы“, или заменена теперь душой „Чесмы“, „али обе вместе“?
Звонок из каюты старшего офицера, вызвавший вахтенного, лишил нас возможности услышать, как вышел из трудного положения Самойлов. Разговор невольно перешел на затронутую тему.
Лейтенант Кузнецов, спасшийся с потопленного „Эмденом“ „Жемчуга“, всегда настроенный несколько мистически, горячо стал на защиту мнения Самойлова:
– Господа, не смотрите так легко на эти вопросы. Я утверждаю, что есть что-то такое, что нам совсем не понять. Почему „Новику“ всегда не везло? Почему „Марии“ обязательно тонут? Почему Генмор не рискует больше назвать корабль „Русалкой“? Нельзя отрицать что-либо потому, что законы математики и физики не дают прямых объяснений… Что-то есть. И Самойлов, может быть, прав, подойдя к этому вопросу попросту: дали имя – появилась и душа.
Третий день ревет шторм.
Стоим в Порт-Саиде. Занимаемся ремонтом механизмов, несколько размотанных за длинный переход из Японии.
Ждем приказ идти на Мальту.
Сегодня моя очередь стоять „собаку“ (вахта с полуночи до четырех утра). Выхожу наверх. Дождь… Пронзительней ветер.
Лейтенант Смиренский сказал, что канаты плохо держат (сосед-англичанин за его вахту наваливался раз пять). Командир не спит и каждые полчаса выходит наверх – одним словом, „всех благ!“ и радостно юркнул вниз, в люк.
Глаза постепенно, привыкли к темноте. Вырисовывался высокий борт соседа-англичанина. Осмотрев все канаты и обойдя корабль, возвращаюсь на ют.
– Кто на вахте?
Голос из темноты:
– Самойлов, вашсокродь!
Самойлов – молодчина, старый боцманмат, видавший виды, то, что называется надежный человек. За всем присмотрит, вовремя все доложит.
– Что, Самойлов, мокро?
– Так точно, вашсокродь, мокровато малость! Обыкновенно после такого вопроса, показывающего, что официальная часть закончена, Самойлов начинал разговор.
Ночной разговор на вахте особенный. Его не опишешь. Это то, что Станюкович называл „лясничаньем“. Чего-чего в нем только нет! В нем воспоминания о прежних плаваниях, и забота о своем корабле, и глубокая философия простого человека. Разговор, в котором забываются подчиненный и начальник, но в котором остается улавливаемая лишь чутьем грань между старшим и младшим, где зналось, что можно сказать и вспомнить, а что нельзя.
Но сегодня Самойлов разговора не заводит. Чувствуется, что есть что-то такое, что его заботит, но чего он высказывать не рискует.
Время в свежую погоду летит быстро. Вот пробило 6 склянок, вот 7…
Вдруг слышу сзади шепот Самойлова.
– Вашсокродь, а вашсокродь…
– Чего тебе, Самойлов?
– Вашсокродь, а знаете, что вам доложу: „Старик“ наш не хочет идти в Средиземку!
От неожиданности не понимаю, в чем дело.
– Что ты чушь городишь? Какой „Старик“?
– Да наш „Старик“. „Пересвет“ наш.
– Вот тоже выдумал! Откуда ты взял?
– Никак нет, не выдумал. Сами посудите. Прислали с Балтики лучших ахвицеров, а из Владивостока вышли – на камни сели. В Японии в док вошли – на что опытные инженеры, а тут посадили так, что котлы покривились. Лишний месяц в доку простояли. Опять же в Суэцком канале, лоцмана, поди, по тридцать лет служат, всякие корабли проводили, а наш поперек поставили, так что ни взад ни вперед. Сколько возиться пришлось, чтоб снова в канал войти… Помяните мое слово, вашсокродь, не хочет „Пересвет“ в Средиземку идти…
– Вот что, Самойлов, ты эту дурь из головы выкинь, не равно кто из молодых матросов услышит, только смутишь людей.
– Точно я не понимаю? – обиделся Самойлов. – Разве я матросу этакое што скажу? Слава богу, сколько лет служу на флоте. В Балтике на „Павле“ плавал… Я вам первому докладаю.
– Ладно, пусть уж будет и последнему. Все это, брат, фантазии. Выдашь ты это в кубрике, а затем пойдут плести и дальше. Пойми ты – железо! Какая душа в железе?
– Железо-то железо, это мы понимаем. Да только в ем жисть есть. Вот господин штурман девиацию компасов уничтожали, все магниты подкладывали. Говорили, влияние железа корабля выравнивают. А разве в мертвом влияние есть? Не иначе как живой он, корабль-то. А раз живой, то обязана и душа в ем быть.
– Хочешь верь, Самойлов, хочешь не верь, дело твое. Но мой тебе совет – держи язык за зубами, а то попадешь ты брат, в передрягу. Скажут, что трусишь и команду мутишь. И кончишь карцером, как пить дать. А теперь иди, буди смену. Поговорим как-нибудь потом.
К сожалению, потом поговорить с Самойловым о душе корабля пришлось мне при исключительных обстоятельствах.
На следующий день пришло распоряжение сняться с якорей и идти на Мальту.
В 4 ч. 30 минут дня 22 декабря (ст. стиль) „Пересвет“ вышел из Порт-Саида. Шторм несколько стих. Дождя нет, но зыбь сильная, и, выйдя за мол, заскрипел крейсер старыми боками, окутываясь волнами.
На верхней палубе чисто. Все лишнее убрали. У орудий – очередная смена. Поданы снаряды для первого залпа. Корабль в районе действия немецких подводных лодок, а потому все наготове.
Горнисты сыграли „Повестку“. Через 15 минут будет спуск флага (заход солнца).
Не успел вахтенный офицер скомандовать „Горнисты вниз“, как оглушительный взрыв потряс корабль. Перед глазами встал огненный столб выше мачт. Треск лопающегося железа. Снова взрыв, вернее, два, слившихся вместе, еще сильнее, чем первый.
Корабль сразу осел носом и медленно начал ворочать влево.
Быстро токают пушки, одна за другой, но их звуки кажутся такими слабыми после рева взрывов.
Подводной лодки не видно, стреляли по заранее установленному прицелу с расчетом, что при расставленных веером орудиях какой-либо удачный выстрел утопит невидимую подводную лодку.
Проходит минуты две. Горнист на переднем мостике играет: „Прекратить огонь!“ Стрельба смолкла.
Корабль кренится все больше и больше на левый борт. Справимся ли? Слышу, как докладывают старшему офицеру, что носовая переборка, отделяющая носовой отсек, не выдержала давления воды и лопнула, что вся батарейная палуба в огне, жилые палубные люки захлопнулись, трапы попадали, и люди из многих отсеков выйти не могут.
Старший офицер старший лейтенант Михаил Михайлович Домерщиков бросился вниз и на ходу крикнул мне взять людей из кормовой башни и попытаться открыть люки в кормовых отсеках.
Через машинный люк пытаюсь пройти вниз с четырьмя комендорами, но здесь огонь бушует так, что не проскочить. Быстро выскакиваем обратно, и через кают-компанию пробираюсь в жилую палубу. Темно… Электричество погасло. Комендор ощупью включает аккумуляторный фонарь. Вот люк в кормовую динамо-машину. В такую минуту работа спорится. Секунда – и люк поднят.
Бежим к следующему люку. Затем в соседний отсек. Здесь уже распоряжается лейтенант Кузнецов.
– Как дела, Николай Александрович?
– Кончаем. Если увидете Михаила Михайловича, скажите, что в батарейной палубе пожар едва ли удастся потушить. Донки воду не подают, а огнетушители не справляются. Там остался лейтенант Ивановский. Я приказал на всякий случай затопить кормовые бомбовые погреба.
Старым путем возвращаюсь обратно. Пробегаю через кают-компанию, заглянул в дверь, ведущую в батарейную палубу.
Картина – не забыть.
„Пересвет“ старой конструкции. На нем батарейная палуба без переборок от носа до юта. От взрыва носовых погребов огненный клуб прокатился по палубе до переборки кают-компании и зажег все. Удивительно, деревянная палуба не горит. Огонь лижет ее и пропадает. Горит только железо, вернее, краска на железе.
Потушить без воды – безнадежно, а воды нет – от взрыва испортились трубопроводы.
Выскакиваю наверх.
Нос крейсера уже совсем в воде. Высоко задрана корма. Нет, не спасти корабль. Вот-вот повалится на борт, и конец.
На кормовом мостике командир корабля капитан 1 ранга Иванов-Тринадцатый спокойно отдавал приказания. Рядом с ним с мегафоном в руке – старший офицер.
Команда на юте. Полная тишина. Инженер-механик Дацун с двумя унтер-офицерами вытаскивают спасательные пояса из кормовой рубки и раздают матросам. Матрос Железняков, загребной с моего катера, видя, что я еще без пояса, быстро снимает свой и предлагает мне. Отказываюсь. Железняков настаивает. Из затруднительного положения выручает боцман, неслышавший предварительного разговора.
– Железняков, сукин сын, ты что пояс снял! Не слышал команду „Пояса надеть!“. Придешь завтра ко мне в отдых медяшку драить!
Железняков быстро надевает пояс. Невольно улыбаюсь. Боцман верен себе. У него исключительных случаев не бывает. Пока крейсер на воде – есть завтра, есть и чистка меди.
Не в этом ли весь смысл дисциплины? Не из-за этого ли нет паники? Люди знают, что делают. Воля одна – она там, на мостике, откуда раздается спокойный голос командира:
– По гребным судам! Гребные суда – к спуску!
Засвистали дудки унтер-офицеров. Быстро разбегается команда.
Трудно спускать шлюпки, когда качает, а качает здорово. Борт „Пересвета“ высокий, отведет на качке шлюпку в сторону, не удержат крючковые матросы, а держать приходится за гладкое железо, с размаху ударит о борт – летят вниз щепки и люди.
Мой гребной катер № 1. Много трудов и забот вложено в него.
Гребцы – как один. Вот вывалили уже за борт на шлюпбалках.
– Тали потравливай!
Медленно пополз катер вниз. Шибанов, сибиряк, косая сажень в плечах, цепляясь за каждый обушок, не дает катеру отвалиться от борта. Вот уже у самого верха… Ловлю момент, чтобы крикнуть „Раздернуть тали!“. Вижу, Суходолов держит руку слишком близко к блоку.
– Суходолов, трать-та-ра-рать! Руку где держишь?!
– Есть, вашсокродь!
– Раздернуть тали!
Крик Суходолова… Двух пальцев нет – втянуло-таки в блок.
Домерщиков с мостика кричит в мегафон:
– Вячеслав Николаевич, садитесь скорее, отходите!
Но ветер искажает фразу, и я ее понимаю как „Садитесь, если хотите“. Если хочу. Конечно, хочу. Но разве уйдешь с тонущего корабля без прямого приказания. Кричу своему старшине:
– Голабурда, отваливай! Смотри береги катер!
– Есть, вашсокродь! Будьте покойны!
В секунду весла разобраны, и ощетинившийся катер лихо вывертывает на волне.
Всю ночь держался Голабурда под веслами, подбирая людей из воды, доставляя их на подошедший через несколько часов французский тральщик. И только на рассвете, убедившись, что больше делать нечего, сдал иностранцам полузатопленный катер с проломленным бортом. Много народу обязано ему своей жизнью.
К сожалению, это была единственная шлюпка, дошедшая до воды, остальные спустить бог не попустил. Слишком сильно качало крейсер.
„Пересвет“ уже совсем лежал на левом борту. Спокойно, уверенно раздаются с мостика слова командира:
– Команде на ют! Команде раздеться! Прыгать за борт. Отплывать дальше! У борта не держись!
Старший офицер медлил спускаться с мостика. На крейсере остались одни офицеры. На мостике – один командир.
– Ну что же, господа, – шутит старший офицер Михаил Михайлович Домерщиков, – пожалуйте купаться!
Сажусь на полупортик шестидюймового орудия. Оглядываюсь вокруг – ни дымка. Солнце, выйдя из-за туч, последним краешком закатывается за горизонт.
Всего четырнадцать минут с момента первого взрыва. А ведь кажется, часы прошли.
Прыгать жутко. Но из двух зол надо выбирать меньшее.
Отталкиваюсь сильнее ногами и лечу. Ушел под воду… Пытаюсь резкими толчками остановить уход на глубину. Безумно давит на барабанные перепонки. Закрадывается панический страх – в ту ли сторону выгребаю? Наконец светлеет. Наверху!.. Саженками подальше от борта. Отплываю саженей на 20 и оборачиваюсь.
Крейсер тонет. Вот резко ушел вниз нос, высоко поднялась корма. Ушел в глубину наш старик „Пересвет“ на вечный покой.
Темно. Пошел дождь… Плыву медленно, стараясь сохранить силы на дольшее время. Рядом группа матросов. Слышу разговор:
– Черт его дери, дождь идет!
– А тебе не все равно, – отвечает второй голос, ведь в воде.
– Так-то оно так, да все же при звездах веселее!
Понемногу волнами раскидывает людей… Вот я уже один…
Додержусь ли до рассвета?
Думаю лишь об одном: как бы встретить набегающую волну так, чтобы гребень не накрыл, как бы поменьше наглотаться воды…
Холодно… Зубы начинают стучать. Скоро ли рассвет? Кажется, прошла целая вечность. Вдруг огонек… Вглядываюсь… Все ближе и ближе. Прожектор щупает воду. Тральщик подошел.
Заметит ли? Вот прожектор забегал опять. Вот луч на мне.
Спасен! Машу руками, кричу как исступленный. Прожектор соскочил, ушел в сторону… Жутко… Не заметили. Плыть или не плыть на огонек? Поплывешь – потеряешь зря силы, а корабль отойдет. Ругаю себя, что кричал. Кто же услышит в шторм на несколько сот саженей?! Только воды наглотался.
Нет, надо сохранять спокойствие, только в нем спасение.
Медленно с волнами спускаюсь к огням. Молодчина тральщик,
хорошо встал под ветер… Плыть легко. Вот уж совсем близко.
Не выдерживаю и перехожу на саженки. Полным ходом к борту. А то вдруг уйдет под самым носом.
Замечен! Кидают конец. Хватаю, наматываю на руку, тащат. Черт, лечу вниз: конец лопнул. Ударило о борт, отнесло под корму – прощай, жизнь! Случайно попадаю пальцем в какой-то обушок на борту. Держусь так, что скорее руку вырвет из плеча, чем отпущу палец. Наверху увидели. Сбросили шторм-трап. Кто-то хватает за шиворот. Судорога свела палец, не могу оторвать.
Чувствую, что француз уж сам еле держится, вот-вот бросит меня, и нет сил выпустить обушок. Последнее усилие воли – и… оказываюсь на палубе французского тральщика.
Как приятно выкурить папироску! Как хорошо жить!
Захожу в каюту. На койке лежит человек. Кожи нет. Обгорел начисто. Рядом с ним только что вытащенный из воды наш доктор Семенов. Спрашиваю: „Кто?“ Семенов отвечает: „Самойлов“.
Склоняюсь над беднягой:
– Как дела, Самойлов?
Шевелит белками глаз, что-то шепчут губы. Наклоняюсь ближе и скорее догадываюсь, чем слышу:
– Не хотел „Пересвет“ идти в Средиземку…»
Бережно разглаживаю выцветшие страницы…
По этим двум дневникам уже можно сделать кое-какие выводы. И Иванов-Тринадцатый, и лейтенант Совинский отзываются о Домерщикове в самых лучших тонах. К их отзывам можно прибавить и мнение третьего соплавателя – лейтенанта Еникеева, да и характеристика Кротовой тоже утяжеляет чашу весов против чаши с обвинением Палёнова.
Конечно, истина не доказывается простым большинством голосов; в истории не раз бывало, когда одно «против» перевешивало миллионы «за». Но неужели люди, довольно близко знавшие Домерщикова, делившие с ним минуты смертельной опасности, могли так глубоко заблуждаться, чтобы не почувствовать двуличную душу?
А может, и не было никакой диверсии? Ведь Иванов-Тринадцатый дает однозначный ответ: взрыв был наружный. И лейтенант Совинский не допускает мысли об «адской машинке». И почему я должен верить домыслам какого-то венского юриста, а не командиру «Пересвета»?
Стоп, стоп… Все это эмоции, не имеющие никакого отношения к истине. Я же своими глазами видел фотографию: английский френч, бесстрастный взгляд… И ключик, позеленевший от морской воды, ключик от сигнального ящика, ключик от тайны. Ключик этот пока что болтается на поясе господина Палёнова. Кто он такой? Как он очутился за границей? Мне не хочется верить, что в аккуратном досье венского юриста и в самом деле придавлена тугим пружинным зажимом правда о гибели «Пересвета». Заглянуть бы еще раз в его папку с окованными уголками. Уж я бы прочитал все до буковки!.. А может, он в самом деле передал досье в посольство и теперь оно в архиве? В каком? Конечно же, в ЦГА ВМФ – Центральном государственном архиве Военно-Морского Флота.
Глава седьмая. Рулевой с «Олега»
Ленинград. Январь 1984 года
Если моя читальня во Всесоюзной библиотеке похожа изнутри на деревянный корабль, то архив ВМФ с его чугунными ступенями, медными поручнями и тяжелыми железными дверями напоминает броненосец. Здесь все весомо, основательно, неспешно… Здесь веет вечностью.
Первым делом узнаю, не поступали ли из Вены какие-либо документы, связанные с «Пересветом». Нет, не поступали.
Выписываю личное дело мичмана Домерщикова. Какое оно тоненькое! Три разграфленных анкетных страницы, заполненные размашистым писарским почерком.
«Полный послужной список мичмана Михаила Михайловича Домерщикова седьмого флотского экипажа». Список составлен на 8 августа 1904 г. «Из потомственных дворян. Родился в 1882 году. Православный. Холост. В службе – с 1898-го. Окончил Морской корпус в 1901 г.
1898 г. Первый выход в море кадетом на учебном судне „Моряк“ под командованием капитана 2 ранга Мордвина. Девяностодневное плавание по Балтийскому морю.
1901 г. – в плавании на броненосце береговой обороны „Кремль“.
1902 г. – командир роты на крейсере „Баян“. Слушатель Учебно-артиллерийских офицерских классов.
1903 г. – артиллерийский офицер на крейсере „Аврора“. В заграничном плавании сто одни сутки.
1904 г. – там же. Заграничное плавание сто семьдесят суток».
Крейсер «Аврора» вступил в строй в июле 1903 года. Значит, Домерщиков вошел в состав самого первого экипажа исторического корабля. В сентябре «Аврора», строившаяся для нарождавшегося на Дальнем Востоке русского флота, вышла в составе отряда на Тихий океан. Весть о начале русско-японской войны застала отряд в сомалийском порту Джибути. «Аврора» с полпути вернулась на Балтику, где формировалась печально известная в будущем вторая Тихоокеанская эскадра адмирала Рожественского. Значит, в Цусиму Домерщиков пошел на «Авроре»? А это что за сноска красными чернилами от руки? С трудом разбираю небрежный почерк: «Назнач. мл. артиллеристомъ на крейсеръ „Олегъ“ – 04–05 гг.».
Это уже виточка! Немного, конечно, но все же… Палёнов говорил, что Домерщиков бежал с корабля в Маниле. Все так и получается. «Олег» вместе с «Авророй» и «Жемчугом» в 1905 году сразу же после Цусимского сражения были интернированы в столице Филиппин. От Манилы до Австралии – рукой подать.
Самое досадное, что в послужном списке не указано место рождения. Знать бы город или хотя бы губернию, а там довольно просто установить, живут ли ныне кто-нибудь из Домерщиковых. Фамилия редкая, и наверняка все ее представители связаны родственными узами. Я бы немедленно отправился туда, будь этот городок хоть на Камчатке. Кто знает, может быть, в ветхом бабушкином альбоме завалялась фотография моряка в мичманских эполетах?.. Тогда сразу бы было можно установить: Домерщиков ли изображен в форме английского офицера? Не путаница ли это, не подлог ли? А может быть, и какие-нибудь личные бумаги сохранились? Чего только не бывает! Нашли же в Москве в старом доме на Большой Полянке альбом королевы Гортензии, дочери Наполеона. Полтораста лет пролежал. А здесь всего-то чуть больше полвека. Может быть, и дети Домерщикова живут где-нибудь. Ведь холост он был до 1904 года, а позже мог жениться. Да он и был женат, по воспоминаниям Иванова-Тринадцатого, не то на американке, не то на англичанке. Тогда дети наверняка остались там, в Австралии. Шансов на удачу еще меньше…
Бреду по Невскому… Вспоминаю, как однажды вот здесь же, у Московского вокзала, обратился в справочное бюро – на удачу, и мне через четверть часа выдали адрес человека, который до той минуты был для меня абстрактным архивным понятием – строчкой в графе. Отыскиваю «счастливый» киоск. Спрашиваю адрес любого живущего в Ленинграде Домерщикова или Домерщикову.
Нельзя так грубо пытать счастье. Нет в Ленинграде никаких Домерщиковых…
– А по другим городам можно получить адресную справку?
– Можно… В пределах месяца.
Выбираю крупные портовые города и заказываю розыски любого человека по фамилии Домерщиков. Таллин, Рига, Одесса, Севастополь, Мурманск, Владивосток… Вдруг где-нибудь да объявится?
Москва. Апрель 1984 года
Снова открываю тяжелые обитые на морской манер латунью двери Всесоюзной библиотеки. Снова скрипит «корабельное» дерево лестниц. Снова длинный стол «кают-компании», только теперь уже не «Пересвета», а крейсера «Олег». Листаю подшивки «Летописи русско-японской войны», листаю подшивки «Нивы» за 1904 год… Форты Порт-Артура, гибель «Петропавловска», траурные портреты адмирала Макарова и художника Верещагина, китайские кумирни, косматые папахи, косички хунхузов, рельсы, проложенные по льду Байкала, фальшивая коса японского шпиона, израненный «Пересвет», «Ретвизан»… Стоп! Групповой снимок во всю страницу: «Экипажъ крейсера первого ранга „Олегъ“ передъ уходомъ изъ порта Александра III (Либавы)».
Просторный бак крейсера от шпиля до сигнального мостика заполнен офицерами, кондукторами, матросами. Облеплены орудийная башня, боевая рубка, крылья мостика… Люди перед лицом Истории. Безымянные, но не безликие. Их много, их гораздо больше, чем может вместить кадровая рамка. Многие привстают на цыпочки, чтобы быть виднее, чтобы не загораживало чужое плечо, чужая фуражка… Ах как не хватает роста вон тому матросу в седьмом ряду: получились только бескозырка да лоб по брови!
Минута, выпавшая из корабельных будней. Минута, отведенная для вечности: какой торжественностью – не броской, внутренней – полна она!
Матросы выглядывали из-за обреза снимка половинками лиц, выглядывали с немой мольбой: и меня, и меня не забудь!
Погоди, фотограф, не спеши, дай каждому заглянуть в объектив – в черный глазок, через который на него смотрит будущее. Сделай побольше глубину резкости, чтобы видны были все, все, даже самые дальние… от командира до кочегара. Люди идут в небывалый поход, на войну, в Цусиму… Для кого-то этот снимок будет последний…
Фотограф был великодушен. Все триста двадцать лиц вышли на снимке четко. Вот этот кряжистый хмурый каперанг в эполетах – командир «Олега» – Добротворский, по правую руку от него старший офицер капитан 2 ранга Посохов, по левую – судовой священник бывший певчий придворной капеллы иеромонах Порфирий. Все остальные – безымянные. Уже никто не назовет их фамилий. У ног иеромонаха сидит в мичманском ряду молодой офицер, безусый и безбородый. Может, он – мичман Домерщиков? Или вот этот – с насмешливым взглядом? Домерщиков обязательно должен быть на снимке…
Вглядываюсь в фотографию…
Матросы в бескозырках, кондукторы в фуражках, офицеры в парадных треугольных шляпах. Смотрят с достоинством, смотрят сурово, грустно, молодцевато. Люди идут на войну.
На вопрос корреспондента «Нового времени»: «Чего вам пожелать? Победы?» – командир «Олега» капитан 1 ранга Добротворский отрезал: «Пожелайте со славой умереть».
Уж он-то знал, что шансов на победу у кораблей с наскоро собранными и обученными командами, снаряженными кое-как для сверхдальнего, как сказали бы сейчас – глобального, перехода, гораздо меньше, чем умереть со славой. Знал это и флагман – адмирал Рожественский, называвший свою эскадру то «зверинцем балтийцев», то «Ноевым ковчегом всяких отбросов». В письмах к жене он был куда откровеннее, чем в реляциях императору: «Гораздо более внушает опасение Добротворский с „Олегом“, „Изумрудом“, миноносцами и отдельно гонящиеся за мною вспомогательные крейсера – „Смоленск“, „Петербург“, „Урал“ и еще какой-то. Где я соберу эту глупую свору; к чему она, не ученая, может пригодиться – и ума не приложу?! Думаю, что будут лишнею обузою и источником слабости».
Рожественский был недалек от истины. Умереть со славою ни Добротворскому, ни его флагману – начальнику отряда крейсеров контр-адмиралу Энквисту (он держал флаг на «Олеге») не удалось. После короткого боя с японцами Энквист повернет на юг, уведет отряд в Манилу, бросив эскадру на расстрел броненосцами адмирала Того. До конца жизни он будет стыдиться этого поступка, станет жить затворником и умрет, снедаемый черной меланхолией.
«Олегу» же выпадет иная судьба. Крейсер сумеет избавиться от тени, брошенной бесславным флагманом. В первую мировую он совершит десятки боевых походов, будет ставить мины, крейсировать в Ботническом заливе, обстреливать вражеское побережье. В гражданскую войну огнем своих орудий будет крушить форты кронштадтских мятежников, грозить кораблям интервентов. По сути дела, «Олег» был единственный в гражданскую войну боеспособный крейсер Балтийского флота. Погибнет он 18 июня 1919 года. В районе Толбухина маяка его атакуют английские торпедные катера…
А пока все впереди. Команда «Олега» и жерла его пушек смотрят в глазок камеры либавского фотографа. Что впереди?
Абрамцево. Июнь 1984 года
Простая бытия дилемма
– жизнь или залп
– все впереди.
В. Луговской
Оказывается, открытия по части морских дел можно делать не только в библиотеках и архивах, но и… на даче. Переклеивали обои. Отодрал старый пласт, и с газетного листа ударил в глаза заголовок: «Рулевой с „Олега“ и „Авроры“». Осторожно выстригаю ножницами заметку и два снимка. На одном бравый матрос с лентой «Олега» на бескозырке – старший строевой унтер-офицер рулевой команды крейсера боцманмат Александр Магдалинский, на другом – он же, только спустя тридцать пять лет, запечатлен вместе с Новиковым-Прибоем среди ярославских школьников. Читаю заметку… В 1935 году автор «Цусимы» обратился через одну из газет к бывшим морякам, участникам русско-японской войны, с просьбой прислать свои воспоминания. На этот призыв откликнулся волжский капитан из Ярославля Александр Магдалинский. Приехал в Москву, познакомился со своим именитым однопоходником, и спустя лет пять при дружеской поддержке Новикова-Прибоя сам написал книгу об «Олеге» – «На морском распутье».
На другой день я уже читал эту редкую книгу в своей библиотечной «кают-компании». Строк о Домерщикове я в ней не нашел, но зато мне открылись многие обстоятельства похода на Дальний Восток, боя с японскими броненосцами жизни интернированных олежцев в Маниле, которые не могли не повлиять на решение мичмана Домерщикова оставить корабль и бежать в Австралию.
В цусимском сражении крейсер «Олег» едва не разделил судьбу «Пересвета» в Средиземном море.
Рукою очевидца:
«С вахты дали дудку: „Команде одеться в чистое белье“.
Безотчетная гнетущая тоска щемила грудь. Мы знали, что многим из нас не удастся больше увидеть далекую родину, за которую моряки шли отдавать жизнь.
В один час сорок пять минут пополудни на горизонте показались главные силы противника. Неприятельский флот, пересекая под острым углом наш курс, быстро шел на сближение. Силуэты японских кораблей, окрашенных в серый цвет, смутно вырисовывались на поверхности моря. Отсутствие дыма из труб указывало на слаженную четкую работу машинных команд. Наши корабли, окрашенные в черный цвет, с желтыми трубами, служили хорошей мишенью для японских комендоров. У нас даже и окрасить как нужно не сумели.
Придя на траверз головных кораблей, японский флот повернул обратно и лег на параллельный с нами курс. Оглушительные залпы тяжелых орудий разорвали воздух. Броненосцы вступили в бой.
На юте, под градом неприятельских осколков, в неподвижной уверенной позе стоял часовым у кормового флага молодой квартирмейстер Захватов. Осколками снаряда сбило с мачты флаг и фуражку с головы часового. Захватов спокойно и быстро поднял новый флаг, поднял пробитую осколками фуражку, покачал укоризненно головой и аккуратно, так, чтобы кокарда находилась на одной прямой линии с линией носа, надел ее на гладко остриженную голову. Под кормой с оглушительным треском рвались японские снаряды. Взрывные волны швыряли на ют осколки и густые серые клубы порохового дыма. Часовой Захватов продолжал спокойно охранять корабельное знамя.
Один из неприятельских снарядов крупного калибра, пронизав борт, разорвался под полубаком, поблизости от шахты, ведущей в носовой патронный погреб, из которого только что была поднята тележка со снарядами. Осколками вывело из строя всех подносчиков снарядов и перебило подъемный механизм тележки, которая упала в патронный погреб. От удара при падении патроны начали взрываться.
Силой взрывов повредило переборку, отделявшую патронный погреб от центрального боевого поста. В отверстия выбитых заклепок был виден разгоравшийся в патронном погребе пожар, обрекавший крейсер на гибель. Чтобы спасти корабль, надо было немедленно принять меры к тушению огня.
Не раздумывая ни минуты, я и мой товарищ – старший гальванер Курбатов поднялись из центрального поста на палубу. Под полубаком стоял сплошной дым. С большим трудом, на ощупь, раскатали мы пожарные шланги и открыли водопроводные краны.
Схватив металлические брандспойты, из которых била сильная струя забортной воды, смочили свою одежду, а потом с направленными вниз брандспойтами стали осторожно спускаться по ступенькам шахты к месту пожара. Дыхание перехватывал удушливый едкий дым. Кружилась голова. Глаза слезились. От чрезмерного напряжения дрожали руки и ноги. Под сильным напором воды пламя стало быстро уменьшаться и наконец прекратилось совсем. Пожар был потушен. Опасность миновала».
Рядом с прощальным снимком, сделанным в Либаве, кладу другой, переснятый из «Летописи русско-японской войны» – «Похороны убитых на крейсере „Олег“». На юте близ кормового флага – трупы погибших, принакрытые брезентом. Два снимка, два мгновения, разнесенные по времени в восемь месяцев, почти совместились на моем столе. Грустная стереоскопия истории. Видеть сразу конец и начало – прерогатива богов и историков…