Текст книги "Кара небесная. Книга 6"

Автор книги: Николай Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Как могло случиться, что два человека из списка Всевидящего один за другим умерли почти в одно и то же время, Романов не понимал. Не понимали этого и родственники умерших, требовавших от властей провести тщательное расследование обстоятельств смерти близких. Однако все, к кому они ни обращались, отвечали не только одно и то же, но и практически одними и теми же словами:

"Поскольку смерть, как Третьякова, так и Ребко, наступила в результате естественных причин, то и заводить уголовное дело никаких естественных причин, извините, нет".

***

Анатолий Кудрявцев любил поваляться в постели, особенно после ухода жены, когда в комнате становилось настолько тихо, что можно было услышать под лапами проходившего мимо кота скрип половиц, нежиться под одеялом, смотреть по телевизору утренние новости и, не торопясь, пить из широкой чашки черный свежемолотый кофе.

Однако в этот день ни полежать, ни понежиться толком не удалось. Едва за женой закрылась дверь, как позвонил некий господин, представившийся близким товарищем Косоурова, и попросил о встрече.

Обычно в эти минуты Кудрявцев делами не занимался, однако воспоминание о весьма выгодном сотрудничестве с владельцем строительной фирмы "Монтаж и строительство", теперь уже, к сожалению, бывшем, вынудило его начать рабочий день раньше обычного.

– Хорошо, давайте, встретимся, – ответил он, косясь одним глазом на экран телевизора, где показывали отрывки хоккейного матча с участием местной команды с уфимским "Салаватом Юлаевым". – А что вы, простите, хотели? Разместить рекламу?

Обдумывая ответ, незнакомец помолчал несколько секунд. Потом сказал, что деньги на рекламу он обычно тратит в других местах.

– От вас мне требуется помощь иного рода… Мне нужна… как бы это точнее выразиться… антиреклама, давайте, назовем это так… Надеюсь, вы понимаете, о чем я?

Кудрявцев понимал. Подобно голодной лисе, почувствовавшей присутствие жирной мыши, он напрягся, ожидая, что последует за этими словами. Не дождавшись, сделал большой глоток кофе из чашки, и осторожно, словно боясь спугнуть дичь, спросил:

– Вы имеете в виду антирекламу ваших конкурентов?

– Да. Я хочу, чтобы после вашей статьи они лопнули, как мыльный пузырь. Сможете?

В этот момент ведущий телепрограммы новостей сказал о том, что после поражения от "Салавата Юлаева" шансы на выход в плей-офф у их любимой команды еще не потеряны.

Кудрявцев с сомнением почесал за ухом.

– Даже не знаю. Для того чтобы написать такую статью, нужен серьезный компромат.

Незнакомец сказал, что все необходимые документы он может предоставить в любое удобное для него время.

– Что за документы? – спросил Кудрявцев. – Я имею в виду, что в них?

– Ничего необычного – счета, расписки разные, накладные…

– Понятно… Компромат, надеюсь, из надежных источников?

– Нет. Это фальшивка от первой до последней страницы.

В первую секунду Кудрявцев, казалось, не понял, что ему сказали. Потом, когда до него дошла суть поступившего предложения, хотел послать незнакомца к черту и бросить телефонную трубку на рычаг.

– Вы с ума сошли! – заорал он. – За кого вы меня принимаете?! Вы хоть понимаете, что предлагаете?!

Спокойно, так, словно бурная реакция Кудрявцева не оказалась для него неожиданной, незнакомец сказал, что принимает его, Анатолия Николаевича, за одного из лучших в городе журналистов, и предлагает гонорар в размере пятидесяти тысячи долларов.

Кудрявцев поперхнулся. Поглядел на экран телевизора, где показывали какой-то вновь открывшийся автомобильный салон и, проглотив комок в горле, спросил: где и когда можно забрать документы.

– Хочу взглянуть на них. Может, что придумаю.

– У вас есть машина?

– Да. Мерседес. Правда, совсем старый…

– Тогда встретимся через час у кафе "Минутка", что на дороге в аэропорт. Знаете?

Кудрявцев сказал: знаю.

– Ну, вот там, давайте, и состыкуемся.

Незнакомец попрощался и, попросив не опаздывать, отключил связь.

Несколько секунд, о чем-то размышляя, Кудрявцев подержал трубку телефона, потом аккуратно положил на рычаг. Не спеша, застелил еще теплую постель и, бросив печальный взгляд на чашку с остывшим кофе, принялся одеваться.

Ровно через час Кудрявцев вышел из салона своего автомобиля. Пересев в Ауди красного цвета, протянул для приветствия руку сидящему на заднем сиденье человеку в длинном черном пальто и тут же одернул, увидев на его лице маску страшной птицы с огромным черным клювом.

– Ку-ку, – сказала маска. – Царствуй лежа на боку.

– Чего? – не понял Кудрявцев.

– Ку-ку, говорю. Ты задержан по решению небесного суда. Сиди смирно, щелкопёр продажный, не то больно будет!

***

Узнав о смерти журналиста Анатолия Кудрявцева, Романов не на шутку испугался. Не зная, что делать, он все утро ходил по кабинету из угла в угол и напряженно размышлял на тему: как и почему умирают люди из списка лже-журналиста Всевидящего. По всему выходило, что умирают они не своей смертью по разным, но вполне естественным причинам – Третьяков от инсульта, Ребко от кардиогенного шока, Кудрявцев от разрыва сердца.

"Но так не бывает! Нельзя умереть не своей, то есть, насильственной смертью по естественной причине. Это нонсенс!"

Романов подошел к окну. Посмотрев на свою Нексию, неловко уткнувшуюся носом в наваленный дворниками сугроб, подумал о том, что совсем не важно, отчего и по какой причине умирают люди – главное, они по умирают и умирают почти так, как исчезают буквы в детской загадке.

– А и Б сидели на трубе. А упало, сраженное инсультом, Б пропало от разрыва сердца. Кто остался на трубе?

Романов схватился за голову. Мысль о том, что эти люди, даже не подозревавшие пять-шесть дней назад о том, что смертельно больны, сидели с ним недавно на одной трубе, выводила из себя, заставляя ходить по кабинету из угла в угол.

– Надо что-то делать, – шептал себе под нос. – Надо что-то делать, что-то делать…

"Бежать!"

Ни секунды не раздумывая, Романов принялся собирать вещи. Вытащил из-под кровати чемодан, побросал в него всё самое необходимое, что могло понадобиться на первое время: нижнее белье, носовые платки, футболки, домашние джинсы, свитер, бритвенные и зубные принадлежности, одеколон. Надел пиджак, положил во внутренний карман паспорт с деньгами. Осмотрелся по сторонам – не забыл ли чего впопыхах – и выбежал за дверь.

Закрывая замки, он впервые заметил на зеленой стене подъезда, чуть ниже кнопки звонка, меловой рисунок, на котором были изображены два неуклюжих человечка: один, под которым стояла надпись – «Романов», бежал на полусогнутых ногах, другой, с нимбом над головой, метал с облака вослед ему длинные стрелы.

Первым желанием Романова было стереть эту мазню. Однако, поняв, что стереть, не запачкав рук, не получится, решил сделать это как-нибудь в другой раз. Погрозил рисунку кулаком и, произнеся сквозь зубы тихое ругательство, побежал вниз.

Нексия завелась с пол-оборота. Сделав полукруг по двору, Романов почувствовал, что с машиной что-то не так. Он вышел из салона, обошел ее и, увидев спущенное колесо, в ярости пнул его носком ботинка.

В этот момент рядом остановилась красная Ауди с тонированными стеклами. С места водителя выскочил веселый розовощекий мужчина лет тридцати пяти в светлом кашемировом пальто и, широко раскрыв объятья, воскликнул громким голосом:

– Ба! Кого я вижу! Поэт Василий Романов! Я ведь правильно сказал – вы поэт Романов? Нет, нет, нет, только, пожалуйста, не отпирайтесь! Это вы! Я вас узнал!

Романов не знал, как вести себя и оттого разозлился еще больше.

– Вообще-то, я и не думал отпираться, – сказал он. – А вы, простите, кто будете?

– Ой, да какая разница? Просто читатель! Просто почитатель вашего таланта!.. Нет, ну надо же! Сам Романов! Стоит на тротуаре, как какой-то прохожий! Офигеть!

Романов хотел сказать, что тротуар – не панель и стоять на нем не зазорно, но едва раскрыл рот, как розовощекий принялся взахлеб рассказывать о том, как сильно любит поэзию и как много хороших стихов знает наизусть.

– Вот, например, послушайте, это из вашего творчества… Ты всем моим словам не верь и никому не верь, как мне! А вот еще… Что теперь винить века, нравы правящего света? Видно, просто коротка жизнь российского поэта… Или вот, на мой взгляд, совсем шедевральное, посвященное Михаилу Анищенко… Не судите поэта, он и так осуждён петь про то и про это на изломах времён. Чтоб не властвовать миру, где в почёте грехи, он жену и квартиру поменял на стихи. И в труде, и в запое, он, смеясь над собой, плачет вашей слезою, дышит вашей судьбой. В неподатливом зале он скорбит мирово… Вы об этом не знали, не судите его.

– Хорошие стихи, – усмехнулся Романов. – Особенно последние. Жаль не мои.

– Как не ваши?

Услышав о том, что процитированные им строчки, посвященные Михаилу Анищенко, принадлежат перу другого поэта, розовощекий на мгновенье застыл. Потом опомнился, хлопнул себя по лбу и, громко захохотав, сказал, что действительно малость ошибся – это стихотворение, если ему опять-таки не изменяет память, принадлежит перу Владимира Денисова.

– Кстати говоря, тоже приличный поэт. Потому-то я вас с ним и спутал.

Романова смутило сравнение с Денисовым. Не зная, что сказать, а сказать хотя бы из вежливости что-то было надо, он после небольшой паузы выдавил из себя фразу о том, что все хорошие поэты, несмотря на некоторые индивидуальные различия, в чем-то неуловимо похожи друг на друга.

Не будучи уверенным в том, что стоит соглашаться с подобным весьма сомнительным утвержденьем, розовощекий с задумчивым видом опустил голову. Увидел возле ног Романова спущенное колесо и, ахнув, развел руками.

– Ай-яй-яй-яй-яй! – сказал он. – Какое несчастье… Ваша машина?

Тяжело вздохнув, Романов подтвердил:

– Моя.

– И колесо проткнули, стало быть, тоже вам?

– Не мне – моему автомобилю.

– Вот ведь варвары! Ничего святого у людей нет! Ну, абсолютно ничего!

– Пацаны, наверное… А они стихов не читают.

Желая утешить Романова, розовощекий похлопал его по спине.

– Ну, ладно, ладно, не расстраивайтесь, ничего страшного не случилось, мы вас подвезем. Вы ведь, кажется, собрались куда-то ехать?

– Да. На железнодорожный вокзал.

– Уезжаете?

– Сестру в Тамбове решил навестить. Давно, знаете ли, не видел.

– Понимаю.

– А тут такое дело… Ну, так, что? Может быть, в самом деле, подкинете?

– Конечно, конечно, Василий Сергеевич, – засуетился розовощекий. – Что за вопрос? Мы вас с удовольствием доставим, куда надо. Садитесь, пожалуйста, на заднее сиденье, там вам будет удобно.

В этот момент из дверей подъезда вышел заросший рыжей щетиной здоровый мужик в надетой на тельняшку чистой телогрейке, спортивном трико и серых валенках с черными калошами. Пожав Романову руку, спросил: что случилось.

– Авария, погляжу?

– Да, – ответил Романов. – Похоже, кто-то шину проткнул. Вон даже след остался. Видишь?

– А я тебе, Сергеич, давно говорил: нечего машину во дворе держать, когда гараж есть.

– Ну, говорил! И что? Ты меня теперь всю жизнь будешь этим гаражом мучить? Вернусь из поездки, тогда и поставлю. А сейчас, не зуди, Гриш, без тебя тошно.

– Что, уезжать собрался?

– Да. К родственникам в Тамбов.

– А, ну-ну, давай, езжай. Только вот что я тебе, сосед, скажу: когда ты из Тамбова своего вернешься, от твоей тачки одни рожки да ножки останутся.

– Это почему?

Гриша многозначительно пожал плечами. С ухмылкой посмотрел на Романова и, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в лицо, спросил: видел ли он, Сергеич, какими словами исписан подъезд.

– И что пишут-то! Почитай, срам один. Романов – затычка! Романов – козел! Романов – то да сё! А мне вот интересно: кто оттирать всё это будет?

– Ну, уж точно не я, – ответил Романов и направился к Ауди вслед за розовощеким.

– Кто ?

– Не знаю, и знать не желаю. Всё, Гриша, отстань, мне некогда.

Догнав Романова, Гриша открыл перед ним заднюю дверцу Ауди. Сказал, что был бы он, Сергеич, умным человеком, сперва б, как умный человек, тачку свою отогнал в положенное место, а уж потом ехал куда надо.

Романов остановился.

– Ты что, и, вправду, считаешь, это необходимо?

– А чего тут считать? Невзлюбил тебя в последнее время наш народ, Сергеич, ох, невзлюбил! Кабы в отместку чего плохого с машиной твоей не сделал. А он это, знаешь, может.

Романов задумался. В том, что народ способен разобрать на запчасти бесхозный автомобиль, он нисколько не сомневался, как и сжечь его просто так, без всякой на то корысти, из одной только нелюбви к его хозяину. Другое дело, для того чтобы отогнать автомобиль в гараж, надо сначала заменить спущенное колесо, а времени на это не было.

– Боюсь, Гриша, не успею, – сказал он, постукивая пальцем по циферблату наручных часов. – Поезд в Тамбов отходит через два часа. А у меня даже билета нет.

Лицо Гриши расплылось в пьяной улыбке.

– Ты чего, Сергеич! Забыл, с кем имеешь дело? Да ты за магарычом не успеешь сгонять, как я всю твою тачку переобую! Ну?

Романов посмотрел на часы. Подумал, что машину в случае, если Гриша сумеет быстро сменить колесо, можно в гараж не гнать, а оставить на привокзальной стоянке.

Эта мысль ему так понравилась, что он, больше не раздумывая, согласился на предложение поменять резину с проколотого колеса. Достал из кармана три денежных купюры и, помахав ими в воздухе, сказал Грише, что тот может всего за пятнадцать минут разбогатеть на триста рублей.

– Вот это другой разговор, – потер ладони Гриша. – Вот это я понимаю, забота о технике. Молодец! А теперь, давай, открывай скорей багажник, время пошло!

Пока Гриша доставал запасное колесо с инструментами, Романов подошел к сидящему за рулем Ауди розовощекому любителю поэзии. Поблагодарил за предложенную помощь и извинился за то, что не может ее принять.

– Нексию, говорят, надо срочно убрать со двора… Впрочем, вы и сами, всё должно быть слышали.

Стараясь скрыть разочарование, кислым пятном выступившем на постном лице, розовощекий вежливо улыбнулся. Высунул из машины руку и, крепко пожав ладонь Романова, сказал, что он всё слышал и всё понимает.

– В общем, всё нормально. Главное теперь, чтобы вы на поезд не опоздали. А всё остальное, ерунда… Я правильно говорю?

Романов ответил: правильно.

– Ну, если правильно, тогда я свободен. До скорой встречи! – сказал розовощекий и с исчез за поднявшимся тонированным стеклом автомобиля. В следующую секунду двигатель утробно заурчал. Ауди плавно сдвинулась с места и, аккуратно огибая неровности на дороге, выехала со двора.

Проводив ее долгим взглядом, Гриша выдохнул:

– Ну, всё, баста! Выпью сегодня последнюю поллитровку и завяжу до лета.

– Что так? – спросил Романов, прикидывая в уме, сколько времени у него уйдет на дорогу к вокзалу.

– Глюки у меня, Сергеич, похоже, начались.

– Глюки? Да что ты… Как интересно…

"Если Гриша справится с колесом пусть даже не за пятнадцать – за двадцать минут, полтора часа в запасе у меня, как минимум, еще останется".

– Сергеич, я ведь не шучу! Я вот сейчас глянул внутрь Ауди, когда тебе дверь-то отворял, и мне почудилось – прикинь! – будто на заднем сиденье сидит человек с головой курицы… Вот ведь до чего дошло.

"Я тогда и билет успею купить, и чего-нибудь в баре выпить", – подумал Романов.

– Да, Гриша, поддавать нам надо действительно меньше. Это факт.

Взяв билет до Тамбова, Романов отправился в буфет. Сел за стойку бара и, прихлебывая из стеклянной кружки жигулевское пиво, принялся думать о причинах, заставивших его – уважаемого человека, поэта, члена союза писателей – бежать из родного города, подобно нашкодившему преступнику.

"И всё из-за чего? Что я такого сделал? Непонятно".

За мыслями о превратностях судьбы его внимание привлекла сидящая рядом женщина.

Ей было лет сорок. Чуть ниже среднего роста, стройная, даже изящная, она выглядела, как выглядит обедневшая аристократка, оказавшаяся по нелепой случайности в среде простолюдинов. Пальто из плотного материала с оборками из натурального меха сидело так, словно было сшито "на заказ". Макияж, пожалуй, слишком яркий для привокзального буфета, приковывал к лицу взгляды посетителей, но при этом не отвращал их. Лицо, породистое, сохранившее остатки былой привлекательности, не смотрело – взирало на окружавшую ее убогость с выражением брезгливости и великосветской скуки.

Она пила черное, как смоль, вино из глубокого бокала и, слегка прищурившись, то и дело бросала цепкие взгляды в сторону Романова.

"Где-то я ее, кажется, уже видел, – подумал тот. – Вот только, где?"

Так и не вспомнив, где ее видел и видел ли вообще когда-нибудь, стал размышлять над тем, чем займется после того, как вернется из Тамбова. Однако вскоре сбился с мысли и принялся снова вспоминать, когда и при каких обстоятельствах мог встречаться с этой яркой женщиной.

– Васенька! Ты меня не узнаешь? – внезапно произнесла та глухим низким голосом.

Еще раз внимательно посмотрев на нее, Романов покачал головой из стороны в сторону.

– Нет. Извините.

– Я Нина.

Не вспомнив, кто такая Нина, Романов вежливо улыбнулся.

– Нина Романова. Мы с тобой встречались в Зверевке, когда были детьми. Ты приезжал к бабе Дуне, а я к тете Насте… Со мной еще сестра была троюрная Оля.

Романов вспомнил.

– Боже мой! – воскликнул он вполголоса. – Нина! Какая же ты стала… не узнать.

– Что, совсем старая?

– Нет, нет, нет, что ты! Не старая – взрослая.

Нина рассмеялась. При этом глаза ее оставались холодными, а взгляд цепким.

– Да уж, комплимент, так комплимент, – сказала она. – Но и ты – знаешь – тоже малость подрос.

– Да, да, да, – заулыбался Романов. – Сколько же нам лет тогда было, четырнадцать?

– Пятнадцать.

– Почему пятнадцать? По-моему, четырнадцать.

– А я говорю, пятнадцать! Ты мне тогда еще, на мой день рождения в августе пятнадцать полевых ромашек подарил… крупных таких, белых, с длинными стеблями.

Романов на секунду задумался, пытаясь вспомнить, когда и кому в последний раз дарил ромашки. Виновато разведя руками, сказал, что ничего этого, к его великому сожалению, уже не помнит.

– Неужели совсем ничего-ничего?

– Цветов не помню.

– Ну, значит, всё-то ты, Васенька, тогда забыл, – огорченно вздохнула Нина. – Жаль.

Романов в ответ бурно запротестовал. Сказал, что многое из его памяти, конечно, стерлось – шутка ли, почти тридцать лет прошло! – но воспоминания того, что между ними было, он сохранил, и дорожит ими до сих пор.

– Ты имеешь в виду то, как мы целовались? – улыбнулась Нина.

– Не то, как мы с тобой целовались, а уж если уж быть исторически точными, то, как ты меня учила целоваться!

Спрятав лицо в ладони, Нина смущенно засмеялась.

– Да ладно тебе… Ой, вспомнила! Точно! Было такое дело.

– Ну вот!

– Ты был тогда таким смешным…

– А ты такой терпеливой.

– Еще помню: ты мне постоянно хотел сделать приятное…

– И не знал как.

– Это неважно… Главное, ты всё делал искренне…

– И смешно.

– Да ладно тебе! Надо мной, наверно, тогда тоже можно было посмеяться.

– Это точно. Помнишь, как ты мне сказала, что девушкам нравится, когда их целуют в грудь?

– Нет. Что, прямо так и сказала?

– Да. А потом быстро добавила: но только, дескать, не мне – другим.

– Правда? Вот дура! И что дальше?

– А что могло быть дальше? Ничего. Я подумал: раз ты не любишь, когда тебя целуют в грудь, значит, мне нечего туда и соваться со своими поцелуйчиками… Да у меня, честно говоря, и мыслей-то таких не было, пока ты не сказала.

Тихо засмеявшись, Нина снова спрятала лицо в ладони. Потом уронила их на колени и, подняв голову, тихо произнесла:

– Ты, Васенька, тогда был такой хороший, такой милый…

– И такой глупый!

Повернувшись к барменше, Нина протянула свой бокал.

– Танюш, плесни, если можно, еще глоточек.

– А мне, пожалуйста, "Жигулевского", – добавил Романов.

Барменша Таня налила каждому то, что просили. После чего отошла в сторонку и, усевшись на стул, уткнулась лицом в экран висевшего в углу буфета телевизора.

Отпив вина, Нина задумчиво повертела в руках бокал. Не отрывая от него глаз, сказала, что раньше, когда у нее было плохое настроение, она включала любимую пластинку Пинк Флойд, ложилась на ковер, слушала музыку и вспоминала проведенные в Зверевке дни.

– Представляешь, только через много лет я поняла, насколько была тогда счастлива.

– Ты замужем?

Нина отрицательно покачала головой. Сказала, что была замужем, да сплыла.

– Причем, так быстро, что даже не сразу заметила, как снова стала свободной.

– Понятно. Значит, брачный опыт у тебя тоже оказался неудачным.

– Брачный опыт, Васенька, по определению не может быть удачным. Иначе, это уже не брак, а невесть что.

Романов не согласился с таким утвержденьем. Сказал, что, по мнению умных людей, не раз побывавших в браке и вышедших оттуда с потерями разной степени тяжести, неудачных опытов не бывает в принципе – каждый несет в себе полезную информацию, которая может пригодиться в будущем.

– Это точно, – согласилась Нина. – После развода сразу становится понятным: кто есть кто. Либо твой муж, как выясняется, натуральный козел, либо ты сама – полная дура, либо то и другое, как в моем случае.

Допив остатки вина, она аккуратно, так, чтобы не размазать помаду, облизала уголки губ кончиком языка. Сказала, что именно тогда на собственной шкуре поняла то, о чем говорили опытные в этих делах подруги: лучше жить одной в дерьме, чем с нелюбимым мужем в холе и богатстве.

– Неужели всё так было плохо? – участливо спросил Романов.

– Ты, Васенька, даже представить себе не можешь насколько! Мой муж был не просто нелюбимым, не просто козлом, он был еще к тому же старым козлом!

Романов спросил: чем старый козел отличается от молодого.

Нина ответила, что старый козел отличается от молодого тем, что ночью требует от жены быть нимфеткой, а всё остальное время, с утра до вечера, старухой, убивающей в себе ту, кем она является на самом деле – женщиной полной сил.

В этот момент Романов случайно бросил взгляд на часы и громко ахнул: поезд, на котором он собирался бежать из города, только что убежал от него самого.

Ударив ладонью по стойке бара, он вскочил на ноги. Но тут же, поняв бессмысленность любых активных действий, сел на место.

– Опоздал?! – догадавшись, что произошло, воскликнула Нина.

Романов в ответ зло махнул рукой. Повернувшись всем телом к барменше, сказал, что на всех нормальных вокзалах информацию об отправлении поездов объявляют по громкоговорящей связи, и только у них сообщить о поезде в Тамбов, как всегда некому.

– Безобразие! Гнать вас всех отсюда надо! Дармоеды!

Не желая связываться с нервным пассажиром, барменша – добродушная полная женщина с короткими выкрашенными в белый цвет волосами – косо взглянула на него. Потом всё-таки не выдержала и язвительным голосом сказала, что объявление об отправлении поезда в Тамбов звучало по вокзалу целых два раза.

Романов перевел вопросительный взгляд на Нину: так ли это.

Виновато улыбнувшись, словно в том была и её вина, Нина утвердительно кивнула.

– Значит, тихо звучало! – на весь буфет заявил Романов.

После чего решительно поднялся на ноги. Швырнул на стойку бара пятисотрублевую купюру и, взяв Нину за руку, предложил как можно быстрее покинуть это дурацкое место.

Остаток вечера Романов с Ниной провели вместе. Оставив машину на привокзальной стоянке, они медленно гуляли по городу, разговаривали, вспоминали время, проведенное в деревне, общих знакомых и самих себя – молодых, беззаботных, счастливых…

Во время разговора Романов внезапно поймал себя на мысли о том, что Нина уже не кажется ему обнищавшей аристократкой, скрывающей за ярким макияжем свой истинный возраст. Больше того, в какой-то момент он снова увидел в ней ту симпатичную девчонку, которая в темной деревенской бане на пропахшем сыростью полоке не побоялась, а главное, не постеснялась дать то, чего он – пятнадцатилетний мальчишка – так страстно желал – женскую ласку.

Нина остановилась у подъезда невысокого двухэтажного дома с облупленным желтым фасадом и остроконечной крышей. Продолжая начатый разговор о прожитом, сказала, что событий – как хороших, так и плохих – за эти годы произошло с ней столько, что не поместятся ни в одну самую толстую книгу.

– И у меня та же фигня, – стараясь унять охватившее его волнение, сказал Романов. – Только плохих событий произошло со мной почему-то гораздо больше, чем хороших.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я следила за тобой. Читала, что про тебя писали в газетах, слушала, что говорили люди, где-то сама домысливала…

– Зачем?

Нина пожала плечами. Сказала, что он единственный из ее детских знакомых, кто мог стать известным человеком, и стал им.

– Вот я и следила… Сначала, чтобы не упустить того момента, когда это произойдет, потом просто так, по привычке. Мы ж, Романовы, все-таки не чужие друг другу.

Романов подошел к ней вплотную. Обнял за талию и, снисходительно улыбнувшись, так, словно был уверен в том, что всё, что ни сделает, будет с благодарностью принято, спросил:

– А кто я тебе? Конкретней, пожалуйста.

Нина уперлась ладонями ему в грудь.

– Никто, – прошептала она. – Пусти.

– Не пущу.

С этими словами Романов еще крепче прижал к себе. Наклонил голову и принялся искать губами ее лицо.

Со словами: "Да отпусти же ты!", Нина вырвалась из его объятий. Потом сама обняла руками за шею и, поцеловав в лоб, оттолкнула.

– И в следующий раз больше так не поступай, хорошо?

Не сказав, ни да, ни нет, Романов обиженно спросил:

– Почему?

– Не надо… Нам уже, Васенька, давно не пятнадцать лет.

– Я прекрасно помню, сколько нам лет. И что с того?

– Ничего.

– Нет, ты объясни…

– Не хочу я ничего объяснять. И вообще… Иди-ка ты лучше домой, поздно уже.

С этими словами Нина погладила Романова ладонью по щеке. Потом повернулась спиной и, не оборачиваясь, вбежала в подъезд.

***

Леша Соловушкин проснулся оттого, что незнакомый старик с лицом, изрезанным глубокими морщинами, теребил его за плечо. Еще не совсем понимая, где находится – то ли еще на гастролях в гостинице, то ли уже дома на своем диване – открыл глаза. Спросил заспанным голосом: кто он такой, и кто его сюда впустил.

Старик представился:

– Олег Дмитриевич Родионов. Не впускать меня некому – в квартире никого нет. А вот входная дверь почему-то открыта… Нехорошо, закрывать надо.

– Как вы сказали? – не поднимая головы с дивана, сонно спросил Соловушкин. – Олег Дмитриевич? Не знаю такого. Пошли вон. Я хочу спать.

Олег Дмитриевич отошел к столу. Брезгливо отбросив в сторону ярко иллюстрированный журнал "Playboy", взял в руки "Вечернюю газету" с уже знакомой ему статьей, в которой рассказывалось о романе сорокатрехлетнего певца Леши Соловушкина со студенткой третьего курса педагогического института Юлией Родионовой, и еще раз пробежал глазами.

Крикнул Соловушкину:

– Я Олег Дмитриевич Родионов! Вставай! Нам пора поговорить.

– Все вон отсюда.

– Ты меня, кажется, не понял? Хорошо, скажу по-другому: я – родной отец Юли Родионовой!

Шумно заворочавшийся на диване Соловушкин в ту же секунду притих. Приподнял голову и попросил повторить:

– Чей отец?

– Юли Родионовой – девушки, которую ты, подлец, совратил!

После этих слов Соловушкин стал понемногу приходить в себя. Сев на диван, сладко потянулся и сказал, что ни Юлю, ни ее подружку Катю, насколько ему помнится, насильно ни к чему не принуждал.

– Я и не говорил, что ты ее принуждал, – строгим голосом ответил Олег Дмитриевич. – Я сказал, что ты, подлец, совратил ее.

Соловушкин окончательно проснулся. Обвел мутным взглядом комнату и, видимо, не найдя того, чего искал, произнес заплетающимся языком:

– Ну, извините, папаша, так уж вышло. Чего теперь жалеть?

– Это всё, что ты можешь мне сказать? – сухо спросил старик.

– Нет. Еще передайте вашей дочке, что с этой минуты я буду ее часто вспоминать.

Казалось, ответ развеселил старика. Он широко улыбнулся, отчего его изрезанное морщинами лицо разгладилось, как под утюгом, и выразил надежду на то, что именно так всё и произойдет: он – совратитель малолеток – будет вспоминать ее не только часто, но и долго.

– Лет, думаю, эдак пять-шесть где-нибудь на южном побережье Колымы.

С этими словами он помахал Соловушкину перчатками, которые вынул из кармана длинного черного пальто, развернулся и направился к выходу.

– Э! Э! Э! Э! – закричал ему вслед прорезавшимся голосом Соловушкин. – Папаша! Стойте! Какая на фиг малолетка? Она на третьем курсе института учится! Вы чего?

– Правильно, на третьем, – остановился старик. – Да только в школу-то мы ее с матерью отдали в шесть лет – надеюсь, у тебя нашлось время заметить, какая она у нас смышленая? – и восемнадцать ей должно исполниться только в этом году… Не веришь? Если мозги не все пропил, посчитай сам!

Решив не откладывать дела в долгий ящик, Соловушкин последовал совету. Зажмурил один глаз и принялся за расчеты.

"Итак, в школу она пошла в шесть лет. Шесть лет приплюсовываем к десяти классам… Или к одиннадцати? Сколько они там сейчас учатся? Кажется, одиннадцать. Ладно. Прибавляем еще три курса и… и… и… и, кажется, отнимаем один год – он же еще не кончился. Или не отнимаем?.. Блин, сбился! Теперь придется заново пересчитывать".

Соловушкин тяжело вздохнул.

"Значит, в школу она пошла в шесть лет, шлюха. Шесть приплюсовываем к десяти, получаем шестнадцать. Прибавляем… Нет, ну надо же было так по-дурацки влипнуть!"

– Послушайте! – сказал он. – Как вас там? Олег Данилович?

– Олег Дмитриевич.

– Да-да, помню, Олег Дмитриевич… Не знаю, что у вас, Олег Дмитриевич, на уме, но то, что ей нет восемнадцати, я впервые услышал только что от вас. Поверьте, я не вру!

Всем своим видом показывая, что ему, отцу обесчещенной девочки, совершенно безразлично, когда он узнал о ее возрасте, старик сказал, что главное не то, слышал он, подлец, или не слышал, врет или не врет, а то, что его маленькую дочь совратили, воспользовавшись беспомощностью, доверчивостью и отсутствием должного контроля со стороны матери.

– И всё на этом! Всё! Ничего больше меня не волнует!

– Да не совращал я вашу дочь! – взорвался Соловушкин. – Мне даже уламывать её не пришлось! Я, если хотите знать, давным-давно забыл, когда в последний раз кого-то там уламывал, тем более совращал!.. Хотя нет, вру, помню – в двадцать лет. Точно! В двадцать один год я начал давать сольные концерты, и с тех пор уламывать и совращать стали уже меня.

Лицо старика после этих слов будто окаменело. Он сжал губы, отчего на том месте, где они находились, появилась одна плотно склеенная черточка, сквозь которую секундой позже прозвучало проклятье в адрес подлеца, и с решительным видом направился к выходу из комнаты.

Соловушкин бросился за ним. Догнал у двери и, обняв за плечо, повернул обратно.

– Ну не горячитесь вы, Олег Дмитриевич, не надо. Я совсем не хотел обидеть вашу дочь. А впрочем, вы, наверное, правы! Я действительно не сдержался! Потерял голову! Да! Но! У меня есть одно смягчающее обстоятельство – я любил ее! И она любила меня. И мы оба были счастливы! Понимаете теперь, в чем тут загвоздка?