Текст книги "Новоизобретенная привилегированная краска братьев Дирлинг и Кo"

Автор книги: Николай Некрасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

IV

Отрывок из письма Хлыщова к петербургскому приятелю

"…Скажу тебе, дружище, что семейство, в которое скоро должен я вступить, поистине образцовое. Отец, Степан Матвеич Раструбин, человек не слишком большой образованности, и манеры самые обыкновенные; но что и манеры, когда нет души! А у него, я тебе скажу, душа самая благородная: вообрази, за дочерью дает полтораста тысяч чистогану, да еще по смерти достанется нам до ста тысяч. Он, я тебе скажу, нажил все состояние сам – и чем же, как думаешь? пиявками! В молодости случилось ему быть в Персии; там он и высмотри, что пиявки вещь недурная. Вышел в отставку, откупил в Персии какое-то болото и завел торг, да вот теперь у него два дома и до полумиллиона чистыми! Он уже давно, разумеется, оставил эту торговлю; понимаешь, наживши такое состояние, оно как-то неловко, а говорит: продолжай торг, добил бы до миллиона. Конечно, он хорошо сделал, что перестал, а всё жаль: пиявки, пиявки, а деньги такие же! Престранный старик! Если б ты знал, как он любит пиявки! Всякую вещь ими называет. Дочь у него пиявочка, жена пиявушка, лакей Пиявкин; побранить ли кого вздумает, кричит: пиявица! От всех болезней у него одно лекарство – пиявки, и вообрази: сам ничем в жизни не лечился, кроме пиявок,– а ведь как здоров! Толстяк такой, а лицо – кровь с молоком! И к семейству своему и к знакомым беспрестанно пристает, не поставить ли пиявок; лошадям пиявки ставит, а маленькую Фифи совсем погубил: проклятые всю кровь высосали у бедной собачонки; делались, видишь ли, с ней престранные припадки: вдруг завертится, начнет бегать вокруг комнаты, кружится, кружится да наконец и упадет, ну биться; он ей и приставь сорок четыре пиявки, всю ее так улепили, что смешно было смотреть, стала вся мохнатая, точно новой шерстью обросла! Была толстая, жирная, как всегда мопсы. А как отвалились, так совсем не узнать: точно кот стала, с неделю не кормленный, и шатается. Я, признаться, сначала и порадовался: терпеть не могу никаких маленьких собачонок, особенно мопсов,– ножки короткие, ходит – переваливается, морда тупая, а шерсть так лоснится,– тьфу, противно вспомнить! Да моя бедная Варюша расплакалась: "Вы,– говорит,– папенька, ее погубили своими пиявками!" А он только смеется. Вообрази: и меня вздумал было лечить пиявками: сделалось у меня с дороги небольшое красное пятно на носу – так, пустяки! Он и пристал: приставь да приставь я к носу пиявку, я отнекиваюсь… Только что же? Заснул я после обеда: с дороги устал (понимаешь, я у них по-домашнему), слышу шорох, и нос так страшно холодит… открыл глаза, а он тут! и пиявка в руке, уж пробовал, да счастие, не вдруг пристала! Я как вскрикну. Он, уж нечего делать,– стал извиняться; я, говорит, вам же добра желал, а впрочем, как хотите – обиделся! И чего вы боитесь, говорит, вот смотрите: взял и приставил к своему носу: каков? Беда при нем заикнуться, что нездоровится, болит что-нибудь. Умора! а, впрочем, хорошо, что он так привязан к тому, чем, можно сказать, судьбу свою упрочил,– редкая в наш век черта! И, вообрази, даже дети у него… их четверо маленьких, кроме моей Вареты. Женился он, видишь, в Персии, взял персиянку: ну, известно, черная, нос такой крупный, брови, как лес, теперь толстовата голубушка, а хороша, должно быть, была!.. Всё говорит про Персию… Даже дети такие черные, толстенькие, лоснятся, ну точно насосавшиеся пиявки; право! мне, по край ней мере, всегда так кажется. Странная игра природы! А впрочем, семейство прекрасное! Приняли они меня, братец, чудесно: старик послал шампанского. И моя Варенька чудо красоты, любит меня ужасно. Глаз с меня не спускала, да я скоро ушел: спать с дороги хотелось смертельно…; Да что! Она ли одна? Скажу тебе, братец, мне здесь тай повезло, так повезло, что не будь такое время… да жаль, не до жуировки! время не такое. А с другой стороны, ведь я в некотором смысле образ жизни готовлюсь переменить, с молодостью прощаюсь… думаю, думаю, и сам но знаю, как распорядиться. Ну, да утро вечера мудренее. Прощай, хочется спать…"

V

– – Мартын! нет ли у нас чего перекрасить? – спросил на другое утро Хлыщов, просыпаясь в самом приятнейшем расположении духа и потягиваясь.

– – А как же, сударь! сами еще изволили говорить: желтый фуляр весь фаброй выпачкался…

– – Ба! ба! ба! – воскликнул Хлыщов.– В самом деле! Так ты приготовь его…

Он не колебался долее. Желтый фуляр решил дело.

Часу в двенадцатом, одевшись по-вчерашнему, герой наш тем же путем отправился к невесте и скоро очутился перед домом с вывеской братьев Дирлинг и К^о. Белокурая головка была тут, совершенно в том же положении, как будто она всю ночь провела у окна.

– – Я к вам иду,– сказал он самым нежным и вкрадчивым полушепотом.

– – Пожалуйте,– отвечала она спокойно и приветливо.

Хлыщов поднялся по лестнице. Не успел он подойти к двери с маленькой вывеской "Дирлинг и К®", как уже дверь отворилась. Хлыщов поспешил войти и заметил, что отворила ему сама хозяйка.

Он вошел в комнату довольно просторную, по стенам которой помещались высокие шкапы. Поперек тянулся прилавок, захватывавший крайнее окно, у которого, как сообразил Хлыщов, показывалась ему интересная красильщица. У другого окна стояла огромная вешалка, заваленная распоротыми платьями, салопами, сюртуками и другими принадлежностями мужской и женской одежды разных цветов и размеров; к каждой вещи приколот был булавкой ярлык с нумером. Хлыщов был поражен таким разнообразным смешением одежд и думал, что если б собрать в одну кучу их владельцев, то вышло бы не менее разнообразное и занимательное смешение лиц. Два шкапа были полураскрыты: в них висели, также каждый с своим нумером, разноцветные лоскутья сукна, ситцу, шелковых и шерстяных материй, намекавшие своей формой иногда довольно ясно, какого рода одеяния были распороты и подвергнуты перекраске и каких размеров были люди, носившие их в первоначальном виде.

– – Славно у вас красят,– сказал Хлыщов, рассматривая перекрашенные лоскутья,– только долго ли держится краска?

– – Как долго? – сказала хозяйка не совсем чистым русским языком, которому мы не будем подражать.– Всегда!

– – Уж будто? – возразил с приятной улыбкой Хлыщов.

– – Попробуйте! – отвечала хозяйка.– Что вам угодно?

– – Что? – сказал Хлыщов.– Вы изволите спрашивать, что мне угодно?

Молчание.

– – А вы не ждали, чтоб я к вам вошел? – продолжал он.– И если б я вошел так, без всякой причины, небось рассердились бы?

Молчание.

– – Вы довольны, что я зашел? или вам всё равно?

– – Всё равно,– отвечала немка.

При таком неожиданном ответе герой наш решительно подумал, что немка глупа.

– – Нет! как всё равно? – поправилась она с испугом, медленно одумываясь и видимо недовольная своей оплошностью.– Мне очень приятно!

– – А! – значительно произнес обрадованный Хлыщов.

– – Муж бранит, что нынче совсем мало работы,– дополнила немка,– вы, верно, пришли…

– – Муж? так у вас есть муж?

– – Да, муж!

– – А где он?

– – Там,– отвечала немка, указывая пальцем в пол.

– – Внизу?

– – Да.

– – А что он делает внизу?

– – Красит.

– – Так у вас там красильня?

– – Мастерская,– отвечала красильщица,

– – А там что? – спросил Хлыщов, указывая на дверь в соседнюю комнату.

– – Там… столовая.

– – А там, дальше столовой?

– – Спальня,– отвечала немка.

– – Н-да. Ну а там, после спальни?

– – Там кухня.

– – А после кухни?

– – Там ничего… там лестница вниз…

– – В красильню? – подхватил Хлыщов.

Ему нравились простодушные ответы и особенно замешательство красильщицы, при котором она раскрывала рот шире обыкновенного и устремляла к потолку синие большие глаза, чрезвычайно схожие с глазами самого Хлыщова, напоминавшими, как уже сказано выше, глаза большой рыбы, вытащенной на берег.

– – Так у вас мало работы? – спросил он.

– – Теперь мало.

– – И мул? сердится?

– – Очень.

– – Вот я вам принес работы и принесу еще…

– – Вам выкрасить или перекрасить? – с живостью перебила хозяйка.

– – Перекрасить… Не то чтобы перекрасить,– поправился Хлыщов,– я перекрашенных вещей до ношу, к счастию, не имею в том нужды, а если что вымарается, отдаю человеку… А тут особенное обстоятельство: вымарался в дороге мой любимый фуляр… мне его подарили – дорога память…

Довольный последней фразой, слетевшей с языка совершенно экспромтом, по как нельзя более кстати, Хлыщов достал фуляр и показал его хозяйке.

– – Можно,– сказала она.– В какую краску?

– – В какую хотите.

Я предоставляю вашему вкусу и вполне уверен…

Он грациозно принагнул голову.

– – Нет, уж лучше вы сами назначьте,– сказала хозяйка,– а то после…

– – Ха-ха-ха! Что вы думаете?.. Разве вам случалось?.. Нет, я вам скажу… я…

– – Нет, нет, нет!– возразила немка, неожиданно оживляясь.– Вот подавно тоже господин, как и вы, богатый, принес перекрасить… одну вещь… одну (она, очевидно, затруднялась в выражении)… принес и оставил перекрасить в дикую краску. Перекрасили, а он посмотрел и рассердился. Я, говорит, велел в дикую, а вы перекрасили в серую… Я серый цвет не люблю и никогда но ношу. Рассердился так! Отдайте, говорит, мне… мою вещь такую, как была… А где нам взять ео, такую? Муж так сердился, бранил… всё ты, говорит: по расспросила хорошенько!

– – Удивляюсь,– воскликнул Хлыщов с неподдельным негодованием,– удивляюсь, как находятся такие люди! Кажется, один пол должен бы обезоружить… Будьте спокойны, сударыня, если уж вы сами не хотите назначить, так пожалуй… Да вот чего лучше? О какой там краске у вас расписано? – заключил он, увидав пачку объявлений у конторки.

Хозяйка подала ему объявление. Хлыщов прочел:

БРАТЬЕВ ДИРЛИНГ и К о

НОВОИЗОБРЕТЕННАЯ ПРИВИЛЕГИРОВАННАЯ КРАСКА,

НЕ ЛИНЯЮЩАЯ НИ ОТ ВОДЫ, НИ ОТ СОЛНЦА

И НАВСЕГДА

СОХРАНЯЮЩАЯ СВОЙ

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ГУСТО-ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ

С БРОНЗОВЫМ ОТЛИВОМ

– – Уж будто никогда не линяет? – спросил он шутливо.

– – Никогда.

– – Знаю я, знаю ваши объявления! Написать всё можно – бумага терпит. А посмотришь: через недолго удивительная зеленая краска порыжеет, как вохра… Ха-ха-ха!

– – Ни-ни-ни… никогда!–воскликнула немка, начиная сердиться.– Ее теперь все хвалят; каждый день котел выходит. Попробуйте, так увидите!

– – Верю, верю, сударыня,– вежливо отвечал Хлыщов,– и, чтоб доказать вам, прошу выкрасить мой фуляр в вашу зеленую краску… оно хоть и не совсем идет к фуляру, но вы хвалите, и я…

Он опять грациозно принагнул голову.

Немка приняла фуляр и выдала ему нумер. Принимая его, Хлыщов осторожно пожал маленький пальчик красильщицы. Она быстро отдернула руку.

– – А когда будет готов? – спросил он.

– – В пятницу.

– – А нельзя ли завтра?

– – Нет… очень скоро.

– – Хоть к вечеру?

– – Погодите… я спрошу мужа.

И она хотела идти. Хлыщов остановил ее.

– – Нет, зачем же? – сказал он.– Я лучше завтра наведаюсь, мне по дороге; если готов будет, так хорошо, а нет, так всё равно… Зайти?

– – Пожалуйста,– отвечала она.

– – Теперь прощайте. Не смет дольше утруждать вас моим, может быть, неприятным присутствием; будьте уверены, что, как бы вы ни распорядились с моим фуляром, хоть бы совсем испортили его… я… вежливость к прекрасному полу, по-моему, первый долг… Надеюсь, что вы будете смотреть на меня не как на докучного посетителя но делу, а как на доброго знакомого… так? – прибавил он тихо, устремляя на нее нежный взгляд,– так?

– – Так,– отвечала она неопределенно.

– – А в доказательство… позвольте пожать вашу ручку… Тут нет ничего, так делается.

И он взял ее руку и поцеловал.

– – Ай! зачем? – сказала она, быстро вырывая руку.

– – Ну, не сердитесь. Вы не сердитесь?

Красильщица молчала.

– – Прощайте, прощайте! не смею более утруждать вас…

Он расшаркался и вышел.

"Начало недурно!" – думал он, спускаясь с лестницы.

– – Прощайте! – сказал он, поравнявшись с окном, в котором уже опять появилась красильщица.

– – Прощайте! приносите же еще!

– – О, непременно!

И счастливый герой наш отправился к невесте.

– – Вот,– думал он,– есть пословица: за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь… Ну, не всегда!

VI

Дела Хлыщова во всех отношениях шли превосходно. Будущий тесть его, кроме пиявок, страстно любил еще делать всякого рода сюрпризы и через три дня после первого свидания совершенно неожиданно объявил Хлыщову, что дает за своею дочерью не полтораста тысяч, как пошутил сначала, а двести. «Вот шутник так шутник!» – подумал Хлыщов, радостно выслушав старика и заключая его в объятия. «Дай бог, чтоб он всегда так шутил»,– и в голову Хлыщова серьезно забралась мысль, но пошутит ли старик через неделю еще тысяч хоть на двадцать пять. «Тогда, пожалуй, можно будет согласиться и пиявки поставить, отчего не потешить добряка»,– думал он. Хлыщов каждый день обедал у Раструбиных, приходя часу в первом и просиживая до обеда с невестой своей и с молчаливой Поликсеной Ираклиевной (так называлась госпожа Раструбина). Его красноречивые, остроумные рассказы о Фреццолини, о Бореи (Гризи и Марио тогда еще не было в Петербурге), о Фанни Эльслер, которую он называл просто Фанни, видимо интересовали молодую девушку. Варюша спала и видела тот вожделенный день, когда, сделавшись госпожою Хлыщовой и приехав в Петербург, она появится в опере. Надо заметить, что Хлыщов в Москве прикидывался страстным меломаном итальянской музыки и с пренебрежением отзывался о цыганах. Называя себя борсистом (он действительно принадлежал к тем, которые отдавали предпочтение Бореи перед Фреццолини), яркими красками описывал он мнимые победы борсистов над фреццолинистами, к одержанию которых значительно сам содействовал (чему нетрудно было поверить, приняв в соображение массивные руки и вообще атлетическое его сложение). Все были от него в восторге, не исключая и дородной Поликсены Ираклиевны, которая вмешивалась в разговор единственно в таких случаях, где можно было ввернуть словечко касательно того, как то или другое делается, растет, приготовляется или употребляется «у нас в Персии». Хлыщов, не лишенный юмористического взгляда на людей и людские деяния, скоро подметил слабую сторону доброй старушки и в приличных случаях скромно подмигивал старику Раструбину, который открыто смеялся над своею женою, называя ее не иначе как «у-нас-в-Персии». «А что „у-нас-в-Персии“ так присмирела? – говорил он, попивая кофе. – Что ни говори, а „у-нас-в-Персии“ прекрасная женщина. Какого плову сегодня подала нам; жаль только, изюму и коринки слишком много положила». «У нас в Персии всегда так кладут»,– отзывалась Поликсена Ираклиевна, начинавшая уже дремать. «Ха! ха! ха! опять – у-нас-в-Персии!» Старик добродушно смеялся. В таких разговорах и шутках, до которых старик был большой охотник, не много заботясь, как все разжившиеся веселые старики, о их достоинстве и пополняя недостаток качества количеством,– проходило незаметно два-три часа после обеда.

Часу в осьмом Хлыщов обыкновенно уходил, обещая завернуть еще попозднее.

Куда шел он? – читатель догадывается.

– – А что, Мартын, нет ли у нас чего перекрасить? – почти каждый день, отправляясь со двора, спрашивал он у своего человека.

И, спустя несколько дней, значительная часть его шейных платков, косынок, шелковых рубашек (Хлыщов в дороге носил шелковые рубашки) и некоторых других вещей была перекрашена. Принимая обратно вещи, которые перекрашивались обыкновенно в темно-зеленый цвет, Мартын не мог надивиться странному направлению вкуса своего барина.

"Что, нынче мода, что ли, на зеленый цвет?" – думал он и, как человек начитанный, любивший обстоятельно обсуживать каждый предмет, погружался по поводу прихоти Хлыщова в самые отвлеченные глубокие соображения, пользуясь долгими часами одиночества. Не раз даже обращался он с разными вопросами по поводу зеленой краски к своему единственному товарищу Прометею, с которым вообще имел привычку разговаривать. Остановившись наконец на мысли, что, видно, такая мода (а он любил следовать моде, и каждая новость в костюме барина так или иначе отражалась в его собственном), он однажды на обычный вопрос барина: "Нет ли чего перекрасить?" – запинаясь отвечал:

– – Нет-с, вашего уже ничего нет… а вот-с, если прикажете, моего…

– – Давай, давай! – сказал Хлыщов.

– – Куда прикажете-с?.. я отнесу.

– – Н сам возьму.

– – Много-с; куда вам!

– – Ничего, ты вон поди позови извозчика и положи ему… я уж сам отдам… да много?

– – Довольно-с… я в узелок связал…

– – А пальто, что я намедни подарил, положил?

– – Нет-с.

– – Что же?

– – Да будет и так. Много доволен.

– – Положи и пальто. Оно всё в пятнах, лучше и его перекрасить.

– – Точно, уж как же не лучше? Покорно благодарю-с.

Не слыша ног под собой, Мартын связал в узел почти всё свое платье и сдал извозчику.

"Ну, будет моей немочке радость! – подумал Хлыщов, увидав у извозчика огромный узел и садясь в дрожки.– Всё жалуется, бедненькая, что мало работы!"

Узел был сдан красильщице с приличной оговоркой, что платье принадлежит не ему, Хлыщову, а его человеку,– Хлыщов же взялся сам передать только потому, чтоб иметь предлог увидеть ее. И через несколько дней Мартын ходил весь зеленый с ног до головы, словно попугай, и был очень доволен своим модным нарядом. Надо заметить, что зеленый цвет с некоторого времени начал преобладать п в костюме самого Хлыщова, который, желая угодить своей немочке, надевал иногда перекрашенный жилет или шарф.

Как, однако ж, шли его дела? Принося вещи красильщице, он довольно долго оставался у нее, шутил, говорил любезности, и она терпеливо выносила его присутствие: скука ли летней поры, в которую редко приходили посетители, ветреность ли характера, или, наконец, действительная склонность к Хлыщову, как он думал,– только она не слишком сердилась даже тогда, когда Хлыщов целовал у ней ручку… Несколько раз приступал он уже и к решительному объяснению, не всегда так случалось, что в самую критическую минуту раздавался звонок и входил посетитель или являлась (оттуда, где, по словам красильщицы, была столовая) высокая, сухопарая фигура в полосатом халате.

– – Каролина Францевна! – говорил главный подмастерье господ Дирлииг и К^о, мрачно оглядывая нашего героя.– Хозяин приказал попросить рубль двадцать копеек!

Хлыщов выжидал, но подмастерье принимался перебирать вновь принесенные в краску вещи, искоса оглядывая нашего героя, пока наконец Хлыщов не убеждался, что его скоро не выживешь. Он уходил с твердым намерением в следующий раз тотчас же приступить к объяснению, не теряя времени в околичностях.

И невозможно было медлить. Шитье приданого Варюши кончено. Через два дня, именно 25 августа, назначена свадьба. В доме Раструбиных всё оживилось. Старик острит более обыкновенного, и по некоторым его таинственным намекам и отлучкам Хлыщов ясно видит, что он готовит новый сюрприз.

– – Ну, "у-нас-в-Персии",– говорит Раструбин жене,– пошевеливайся! Пришла пора и тебе проснуться! А вот погоди, свадьбу сыграем, будет еще больше хлопот. Очень уж ты обсиделась… повозишься еще и с мебелью, и с сундуками своими… да! деньги деньгами, а надо им тоже и кроме денег… а нам что, старикам, всё равно.

"Уж не дом ли хочет предоставить нам? Но купчую ли проворит?" – думает Хлыщов, и сердце его наполняется сладостнейшим ощущением. И с новым жаром смеется он шуткам старика, говорит в его тоне, придумывает ему каламбуры и клянется, что сроду не встречал такого остроумного человека, что шутки Степана Матвеича всегда так оригинальны, тонки, поразительны…

– – И существенны… главное – существенны,– самодовольно прибавляет старик.– Ха-ха-ха!

– – О да, папенька!..– говорит тронутым голосом Хлыщов, вспомнив неожиданную подбавку пятидесяти тысяч, и, нагибаясь, целует руку будущего своего тестя.

(Не худо заметить, что Хлыщов с самого дня помолвки называл господина Раструбина папенькой и целовал его руку.)

Далее неподвижная Поликсена Ираклиевна оживилась. Целый день она в хлопотах: то примеряет приданое дочери, то показывает его многочисленным гостьям, хлопочет, чтоб всё в доме было прибрано, вымыто, вычищено и приготовлено. Маленькие Раструбины, удачно прозванные Хлыщовым за свою толстоту и черноту насосавшимися пиявками, тоже в хлопотах. С утра до вечера прыгают и бегают они, радуясь, что старшая сестрица выходит замуж, что будет свадьба, будет музыка, будут танцы, будут конфекты…

Так как Хлыщов в глубине своего сердца более питал склонности к двумстам тысячам, чем к самой Варюше, то и неудивительно, что посреди свадебных приготовлений он не упускал и других преходящих, менее существенных, но успевших пробудить его интерес целей.

"Надо, надо проститься с молодостью!" – думал он, приближаясь утром 23 августа к красильному заведению господ Дирлинг и К®.

И он вошел в приемную красильщика. Красильщица, как всегда, была одна. Пожав ей руку,– право, которым уже давно пользовался,– он спросил:

– – Что, мой кашне готов?

– – Нет еще.

– – Отчего же? Ведь вы обещали сегодня?.. А, а! Попались! Уж теперь не отделаетесь.

– – Муж сказал, что не успел просохнуть.

– – Ну, уж как хотите, я сказал, что, если не сдержите слова, я вас поцелую, и уж теперь прошу не гневаться…

И он хотел исполнить свое намерение, но она увернулась. Успев ухватить ее руку, он с жаром целовал ее.

– – А когда же будет готов?

– – Вечером.

– – Рано ли?

– – В семь часов.

– – Мне нельзя: я так рано не могу быть.

– – Ну так в восемь.

– – И то нельзя. Можно в девять?

– – Можно, приходите.

– – Ну а если я приду в десять? – понизив голос, сказал он.– Мне давно хотелось с вами поговорить,– прибавил он еще тише.

– – Приходите,– отвечала она тем же равнодушным голосом.

– – И вы будете одни?

– – Да.

– – А муж?

– – Он там,– указывая в пол, отвечала красильщица.

– – А, там! – успокоенным тоном повторил Хлыщов.– Так можно?

– – Непременно будет готов,– отвечала она.

В то же время в соседней комнате послышались шаги. Явился полосатый подмастерье с своей мрачной физиономией.

– – Хозяин просит нумер семьдесят девятый,– сердито проговорил он.

– – Прощайте,– переменив тон, сказал Хлыщов.– Я зайду за моею вещью или пришлю к назначенному вами времени.

Последние слова произнес он с особенным ударенном в вышел.

Отыскав вещь под нумером семьдесят девятым, красильщица молча подала ее мрачному подмастерью.

– – Хоть бы ручку позволили поцеловать,– плачущим голосом проговорил он, потупляя глаза.

– – Ни-ни! взял, что надо, и ступай, марш!

Но подмастерье не трогался с места.

– – Больше ничего от вас не будет? – наконец спросил он уныло.

– – Ничего не будет,– тем же строгим и резким тоном отвечала она.

– – Небось другим позволяете…

– – Что?.. иди… а то скажу… иди!..

– – Каролина Францевна!.. я всё вижу… чем я такой несчастный…

– – Иди, иди! – гневно перебила красильщица, топнув ложной и покраснев.

– – Так вы так-то, Каролина Францевна!

– – Идить,– нетерпеливо повторила красильщица.– Я не хочу слышать… я позову… И она пошла к двери.

– – Уйду, уйду!.. сам уйду!..– злобно воскликнул подмастерье.– Вижу, что нечего больше ждать, нечего! Вот вы теперь меня не жалеете, а я вас жалел, долго жалел…

– – Идить! – прокричала опять немка.

– – Ну уж теперь всё кончено, не пеняйте! сами не хотели выслушать… Увидите… я всё знаю…

Злоба душила его, и он ушел, произнося несвязные угрозы…