Текст книги "Опытная женщина"
Автор книги: Николай Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Николай Алексеевич Некрасов
Опытная женщина
ПОВЕСТЬ ИЗ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО БЫТА
I
У одного из жителей города *** был бал. Все веселились. Скучал один Зеницын. Зеницын только три дня как воротился из Петербурга в свой родимый город после пятилетнего отсутствия; нынче в первый раз показался он п обществе. Вот почему Он не мог найти себе удовольствия на балу у одного из важнейших граждан доброго города *** и скучал, скучал, как только может скучать порядочный человек, заброшенный в кучу незнакомых людей, которые танцуют, вистуют, острят, хвастают, спорят,– словом, «наслаждаются жизнию». Отчаявшись, как видно, встретить кого-нибудь из знакомых или найти что-нибудь привлекательное, Зеницын смерил глазами в десятый раз общество, зевнул протяжно прямо в лицо хозяину и направил стопы свои прямо к двери. Сделав несколько шагов, он вдруг остановился, как бы пораженный чем-то нечаянно. Внимание его привлекла пара танцующих, промелькнувшая мимо его. Разумеется, глаза Зеницына летели за лучшею половиною – за дамою. Она была красавица. Высокая, стройная, с черными, выразительными глазами, с розовым ротиком, белым, очаровательным личиком, в прекрасном бальном костюме, она показалась Зеницыну каким-то небесным существом, чем-то поэтическим, упавшим нечаянно с неба в кучу этих горбатых, земных барынь и барышень, у которых отнимали последнюю привлекательность явные претензии на красоту и любезность, изящество в наряде и ловкость в танцах. Зеницын почти бегом возвратился на другой конец залы и поспешно занял место, с которого мог удобнее рассмотреть поразившую его даму. Чем более он смотрел, тем она казалась ему восхитительнее; довольный, что наконец нашел пищу для своего праздного взора, он почти в продолжение двух часов не сводил глаз с очаровательной брюнетки. Им овладело желание узнать ее фамилию. В надежде встретить кого-нибудь из знакомых Зеницын опять принялся расхаживать по зале, не теряя, однако ж, из виду незнакомки.
– – Ты ли это, Зеницын? Каким трактом, какими судьбами попал ты сюда? – раздался голос сзади Зеницына, и чья-то рука в то же время ухватила его за плечо. Зеницын ничего не слышал, занятый: своею незнакомкою.
– – Постой, братец,– продолжал голос,– куда ты торопишься? Привык в Петербурге бегать-то…
– – Черницкий! – невольно вскрикнул Зеницын, оглянувшись наконец и увидев молодого человека небольшого роста, который всё еще держал его за плечо.
– – Пойдем, пойдем!– сказал Черницкий, таща Зеницына за руку.– Здесь мы можем говорить свободно,– прибавил он. когда они пришли в пустой, отдаленный угол многолюдной залы.
– – Прежде всего,– сказал Зеницын, когда они обменялись приветствиями,– скажи мне, кто эта дама, которая сидит вон там, подле этой сухой, старой барыни, так пестро разряженной.
– – Что тебе в ней? Нам с тобой и без того есть о чем поговорить. После, братец, я тебе опишу подробно все наши провинциальные диковинки.
– – Говори, говори теперь; иначе ты ничего от меня по услышишь… Кто она?
– – Изволь, если ты непременно этого хочешь. Она – *** полка полковница Александра Александровна Задумская. Вдова, братец, моя соседка по имению, да и твоя тоже; удалая вдовушка: не прошло еще и году, как умер муж, а уж пляшет!
– – Вдова! – повторил Зеницын задумчиво. – Скажи, пожалуйста, как ее прежняя фамилия? Мне что-то, кажется, знакомо ее лицо.
– – Радова, братец. Да брось ты ее и с ее родословною. Расскажи-ка…
– – Радова? – повторил Зеницын.
– – Ну да, Радова, дочь помещика Радова, у которого мы бывали еще в детстве… Помнишь?
– – Помню, помню, – задумчиво говорил Зеницын, следя глазами за каждым движением вдовушки, которая сидела еще на прежнем месте.
– – Да что тебя она тревожит?.. Долго еще говорили друзья.
Когда они кончили, в зале почти никого уже но было.
– – Прощай, – сказал Зеницын, подавая руку Черницкому.
– – Что ты? куда? Чтоб я тебя пустил! Нет, как хочешь: сегодня едем ко мне ночевать, а завтра вместе в деревню.
– – На первое я согласен, а на второе нет. Мне непременно нужно пробыть несколько дней в городе,– отвечал Зеницын.
– – Даю тебе три дня сроку; после этого ты должен непременно явиться в мое Кубино; я буду ждать. Не думай, чтоб тебе было скучно. Мы в деревне живем веселее, чем в городе, несмотря на то что дело идет к осени. Соседство у меня прекрасное; люди все добрые, весельчаки и оригиналы; ты нахохочешься; я тебя непременно потащу ко всем. На тебя будут смотреть как на диво, – увидишь!
Долго еще Черницкий не давал покою своему приятелю; наконец на рассвете они заснули.
– –
– – Хорош же ты! – говорил Черницын, подавая руку Зеницыну, который входил в его кабинет.– Обещался быть через три дня, а приехал через три недели. Так друзья не делают.
– – Дела задержали меня.
– – Что ты такой грустный?
– – Есть о чем грустить. Обстоятельства призывают меня в Петербург; мое отсутствие может повредить мне. Я почти решился ехать; но когда стал перебирать всё, что мне нужно будет здесь покинуть, остановился на одном.
– – Уж верно на нелепой любви к нашей провинциальной звезде – Задумской?
Черницкий был с самой ранней юности другом Зеницыну; они вместе шалили на школьных лавках, вместе проказили в Петербурге в горячее время первой молодости; между ими не было ничего заветного, а потому Зеницын не счел нужным скрываться перед другом.
– – Да, – сказал он, – она мне нравится. Ты знаешь, вкус у меня причудлив, желания слишком неограниченны, но она мне нравится. Конечно, я не скажу, что не могу жить без нее, что влюблен в нее до безумия: ты знаешь – я к тому неспособен; но если мне в жизни надо кого-нибудь любить, то есть на ком-нибудь жениться, то, кажется, я могу быть счастлив только с нею.
– – Полно, полно; неужли эта кадрильная любовь к пустой, ветреной…
– – Пожалуйста, не называй ее так. Мне кажется, ты ошибаешься. Еще в детстве мы знали ее; еще в первые дни юности она нравилась мне. Тогда как желания манили меня вдаль, мысль об ней удерживала меня. В день ее свадьбы я не помнил себя от исступленного отчаяния; только скорый отъезд спас меня от помешательства: я был влюблен. После, разумеется, жар мой прошел, я забыл ее; но и там, далеко, она в сновидениях проносилась иногда передо мною светлой, блестящей звездочкой любви и счастия. Теперь, когда я снова увидел ее, прошедшее ожило в душе моей… Я будто опять живу прежнею, молодою жизнью. И тем более полны жизни и свежести мои воспоминания, что она, сколько я заметил, ничего не переменилась. Так же резва, беспечна, так же простодушна…
Черницкий громко захохотал.
– – Маска, мой милый, маска! – закричал он. – Уж я получше тебя знаю ее. Ты здесь другой месяц, а я другой ход. Для нашего брата она неприступна, как Гибралтар. Чтоб успеть у нее, надо много и много. Притом же она вдова… Понимаешь ли ты это? вдова! то есть женщина, которая глядит на супружество "с надлежащей точки зрения". Ей нужен муж-пешка, муж-болван, который бы не смел любить ее, точно так же как не смел бы противоречить ой в чем-нибудь. На нас, на людей, дерзающих иметь свой голос, она смотрит как на обманщиков, лицемеров, тиранов женщины. В твоей чистосердечной страсти, безотчетной преданности она будет видеть обдуманное притворство, рассчитанные замыслы на ее свободу. Да, милый, почти все вдовы так смотрят на своих вздыхателей; они уверены, что вправе думать так, потому что им удалось скоро уморить первого мужа, или, выражаясь их словами, "приобресть опытность". Задумская, более чем другие, уверена в своей "опытности". О, я очень хорошо ее знаю! Оттого-то она и не кружит мне головы, только кружусь иногда с нею в вальсе, потому что приятно подержать в руках свеженькую, душистую вдовушку, хоть я и знаю, что не для меня она цветет, а для какого-нибудь превосходительного, у которого глаза худо видят от старости.
– – Может быть, ты и прав; но как бы то ни было, я хочу с ней чаще видеться, хочу объясниться с ней. Твоя обязанность доставить мне случай.
– – Изволь, изволь! Дай бог, чтоб тебе удалось поколебать ее сердце, смирить ее надменную гордость, которую, к стыду всех мужчин нашего околодка, она слишком явно выказывает. Она теперь больше живет в деревне с своей тетушкой, старой девой, которая до сей поры не покидает еще вожделенной надежды выйти замуж. Мы можем встречаться почти каждый день у соседей. Я тебя всем им представлю.
Вошел человек и доложил о приезде Андрея Матвеевича Стригунова.
– – Вот кстати! – сказал Черницкий.– Я тебя сейчас и отрекомендую. Это один из ближайших наших соседей, самый веселый и любезный человек; немножко того… охотник пускаться в философию. Ну да и то не всегда. Не заговаривай только с ним о соленых огурцах, которые он почитает главнейшими источниками народного богатства. У него дочь Вера, девушка лет семнадцати,– добра и мила, только немножко горбовата; он вдовец… имение 200 душ но заложено, ветряная мельница и…
– – Здравствуйте, мое почтение, вселюбезнейший сосед Разумник Петрович! – воскликнул в это время Стригунов, войдя в комнату и подавая руку Черницкому.
К портрету Андрея Матвеевича, нарисованному Черницким, нужно только прибавить, что Андрею Матвеевичу было за сорок лет, что совесть у него, по-видимому, была довольно чиста, потому что он не мог пожаловаться на худобу, и что в эту минуту, когда он вошел в комнату, лицо его было чрезвычайно озабочено и вместе с тем сияло какою-то торжественностию. Присутствие третьего, казалось, сначала несколько смутило Андрея Матвеевича, однако ж он совершенно ободрился, когда Черницкий отрекомендовал ему Зеницына и тот дружески пожал ему руку.
После разных учтивостей и небольшого разговора, сперва о Петербурге, потом о погоде и урожае, Андрей Матвеевич, как говорится, замялся; несколько минут он был безмолвен и неподвижен; наконец начал с расстановкою:
– – Я к вам с просьбою, Разумник Петрович; не откажите: дело серьезное; без вас не обойдется.
– – Говорите, Андрей Матвеевич; я исполню с удовольствием всё, что от меня будет зависеть.
– – Вот видите (начал Андрей Матвеевич, видимо собираясь сострить)… третьего дня, часу в четвертом пополудни, попался мне в руки "Месяцеслов". Я и ну перечитывать… Да и дочитался, сударь мой, до показания годовых праздников и табельных дней. Коли развернулось, так уж пробегу, подумал я сам про себя, и начал читать… Что ж бы вы думали? Я начитал там, что 17 сентября, судари мои, праздник…
– – Ну-с, праздник?
– – Да-с, праздник: Веры, Надежды, Любви, матери их Софьи…
– – Вот что-с! Вас удивляет, что так много именин в один день?
– – Это бы еще ничего; да вот в чем дело: ведь дочь-то мою зовут Верой.
– – То есть вы хотите сказать, что Вера Андреевна семнадцатого сентября именинница. Но ведь еще далеко до этого; вы рано беспокоитесь.
– – Мне бы хотелось отпраздновать повеликолепнее, знаете… Вот я и приехал с вами посоветоваться.
– – Еще успеете! Задать хороший обед, назвать гостей, потанцевать… Вот и славно; все будут довольны.
– – Всё так,– сказал Андрей Матвеевич, переминаясь,– но надо подумать, что Верочка уже на возрасте… этого, мне кажется, мало. Вот я и придумал…
– – Ну, что ж вы придумали?
– – Покойница моя была страстная охотница до театра… у нас и теперь хранятся все принадлежности…
– – Славная мысль, славная мысль! – закричал Черницкий, не дожидаясь окончания речи Стригунова. – Мы сочиним домашний спектакль в честь вашей дочки. Решено! завтра же начинаем хлопотать.
Лицо Андрея Матвеевича просияло невыразимой радостию. Он готов был броситься на шею Черницкому.
– – Ну так, я знал, что вы меня выручите! А без вас что я? пропал бы! Право, так. И слыхано ли дело, чтоб у нас удавалась какая-нибудь новая затея без помощи Разумника Петровича. Он подлинно у нас разумник. На всю губернию голова!
Андрей Матвеевич не льстил Черницкому. Слова его были отголоском общего мнения. Черницкий был светилом провинциального общества по крайней мере на шестьдесят верст в окружности, был главный двигатель удовольствий его. В сущности, он был не более как человек, который, прожив около десяти лет в Петербурге, имел случай наглядеться и наслушаться таких диковин, о которых и мечтать не смеет провинциальная мудрость. Выдумки его были всегда удачны; остроты повторялись в самых отдаленных уездах ***ской губернии. В деревню он попал уже чем-то вроде Онегина: полупромотавшимся, разочарованным, ленивым денди, с тою только разницею, что предпочитал уединению удовольствие разгонять свою хандру в обществе людей, каковы бы они ни были. Разменяв свой ум на мелкую монету ежедневных острот, он без оглядки бросал ими в кого попало, в суждениях своих был резок и решителен, говорил важно, "с ученым видом знатока", как человек всё испытавший и всё презирающий. Мудрено ли, что слова его принимаемы были как закон, что к нему прибегали за советами и пособиями в делах затруднительных? И, надобно признаться, Черницкий умел поддержать себя в подобных случаях, так что с каждым новым подвигом слава его возрастала. Все, так сказать, благоговели перед ним, никто не дерзал оспоривать его первенства. Да и отчего не простить человеку славы провинциальной, местной славы, которая никому не вредит, а, напротив, приносит еще так много удовольствия?
Долго не могли решить, что сыграть. Черницкий стоял за водевиль, Стригунов за драму. Наконец приняли за лучшее дать и водевиль и драму. Черницкий вытащил пук разных театральных альманахов и принялся выбирать. Водевиль нашли скоро, выбор драмы затруднил на несколько минут и самого Черницкого. Драмы были все большие, пятиактные и притом весьма неудобные для представления на домашнем театре.
– – Давать так уж давать что-нибудь новое! – сказал важно Черницкий. – Вот только что вышедшая в переводе драма Шекспира "Ромео и Юлия"; сыграем ее.
– – Как можно! – перебил Зеницын. – Она слишком трудна, сложна, длинна.
– – Ничего, я завтра же прилажу ее к нашим декорациям, костюмам…
– – Помилуй, неужли ты хочешь наложить руку на Шекспира? Грех, братец!
– – Молчи, мы из трагедии сделаем комедию, – отвечал Черницкий шепотом. – Прежде всего надобно подумать об обстановке драмы,– продолжал он, обращаясь к Андрею Матвеевичу. – Надо распределить роли и заблаговременно раздать их, чтоб успели выучить и вырепетировать. Началось чтение драмы.
– – Как вы думаете, кому из наших знакомых приличнее играть Ромео? – спросил Черницкий, прочитав вслух первое действие.
– – Кому, кому… кто бишь у нас из молодых-то людей по соседству? Да вот хоть бы Глеб Сидорыч Бралов; хороший, очень хороший человек: голос у него такой басистый, вид мужественный, руки длинные.
– – Что вы, какой он Ромео! Отставной стряпчий, закоренелый подьячий; не спорю, что у него руки длинны, по этого еще недостаточно, чтоб играть шекспировского героя… Притом же он горбат.
– – Ну так Ардальон Петрович Горлатин, наш заседатель; человек прямой: словно аршин проглотил… Или вот Петр Иваныч Хламиденко, наш ближайший сосед; он, правда, немножко стар, зато уж большой мастер играть.
– – По годится. Он вечно в каком-то веселом расположении духа, как будто немножко хмелен от природы, а тут нужен характер мрачный, глубокий. Мы ему найдем другую роль. Без него также нельзя. Хламиденко человек удивительный, – прибавил Черницкий, обращаясь к Зеницыну, – я тебя с ним познакомлю. Несмотря на то что я беспрестанно смеюсь над ним, мы живем дружно, душа в душу. Я на него много надеюсь в отношении нашего спектакля. Но кому же дать роль Ромео? Разве Пырзикову, нашему исправнику?.. Он человек довольно неглупый, хоть и простой. Пишите же: действующие лица; Ромео – господин Пырзиков.
– – Позвольте,– перебил Андрей Матвеевич,– я вспомнил одно не совсем приятное обстоятельство. Не спорю, Роман Макарович человек хороший, дай бог побольше таких людей нашей губернии. Но… мы все существа слабые: у Пырзикова есть привычка выпивать по рюмке ерофеичу через каждые полчаса. Что, если ему придется дольше получаса быть на сцене: ведь не стерпит, сердечный…
Зеницын не мог воздержаться от невольной улыбки; Черницкий, напротив, сделал очень серьезную гримасу, какая появляется у людей при нечаянно встретившемся затруднении, и сказал с важностию:
– – Вы правы; Пырзиков не может играть. Есть места, в которых Ромео по целому часу не сходит со сцены.
Андрей Матвеевич насчитал еще несколько кандидатов в Ромео; все они, по различным причинам, весьма уважительным, были отвергнуты Черницким.
– – Ну так играйте вы сами…
– – Не могу, любезный Андрей Матвеевич, – я решительно неспособен к такой роли… Ну вот, вы видите, нет никакой возможности сыграть драму; по необходимости должно ограничиться водевилем…
– – Что вы, как можно! – воскликнул Стригунов почти со слезами. – Некому играть… полноте; как вам не найти человека! Вот хоть бы ваш приятель; если б они сделали такое одолжение.
– – Я еще не уверен, долго ли здесь пробуду, – прервал Зеницын. – Мне скоро нужно быть в Петербурге.
Андрей Матвеевич остолбенел от ужаса. Мысль задать великолепный спектакль так срослась с его мозгом, что без осуществления ее ему казалось невозможным праздновать день рождения дочери.
– – Постойте! – быстро воскликнул он, как бы озаренный светлою мыслию свыше. – Вы говорите, что кроме Пырзикова никто не может сыграть Ромео?
– – Ну да.
– – Так у нас сыграет его Пырзиков. Только нельзя ли прибавить, что Ромео болен и пьет лекарство или что ему слишком жарко, так он прохлаждает себя водой. Ну, разумеется, мы вместо воды-то водки нальем; гости не догадаются.
– – Славная мысль! Браво, Андрей Матвеевич! – вскричал Черницкий с простодушным восторгом, так что Зеницын не знал чему больше удивляться – простоте Стригунова или искусству, с каким Черницкий умел подделаться под его натуру.
– – Теперь я всё вспомнил; в пятом действии есть сцена, где Ромео выходит с пузырьком, в котором яд…
– – Ну вот и налить туда ерофеичу! – радостно перебил Андрей Матвеевич.– Пусть пьет да пьет себе; и ему хорошо, и нам любо, да и ничего нет предосудительного.
– – А предыдущие сцены я сокращу, так, чтоб каждая шла не более получаса…
– – А за кулисами поставим графинчик: как он выйдет, так мы и поднесем ему, голубчику… Слава богу, от сердца отлегло! – воскликнул Стригунов, записывая Пырзикова действующим лицом.
– – Теперь далее. Пишите: граф Парис – господин Хламиденко; Бенволио – я, ваш покорнейший слуга, Черницкий; Юлия… кому играть Юлию?.. Я думаю, вашей дочери.
– – Нет, для нее роль покороче, она слаба грудью…
– – Так кого же вы думаете?
– – Уж лучше, я думаю, некого, как Александру Александровну; оно и больше важности… Только согласится ли? недавно сняла траур…
– – Согласится, – отвечал Черницкий, – она уж танцует.
– – Ты думаешь? – перебил Зеницын.
– – Я уверен. Она любит увеселения всякого рода, особенно такие, где можно блеснуть чем-нибудь новым…
Зеницын задумался. Случай покороче узнать Задумскую представлялся сам собою нечаянно; потерять его было бы жалко. Он решился.
– – Позвольте, господа, – сказал он, – вы должны сделать небольшое изменение в вашей афишке. Обдумав хорошенько свои дела, я нашел, что мне еще можно пробыть здесь до исхода сентября; я с удовольствием беру на себя роль Ромео и прошу записать меня.
Радости Андрея Матвеевича не было конца. Он был не чужд честолюбия; показать своим провинциальным собратиям диковинку, залетевшую из Петербурга, было для него верхом счастия.
Вскоре афишка была составлена, и Андрей Матвеевич, исполненный самодовольствия и гордости, отправился упрашивать соседей быть участниками в его спектакле.
– – Славный малой, только глуп немножко! Ну да и слава богу! – сказал Черницкий, когда добродушный помещик раскланялся и сел в свою бричку.
II
День семнадцатого сентября был великим днем для села Вахрушова. Всё было в движении, волновалось, шумело, хлопотало с самого раннего утра. Об Андрее Матвеевиче и говорить нечего. Еще до света поднявшись с постели, он неутомимо бегал из одного конца своего дома в другой, из кухни в чулан, из чулана в погреб, из погреба в театр. Скоро наступила и решительная минута: начали съезжаться гости. В продолжение получаса двор Андрея Матвеевича наполнился каретами, колясками, рыдванами, тарантасами, бричками всех видов, величин и достоинств; комнаты закипели народом. И, боже мой, кого тут не было! Съехались почти все чиновники города, все помещики того уезда, живущие не далее сорока верст от усадьбы Стригунова. Была тут и она, с строгим, неприступным взором, с повелительным голосом, с очаровательной ножкой и дымообразной талией. Кто на нее но засматривался, у кого сердце не билось при взгляде на пышную красоту в полном развитии? А она? Холодно и гордо смотрела она на этот уездный мир, готовый упасть к ногам ее… Зеницын кусал себе губы от досады и от другого не менее сильного чувства, видя презрительные гримасы, какими отвечала она на любезности уездных франтиков. Несмотря на свою столичность, он еще не много подвинулся вперед в видах своих на Александру Александровну, хотя имел к тому довольно времени и удобства.
Александра Александровна против ожидания отказалась участвовать в спектакле, отговорившись тем, что недавно сняла траур; но, несмотря на то, Зеницын почти каждый день в продолжение трех недель бывал в ее доме, потому что роль Юлии приняла на себя ее тетушка, девица лет тридцати пяти, сухая, высокая и неуклюжая. В такой печальной перемене Зеницын утешался только тем, что Задумская дала слово постоянно бывать на репетициях. Но напрасно он старался применять горячие монологи Ромео к настоящему своему положению; напрасно, как будто невзначай, относился он к Задумской с словами страсти и страдания. Она слушала равнодушно, по временам произнося только холодным, спокойным голосом: "Хорошо, очень хорошо" или "Немного громче, не так пылко" – и тому подобные замечания. Усилия Зеницына, по-видимому, не произвели ни малейшего впечатления на Задумскую; зато они сильно подействовали на ее тетушку; зрелая девица таяла, млела и густо, тяжело вздыхала, слушая Зеницына. На третьей репетиции она была уже влюблена по уши, на четвертой уже делала Зеницыну самые выразительные глазки. Зеницын ничего не замечал, занятый своею вдовушкой. Им овладела какая-то робость. Задумская оставалась для него по-прежнему загадкою. Из смелого, самонадеянного малого он сделался кротким, неопытным любовником. Каждый день решался и каждый день откладывал. Однако ж рассудок беспрестанно напоминал ему, что пора кончить.
Обед был великолепный. Андрей Матвеевич не садился за стол, поминутно подбегая к гостям и потчуя их своеручно. Все были очень довольны. После стола одна часть гостей уселась за карты, другая отправилась в сад, третья, которая состояла из участников спектакля, бросилась со всех ног в комнату, где шли приготовления к спектаклю. Там сделалась ужасная суматоха. Кто вслух твердил роль, кто гигантски размахивал руками, кто пробовал, как ловче и эффектнее упасть, а Юлия приставала к Ромео, чтоб он повторил с нею сцену объяснения в любви. Из числа участников представления особенно замечателен был Петр Иванович Хламиденко. Мы не будем его описывать, а лучше повторим то, что говорил об нем приятель его Черницкий, которого мнения в таком случае гораздо важнее, как основанные на авторитете.
– – Когда (говорит он) я в первый раз увидел почтенного Петра Ивановича Хламиденко, не знаю почему мне пришли на мысль поношенные брюки. После, когда я короче ознакомился с ним, когда, наконец, мы стали друзьями, я тщательно старался доискаться причины столь странного впечатления, но решительно не находил ее. По необходимости я должен был назвать его впечатлением безотчетным, происшедшим по какому-нибудь сверхъестественному соотношению физиономии Петра Ивановича с поношенным платьем. От роду господину Хламиденко лет пятьдесят; ходит он в парике. Что касается до внутренних качеств Петра Ивановича, то я думаю, что он принадлежит к числу людей, которые способны набить свой карман при случае, одурачить дурака и быть одурачену умным, поесть, попить на чужой счет и даже придумать проектец вроде проекта о застраховании курительного табаку от огня.
Хламиденко, как доказывает самая его фамилия, из малороссиян; он служил двадцать пять лет по статской службе, вышел в отставку надворным советником и купил деревеньку по соседству Черницкого и Стригунова. Еще нужно сказать, что он бредил приметами и хворал страстью – свататься.
Пробило семь часов. Андрей Матвеевич с лицом встревоженным и озабоченным вбежал в сборную комнату своих актеров-любителей.
– – Пора, пора! – закричал он. – Гостей наехало бездна, время бежит… восьмой час, а все еще не готовы… Ай, господа, господа! какая неисправность… Ну, право, видно, я не гожусь в режиссеры. Петр Иванович – граф Парис, готовы ли вы? Выучите, пожалуйста, потверже сцену с Ромео во втором акте, Вера Леонтьевна: я надеюсь от нее большого эффекта…
– – Я и то прошу Ореста Николаевича повторить, – пропищала жалобно Вера Леонтьевна.– Ну, Орест Николаевич, начинайте хоть с этого: "О, говори, говори, ангел блистательный!"
Зеницын сделал кислую гримасу и начал репетировать с Верой Леонтьевной.
– – Повторите, повторите, – говорил Андрей Матвеевич, перебегая от одного к другому.– Пусть же все скажут, что и мы умеем давать хорошие праздники.
– – И что ваши гости умеют хорошо разыгрывать свои роли! – самодовольно прибавил Хламиденко.
Стригунов ушел на сцену. Вера Леонтьевна продолжала декламировать; Черницкий насвистывал какую-то песню. Хламиденко хотел идти; но вдруг, не дойдя до двери, остановился, нагнулся, поднял что-то и сказал со страхом:
– – Булавка! Она лежала ко мне острием… Дурная примета… Нужно принять предосторожности. (Он три раза повернулся на одной ноге, плюнул сперва на северо-запад, потом на северо-восток и произнес торжественно): Господа, непременно случится какое-нибудь несчастие! Однако прощайте! Что бы ни случилось – пора одеваться.
Хламиденко ушел.
– – Ну, мосье Зеницын, будем же продолжать! – начала Вера Леонтьевна. – На чем, бишь, мы остановились? Да! я говорю вам: "Возьми меня всю, всю…"
И она делала глазки бедному Зеницыну.
– – "Беру тебя, беру, с тем чтоб ты назвала меня сладостным именем любви",– отвечал он почти со слезами.
Дверь с шумом отворилась: вбежал Хламиденко, расстроенный, всклокоченный, вбежал в полурусском, полуитальянском костюме, без парика.
– – Фабры, фабры! – закричал он. – Боже мой! Что ж я буду делать без фабры?.. Вот порядок!.. Не говорил ли я, что случится какое-нибудь несчастие? Так и есть! Где я возьму фабры?..
На крик сбежалось несколько слуг и за ними сам хозяин.
– – Что случилось? отчего вы так расстроены, Петр Иванович?
– – Расстроен! и вы еще спрашиваете, отчего я так расстроен?
– – Он никогда не был настроен, – подхватил Черницкий.
– – Он, видно, как подержанные фортепьяно, не держит строю,– заметил Зеницын.
– – Не понимаю причины вашего гнева… Объяснитесь.
– – Вы имели против меня злой умысел; хотели опозорить меня перед вашими гостями. Я прихожу одеваться… И что ж? Нет фабры, нет волос, из которых бы я мог сделать усы и бороду приличной длины и цвета…
– – Успокойтесь, я сейчас отыщу парикмахера; всё найдется…
– – Найдется? нет, поздно уж искать теперь! Я преодолел одно препятствие; я с опасностию своей жизни достал вот эти волосы.
– – Покажи, покажи, что за волосы… Да это какая-то шерсть! – вскричал Черницкий, рассматривая продолговатый пучок волос рыжего цвета, который он уже давно заметил в руках неистовствующего Париса.
– – Я хотел сделать из них усы и бороду…
– – Что ж мешает?.. Славный отрывок… кажется, от теленка… Советую тебе привязать из него бороду.
– – Отвяжись!
– – В самом деле, почему ж бы вам не воспользоваться своим открытием? – смиренно спросил хозяин.
– – Воспользоваться?.. Да разве вы не видите, что это открытие рыжее… всмотритесь хорошенько, совершенно рыжее! – воскликнул Хламиденко почти со слезами.
Все присутствующие начали с любопытством рассматривать волосы.
– – О, какое несчастие! – говорил Хламиденко.
– – Огненного цвета!
– – Совершенно рыжего цвета!
– – Без малейших оттенков черного или красного!
– – Настоящее подобие красной меди!
– – Блистательней солнца, точно у Казимода!
– – Что за козьи моды! – закричал оглушаемый Хламиденко. – И глупо, – продолжал он, – у козы белая борода, а не рыжая… Хоть бы смеялись-то умно…
– – Да успокойтесь, Петр Иванович, – сказал хозяин, смекнув, что дело может принять дурной оборот для его спектакля. – Вооружитесь всегдашним вашим благоразумием… теперь вас узнать нельзя… Я никогда не думал, чтоб вы были в состоянии кричать и сердиться… Скажите, вы ли это, вы ли?
– – Все решительно против меня! – воскликнул Хламиденко, хватаясь за голову. – Если я и вою, так по вашей милости… Однако смотрите, Андрей Матвеевич, как бы вам самим не заплакать!
– – Помилуйте, совсем не в том смысле сказал… Если я виноват, то прошу извинения…
– – Извинения! могу ли я сделать усы и бороду из вашего извинения?.. Могу ли я нафабрить эти рыжие волосы вашим извинением?.. Нет, я решительно отказываюсь играть!
– – Ах, какой вы человек!
– – Я не человек, я надворный советник! Я не позволю играть собою всякому… да и сам не буду играть… Прощайте.
Хламиденко ушел. Стригунов чуть не упал в обморок с отчаяния. Только обещания Черницкого уговорить Петра Ивановича несколько ободрили его. Они со всех ног бросились за разъяренным Парисом.
Зеницын остался один. Когда влюбленный робок и нерешителен, тогда он хватается за самые странные средства, чтоб сблизиться с любимой женщиной, только б эти средства были по плечу его робости и нерешительности. Так действовал и Зеницын. Боясь объясниться открыто, он думал, что может заронить искру любви в сердце Задумской, объяснить ей несколько свои чувства, передав на сцене верно и увлекательно любовь и страдания лица совершенно постороннего. Такое предположение ему извинительно: он был мечтатель и верил в тайное сочувствие душ. Надеясь многого от настоящего вечера, он усердно принялся за повторение своей роли, торопясь воспользоваться последними минутами. Вдруг за дверьми послышался шум: в комнату вбежал Хламиденко, сопровождаемый Черницким и Стригуновым.
– – Ты говоришь, что она, Александра Александровна, ангел, штаб-офицерша,– просила меня играть?
– – Ну да,– отвечал Черницкий, удерживаясь от смеха.
– – О, как я счастлив!.. Беги же, скажи ей, что я всё для нее сделаю.
– – Да будешь ли ты играть-то?
– – Буду ли я играть? Она просила – и я не буду играть?.. Разве я камень, разве я пробка, разве я дерево… "Понемногу того и другого и третьего, – подумал Зеницын,– а больше всего пробки".
