Текст книги "Очерки литературной жизни"
Автор книги: Николай Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– – Помилуй, говорит, с чего ты взял! Я спал без просыпу. Прощай, братец, жена ждет.
За шапку, да было и домой! Нет, постой, говорю: скажи, где ложки?.. Обиделся; глаза загорелись. Назвал меня мальчишкой! на дуэль!
– – Ну как же, господа, не обидеться? – заметил Сбитеньщиков своим густым басом.– Поставьте себя на моем месте; всякий благородный человек обиделся бы. Ведь тут не что-нибудь другое; ведь тут честь – драгоценнейшее сокровище человека… Иное дело, если б я вспомнил, да не сказал…
– – А то не помнит ничего,– перебил актер,– да и только! Хоть убей, ничего не помнит… стараюсь вразумить, рассказываю, как было дело. Наконец прошу по крайней мере сказать, куда ходил ночью, "Никуда,– говорит,– ты, братец, бредишь!"
– – Лунатики никогда не помнят того, что делают в припадках сомнамбулизма,– заметил фельетонист и поправил очки.
– – Вдруг,– продолжал актер,– он ударил себя по голове табакеркой и говорит: "Ведь ты, братец, говорит,– черт знает что говоришь. Неужели жена-то моя не врет? Она частенько уверяла, что я по ночам куда-то хожу да разные вещи таскаю: насилу, говорит, могу после найти!" Тут,– продолжал актер,– я немножко и догадался; схватил его за руки и говорю: "Лунатик?"
– – Жена говорит, что лунатик,– отвечал он.
– – Точно, я так сказал,– подтвердил Сбитеньщиков.– Как ты, братец, всё помнишь!
– – Всё, кроме ролей,– сказал Зубков и наградил себя смехом.
– – Смотри, брат,– вскричал актер.– Я, брат, за такие шутки… Вишь, рожа!..– И, мазнув рукою Зубкова по лицу, он продолжал:– Смекнувши, в чем дело, я побежал в сени, заглянул туда, сюда… и что же бы вы думали? Нашел узелок с моими вещами, да ведь где? Ха! ха! ха!..
Актер нагнулся и означил шепотом место ночлега своих вещей…
Поднялся страшный хохот. Всех громче хохотал сам герой анекдота, Павел Петрович Сбитеньщиков, и хохот его походил на глухие звуки, издаваемые рассохшеюся бочкою, когда ее катят.
– – Хороший анекдот,– заметил Зубков,– только я знаю лучше…
– – Ну уж, пожалуйста…
"Помещу в водевиль! – подумал водевилист-драматург.– Ух! Как долго не дают водки!"
Тайная мысль драматурга была справедлива: уж, действительно, давно было время пить водку.
Ударило двенадцать. Адмиральский час! Завтрак был уже готов, и закуски стояли на столе в другой комнате, но Хлыстов не решался еще подать сигнал к наступательным действиям. Была на то особенная причина…
Тот, кого все ждали с особенным нетерпением, кому назначено было первое место на пирушке Хлыстова, для кого она собственно и приготовлялась, еще но являлся…
Когда ударило двенадцать часов, большая часть гостей переглянулась, и долговязый поэт сказал:
– – Видимо, не будет!
– – Да,– подхватили со вздохом некоторые,– должно быть, задержали корректуры.
– – Будет,– сказал фельетонист.– Я видел его вчера в театре, и он сказал: "Буду непременно".
– – Мне хотелось,– заметил драматург,– рассказать ему сюжет водевиля, который я начал писать, попросить совета; человек умный, опытный, остроумный…
– – Я хотел,– сказал актер,– приступить к нему с просьбою, не напишет ли мне для бенефиса пьесу. Дома его так трудно застать. Он всегда так занят!.. Да притом оно как-то и лучше за бокалом шампанского. Тут человек бывает добрее; особенно если вина вдоволь… Мне бы только под веселый час слово дал, а уж там он у меня напишет: он не такой человек, чтоб захотел изменить честному слову…
– – Надежда опять меня обманула,– сказал своим однозвучным басом Сбитеньщиков.– Я опять не буду иметь счастия познакомиться с почтеннейшим Дмитрием Петровичем!
Почти те же самые слова были произнесены вполголоса молодым человеком, недавно приехавшим из провинции, но довольно было подслушать, как они были произнесены, чтоб понять, как глубоко было уважение, каким пользовался ожидаемый "субъект" в обществе, собравшемся у Хлыстова.
– – А что, господа, ведь, говоря откровенно, если есть у нас теперь во всем Петербурге даровитый писатель, так это Дмитрий Петрович,– сказал драматург-водевилист.
– – Совершенно справедливо,– отвечал длинный поэт. Белокурый фельетонист нахмурился.
Хлыстов хотел что-то сказать, но, вспомнив про свою доморощенную новую поэму, прикусил губу и посмотрел с испугом на драматурга-водевилиста. Надобно заметить, что драматург-водевилист был в некотором роде "органом" Дмитрия Петровича и исправлял при нем должность, за которую в школе некоторых мальчишек товарищи зовут фискалами. Он решительно был убежден, что гениальнее Дмитрия Петровича не было человека и никогда не будет, и считал для себя счастием даже дышать одним с ним воздухом.
В то самое время как, в ожидании сигнала к приступу, отчаяние начало овладевать голодными гостями, колокольчик звонке" залился…
– – Он! он!– вскричал драматург-водевилист.– Я узнаю его по звону колокольчика: никто так не может звонить!
– – У него всё оригинально,– заметил поэт и опрометью бросился в прихожую.
Мы все последовали туда же, но уже было поздно: дверь в гостиную отворилась, и Дмитрий Петрович, в темно-оливковом фраке, с золотыми пуговицами, в голубом галстуке и цветном бархатном жилете, диагонально пересекаемом часовою цепочкою, явился перед собранием "тли". Посыпались поклоны, рекомендации, комплименты.
– – Извините, милейший мой,– сказал издатель, обращаясь к хозяину с тою очаровательною любезностью, которая составляла отличительную черту его характера,– я немножко вас задержал! Что делать? Журналист не всегда может располагать собою по произволу, для него часто на белом свете черные дни…
Все захохотали, кроме фельетониста и лунатика, мирно спавшего в углу у окна.
"Помещу в водевиль!" – подумал водевилист-драматург.
– – Если б я, господа,– продолжал Дмитрий Петрович, пристукивая миниатюрной ножкой, вооруженною каблуком изумительной вышины,– если б я, господа, поспешил в ваше приятное общество…
Некоторые сочли нужным поклониться.
– – То заставил бы ожидать целые тысячи подписчиков…
"У тебя их и всего-то триста осемьдесят один, и с гратисами",– сказал фельетонист про себя.
– – Что,– продолжал издатель,– согласитесь, было бы гораздо хуже. Как человек публичный, как журналист, я обязан пещись о исполнении моих обязанностей перед публикою: я не какой-нибудь… который наполняет свои фельетоны похвалами лавочкам и кондитерским, взимая с них контрибуцию сальными свечами и конфектами. Я понимаю свои обязанности… Добросовестность для меня дороже всего. Целое утро я был погружен в работу с головой и с ногами. Первые три часа я был превращен в машину, которую зовут автоматом-корректором: сличал слово с словом, строку с строкой; потом я должен был перечитать и поправить статьи сотрудников… Потом я взял перо и соорудил статейку о Задорине и о свойствах его…
– – Опять? – вскричал водевилист-драматург с выражением величайшей радости, который в продолжение рассказа Дмитрия Петровича таял от восхищения и думал про себя: "Как говорит, боже мой, как говорит!"
– – Да, опять,– отвечал издатель,– по случаю выходки его на статью мою о петербургских гуляньях. Вообразите, господа, вздумал смеяться надо мною, что там, в одном месте, говоря о себе, я упоминаю о недугах, сопряженных с трудным званием журналиста, о геморрое…
– – Прошу покорно,– сказал долговязый поэт обиженным тоном,– да ему-то какое дело!
– – Да уж зато порядком же ему и досталось. Этот геморрой вгонит его в чахотку!
Вторичный взрыв смеха…
– – Любопытно было бы прочесть, как вы его отделали,– сказал водевилист-драматург, делая масляные глазки издателю.
– – К сожалению, статья уже в типографии; вы знаете, журналисту некогда долго носиться с своими статьями. Если хочешь, чтоб были хороши, давай им вызревать в голове. А уж, кажется, ловко ему досталось… Вот, говорю, есть в нашей литературе шмели…
И затем издатель от первой до последней строки рассказал свою статью, делая в приличных местах пояснения. Он обыкновенно выучивал наизусть свои статьи, что, впрочем, не стоило ему большого труда, потому что делалось как-то незаметно: статья оставалась в памяти по прочтении в пятый раз, а издатель иногда читал свои статьи по пятидесяти раз в сутки и более, смотря по количеству приходивших знакомых. К чести его, однако ж, должно сказать, что он не имел обыкновения читать своих статей своему лакею и только в крайнем случае, когда решительно не было ни одного постороннего слушателя, читал их своему отцу, от природы глухому…
Затем приступили к завтраку, который был, как все холостые завтраки, из хорошего вина и плохих острот, шумен и продолжителен. Издатель-журналист был в особенности весел и, собравши около себя тесный кружок внимательных слушателей, с бокалом шампанского в руке, ораторствовал с тем неподражаемым остроумием, которое так нравилось поклонникам его дарования. Водевилист-драматург ловил каждое слово журналиста, таял от восторга и мотал себе на ус его остроты; хохот долговязого поэта возобновлялся через каждые пять минут и был сигналом к общему взрыву мелких гостей, считавших за счастие восхищаться остроумием дорогого гостя. Актер, имевший в виду пьесу для бенефиса, в любезности и внимательности к оратору превзошел самого себя. Разговор, разумеется, вертелся около театра и литературы.
– – Литература наша,– говорил Дмитрий Петрович, поправляя очки и прихлебывая шампанское,– в настоящее время похожа на толкучий рынок… где на грязном лотке уродливой торговки лежат яблоки свежею стороною кверху, а гнилая тщательно скрыта; глядя на них, можно ошибиться, но…– Тут он быстро повернулся на одной ножке и закричал: – Человек! Дай, братец, мне еще желея, только давай не жалея!..
Раздался оглушительный хохот, продолжавшийся несколько минут.
– – Какой человек! Какой человек! – сказал водевилист-драматург длинному поэту и с чувством пожал ему
руку.
– – Но,– продолжал издатель, когда тишина восстановилась,– попробуй взять хоть одно из этих яблок в руки, и обман тотчас откроется… Вы купите десять яблок за цену, которую должно бы заплатить за три… Но, увы, ваши десять не стоят и одного: ваши десять в червях!
Страшный взрыв хохота.
– – Конечно, литературы нашей нельзя сравнивать с гнилыми яблоками в отношении ценности книг,– продолжал оратор, торопясь поправить обмолвку, в которую вовлекла его острота,– но ценность в сторону… Пусть бы уж не жалели нашей наличности: ценность имеет влияние только на личности (хохот), индивидуумы, как говорят наши доморощенные философы (хохот), а литература все-таки шла бы вперед путем совершенствования… Пусть уж было бы дорого, да мило! А то дорого, и так дурно, что просто порядочному человеку может сделаться дурно!
Опять хохот.
"Всё, решительно всё помещу в водевиль!" – подумал раскрасневшийся от вина и улыбающийся от восторга водевилист-драматург и сказал, смотря на издателя с чувством благоговейного изумления:
– – Вы сегодня, Дмитрий Петрович, превзошли самого себя!
– – Бывают на меня такие минуты,– скромно отвечал оратор.– Слова так сами и льются. На днях нас, вот с Ипполитом Сергеевичем (оратор указал на одного из гостей), затащил к себе книгопродавец Крикунов; я сказал, я думаю, пятьсот каламбуров на дне… то есть, господа, не на речном или морском дне… (хохот). Вхожу к нему по темной лестнице в четвертый этаж и говорю: "Мы прибыли для вашей прибыли" (хохот). Потом оглядываюсь, чуть по достаю головой до потолка и говорю: "Вы, почтеннейший, Живете вместе и высоко и низко" (хохот). «Да-с, тово-с,– говорит он облизываясь.– Хи! хи! хи! Не прикажете ли сначала водочки-с! – говорит он.– Настойка отличнейшая-с, с перцем-с, из мяты!» – "То-то,– отвечаю я,– как у вас сторы измяты!" (хохот). Ну, словом, так каламбур за каламбуром и вырывался…
Разговор о литературе был забыт. Журналист-издатель пересказал до пятидесяти плоскостей, произнесенных им на завтраке у книгопродавца, и каждая была встречена общим одобрением. Пошло дело на каламбуры: водевилист-драматург с сильно бьющимся сердцем пересказал неведомо откуда пришедший ему в голову каламбур касательно "точности" и "неточности", произнесенный им выше.
– – Каламбуры,– заметил Дмитрий Петрович,– на русском языке чрезвычайно трудны; отечественный язык наш очень богат, для каждого предмета он имеет отдельное название, а для иного два, три и четыре. Иное дело французский язык: часто пять или более предметов носят то же название, и вся разница в одной букве или в каком-нибудь незаметном оттенке произношения. Оттого там каламбуры чрезвычайно легки. У нас напротив. Только вникший в дух русского языка, изучивший его во всех тонкостях, способен по временам открывать те редкие соотношения слов и созвучий, которые производят смех в слушателях.
И он торжественно прошелся по комнате.
– – Как умно, тонко и справедливо! – воскликнул водевилист-драматург, подошел к Дмитрию Петровичу и со слезами на глазах попросил позволения обнять его, признавшись, что он совершенно бы отчаялся за русскую литературу, если б в ней не было Дмитрия Петровича. Обнявши издателя и напечатлев на устах его несколько сочных поцелуев, он подошел к столу и, протянув руку к бутылке, разбил зеркало, под которым стоял стол.
Потом он сел на диван, опустил голову и начал что-то невнятно шептать про себя. После чего вскоре гости начали расходиться; остались только короткие приятели Хлыстова: долговязый поэт, Зубков, актер, рассказывавший анекдот о лунатике, да три или четыре господина, которым ноги отказались служить. Не нарушая их мирного сна, бодрствующие осушили еще несколько бутылок шампанского и единодушно решили, что в комнатах сидеть скучно. Привели несколько в порядок свою одежду и начали спускаться по лестнице не совсем твердым шагом. Вдруг долговязый поэт пробормотал что-то себе под нос и опрометью бросился назад.
– – Куда ты?
Но поэт ничего не слыхал: он уже был в гостиной и будил драматурга-водевилиста. Тот потянулся, зевнул, вскочил, проворчал с ужасом: "Что, шикают?" – и открыл глаза. "Не мешай, братец, мне спать!" – сказал он, увидев своего приятеля, и снова опустился в кресла с отчаянным намерением тотчас заснуть. Но поэт нагнулся, шепнул ему слово, которое вмиг превратило его в живого и бодрого юношу; ‹он› быстро подбежал к разбитому зеркалу, пригладил свою седую голову, улыбнулся и пошел вслед за поэтом.
– – А жена-то! – сказали ему товарищи, ожидавшие у ворот.
– – Жена да повинуется своему мужу! – отвечал драматург, стараясь попасть рукою в рукав своей шубы…
1849-1850
Комментарии
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: Финский вестник, 1845, т. II, отд. III, с. 25–56, с подписью: "Иван Вихрев".
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. VI.
Автограф не найден.
Датируется 1845 г. по времени опубликования.
Авторство Некрасова установлено А. М. Гаркави на основании сюжетной и стилистической близости "Очерков" к тексту первой части романа "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (см.: Гаркави А. М. О новонайденном рассказе Н. А. Некрасова «Очерки литературной жизни».– Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та, 1949, No 122, сер. филол. наук, вып. 16, с. 125–136).
О возможном сотрудничестве Некрасова в "Финском вестнике", издававшемся в 1845–1847 гг. Ф. К. Дершау, приятелем Некрасова, писал в 1878 г. В. Горленко (см.: Горленко В. Литературные дебюты Некрасова.– Ст 1879, т. IV, с. CXIII); ср. также заметку «От редакции» (Финский вестник, 1846, No 7), содержавшую сообщение о том, что в журнале будут опубликованы «повести и нравоописательные статьи ‹…› Н. А. Некрасова» (обещание это, правда, выполнено не было).
Псевдоним "Иван Вихрев" сходен с другими псевдонимами Некрасова 1840-х гг.: "Иван Бородавкин", "Иван Иванович Грибовников", "Иван Пружинин" (см.: ПСС, т. VI, с. 562).
Судя по отсутствующим в романе о Тростникове (во второй его части) концу главы I и полностью главе II, "Очерки…" являются переработкой соответствующих мест романа (см. об этом указанную выше статью Л. М. Гаркави, а также: Крошкин А. Ф. Роман Н. А. Некрасова «Жизнь и похождения Тихона Тростникова».– Некр. сб., III, с. 45–47). Очевидно, Некрасов работал над «Очерками…» одновременно с романом о Тростникове, не напечатанным при его жизни. В «Очерках…» и второй части романа прослеживаются те же образы, ситуации, подчас текстуальные совпадения: «издатель-журналист» Дмитрий Петрович аналогичен «издателю газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа» (тоже Дмитрий Петрович), поэт Свистов и его приятель водевилист-драматург Посвистов соответствуют персонажам со столь же созвучными фамилиями Кудимов и Анкудимов (в романе и в рассказе «Необыкновенный завтрак»), «любезный и тощий актер», у которого «любезность составляла главную черту характера»,– актеру, «отличавшемуся необыкновенной любезностью» (в романе). Сходны также главные герои «Очерков…» и романа: поэт Хлыстов и поэт Тростников (описание квартиры, внешности, поведения).
Многочисленные плоские каламбуры, произносимые издателем Дмитрием Петровичем, по стилю близки каламбурам в "Тихоне Тростникове" и "Необыкновенном завтраке": "на белом свете черные дни", "мне еще желея ‹…› не жалея", "так дурно, что ‹…› может сделаться дурно", "мы прибыли для вашей прибыли" и др. (см. выше, с. 372, 374, 375). А. М. Гаркави (см. указанную выше статью, с. 131–132) отметил текстуальную близость характеристик издателя Дмитрия Петровича (прототипом которою явился Ф. А. Копи) в "Очерках…" и романе о Тростникове. 15 "Очерках…": "издатель-журналист ‹…› ораторствовал с тем неподражаемым остроумием, которое так нравилось поклонникам его дарования" (с. 373). В "Тихоне Тростникове": "Дмитрий Петрович был в моих глазах тем же, чем в глазах всех поклонников своего высокого дарования: я считал его одним, из умнейших и остроумнейших людей XIX столетия и верил слепо в непогрешительность его суждений" (ПСС, т. VI, с. 163).
Некрасов обыгрывает свойственную Ф. А. Кони черту, неоднократно отмечавшуюся его современниками. "Гениальный остряк Кони,– иронически писал А. А. Краевский М. Н. Каткову 11 марта 1841 г.,– аккуратно издает "Литературную газету" и рассыпается в остротах, перед которыми и Жанен passes" (ЛН, т. 56, с. 154). И. И. Панаев в фельетоне "Петербургская жизнь, наметки Нового поэта" говорил: "Копи, обращавшийся некогда преимущественно к дамам в своих прелестных фельетонах с ловкостью почти светского человека" (С, 1858, No 12, с. 279).
"Очерки…" посвящены теме литературно-журнальной и театральной жизни 1840-х гг., литературному быту второстепенных и третьестепенных писателей, драматургов, фельетонистов, актеров – теме, к которой писатель уже обращался в повести "Без вести пропавший пиита", в водевилях "Утро в редакции. Водевильные сцены из журнальной жизни", "Актер", в стихотворении "Говорун", в романе о Тростникове, в рассказе "Необыкновенный завтрак".
Сатирическое изображение литературной среды привлекало внимание многих современников Некрасова: М. Н. Загоскина ("Вечеринка ученых", 1817), В. Ф. Воейкова ("Дом сумасшедших", 1838), Ф. А. Кони ("Петербургские квартиры", 1840), Ф. В. Булгарина ("Кабинет журналиста", 1844), И. И. Панаева ("Тля", 1843; "Петербургский фельетонист", 1845) и других.
По содержанию, замыслу, художественной структуре "Очерки…" близки к повести И. И. Панаева "Тля" (ОЗ, 1843, No 2). На этот источник указывает сам Некрасов в начале повествования: "Кто-то из писателей очень метко охарактеризовал известный разряд петербургской пишущей братии названием "тли"" (с. 355). В повести И. И. Панаева в центре изображения – правы литературно-театральной петербургской среды, во многом определяемые журнальной конкуренцией, стремлением приспособиться к низкопробным вкусам публики: "В этот жалкий микроскопический уголок, где копошится литературная тля заднего двора, я введу моего читателя" (ОЗ, 1843, No 2, отд. I, с. 219).
В соответствии с темой повествование в "Очерках…" развертывается в сатирическом, фельетонном ключе. Значение и смысл рассказа не в искусство построения сюжета, а в иронической характеристике выведенных в нем типов мелких сочинителей, преуспевающих издателей, драматургов, фельетонистов, актеров, за которыми угадываются реальные лица (Ф. А. Кони, Ф. В. Булгарин, М. П. Погодин и др.), в прозрачных намеках на злободневные события и факты литературно-журнальной и театральной жизни 1840-х гг.
Мастерство Некрасова-пародиста (поэта и прозаика) раскрылось в "Очерках…" многозначно (см. об этом в указанной выше статье А. М. Гаркави, с. 129, и в его же работе "Некрасов-пародист", опубликованной в кн.: О Некр., вып. II, с. 69). Ярким примером литературной пародии на произведения эпигонов романтизма является отрывок из поэмы "Колыбель человечества", прочитанный поэтом Свистовым, в котором романтическая символика представлена как бессмыслица ("Где розы – как девы, а девы – как розы", "…лучи, как червонцы…") и высмеяно традиционное для поздних романтиков пристрастие к восточной теме. Некрасов прокомментировал этот отрывок "значительными" словами фельетониста: "Нельзя не согласиться, что картина варварских восточных обычаев изображена с потрясающим сердце эффектом" (с. 365). Рассказ "туриста, недавно вернувшегося из-за границы", представляет собой сатирическую имитацию некоторых мест "Дорожного дневника" М. П. Погодина "Год в чужих краях" (1844; см. ниже, с. 598–600). В пародийно-комическом тоне воспроизведены облик и стиль поведения Ф. А. Кони – водевилиста и издателя, в сатирическом тоне звучат намеки на издателей "Северной пчелы" Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча (см. с. 363).
В присущей "Очеркам…" сатирической фельетонной манере Некрасов развивал тезис Белинского о становлении "натуральной школы": "Теперь выходят из моды и герои добродетели, и чудовища злодейства, ибо ни те, ни другие не составляют массы общества. Вместо их действуют люди обыкновенные, каких больше всего на свете,– ни злые, ни добрые, ни умные, ни глупые, по большей части положительно необразованные, положительно невежды, по отнюдь не дураки" (Белинский, т. VIII, с. 85).
Высмеивая представителей рептильной журналистики, беспринципных сочинителей (литературных "тлей", являющихся "гласом публики" – мелкого петербургского чиновничества), далеких от острых общественных проблем современности, Некрасов активно включался в борьбу за создание реалистической литературы, которую вел Белинский.
С. 355. …надеялся своими стихами ~перевоспитать всё человечество.– Перефразированная автоцитата из стихотворения «Стишки! Стишки! Давно ль и я был гений?..» (1845). Ср.: «„Избранники небес“, мы пели, пели И песнями пересоздать умы, Перевернуть действительность хотели» (наст. изд., т. I, с. 19).
С. 355. Кто-то из писателей очень метко ~названием «тли».– Имеется в виду И. И. Панаев, автор «Тли. (Не повести)» (ОЗ, 1843, No 2, отд. I, с. 213–297). Название повести Панаева широко вошло в литературу 1840-х гг., использовано Белинским в статье «Литературные и журнальные заметки» (ОЗ, 1843, No 3), в критическом отзыве «об изделиях драматической „тли“» (по поводу пьесы Н. А. Полевого «Ломоносов») (см.: Белинский, т. VII, с. 17).
С. 356–357. В утреннем голубом сюртуке ~ декламируя какие-то стихи своего сочинения.– Описание внешности героя и его кабинета текстуально совпадает с аналогичным эпизодом в главе I части второй романа о Тростникове: «…я прохаживался в франтовском утреннем халате и в малиновой ермолке с золотым ободочком ‹…› подходил к зеркалу и долго внимательно любовался игрою своей физиономии, которая казалась мне чрезвычайно умной…» (ПСС, т. VI, с. 162). Ср. также с описанием кабинета «издателя какой-то газеты» в повести И. И. Панаева «Тля»: «…он, прохаживаясь по своему будуару в ермолке с золотой кисточкой, с сигаркой во рту ‹…› говорил ‹…› бросая порою значительные и довольные взгляды на ту стену, где висел его портрет, окруженный портретами всех гениев, начиная с Сократа до Жюль-Жанена включительно» (ОЗ, 1843, No 2, отд. I, с. 225).
С. 357. Моншер – мой дорогой (франц. mon cher).
С. 358. …с пальцем девять-с, с огурцом пятнадцать!..– приглашение цирюльника с обозначением способа бритья и оплаты за услуги.
С. 358. …петербургских апраксинцев…– т. с. торговцев Апраксина двора в Петербурге – рынка, где были расположены лавки, в которых, велась торговля галантерейными, суконными, шелковыми, холщовыми, бумажными и другими товарами (см.; Пушкарев И. Путеводитель по Санкт-Петербургу и окрестностям его. СПб., 1843, с. 445).
С. 359. …фигура в фризовом сюртуке…– Фриз – толстая ворсистая ткань в виде байки. Фризовые шинели и сюртуки носили представители низшего сословия.
С. 359. …китаец …мандарин пятой степени!..– См. комментарий на с. 562.
С. 360. …напевая куплет из недавно разыгранного водевиля: Да, истинно актеры жалки ~И маску целый век носить.– Куплет из водевиля П. С. Федорова «Хочу быть актрисой, или Двое за шестерых» (1840).
С. 362. Жан-Поль – псевдоним немецкого писателя Иоганна Пауля Фридриха Рихтера (1763–1825). О прекрасных переводах «некоторых жан-полевых афоризмов» Некрасов писал в рецензии на «Молодик» (1843; ПСС, т. IX, с. 117).
С. 363. Жена, действительно, как древо Познания добра и зла ~чудные дела…– цитата из водевиля П. А. Каратыгина «Булочная, или Петербургский немец» (1843). На второе издание этого водевиля (1844) Некрасов написал одобрительную рецензию (ЛГ, 1844, 29 июня, No 25, с. 428).
С. 363. …издатели «Гремучей змеи»…– Имеются в виду издатели «Северной пчелы» Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч (ср. главу «Почтеннейший» в романе о Тихоне Тростникове – ПСС, т. VI, с. 183-189).
С. 364. Есть край, где горит беззакатное солнце ~Усеяно трупами мрачное дно…– Возможным объектом пародии в данном случае является перевод «турецкой повести» Байрона «Невеста абидосская», принадлежавший И. И. Козлову (‹1826›):
Кто знает край далекий и прекрасный,
Где кипарис и томный мирт цветут
И где они как признаки растут
Суровых дел и неги сладострастной
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где дивно все, вид рощи и полян
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И девы там свежее роз душистых
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тот край Восток, то солнца сторона!
В ней все дышит волшебною красою,
Но люди там с безжалостной душою:
Земля как рай! Увы! Зачем она –
Прекрасная, злодеям предана!..
В статье В. А. Егорова «Две заметки о пародиях Некрасова» прослежено тематическое, композиционное, фразеологическое соответствие сатирической пародии Некрасова некоторым стихам перевода Козлова (см.: Некр. и его вр., вып. VI, с. 79–83). Первые строки ассоциируются также с «Песнью Миньоны» Гете – «Kennst du das Land…» («Ты знаешь край…»), которую Некрасов пародировал в «Дружеской переписке Москвы с Петербургом» (см.: наст. изд., т. II, с. 53). Последние две строки «Колыбели человечества» стилистически близки к стихам драмы Павлюкова «Навуходоносор» в «Тле» И. И. Панаева (ОЗ, 1843, No 2, отд. I, с. 245):
И бездыханное Амалафриды тело
Низвергну со скалы в кровавый океан.
Ср. также с переводом Козлова:
Но где ж Зюлейки друг младой;
Чьей кровью волны обагрились?
О «восторженном поэте» см. в стихотворении «Новости» (18-55): «Рекой лились гремучие стихи, Руками он махал как исступленный» (паст, изд., т. I, с. 29).
С. 364. – Вроде Дантова ада…– Имеется в виду одна на частей «Божественной комедии» Данте Алигьери.
С. 365. Задеть мою амбицию Я не позволю вам ~ А вы-то кто такой? – Куплеты из водевиля П. А. Каратыгина «Чиновник но особым поручениям» (1837). Ср. также комментарий на с. 621.
С. 365. …водевилист-драматург ~сказал вполголоса: «Помещу в водевиль!».– Часто повторяющаяся в «Очерках…» фраза (ср. аналогичный мотив в водевиле Д. Т. Ленского «Барская спесь, или Анютины глазки»: «Вдруг два прекрасных каламбура. Непременно помещу в водевильчик!» – РиП, 1842, кн. 7, с. 32).
С. 366–368. Потом явился турист, недавно возвратившийся из-за границы ~к какому разряду туристов принадлежал словоохотливый рассказчик.– Пародируемый в этих строках «Дорожный дневник» М. П. Погодина «Год в чужих краях, 1839», публиковавшийся в «Москвитянине» за 1843 г. (отд. изд.: М., 1844), был охарактеризован Некрасовым в рецензия на «Молодик» (1843) кап записки «без связи», состоящие «из множества лоскутков» (ПСС, т. IX, с. 112). Ср. пародию Герцена «Путевые записки г. Вёдрина» (ОЗ, 1843, No 11) и критическую оценку Белинского в статье «Париж в 1838 и 1839 годах, соч. В. Строева»: «…отрывистые отметки, подобные следующим; „ели, легли спать; вчера пошли было в дешевый кабак обедать – на дороге застиг проливной дождь,– писали с женой письма“, напомнили бы собою записки прославленного Гоголем титулярного советника Поприщина» (Белинский, т. VI, с. 61). В романе о Тростниково есть сходный эпизод: «молодой рябоватый человек» «с энтузиастическим жаром рассказывал об удивительном впечатлении парижской и итальянской оперы» (см.: наст. изд., т. VIII).
С. 367. …дрался с пиренейскими разбойниками ~ несколько ран в Испании от тамошних герильо…– Герилья – название партизанской войны в Испании (исп. guerrilla, от guerre – война). Намок на политические события в Испании после испанской революции 1834–1843 гг. Ср. в рассказе Я. П. Буткова «Ленточка» (1845): «Нынче все рассуждают, даже иной порядочный, или, говоря языком невежественной старины, мальчишка, толкует об испанских ‹…› делах» (Бутков Я. П. Повести и рассказы. М., 1967, с. 57).
С. 367. …видел развалины Колизея…– См. у Погодина: «Далее развалины базилики Константиновой, а там вдали, вдали Колизей. Я совершенно обезумел. Глаза перебегали от одного предмета к другому. Долго не хотелось сдвинуться с места» (Погодин М. П. Год в чужих краях. 1839, ч. 2. М., 1844, с. 86). Ср. стихотворение Некрасова «Колизей» (1840).
С. 367. …ел медвежий окорок с Александром Дюма…– О популярных в 1840-е гг. романах А. Дюма Некрасов критически отзывался в рецензии на «Путевые заметки. Соч. Т. 4.» (1847): «…какой-нибудь калейдоскопический роман Фабрики Дюма» (ПСС, т. IX, с. 189).
С. 367. …курил сигару с Жорж Санд…– Герой очерка И. И. Панаева «Тля. (Не повесть)» Гребенщиков «о Жорже Сан-де не имел никакого понятия и только слышал от кого-то, что она ходит в мужском платье и курит сигарки» (ОЗ, 1843, No 2, отд. I, с. 231). Ср. также стихотворения Некрасова «И он их не чуждался в годы оны…» (1843–1844) и «Прекрасная партия» (1852).
С. 367. …ухаживал за мамзель Марс…– Анна Франсуаза Ипполита Марс (1779–1847) – французская актриса.
С. 367. …играл в экарте с Рубина, Лаблашем и Тамбурини…– Экарте – азартная карточная игра для двух лиц (франц. ecarte – сброшенный). Джованни Баттиста Рубини (1795–1854) – итальянский певец, тенор; Луиджи Лаблаш (1794–1858) – итальянский певец, бас; Антонио Тамбурини (1800–1876), итальянский певец, тенор. О предстоящих в 1844 г. в Петербурге гастролях Рубини и Тамбурини Некрасов писал в «Журнальных отметках» (РИ, 1844, 17 ноября, No 208, с. 830). Лаблаш упоминается в числе «парижских удовольствий» в повести В. А. Соллогуба «Тарантас» (1845).
