Текст книги "По чердакам и подвалам"

Автор книги: Николай Лейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Н. А. Лейкинъ
ПО ЧЕРДАКАМЪ И ПОДВАЛАМЪ

I

Членъ благотворительнаго общества вышелъ у воротъ каменнаго дома изъ экипажа и дернулъ за звонокъ, на которомъ была надпись «къ дворнику». Въ воротахъ показался мужика, въ розовой ситцевой рубахѣ, съ всклокоченной головой и съ заспанными глазами.

– Ты дворникъ?

– Дворникъ. Фу, ты… А я думалъ, околоточный звонить! Вамъ что надо?

– Гдѣ здѣсь квартира номеръ семьдесятъ третій?

– Семьдесятъ третій? Охо-хо! – зѣвнулъ дворникъ. – Да вамъ кого надо-то?

– Вдову фейерверкера Степаниду Макарову и кронштадтскую мѣщанку Анисью Трифонову.

– Да вамъ зачѣмъ ихъ надо-то?

– Онѣ подавали прошеніе о помощи и вотъ я пріѣхалъ поразспросить ихъ о ихъ положеніи.

Дворникъ перемѣнилъ тонъ, обдернулъ рубаху и сказалъ:

– Пожалуйте, ваше благородіе, я васъ сейчасъ къ нимъ проведу. Пожалуйте… Это на второмъ дворѣ, въ подвалѣ. Народъ, ваше благородіе, низменный, одно слово – лебеда.

– Съ ребятами онѣ или безъ ребятъ?

– А это ужъ, ваше высокоблагородіе, не могу сказать. Ребятъ тамъ въ подвалѣ много, а чьи они – Христосъ вѣдаетъ. Тамъ хозяйка углы жильцамъ сдаетъ. Жильцовъ много. Тише. Не извольте оступиться. Тутъ ступенька и порогъ. Вотъ-съ… здѣсь…

Дворникъ распахнулъ дверь. Изъ подвала пахнуло затхалью, сыростью, глазамъ представилась низенькая комната со сводами и съ русской печкой. Комната была раздѣлена пополамъ ситцевой линючей занавѣской. У окна сидѣлъ босой сапожникъ съ ремешкомъ на головѣ и постукивалъ молоткомъ каблукъ сапога, лежащаго у него на колѣняхъ. На грязномъ полу сидѣлъ ребенокъ въ одной рубашенкѣ. Около печки стояла старуха и варила картофель въ котелкѣ, поставленномъ на таганѣ.

– Кто здѣсь изъ васъ подавалъ прошеніе на бѣдность? – возгласилъ дворникъ. – Вотъ ихъ высокородіе справляться пришли.

– Степанида Макарова и Анисья Трифонова? – спросилъ посѣтитель.

– Я, ваше высокоблагородіе, Степанида Макарова, я подавала прошеніе, – откликнулась старуха.

Посѣтитель вынулъ изъ портфеля прошеніе, пріютился около стола и, разспрашивая старуху, сталъ записывать карандашемъ ея показанія.

– Чѣмъ вы занимаетесь и какія имѣете средства къ жизни? – спросилъ онъ.

– Да какія, батюшка, занятія! Хворая я. Вотъ въ углу живу. За уголъ два съ полтиной плачу.

– Однако, изъ какихъ-же нибудь средствъ вы платите за уголъ?

– Прежде по стиркамъ ходила, а теперь добрые люди помогаютъ – тѣмъ и сыта. Вотъ полковницу Граблюхину изволите знать?..

– Стало быть она платитъ за васъ за уголъ.

– Да вотъ картофельку сварю, яичекъ десяточекъ испеку, около винной лавки посижу, которые ежели пьющіе купятъ, ну вотъ и питаемся, – уклончиво отвѣчала старуха.

– Дѣтей имѣете?

– Одна дочь, батюшка ваше превосходительство.

– Сколько ей лѣтъ?

– Да ужь двадцать лѣтъ, батюшка.

– Стало быть дочь помогаетъ? Чѣмъ она занимается?

– Да какая подмога! Знаете, нынче дѣти-то какъ къ родителямъ. Нынче дѣти, ваше сіятельство, ничего не стоятъ. Имъ только до себя.

– На мѣстѣ гдѣ-нибудь дочь?

– Да… При хозяйкѣ она. А только какая нынче подмога!

– Въ горничныхъ дочь-то ваша? Въ услуженіи живетъ?

– Нѣтъ, такъ она. При хозяйкѣ. Ино пошьетъ, ино…

– Стало быть портниха?

– Да… На манеръ портнихи.

За занавѣской плакалъ грудной ребенокъ. Какой-то женскій голосъ его укачивалъ, по вдругъ крикнулъ:

– Портниха! Да… На манеръ портнихи!.. Ты ужъ говори толкомъ барину-то, а не ври. Портниха! За такое портнишество, коли-бы ты была путная мать, то сгребла-бы дочь-то за косу, да такихъ шлепковъ надавала-бы орясиной, чтобы небо ей съ овчинку показалось. Портниха!

– Конечно-же она портниха, – обернулась къ занавѣскѣ старуха – Ну, что ты врешь, дрянь эдакая.

– Я дрянь? Нѣтъ, врешь! Ты сама дрянь и даже, можно сказать, старая подлячка, коли ты своей дочери по такимъ поступкамъ поступать дозволяешь!

– По какимъ такимъ поступкамъ?

– Знаемъ мы, по какимъ! Видѣли. Кого ты морочишь-то? Ты меня не морочь! Видѣли мы, въ какихъ она пальтахъ щеголяетъ. Перо, ваше благородіе, на шляпкѣ распуститъ… Тьфу, мерзкая!

– Оставьте, оставьте, господа! – замахалъ руками посѣтитель.

– Нечего, господинъ, намъ оставлять. Мы своими трудами живемъ, – продолжалъ голосъ изъ-за занавѣски. Вотъ дите родила и держимъ его при себѣ, не понесли въ воспитательный… А онѣ съ дочерью родили…

– Такъ стало быть, Степанида Макарова, вы отъ дочери вашей никакого вспомоществованія не получаете? – перебилъ посѣтитель, чтобы прервать перебранку.

– Никакого, ваше высокое превосходительство. Никакого… Отступилась я отъ нея.

– Кто кому на Пасху два фунта кофею и три фунта сахару, да рубль денегъ прислалъ? А? Ну? Ну-ка, скажи!

– Довольно. Довольно, господа. Кронштадтская мѣщанка Анисья Трифонова – кто тутъ?

– Это маменька наша, убогая старушка, – отвѣчалъ все тотъ-же голосъ изъ-за занавѣски. – Я ихняя дочка…

– Гдѣ она? Попросите ее сюда.

– Въ трактиръ переварки пошла разогрѣвать. Вотъ она, подлая, эта самая Степанида, таганъ растопила, сама картофель варитъ, а насъ не пущаетъ. Убудетъ у тебя тагана-то, что-ли? Небось, когда я щепокъ понасберу, да топить начну, такъ ты съ и кофейникомъ, и съ котелкомъ лѣзешь, а когда сама затопила…

– Не перебранивайтесь, пожалуйста. Мнѣ нужно видѣть Анисію Трифонову.

– Повремените, батюшка, малость. Сейчасъ она изъ трактира придетъ. Евлампій Алексѣичъ, ты здѣсь?

– Здѣсь, – отвѣчалъ сапожникъ.

– Сбѣгай, голубчикъ, ты за ней въ трактиръ, приведи ты ее сюда. Переварками кофейными, ваше степенство, только и питаемся. Прежде я по стиркамъ ходила, а теперь господа по дачамъ разъѣхавшись, да вотъ и ребенокъ по рукамъ, по ногамъ связалъ. Оретъ благимъ матомъ.

– А отъ кого у тебя у самой-то ребенокъ? Ты прежде вотъ что отвѣть. Гдѣ у тебя мужъ-отъ? Гдѣ? Ты и сама покайся барину, отъ кого у тебя ребенокъ! – въ свою очередь взвизгнула старуха.

Посѣтитель опять перебилъ.

– Стало быть вы дочь Анисьи Трифоновой? – сказалъ онъ. – Выйдите сюда изъ-за занавѣски и разскажите мнѣ о положеніи вашей матери.

– Да не могу я выдти-то къ вамъ, ваше боголюбіе. Платье у меня въ корытѣ. Въ рубахѣ да въ юбкѣ я тутъ сижу. Вздумала простирнуть платьишко, да витъ ребенокъ…

– Вонъ Анисья Трифонова сама съ кофейникомъ идетъ….– указалъ сапожникъ въ окно на дворъ.

По двору плелась старуха въ байковомъ платкѣ, накинутомъ на голову.

– Иди скорѣй, овечьи твои ноги! Баринъ тебя спрашиваетъ! – махнулъ ей рукой въ окно сапожникъ.

Старуха показалась въ дверяхъ.

– Вы подавали прошеніе о вспомоществованіи? – обратился къ ней посѣтитель.

– Глуха она, ваше благородіе, ничего не слышитъ. – отвѣчалъ за нее сапожникъ. – Вотъ и ногами разбита. И дочка-то у ней ломотой въ ногахъ и рукахъ страдаетъ.

– Пополоскай-ка зимой каждый день бѣлье на плоту, на рѣчкѣ, такъ за неволю будешь ломотой страдать, – отвѣчалъ голосъ изъ-за занавѣcки.

Старуха стояла, cмотрѣла на посѣтителя и безсмысленно моргала глазами. Онъ принялся дѣлать отмѣтки на ея прошеніи. Черезъ минуту онъ сталъ уходить.

Первая старуха выбѣжала за нимъ на дворъ.

– А куда, батюшка, за подаяніемъ являться? – спрашивала она.

– Будетъ повѣстка, отвѣчалъ онъ.

– Ужъ вы не откажите, милостивецъ. Тоже за написаніе прошеніи пятіалтынный заплатила. Дешевле не взяли. А что она, подлая, эта самая Варвара, про мою дочь – то все это облыжно, батюшка. Давно ужъ я отъ нея и она отъ меня отступилась.

Тутъ-же на дворѣ стоялъ сапожникъ, переминался босыми ногами по камнямъ и спрашивалъ:

– А теперича ежели сапожникамъ, можно, ваше благородіе, подавать прошеніе на бѣдность?

– Теперь ужъ поздно. Опоздали. Пріемъ прошеній прекращенъ, – отвѣчалъ посѣтитель.

II

Обслѣдованія положенія бѣдныхъ, подавшихъ прошенія, продолжались. Члену благотворительнаго общества пришлось въ сопровожденіи дворника забраться въ мансарду дома, попросту – на чердакъ.

– Здѣсь, что-ли? – спросилъ онъ дворника въ третьемъ этажѣ.

– Нѣтъ-съ, выше. Воѣ они на чердакѣ существуютъ, – отвѣчалъ тотъ. – Еще потрудитесь нѣсколько ступенекъ пройти. Вотъ этотъ самый аблакатъ-то, о которомъ вы спрашиваете, на прошлой недѣлѣ выскочилъ нагишомъ на крышу, да и давай по ней бѣгать.

– Какой аблокатъ? – удивился членъ общества.

– Вотъ этотъ самый, что изъ бариновъ-то. Онъ, говорятъ, ваше высокоблагородіе, прежде богатый былъ, а потомъ замотался, опустился, сталъ пить… Мы его аблокатомъ зовемъ.

– Съ чего-же это онъ выскочилъ на крышу?

– Да знамо дѣло, вино въ голову вступило. Пожалуйте… Вотъ здѣсь… Вишь, подлецы, то и дѣло на дверяхъ паскудства пишутъ.

Дворникъ стеръ рукавомъ что-то написанное мѣломъ на двери, и распахнулъ ее. Членъ общества вошелъ въ низенькую комнату съ покатымъ потолкомъ и съ слуховымъ окномъ. У стѣны стояла чугунка и на ней утюги. Какая-то баба гладила на столѣ около чугунки бѣлье.

– Дворянинъ Алексѣй Павловъ Бездоновъ? – спросилъ членъ общества.

Баба обернулась и въ недоумѣніи посмотрѣла, на него.

– Аблоката ихъ высокоблагородію надо. Онъ подавалъ прошеніе на бѣдность, сказалъ дворникъ.

– Алексѣя Павлыча? Да спитъ онъ. Подъ утро домой вернулся и теперь спитъ.

– Разбуди, Андревна. Ихъ благородію нужно его свидѣтельствовать. Это вотъ ихъ квартирная хозяйка будетъ, – указалъ дворникъ на бабу.

Баба отправилась въ смежную каморку. Оттуда послышались ругательства, произносимыя соннымъ голосомъ, потомъ кто-то швырнулъ чѣмъ-то.

– Что ты швыряешься-то? Полоумный! Вставай! Къ тебѣ баринъ насчетъ бѣдности пришелъ, – говорила баба.

– Уйди! А нѣтъ, ей-ей пришибу! – кричалъ хриплый голосъ.

– Убьешь, такъ вѣдь и отвѣтишь. Не посмотримъ, что самъ аблокатъ. Да очнись ты. Баринъ къ тебѣ пришелъ насчетъ твоего прошенія.

– Какой баринъ? – спрашивалъ хриплый голосъ.

– А вотъ выдь, такъ увидишь. Да протри глаза-то!

Раздался раскатъ откашливанія и звонкій плевокъ. Вскорѣ на порогѣ появилась толстая, рослая фигура съ всклоченными волосами, съ небритымъ подбородкомъ и черными усищами на опухшемъ лицѣ. Фигура пролѣзла въ низенькую дверь согнувшись и запахивала полы рванаго, совсѣмъ выцвѣтшаго пальто. Воротъ рубахи былъ растегнутъ, на ногахъ были резиновыя галоши, надѣтыя на босую ногу. Фигура вышла изъ дверей, посмотрѣла посоловѣлыми глазами на члена общества и потянулась.

– Пардонъ… – спохватился сейчасъ-же усачъ и прибавилъ:– Ужасно разоспался… Все еще очнуться не могу.

– Вы дворянинъ Алексѣй Павлычъ Бездоновъ? – спросилъ, членъ общества.

– Я-съ… Потомокъ тѣхъ Бездоновыхъ, которые участвовали при покореніи Казани.

– Вы подавали прошеніе…

– Дѣйствительно, вслѣдствіе воли неумолимаго рока, принужденъ былъ припадать къ стопамъ. Съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить?

– Членъ благотворительнаго общества.

– Ayez la bonté de vous asseoir. Вотъ хоть тутъ на ящикъ. Мебели-то у насъ нѣтъ. Андревна! Дайте мнѣ скамейку, – обратился онъ къ хозяйкѣ. – Пригласилъ-бы васъ, господинъ, къ себѣ въ каморку, но тамъ у меня теперь безпорядокъ и, кромѣ того, товарищъ спитъ на полу.

Посѣтитель вынулъ карандашъ и досталъ изъ портфеля прошеніе, приготовясь на немъ отмѣчать объясненія просителя.

– Вы нѣмъ занимаетесь?

– Служилъ когда-то въ кавалеріи, но по волѣ капризной судьбы…

– Это прежде. А теперь?

– Теперь опредѣленныхъ занятій не имѣю, но, почувствовавъ склонность къ Ѳемидѣ, время отъ времени защищаю дѣла у мировыхъ судей. Заработка только ничтожная, а потому терплю скудость. Пишу прошенія для желающихъ. Вы на мой носъ пожалуйста такъ не смотрите, – перемѣнилъ тонъ усатый человѣкъ. – Это онъ красенъ оттого, что я его зимой отморозилъ. Съ него поминутно кожа лупится – вотъ онъ и красенъ. Несчастіе, случай – и ничего больше. Скажите, могу я на помощь разсчитывать? Мнѣ хоть-бы на дорогу. Только-бы до Калязинскаго уѣзда, до имѣнія сестры добраться. Тамъ у меня сестра замужняя живетъ.

Поѣтитель покачалъ головой и отвѣчалъ:

– Сомнѣваюсь, чтобы вы могли на какую-нибудь помощь разсчитывать.

– Отчего-же? Я нагъ, гладенъ, убогъ, ноги пухнутъ.

– Слишкомъ много безпомощныхъ бѣдныхъ, а вы въ силѣ работать.

– Я и работаю, что приходится по моимъ силамъ и способностямъ, но не могу-же я идти и наняться разбирать барки, таскать бревна. Мнѣ только-бы на дорогу къ сестрѣ.

– Вообще помощь, которую вамъ могли-бы дать, даже и не хватила-бы на дорогу, но…

– Неужели? Стало быть рубля два, три?

– Не больше.

– Даже и привиллегированнымъ классамъ?

– Тутъ на классы не дѣлится. Принимается въ соображеніе большая или меньшая безпомощность.

– Не зналъ я этого. Впрочемъ, и прошеніе-то отъ себя я подалъ такъ, кстати съ другими. Писалъ для другихъ прошенія – написалъ и для себя.

Членъ общества сдѣлалъ помѣтку на прошеніи усача, положилъ его обратно въ портфель и вынулъ два другихъ прошенія.

– Изъ этой-же квартиры поданы еще два прошенія, – сказалъ онъ. – Вдовы солдата Акулины Агафоновой и крестьянки Василисы Перетягиной.

– Совершенно справедливо, – поддакнулъ усачъ. Оба эти прошенія моихъ рукъ дѣло.

– Гдѣ-же эти женщины?

– Андревна, гдѣ эти египетскія муміи? – спросилъ усачъ хозяйку.

Та, не понимая, посмотрѣла на него широкооткрытыми глазами.

– Господину старухи нужны. Гдѣ старухи-то у тебя.

– Ахъ, старухи-то? Такъ ты-бы и говорилъ толкомъ, – отвѣчала баба. – Старухи въ церковь побираться пошли.

– Стало быть нищія? – задалъ вопросъ членъ общества.

– Христовымъ именемъ, батюшка, побираются.

– Бездѣтныя?

– Ни-ни… Никогошеньки у нихъ нѣтъ. Древнія старушки. Ино по купечеству ходятъ, ино по церквамъ побираются. Купцы-то теперь по дачамъ поразъѣхались, такъ куда какъ трудно старушкамъ. По улицамъ просить – городовые ловятъ.

Посѣтитель сдѣлалъ помѣтки на прошеніяхъ и спросилъ:

– Изъ этой квартиры есть еще четвертое прошеніе. Прошеніе отставного канцелярскаго служителя Захара Пустявкина.

– Есть, есть такой у насъ. Вотъ онъ тутъ около печки живетъ. Вотъ его сундукъ, вотъ и клѣтка его съ птицами. Птичникъ онъ.

– Гдѣ-же онъ? Позовите его.

– А синицъ на Смоленское поле ушелъ ловить.

– Старикъ?

– Древній. Руки трясутся.

– Весь ходуномъ ходитъ, – прибавилъ усачъ. – Ужъ на что вамъ: даже самъ себѣ прошеніе не могъ написать. Я ему за сороковку написалъ. Бывшій чиновникъ и не могъ прошенія написать.

– Бездѣтный? Есть родственники?

– Никого, батюшка, совсѣмъ сирый. Какъ перстъ, одинъ, – отвѣчала хозяйка.

Посѣтитель собралъ бумаги и сталъ уходить.

– Стало быть ничего не получу въ помощь, – сказалъ ему вслѣдъ усачъ, прищелкнулъ языкомъ и прибавилъ:– Не вкусно! А я воображалъ!

III

Далѣе члену общества пришлось спуститься опять въ подвалъ и ощупью пробираться по какому-то совершенно темному и сырому корридору. Впереди его бѣжалъ босоногій бѣжалъ мальчишка въ рваныхъ штанишкахъ объ одной подтяжкѣ. Онъ былъ въ качествѣ проводника, велъ члена общества со двора и говорилъ:

– Здѣсь наша мамка, вотъ здѣсь…

– Ступенекъ нѣтъ? спрашивалъ членъ общества, боясь споткнуться.

– Нѣтъ, здѣсь ступенекъ нѣтъ. Здѣсь только кошки сидятъ. Много кошекъ.

И дѣйствительно около ногъ что-то шмыгнуло.

– Развѣ здѣсь фонаря не зажигаютъ?

– Нѣтъ, не зажигаютъ. Идите сюда. Вотъ наша дверь.

Дверь распахнулась и мелькнулъ слабый свѣтъ. Членъ общества вошелъ въ подвальную комнату съ сырыми сводами. Она освѣщалась маленькимъ окошкомъ и ночникомъ, висѣвшимъ около русской печки. Хоть окно было и отворено, но пахло затхалью, онучами, прѣлью, дымомъ.

– Мамка! Иди сюда… Баринъ тебя спрашиваетъ.

Изъ-за печки вышла тощая, морщинистая женщина пожилыхъ лѣтъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, изо рта котораго торчала соска.

– Вы вдова солдата Дарья Набрюшкина?

– Я ваше благородіе, я… Она самая и есть. Я прирожденная солдатка, ваше благородіе, – бодро, по-солдатски отвѣчала женщина и даже одной рукой какъ-то подбоченилась, притопнувъ при этомъ ногой.

– Вы подавали прошеніе о помощи?

– Подавала, ваше благородіе, подавала. Бѣдность-то ужъ очень одолѣла, ваше благородіе. Работишки никакой нѣтъ. Я работы, ваше благородіе, не боюсь, а вотъ съ мая мѣсяца господа поразъѣхались по дачамъ – и словно заколодило. Я и по стиркамъ, я и по поломойничеству – а теперь такія времена пришли, что куда ни сунешься – никому не надо. Ходила на огородъ полоть, но тамъ танцорки полольщицы съѣли, потому что онѣ изъ себя артель, всѣ изъ одного мѣста, за свою сестру стоятъ, а чужую выживаютъ. Я сама цѣпной песъ, но гдѣ-же одной женщинѣ отъ цѣлой артели-то стругаться! Такъ и съѣли. А пить-ѣсть надо съ малыми ребятишками, – тараторила женщина,

– Это вашъ грудной ребенокъ?

– Нѣтъ, не мой, а жилицынъ. Нанимаю вотъ этотъ подвалишко и двухъ жиличекъ держу. Пошла это она паспортъ себѣ выправлять, безъ паспорта-то не позволяютъ жить, а сама мнѣ ребенка за пятачокъ поняньчить оставила. Вонъ мой пострѣленокъ стоить. Это мой. А нешто у меня можетъ, быть грудной ребенокъ, коли у меня мужъ шесть годовъ померши? Я, грѣха на душу не возьму, женщина уже въ лѣтахъ постоянныхъ.

– Сколько у васъ дѣтей?

– Четверо, ваше благородіе, четверо. Въ томъ-то и дѣло. И всѣ пить-ѣсть просятъ. Вотъ этотъ, самый махонькій. Ладила въ ученье его, въ сапожники, да не берутъ. Говорятъ: малъ еще. Старшенькій по тринадцатому году въ столярахъ въ ученьи живетъ и ладятъ съ мѣста согнать его, такъ какъ у насъ такой уговоръ былъ, чтобы быть ему въ моихъ сапогахъ, а сапоженки ему не на что купить. Дочку еще, по двѣнадцатому году, хорошо что въ подняньки изъ-за хлѣба пристроила, а другая дочка, по десятому году, при мнѣ живетъ, а теперь вотъ за щепками ее съ корзинкой на постройку послала. Да бьютъ ужъ очень мастеровые за щепки-то. Такъ вотъ самъ-третей и живемъ въ бѣдствіи неприступномъ. Только и молю Христа-Бога, какъ-бы поскорѣе ягоды поспѣли, да лавочники варенье варить начали-бы, сейчасъ-бы я въ чистильщицы и пошла на ягоды. Явите божескую милость, ваше благородіе, разрѣшите намъ помощь въ бѣдности лютой. Вся перезаложилась. Безъ байковаго платка сижу. Вчера послѣдній байковый платокъ къ жиду стащила.

Женщина заморгала глазами и поклонилась въ поясъ. Посѣтитель принялся что-то отмѣчать на прошеніи. Она продолжала:

– Я работы не боюсь, ваше благородіе. Три мужа у меня были и всѣ три солдаты. Тятенька солдатъ былъ. Трехъ мужей пережила – и вотъ осталась съ сиротами. Меня, ваше благородіе, весь егерскій полкъ знаетъ, весь семеновскій полкъ знаетъ и въ восьмомъ флотскомъ экипажѣ кого хотите спросите о Дарьѣ Набрюшкиной – всѣ меня знаютъ. Второй то мой мужъ изъ восьмого флотскаго былъ. У егерскихъ офицеровъ я у всѣхъ перестирала, семеновскіе также, которые ежели старики, тоже меня помнятъ. Я прирожденная солдатка, я работы не боюсь, а вотъ теперь такое время пришло, что куда ни сунься – вездѣ незадача. Я прирожденная солдатка. У меня одинъ брать изъ кантонистовъ въ писаряхъ былъ, унтеръ-офицеръ, дай Богъ ему царство небесное, но отъ виннаго малодушества умеръ, былъ и другой братъ въ музыкантахъ, но грудь себѣ на трубѣ надсадилъ и Богу душу отдалъ. Вы полковницу Балабаеву изволили знать? Она теперича померши.

– Нѣтъ, не знаю.

– Такъ вотъ этого пострелѣнка она и крестила, – указала женщина на своего мальчика и снова продолжала:– Я прирожденная солдатка, я женщина ломовая, я работы не боюсь, я трехъ мужей пережила.

– Сколько вамъ лѣтъ? – перебилъ ее членъ общества.

– Сорокъ пятый въ доходѣ. Я бревна таскать пошла-бы, ваше благородіе, но женщинъ-то на бревна не берутъ. Пробовала около винной лавки картошкой да яйцами торговать – городовой прочь гонитъ. «Подай, говоритъ, жестянку». Говоришь ему: «какую тебѣ жестянку, коли я прирожденная солдатка?» «Нѣтъ, говорить, все равно, надо жестянку». Ужъ я и яйцами-то съ картофелемъ его прикармливала – ничего не вышло. «Подай», говорить, а намъ и пить-ѣсть нечего, такъ какая жестянка! Явите, ваше благородіе, божескую милость прирожденной солдаткѣ.

– Да, вы получите вспомоществованіе – отвѣчалъ членъ общества и сталъ уходить изъ подвала.

– Очень вамъ благодарны, ваше благородіе. Вотъ ужъ утѣшили, такъ утѣшили, – говорила женщина, кланяясь. – Позвольте, ваше благородіе, я вамъ ночникомъ посвѣчу, а то у насъ ужъ очень темно въ корридорѣ-то. Какъ слѣпые, ощупью ходимъ.

IV

Передъ обитой оборванной клеенкой дверью, на площадкѣ вонючей лѣстницы, элегантная, пожилыхъ лѣтъ, нѣсколько худощавая дама съ сильными слѣдами розовой пудры на лицѣ. По одну сторону дамы не менѣе ея элегантный молодой человѣкъ, одѣтый по послѣдней модѣ въ длинное пальто и съ моноклемъ въ глазу, по другую сторону – ливрейный лакей крупнаго роста. Сзади полупьяный дворникъ безъ шапки. Молодой человѣкъ и лакей поддерживаютъ даму подъ руки. Дама томно закатила подъ лобъ глаза и тяжело дышетъ.

– О, Боже! Дай мнѣ до конца снести крестъ мой! – шепчетъ дама.

– Вы, ma tante, спирту понюхайте, отдохнемъ и войдемъ, – суетился молодой человѣкъ. – Никаноръ! Дай сюда спиртъ! – обращается онъ къ лакею и беретъ отъ него флаконъ. – Вдыхайте, вдыхайте, ma tante.

Дама потянула въ себя носомъ изъ флакона и проговорила:

– А еще смѣются надъ нами, что мы ничего не дѣлаемъ!

– Это тотъ, ma tante, смѣется, кто ничего не понимаетъ.

– Въ литературѣ смѣются, печатно смѣются надъ дамами-патронессами.

– Что, ma tante, нынѣшняя литература! Вдохните въ себя, ma tante, еще разъ. Это укрѣпитъ ваши нервы. Вотъ такъ… Бери, Никаноръ, флаконъ.

– Бѣдные, бѣдные мои нервы! Одно, что я работаю для Бога – вотъ это меня и поддерживаетъ, это только меня и окрыляетъ.

– Отдохнули? Я буду звониться. Дворникъ! Здѣсь надо звониться?

– Въ этомъ самомъ мѣстѣ, ваше сіятельство, – отвѣчаетъ дворникъ.

Рука молодого человѣка, облеченная въ лайковую перчатку, взялась за ручку звонка и раза, три дернула его. Дверь отворилась. На порогѣ стояла блѣдная, почти желтая пожилая женщина, закутанная въ байковый платокъ и съ подвязанной щекой. Она попятилась. Молодой человѣкъ вынулъ изъ кармана записную книжку въ плюшевомъ переплетѣ, заглянулъ въ нее и спросилъ женщину:

– Вы вдова коллежскаго секретаря Софья Дмитріевна Говоркова?

– Я-съ… Я сама и есть.

– Входите, ma tante… Тише… Тутъ порогъ… Не запнитесь. Дайте руку!

Они вошли въ грязную кухню съ облупившимися стѣнами, перегороженную занавѣской. Виднѣлась закопченая русская печка, на шесткѣ, таганъ съ подложенными подъ него горящими щенками и на таганѣ какое-то варево въ котелкѣ.

– Вдова коллежскаго секретаря! Прежде всего дайте сюда стулъ! – обратился молодой человѣкъ къ женщинѣ. – Или вотъ стулъ. Садитесь, ma tante.

Дама опустилась на стулъ и шептала:

– Боже, помоги мнѣ до конца!

– Никаноръ! Флаконъ… Нюхайте, ma tante… Это васъ освѣжитъ. Послушайте… Что-жъ вы стоите? Дайте сюда стаканъ воды… Видите, дамѣ дурно. Она еле поднялась на вашу каланчу. Кажется, полтораста ступень. Просите на бѣдность, а сами живете на каланчахъ. Ужъ жили-бы въ подвалѣ, если просите. Все-таки легче… – бормоталъ молодой человѣкъ.

Женщина засуетилась, взяла чашку, зачерпнула ею воды изъ ведра и въ недоумѣніи подала молодому человѣку.

– Чистая-ли чашка-то? – спросилъ тотъ.

– Чистая, чистая.

– Пейте, ma tante. Сдѣлайте нѣсколько глотковъ. Ну-съ, вдова коллежскаго ассесора.

Молодой человѣкъ опять раскрылъ книжку и заглянулъ въ нее.

– То-бишь… Вдова коллежскаго секретаря, – сказалъ онъ. – Вы, вдова коллежскаго секретаря Софья Дмитріевна Говоркова, изволили подать въ нашъ комитетъ прошеніе о вспомоществованіи. Вотъ, эта дама – членъ комитета и пріѣхала васъ навѣстить, дабы собрать справки. Вѣдь вы подавали прошеніе?

– Подавала. Съ мѣсяцъ тому назадъ подавала, а можетъ быть ужъ и больше. Я просила на погребеніе сына.

– Прошеніе помѣшено только четырнадцатымъ числомъ, – заглянулъ въ книжку молодой человѣкъ – Дѣйствительно, полтора мѣсяца прошло, но у насъ столько дѣлъ, что дамы-патронессы не успѣваютъ. Все дѣлается по очереди. Вотъ дѣло дошло теперь до васъ, и мы пріѣхали убѣдиться въ вашей бѣдности.

– Пожалуйста, посмотрите, – отвѣчала женщина. – Вотъ, у меня мальчикъ и дѣвочка, Сеня! Лизочка! Подите сюда.

Изъ-за занавѣски показались босой мальчикъ лѣтъ восьми и маленькая дѣвочка въ отрепанной обуви.

– Вотъ. Должны ходить въ школу, а они не имѣютъ, верхней одежды и обуви. У мальчика даже и сапогъ нѣтъ, а только старыя резиновыя калоши, – разсказывала женщина. – У меня есть еще третій ребенокъ, и тоже безъ сапогъ. Ему я дала надѣть свои и послала щепки для топлива собирать. Постройка тутъ недалеко идетъ.

Дама благотворительница слушала, нюхала спиртъ, качала головой и, закатя глаза подъ лобъ, шептала:

– Бѣдныя дѣти! Бѣдныя дѣти! О, несчастные! Но отчего въ прошеніи вы ничего не упомянули о сапогахъ? Мы выдаемъ иногда сапоги.

– Полтора мѣсяца тому назадъ у нихъ были сапоги. И наконецъ, я не знала, что надо обо всемъ упоминать въ прошеніи.

– Именно обо всемъ. Иначе мы не можемъ… Вѣдь мы должны занести въ журналъ и дѣйствовать по журналу. Ну, повторили-бы.

– Да я ужъ ждала, ждала и стала думать, что никто и вниманія на насъ не обратитъ. Вѣдь я просила на погребеніе. Мнѣ нужна была спѣшная помощь.

– Не ропщите, моя милая; роптать грѣхъ, – перебила ее дама. – А насчетъ сапоговъ подайте отдѣльное прошеніе.

– Слушаю-съ, сударыня.

Молодой человѣкъ вправилъ въ глазъ монокль, смотрѣлъ на женщину въ упоръ и спрашивалъ:

– Вы пенсію послѣ мужа получаете, Софья Дмитріевна Говоркова?

– Нѣтъ, мужъ не выслужилъ пенсіи. Онъ давно умеръ.

– А сколько лѣтъ?

– Двѣнадцать лѣтъ. Сначала я имѣла табачную лавку, потомъ занималась шитьемъ бѣлья… Мастерицу держала, сама шила.

– Позвольте, позвольте… Какъ-же вы можете имѣть восьмилѣтняго ребенка, если вашъ мужъ умеръ двѣнадцать лѣтъ назадъ?

– Ахъ, господинъ! – вздохнула женщина.

– Что: ахъ, господинъ! Вѣдь это развратъ… Мы разврату не покровительствуемъ. Все это мы должны взвѣсить, принять въ разсчетъ послѣ наведенія справокъ.

– Пьеръ! Пьеръ! Оставь, – остановила молодого человѣка дама.

– Зачѣмъ-же оставлять, ma tante? Какихъ лѣтъ былъ вашъ умершій ребенокъ?

– Пьеръ! Брось! Довольно. Ты пожалѣй мои нервы. Сколько вы платите за квартиру?

– Пятнадцать рублей. Вотъ въ кухню жильца за четыре рубля пускаю.

– Жильца? – переспросилъ молодой человѣкъ и подмигнулъ дамѣ. – Это какой-же жилецъ? Этотъ жилецъ не отецъ-ли вотъ итоги ребенка?

– Пьеръ, ты, должно быть, хочешь убить меня. Знаете что, моя милая… Я нахожу, что вы нѣсколько дорого платите за квартиру.

– Но какъ-же дешевле-то, сударыня? Вѣдь насъ четверо. Въ уголъ съ четырьмя дѣтьми не пустятъ. Ужъ я искала квартиру подешевле, но дешевле нѣтъ.

– Именно дорого, ma tante… И я нахожу, – поддакнулъ молодой человѣкъ. – Пятнадцать рублей… Вы живете, мадамъ, въ одиннадцати рубляхъ, тогда какъ вы смѣло могли-бы имѣть квартиру въ пять. И наконецъ, какъ хотите, я не вижу у васъ вопіющей бѣдности. Развѣ это бѣдность, если есть самоваръ? Вотъ и кой-какая посуда у васъ въ кухнѣ… Это ваша посуда? Вашъ самоваръ?

– Мой. Все мое.

– Не вижу я тутъ особенной бѣдности. Вотъ и двѣ ложечки чайныя. Вѣдь вы, милостивая государыня, должны расходовать деньги осторожно. Онѣ ассигновываются на истинно бѣдныхъ. А какая-же это бѣдность, если даже чайныя ложки! Вотъ еще третья лежитъ.

– Мельхіоровыя, сударь.

– Еще-бы были серебряныя! Вотъ у васъ и селедка съ картофелемъ на столѣ стоитъ. Вѣдь это не ѣда, а закуска. А закуска къ обѣду – это ужъ роскошь. Можетъ быть даже и за водкой послано къ селедкѣ, кто васъ знаетъ! Вонъ и щи у васъ на таганѣ разогрѣваются, кусокъ мяса изъ котелка торчитъ.

– Ахъ, сударь!

– Что: сударь! Такъ, моя милая коллежская секретарша, нельзя. Мы должны отвѣчать передъ, Богомъ и людьми за деньги, которыя мы даемъ. Такъ вѣдь, ma tante?

– Ахъ, Пьеръ, ты меня убьешь!

– Я сейчасъ кончу, ma tante. Нельзя отдаваться въ руки… Надо выдавать деньги осмотрительно, и если мы что замѣтимъ, то должны высказаться. А тутъ: ребенокъ не отъ мужа, на таганѣ щи, къ водкѣ закуска, ложки, фотографіи на стѣнѣ въ рѣзныхъ рамахъ. Это чортъ знаетъ что такое! Наконецъ, вы просите на погребеніе, а мы и покойника не видимъ.

– Да вѣдь я просила на погребеніе полтора мѣсяца тому назадъ. Не можетъ-же тѣло стоять полтора мѣсяца въ квартирѣ. Этого и полиція не дозволить.

– Ахъ, моя милая вдова коллежскаго секретаря, не говорите мнѣ, пожалуйста, пустяковъ! Я не глупѣе васъ. Я высшее учебное заведеніе окончилъ. Я права изучалъ. Я… Однимъ словомъ, я не люблю слушать вздоръ и прошу васъ это бросить. Какъ вамъ угодно, ma tante, но я вижу даже нѣкоторое благосостояніе въ этой бѣдности, – обратился молодой человѣкъ къ дамѣ. – По моему, это псевдо-бѣдность и мы даже не въ правѣ… (Онъ пожалъ плечами и сдѣлалъ гримасу). Римское право говоритъ… Смотрите, даже чугунный утюгъ на полкѣ! Нѣтъ, мы не въ правѣ… Насъ уполномочиваютъ. а мы вдругъ… Зачѣмъ? Нехорошо. Кромѣ того, не слѣдуетъ покровительствовать и разврату.

– Оставь, Пьеръ… Брось… – снова остановила дама молодого человѣка. – Ну, а вы, моя милая, въ субботу въ два часа дня въ нашъ комитетъ, – обратилась она къ женщинѣ. – Вы придете и получите пять рублей подъ росписку. Больше мы не въ правѣ выдавать при такой обстановкѣ. А вотъ это лично отъ меня вашимъ дѣтямъ. Никаноръ! Дай сюда мой баулъ.

Дама взяла изъ рукъ лакея баулъ, вынула оттуда маленькую бонбоньерку и передала женщинѣ.

– Тутъ леденцы. Пусть дѣти полакомятся. Они не виноваты въ поступкахъ своихъ родителей. Прощайте. Пойдемъ, Пьеръ! Я васъ не оставлю совсѣмъ безъ помощи, по выдать больше не могу. Мы должны высоко держать свое знамя, нашъ стягъ… – бормотала дама.

Лакей и молодой человѣкъ выводили ее обратно на лѣстницу.

– Тише, ma tante… Тише… Осторожнѣе. Тутъ порогъ… – слышался голосъ молодого человѣка. – Тутъ порогъ и порокъ, – сострилъ онъ и самъ захохоталъ на свою остроту.