Текст книги "В родильном приюте"
Автор книги: Николай Лейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Н. А. Лейкинъ
ВЪ РОДИЛЬНОМЪ ПРІЮТѢ
I
Городской родильный пріютъ. Палата. Стоятъ десять-двѣнадцать кроватей для взрослыхъ, и на нихъ лежатъ молодыя и пожилыя женщины подъ бѣлыми тканьевыми одѣялами. Рядомъ съ каждой большой кроватью дѣтская кровать подъ бѣлымъ полуоткрытымъ миткалевымъ пологомъ, и въ ней покрякиваетъ ребенокъ. Въ простѣнкѣ на столѣ со шкафчикомъ, крышка котораго обита клеенчатой подушкой, сидѣлка, вся въ бѣломъ, пеленаетъ плачущаго ребенка. Бѣлыя стѣны, бѣлыя занавѣски на окнахъ, кровати и табуретки выкрашены въ бѣлый цвѣтъ, даже стѣнные часы – и тѣ смотрятъ со стѣны въ бѣломъ деревянномъ чехлѣ. Дорожки на вылощенномъ желтомъ полу въ проходахъ между кроватями – и тѣ изъ бѣлаго полотна. Пахнетъ мятой, гутаперчей перевязочныхъ средствъ, отдаетъ слегка іодоформомъ. Тишина.
Женщины не спятъ. Кое-кто полушепотомъ, лежа разговариваютъ другъ съ дружкой. Одна, сидя на кровати, кормитъ грудью ребенка. Разговариваютъ двѣ молодыя: одна блондинка, другая брюнетка.
Въ полушепотѣ слышится:
– Подлецъ… Совсѣмъ мерзавецъ… Низкій человѣкъ… А, какъ глупа была я!.. – говоритъ брюнетка.
Тяжелый вздохъ.
– Всѣ они, милушка, таковы. Гдѣ-же онъ теперь? – спрашиваетъ блондинка.
– Кто-жъ его знаетъ! Говорили, что гдѣ-то въ офиціантахъ служитъ. Сначала я искала его… Но гдѣ-же найти? Всѣ трактирныя заведенія не обходишь. Потомъ стали говоритъ, что въ провинцію уѣхалъ и гдѣ-то въ буфетѣ на желѣзной дорогѣ. Подлецъ – и другого ему имени нѣтъ.
– А вы-бы въ адресномъ столѣ, милушка, справились.
– Справлялась, но никакого толку… Надо знать, кто онъ: крестьянинъ или мѣщанинъ и какой губерніи крестьянинъ. А я знаю только, что онъ Андрей Ивановичъ и что у него мать въ Тамбовѣ у какого-то генерала въ нянькахъ живетъ. Андрюша, да Андрюша… Гдѣ-же дѣвушки!.. Вѣдь паспорта у него не спрашивала.
– А сами-то одной прислугой жили? – допытывается блондинка.
– Одной прислугой. Барыня моя была актриса. А онъ у доктора жилъ. Трезвый человѣкъ и много чайныхъ денегъ отъ больныхъ получалъ, но на билліардѣ этомъ самомъ очень ужь любилъ играть и иногда прямо, не спросясь, убѣгалъ въ трактиръ, оттого и отказали.
– Красивый?
– Писанный… Портретъ – одно слово! Его даже одна пожилая барыня вдова къ себѣ переманивала вотъ до чего была на него польстившись. Ахъ, и красавецъ онъ, да и подлецъ! А вы? – задаетъ вопросъ брюнетка.
Опять вздохъ, на этотъ разъ изъ груди блондинки.
– Я въ меблированныхъ комнатахъ прислугой жила – и тамъ мой грѣхъ. Студентъ.
– Студентъ… – протянула блондинка. – Это значить ужъ баринъ. Вѣдь мой-то клялся и божился, что обзаконитъ, такъ неужто-же и вашъ?
– Никакихъ тутъ клятвъ не было, а просто… Ну, живетъ жилецъ въ меблированныхъ комнатахъ… Молодой человѣкъ… недуренъ собой, ласковый, веселый… А я подаю ему самоваръ два раза въ день, стелю ему постель… Конечно, наша сестра глупа и неосторожна.
– А гдѣ-жъ онъ теперь?
– Студентъ-то? Да кто-жъ его знаетъ! Лѣтомъ уѣхалъ на дачу, въ деревню, къ своимъ… Попрощались честь честью. Вернусь, говорить, осенью…
– Простился, уѣзжая-то? Ну, это еще хорошо.
– Что-жъ тутъ хорошаго, душечка?
– Да какъ-же… А вѣдь мой не простясь удралъ. Сказали вы ему все-таки, что ребенка-то ждете?
– Какъ-же… «Я, говорить, тебя не покину. Вернусь и помогу осенью»… Пять рублей на прощанье далъ.
– И не вернулся?
– Гдѣ-жъ вернуться-то! Да я и не разсчитывала особенно-то. Ужъ эти студенты народъ извѣстный. Много дѣвушекъ въ меблированныхъ комнатахъ на нихъ плачутся. Конечно, дуры… И я сама была дура… За это и плачусь… хорошо, что я запасливая, съ жильцовъ пособрала и накопила двадцать пять рублей, чтобы отдать ребенка въ воспитательный…
Снова тяжелый вздохъ у блондинки.
– Ахъ, такъ вы въ воспитательный?.. – говорить брюнетка.
– А то какъ-же? Куда-же мнѣ съ ребенкомъ-то?.. На мѣстахъ съ ребенкомъ не держатъ.
– Въ деревню можно-бы было.
– То-есть къ роднѣ? Я кронштадтская мѣщанка и родственники у меня всѣ померши.
– Нѣтъ, я такъ разсуждала, что на воспитаніе и платить.
– Все равно уморятъ. Деньги возьмутъ и уморятъ. Я ужъ знаю… Это мнѣ извѣстно. Вѣдь сама навѣщать въ деревню не поѣдешь съ мѣста, а оттуда будутъ писать, что живъ, чтобъ деньги получать, а на самомъ дѣлѣ ужъ онъ давно умеръ. Я знаю… А въ воспитательномъ можно все-таки справляться и справки вѣрныя…
– Стало быть, у васъ ужъ это не первый ребенокъ?
– Охъ, третій! – вздохнула въ третій разъ блондинка.
– И всѣ живы?
– Первые два померши. Послѣ перваго я въ кормилицахъ жила… въ мамкахъ… Въ хорошемъ графскомъ домѣ жила и много добра себѣ накопила, ребенка откормивши…
– И опять пойдете въ кормилицы?
– Нѣтъ, Богъ съ ней, съ этой жизнью! – махнула рукой блондинка. – Ребенка въ воспитательный, а сама на мѣсто, опять въ меблированныя комнаты къ прежней квартирной хозяйкѣ. Меня ждутъ.
– А что-жъ такое въ кормилицахъ-то? – спросила брюнетка – Я сама думала… Ребенка къ тетенькѣ, въ деревню, а самой въ мамки…
– Попробуй. Жизнь въ хорошихъ домахъ прямо малина… Куражиться можешь. Все тебѣ готовое отъ головы до пятокъ. На меня лѣтомъ даже шелковые чулки надѣвали. На серебряномъ подносѣ лакей обѣдъ съ господскаго стола подавалъ… Сама вся въ шелку и серебрѣ ходила. Бусы…
– Ну, и что-же?
– Воли никакой нѣтъ. Жила какъ въ золотой тюрьмѣ. На прогулку съ ребенкомъ и то въ сопровожденіи горничной отпускали. Никакихъ знакомыхъ къ тебѣ. А ужъ мужчинѣ на улицѣ не смѣй поклониться.
– Ну?! Ты меня пугаешь, дѣвушка.
– Попробуй… У тебя первый ребенокъ-то? – спросила въ свою очередь блондинка.
– Первый, милушка. Я себя соблюдала. И тутъ-то-бы… но ужъ очень клялся, что обзаконитъ. И кабы онъ не пара мнѣ былъ, то, разумѣется, я ему не повѣрила-бы. Я знаю, всѣ они подлецы, но этотъ… Вотъ я и думала въ кормилицы, чтобы прикопить хоть на ребенка-то своего.
– Прикопить прикопишь на хорошемъ мѣстѣ, но одурь возьметъ въ неволѣ… Попробуй… Я изъ графскаго дома, откормивъ ребенка, прямо съ приданымъ ушла. Все мнѣ отдали: платье, бѣлье, постель, подушки… Все, все… Ко мнѣ поваръ сватался послѣ того. Настоящимъ манеромъ сватался.
– Что-жъ ты?
– Пьющій…
Въ уголкѣ, въ кровати сидитъ худая и блѣдная родильница, кормитъ грудью ребенка и горько заливается слезами. Около нея акушерка вся въ бѣломъ. Акушерка объявила ей, что та теперь вполнѣ оправилась и ей на выписку пора. Слезы такъ и душатъ ее, она вздрагиваетъ.
– Чего ты, милая, чего ты? Успокойся… – тревожно говорить акушерка.
– Куда я, барышня, пойду? Куда? Мнѣ дѣться некуда… У меня ни квартиры, ни угла…
– Ну, наймешь гдѣ-нибудь уголокъ… Это такъ не трудно…
– Легко сказать… – всхлипываетъ женщина, прижимая къ груди ребенка. – Легко сказать: нанять уголокъ! Какъ нанять, если я безъ денегъ… Всего семнадцать копѣекь въ карманѣ, семнадцать… – повторяетъ она.
II
Опять громкій шепотъ.
Въ другомъ углу также разговариваютъ на двухъ кроватяхъ. Темнорусая женщина, очень недурненькая, лежитъ на спинѣ, закинувши руки за голову, другая, бѣлокурая, тоже молоденькая, съ какъ-бы льняными волосами, съ совершенно круглымъ лицомъ и безъ бровей, приподнялась на локоть и разсказываетъ сосѣдкѣ:
– Пріѣхала я въ Питеръ-то въ мартѣ… Отъ голодухи пріѣхала… Очень ужъ у насъ въ деревнѣ-то голодно, такъ мать на заработки меня послала… Неурожай у насъ быль… И травы погорѣли… и все… скотину даже кормить нечѣмъ было… Намъ самимъ хлѣба только до Рождества хватило… Ужасъ, что было…
– Понимаю… – отвѣтила темнорусая женщина сочувственно. – Вездѣ неурожаи… Намъ земляки наши тоже писали объ этомъ въ Питеръ. Потомъ скотъ, падалъ.
– Вотъ, вотъ… Все вѣдь это отъ безкормицы… Ну, мать и говоритъ: «поѣзжай съ хлѣбовъ долой… Зарабатывай… Намъ пришлешь»… У насъ сторона глухая, заработковъ нѣтъ. А маменька у меня вдова и два братенка мои при ней махонькіе. Ну, продала она мнѣ на дорогу пару овецъ, чтобъ снарядить меня. Кое-что себѣ на муку оставила, а остальное мнѣ. И пріѣхала я къ сродственницѣ нашей. При артельной квартирѣ она маткой живетъ. Артель фабричная… Ну, она стряпаетъ имъ и обстирываетъ ихъ. Пріѣхала я, начала мѣста искать, а заработка-то нѣтъ. Ужъ и натерпѣлась-же я, дѣвушка! Мужики ругаются, гонятъ съ квартиры… «Полно, говорятъ, тебѣ насъ объѣдать!» А куда я пойду? Куда дѣнусь безъ денегъ? И цѣлый мѣсяцъ я такъ-то, милушка. Только поломойствомъ восемь гривенъ и выработала. Мать пишетъ: «что, дочка, мать забыла? Что денегъ не шлешь? Сидимъ и животы у насъ подвело». А что я имъ пошлю? Наконецъ, на Пасхъ мнѣ мѣсто обозначилось на огородъ, къ парникамъ.
– Въ копорки, значитъ? – спросила сосѣдка по кровати.
– Копорками насъ только дразнятъ, а мы съ дуру откликаемся. Копорки тутошныя, изъ Копорья. А у насъ на огородѣ было двадцать женщинъ и дѣвушекъ и ни одной копорки. Все новгородскія да псковскія. Я новгородская.
– А мы тверскія… Мужъ мой въ дворникахъ служитъ, – сообщила темнорусая женщина. – Пріѣхали съ мужемъ тоже отъ голодухи и безкормицы, да такъ въ Питерѣ и остались. Вотъ уже четвертый годъ здѣсь живемъ. Здѣсь живемъ, а въ деревню свекру и свекрови все-таки посылаемъ. И на работницу посылаемъ, и на подати посылаемъ. Старикъ со старухой ой какіе строгіе и сурьезные! А у самихъ себя семья здѣсь. Тоже поить, кормить надо. Вотъ Богъ и третьяго ребенка посылаетъ.
У круглолицей безбровой тяжелый вздохъ.
– Ахъ, при мужѣ-то ребенокъ однѣ радости, а вотъ каково дѣвушкѣ-то! Только срамъ одинъ… – говорить она и слезливо моргаетъ безбровыми глазами.
– Конечно. Полюбовникъ или мужъ! Полюбовникъ, миленькая, только до ребенка, а чуть узнаете что виновата такъ убѣжитъ, словно чортъ отъ ладона, прости, Господи. И некому тебя пожалѣть, некому приласкать, – шептала темнорусая женщина.
Круглолицая, безбровая женщина заплакала и стала утирать глаза воротомъ рубахи. Сосѣдка по кровати продолжала:
– Вѣдь вотъ меня мужъ ужъ два раза навѣстилъ, пока я здѣсь лежу, бараночекъ мнѣ принесъ, калачикъ, кума была и два яблока принесла въ гостинецъ. А къ тебѣ кто придетъ?
– Боже мой, Господи! Да если-бы я только знала! – шепчетъ сквозь слезы круглолицая и не договариваетъ. – Ну, куда я теперь съ ребенкомъ!..
– Мать знаетъ?
– Ни – Боже мой… Она убьетъ, коли узнаетъ. И такъ-то, бывало, съ парнями въ деревнѣ, такъ она и то сейчасъ за косу… а то ругать…
– Не убьетъ. Гдѣ убить! А развѣ поколотитъ только… Такъ вѣдь и за дѣло-же. Поѣзжай въ деревню, повинись ей и претерпи.
– Срамъ-то какой, милая! Вѣдь вся деревня засмѣетъ, проходу ни отъ кого не будетъ. А мать прямо скажетъ: «вотъ, дочка, поѣхала въ Питеръ, чтобы намъ помогать, а сама намъ-же изъ Питера лишній ротъ привезла».
– Ну, какой это ротъ!
– Выростетъ, такъ ротъ будетъ. Черезъ годъ ротъ. Да и теперь обуза… Всему дому обуза.
Пауза. Круглолицая женщина всхлипываетъ.
– Гдѣ грѣхъ-то случился? – участливо опрашиваетъ темнорусая женщина.
– Охъ, не спрашивай, душечка! И такъ тяжко.
– Разскажешь, такъ легче будетъ. Душу облегчишь. Я отъ сердца спрашиваю, жалѣючи тебя, спрашиваю, а не для того, чтобы язвить.
– Охъ, на огородѣ!
– Работникъ?
– Солдатъ. Гряды у насъ но веснѣ копалъ. Землякъ нашъ, тоже новгородскій. Говоритъ, что двѣнадцать верстъ отъ насъ… Я посмотрѣла на него и припомнила, что дѣйствительно раза два видѣла его у насъ въ церкви на погостѣ. Стала съ нимъ разговаривать и вижу, что онъ и лавочника нашего знаетъ, и многихъ кого изъ нашихъ. Ну, дура была, обрадовалась земляку… Да что! Не стоитъ разсказывать про него, подлеца!
Круглолицая безбровая женщина откинула выбившуюся изъ-за уха прядь волосъ и уткнулась въ подушку.
– Порядокъ извѣстный, что ужъ они подлецы особливо солдаты, – согласилась темнорусая женщина:– но разсказать-то отчего не разсказать? А ты говори, ругай его, облегчи сердце, и тебѣ на душѣ легче станетъ. Я когда сердце сорву, мнѣ всегда легче. Ну, и что-жъ? Ты и прельстилась имъ?
– Ничего я не польстилась, а уже видно, что такъ грѣху быть. Вотъ я изъ лица кругла, а надо мной товарки смѣяться стали:, сова да сова… Кто мѣсяцемъ дразнилъ, кто днищемъ. И мужики тоже… «Эко мѣсяцъ-то у тебя расплылся!» Это про лицо мое. А я виновата-ли, что изъ лица кругла? Мнѣ обидно было. Я плакала. Ну, а онъ заступился.
– Кто?
– А Иванъ-то, солдатъ-то. Поколотилъ даже одного. Ну, вижу ласковость выказываетъ… сталъ угощать… Сѣмячекъ два раза купилъ.
Въ свою очередь приподнялась на локоть и темнорусая женщина и вся обратилась во вниманіе.
– Ну, такъ, такъ… Всѣ они нахальники на одинъ покрой, – говорила она. – А дальше-то что?
– А дальше фунтъ сахару принесъ… «Вотъ, говоритъ, тебѣ, Настя, попей чайку въ накладку».
– А потомъ?
– А потомъ сажали мы капусту, такъ онъ ужъ и сватать меня сталъ… «Служба моя солдатская, говоритъ, только до осени. Кончаю я службу. Въ октябрѣ я къ себѣ въ деревню пріѣду, ты вернешься – давай и перевѣнчаемся, коли я тебѣ любъ. Придетъ Покровъ, говорить, и вѣнцомъ насъ прикроетъ».
– Вишь, какъ пoдъѣзжалъ! Ну, а ты что?
– Ну, что-же мнѣ! Я вижу, что онъ защита мнѣ, защита и отъ дѣвокъ да и отъ мужиковъ… Парень онъ ласковый, не пьющій… Другіе пили, а онъ тверезый…
– А ты, дура и поддалась?
– Вотъ ужъ дура-то. Доподлинно дура. Вотъ теперь и плачусь, и убиваюсь на свою дурость.
– И долго вы миловались?
– Да сейчасъ-же послѣ Николы и угнали его въ лагерь.
– Ну, да, въ лагерь. Они всѣ обязаны въ лагеряхъ быть, у меня деверь такъ то-же самое… А изъ лагеря такъ ужъ и не пріѣзжалъ къ тебѣ?
– Нѣтъ. И по сейчасъ ни слуху и ни духу… Говорили мнѣ, гдѣ онъ. На Ильинъ день пошла его искать, да что! Срамъ одинъ. Только насмѣшки. Что я насмѣшекъ натерпѣлась отъ солдатъ! Да и озорники.
– И не нашла?
– Ахъ, на нашла! И по сейчасъ не знаю, гдѣ!
Круглолицая женщина уткнулась въ подушку и начала рыдать.
Темнорусая, молча, смотрѣла на судорожное вздрагиваніе ея плечъ и тоже отерла съ глаза слезу.
III
Родильница, назначенная на выписку, все еще не переодѣлась въ свое платье, по прежнему сидитъ въ казенномъ бѣльѣ, держитъ у своей груди ребенка и продолжаетъ плакать.
– Припасены-ли у тебя, по крайности, пеленки-то съ одѣяльцемъ для ребенка? Вѣдь въ казенномъ добрѣ ребенка отпустить нельзя:– говоритъ ей вертящаяся тутъ-же сидѣлка. – Казенныя пеленки и одѣяла у насъ всѣ на счету,
Родильница молчитъ.
– Одѣяльце-то у тебя свое съ пеленками, говорю, есть-ли для ребенка? – повторяетъ сидѣлка.
– Нѣтъ, – тихо произносить родильница.
– Ну?! Какъ-же это ты такъ? Приготовилась родить, а даже одѣяльце съ пеленками не припасла!
Опять молчаніе.
– Надо барышнѣ сказать, акушеркѣ,– продолжаетъ сидѣлка. – Да не реви! Чего ревѣть-то! Какъ-нибудь ужъ мы тебя выпустимъ. Послѣ девятаго дня намъ здоровую родильницу здѣсь держать нельзя, не имѣемъ права. У барышни иногда пожертвованныя одѣяльца съ пеленками и свивальниками бываютъ. Вотъ спросимъ.
Опять появляется акушерка вся въ бѣломъ и отирающая руки полотенцемъ. Она подходить къ плачущей родильницѣ.
Плачущей родильницей начинаютъ интересоваться и другія родильницы и, не поднимаясь съ кроватей, спрашиваютъ сидѣлку, въ чемъ дѣло. Та объясняетъ и прибавляетъ:
– Ни денегъ, ни бѣлья для ребенка, ничегошеньки! А еще родить пришла! Даже и квартиры нѣтъ. Надо уголъ нанимать, а у ней всего восемнадцать копѣекъ. Чудачка!
– Ахъ, и угла даже нѣтъ! – произноситъ женщина съ распущенными волосами и покачиваетъ головой.
– Въ томъ-то и дѣло.
Извѣстіе это передается отъ одной кровати къ другой. Къ плачущей родильницѣ выражается сожалѣніе. Начинается складчина. Родильницы лѣзутъ подъ подушки и достаютъ кто двугривенный, кто мѣдный пятачокъ и подаютъ свою лепту сидѣлкѣ. Слышатся слова: «вотъ ей на булку и на ночлѣгъ».
– Вѣдь общество вспоможенія какое-то при родильныхъ пріютахъ есть, – замѣчаетъ родильница съ распущенными волосами.
– Есть, – отвѣчаетъ сидѣлка. – И попечительница отъ этого общества для пріюта есть, помогаютъ, но развѣ можно сейчасъ все это сдѣлать? А ей, какъ выйдетъ отъ насъ, сейчасъ гдѣ-нибудь приткнуться надо! Ну, дадимъ адресъ попечительницу и наша барышня акушерка камердацію напишетъ, а она придетъ къ попечительницѣ и дома ее не застанетъ. Да и что ей выйдетъ? Три рубля. Много пять рублей. Изъ общества, какъ хочешь, ближе трехъ, четырехъ дней ничего не получить. А ей ночевать надо, ребенка не во что запеленать. Вотъ развѣ барышня поможетъ чѣмъ– либо.
– Я слышала, пріютъ такой есть, гдѣ послѣ родовъ… Пошлите ее въ этотъ пріютъ, – слышится съ другой кровати.
– Да, дожидайся! Пріютъ-то всегда полонъ и переполонъ. Мѣста-то караулить надо. Да и то берутъ такъ, что кто ежели со стороны попроситъ. И удивительное дѣло – чего она раньше молчала! А тутъ на выписку женщинѣ надо, а она объявляетъ, что ей дѣться некуда, что у ней квартиры нѣтъ, да и денегъ всего восемнадцать копѣекъ.
– Вотъ ей гривенничекъ… на что-нибудь все-таки хватить… – протягивается рука съ третьей кровати.
Сидѣлка принимаетъ сборъ и бормочетъ:
– Народъ тоже! Публика! Сбираются родить, а ничего не припасаютъ! Восемнадцать копѣекъ…
– Паспортъ-то еще есть-ли? – слышится гдѣ-то.
– Ну, вотъ… безъ паспорта и родить нельзя, – даетъ отвѣтъ сидѣлка.
– Врешь, врешь. Родить нельзя погодить. Родятъ и безъ паспорта.
Въ палатѣ нарушается обычная тишина. Идутъ толки и разговоры о безпомощной родильницѣ. На всѣхъ кроватяхъ происходить обсужденія ея положенія. Акушерка приносить какое-то ветхое одѣяльце и пару пеленокь, въ которыя и завертываютъ ребенка. Приходитъ вторая акушерка. Что-то пишутъ даютъ плачущей родильницѣ какіе-то адреса и, наконецъ, выпроваживаютъ ее изъ палаты.
– Много-ли ей собрали? – интересуются родильницы.
– Девяносто шесть копѣекъ… – сообщаетъ сидѣлка, – стаскивая грязное бѣлье съ освободившейся кровати и застилая ее чистымъ.
Минуть черезъ пять въ палату втаскиваютъ на раскинутомъ креслѣ новую родильницу – полную съ одутловатымъ лицомъ и русыми волосами и перекладываютъ на свободную постель. Она тотчасъ-же освѣдомляется у сидѣлки:
– Кофейку-то, милушка, поутру завтра мнѣ можно? У васъ вѣдь чаемъ поятъ, а я привыкла по утрамъ кофей… Я съ собой принесла баночку. У меня есть. Я и съ тобой подѣлюсь, хорошая моя. Охъ, Владычица! Охъ, Варвара великомученица! Слава имъ, заступницамъ, что все благополучно! Охъ, свѣтъ увидѣла! Охъ, какъ теперь все хорошо и полегчало! Тебя, ангелка, какъ звать-то? – спрашиваетъ она сидѣлку.
– Настасья.
– Придетъ, Настасьюшка, мужъ мой обо мнѣ справиться… Мы бакалеей въ заборчикѣ торгуемъ. Придетъ, говорю, онъ справиться, такъ ужъ ты допусти его, херувимка, а я тебя поблагодарю потомъ… Обижена отъ меня не будешь. Хорошо поблагодарю…
– Вы къ барышнѣ, старшей акушеркѣ обратитесь насчетъ всего этого… У насъ сегодня вѣдь пріема для посѣтителей нѣтъ, но она разрѣшить можетъ… – говоритъ сидѣлка.
– Охъ, охъ! Передышаться надо…О-о..– слегка стонетъ широколицая полная родильница, но тутъ-же начинаетъ опять:– Калачиковъ свѣженькихъ, тепленькихъ хотѣлъ онъ мнѣ принести… мужъ то-есть… Калачиковъ… Такъ вотъ и съ тобой подѣлюсь, ангелка. Теплые-то хорошо.
– Спасибо вамъ…
– А гдѣ у васъ акушерка-то эта самая? Повидать-бы ее…
– Сейчасъ придетъ. Вы къ ней и насчетъ кофею обратитесь. Она должна разрѣшить. Если разрѣшитъ…
– Ну, да, да… А заваривать-то ты будешь, Настасьюшка, такъ ужъ я тебя не обижу. Два раза, милка, я привыкла кофей-то пить. Охъ! Покажи-ка мнѣ ребеночка-то моего…
Сидѣлка вынимаетъ изъ кроватки и подносить ей завернутаго въ пеленки ребенка. Родильница умильно смотритъ на него и говорить:
– Седьмой вѣдь… Весь въ отца… Раньше-то я все въ деревнѣ рожала, а вотъ какъ выписалъ меня мужъ въ Питеръ, то ужъ второго у васъ. Ну, Христосъ съ нимъ. Положи его, херувимка… Охъ, устала!
– Разговаривать-то вѣдь много не слѣдъ.
– Охъ, не могу! Какъ полегчаетъ – люблю разговоръ разсыпать. Клади, клади его въ кроватку. Обижена не будешь. И я дамъ, и мужъ поблагодарить. Охъ!
Родильница, дѣлаетъ тяжелый вздохъ и умолкаетъ,
Водворяется тишина.
Минутъ черезъ пять на двухъ кроватяхъ, поодаль отъ родильницы-лавочницы, опять шушукаются блондинка и брюнетка.
– Одна вотъ теперь забота… И по ночамъ я это во снѣ вижу… Покоя мнѣ это не даетъ. Я про паспортъ… – шепчетъ брюнетка. – Паспорту у меня срокъ… А маменька отписала, что новаго не вышлетъ. «Пріѣзжай, говорить, въ деревню. Будетъ тебѣ по мѣстамъ-то слоняться. У насъ и около дома работы много»…
– Догадывается? – подмигнула блондинка.
– Должно быть догадывается. Да и земляки, пожалуй, сообщили, которые вернулись въ деревню… Вѣдь видѣли, въ какомъ положеніи была. Нашей сестрѣ, дѣвушка, это дѣло отъ людей скрыть невозможно. Когда я пріѣхала сюда въ Питеръ, паспортъ-то у меня былъ всего на полгода… Ну, взяла отсрочку на три мѣсяца… А теперь-то ужъ и совсѣмъ просрочила. Надо ѣхать въ деревню, здѣсь безъ паспорта жить нельзя. А какъ я поѣду къ своимъ-то съ ребенкомъ? Бѣда! Чистая бѣда! Какъ-бы было хорошо, если-бы нашлись такіе добрые люди и взяли его! Вѣдь есть добрые люди. Бываютъ.
– А отецъ? Можетъ быть отецъ ребенка возьметъ его къ себѣ? – говорила блондинка.
– Отецъ? Ищи вѣтра въ полѣ! Да если и разыскать его теперь и придти къ нему съ ребенкомъ, такъ онъ меня прямо изувѣчитъ…
Брюнетка плачетъ.
1903
