Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Николай Лейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Мужичонко запустил руку в штанину и брякнул медяками.
– Айда-ка ты лучше к своей Анне Палагевне, да и выкури хмель-то тихим манером, – сказал извозчик.
– Я хмель выкуривать? Зачем? Вчера только завел, а сегодня выкуривать? Нет, брат, я старых-то дрождей месяц дожидался. Дрожди завел, и баста… Три дня гулять будем. На то Покров-батюшка. Мы его помним чудесно. У нас вчера по деревне белые пироги пекли, попы с образами ходили. Прокати меня на своей егорьевской, а я тебя пивком…
Извозчик едет далее. Мужичонко продолжает свой путь. Попадается ему кузнец в кожаном переднике и с молотом на плече.
– Никитка! Все еще гуляешь? – улыбается мужичонке кузнец.
– Гуляю, Анисим Макарыч… В лучшем виде гуляю. Праздничные… У нас вчера по деревне престол, так нетто не гулять? Мы батюшку Покров предпочитаем. Пойдем сейчас обнову покупать. Рубаху хочу себе новую ситцевую… А потом спрыснем…
– Ну тя в болото! Я работаю.
– После Покрова да поутру работать! Работа не медведь, в лес не убежит. Пойдем рубаху покупать.
– Какой ты теперь покупщик! Тверезый купишь, а теперь оставь. Купец линючий ситец подсунет.
– Мне подсунет линючий ситец? Нет, брат, я ситец твердо знаю. Вот взял сейчас подол у рубахи в рот, пожевал его на зубу, а потом сплюнул… Не сдал ситец краски – ну, значит, не линючий. А то принес вот из трактира лимончику кусочек…
– Иди-ка ты лучше домой спать, а потом в баню…
– Зачем спать? Я престол справляю. Я праздничный. Анисим Макарыч! Анисим… Ах, чтоб тебя мухи съели! Ушел… – бормотал мужичонко, смотря вслед кузнецу. – Это, стало быть, я опять без компании. Ну, пойдем компанию себе искать.
Мужичонко останавливается перед городовым, хочет вытянуться во фрунт и чуть не падает.
– Чего тебе? – спрашивает городовой.
– Праздничные мы. Престол справляем. А вашему здоровью…
– Проходи, проходи! Нечего тут кривляться-то.
– Господину городовому поклон, – снимает картуз мужичонко. – Кланяюсь твоей чести и угостить тебя хочу, так как мы, значит, по деревне праздничные. Пойдем, братец, поднесу.
– Я тебе сам так поднесу, что не прочихаешься! Двигайся. Нечего станцию-то делать. Иди, куда шел.
– Это за что же такие шершавые слова, коли мы со всей своей лаской? – недоумевает мужичонке
– А за то, что не вводи казенного человека в соблазн, когда он на посту стоит.
– Я из-за Покрова-батюшки преподобного. У нас таперь кажинного человека угощают. А мне с казенным человеком любопытно в праздник…
– Праздник вчера был.
– Врешь. Престол у нас о трех днях бывает. Три дня гуляем. У нас по деревне в первый день пироги пекут, во второй оладьи, а в третий блины… Эх, куда нынче как народ во всей своей гордости недвижим стал! Ты, может быть, супротив меня в своей голове павлина содержишь? Так ты гордость-то эту брось. Ты городовой, а я штукатур и со всем своим чувствием…
– Проходи! Проходи! Что за поярец[9] такой, что из себя дурака строить!
– Мы поярцы? Нет, брат, мы православные христиане и все там будем… У нас душа чиста… А Покров я предпочитаю чудесно… Эх, скучно, грустно мне, молодцу, на чужой стороне быть! – воскликнул мужичонко, покрутил головой, отер слезу, махнул рукой и запел: – «Сторона ль моя, сторонушка»…
– Ты горло-то на улице не дери, а то я тебя в участок отправлю! – крикнул ему вслед городовой.
Мужичонко обернулся.
– Сироту-то? Праздничную сироту-то? Что же, отправляй. Заодно уж нам страдать без семьи родной, – сказал он, отирая слезы полой полушубка. – Ну, народ стал ноне! Сам-то ты прежде кто был, пока в городовых не служил? Ведь мужик тоже… А вот теперь с праздничным мужиком выпить не хочешь. А я сирота… Ты думаешь, я себе компанию не найду? Найду, брат, будьте покойны.
Мужичонко плакал пьяными слезами и даже всхлипывал.
– Найду, брат… Эх, загуляла ты, ежова голова бесталанная! – взвизгнул он и поплелся, покачиваясь на ногах, далее.
[10]
АЙВАЗОВСКИЙ
(Сценка)
Черный купец сидел до одну сторону стола около чайного прибора и пощелкивал щипчиками, дробя куски сахару на более мелкие части. Рыжий купец помещался по другую сторону стола и просматривал газету, вздетую на палку.
– Ну, что Кобургский?[11] – спросил черный купец рыжего.
– Да ничего сегодня про него не пишут. Второй день уж не пишут. Надо полагать, уж не отменили его. Да и пора. Надоел. Ну что ему мотаться в политическом гарнизоне. Побаловал, да и будет.
– Да нешто это можно, обы отменить?
– Отчего же? Бисмарк[12] все может. Погоди, вот конгресс всех нот будет, так и совсем запретят. Из-за чего Бисмарк с Кальноки[13] шушукались-то? Все из-за этого. «Надо, говорят, нам нашего молодца посократить. Достаточно ему мозолить глаза». Довольно. Уж ежели залез, то сиди и пей себе пиво с букивротами, а действовать не смей. Немец немца завсегда послушает.
– Чего ему! Он теперь при генеральском мундире и при шпорах.
– А вот конгресс нот порешит, так и шпоры спилят.
– Уж хоть бы решали скорей. Куда его решат?
– Да куда решить? Решат, я думаю, в Калугу. Этих всех в Калугу решают. Туда и Шамиль решен был[14]. Баттенберга[15] тоже в Калугу везли, да сбежал он с дороги.
Рыжий купец опять углубился в чтение.
– Пей чай-то. Чего тут? Остынет. Вон я кусочков сахару нащипал, – сказал черный купец.
– А вот сейчас, только про Айвазовского юбилей дочту. Юбилей ему устраивают, – отвечал рыжий купец.
– Какой это Айвазовский? Чем он торгует?
– Живописец он, картины водяные пишет.
– О-о! А я думал, наш брат купец.
– Чего ты окаешь-то! Этому стоит юбилей сделать, хоть он и не купец. Главное дело, пятьдесят лет живописного рукомесла день в день выполнил, точка в точку. А это не шутка. Ведь за последнее время у нас все какие юбилеи бывали: семь лет, тринадцать лет, а то так и четыре с половиной. Четырехсполовинойлетний юбилей – нешто это можно. А тут пятьдесят лет! Говорят, он за это время одного полотна стравил столько, что щеколдинской фабрике в год не сработать.
– Водяные картины, ты говоришь, он писал?
– Только водяные. Вода, вода и вода. Вода и небесы – и ничего больше. И ведь в чем штука: только одну синюю краску и покупал. Разве малость белилами разводил.
– Ну, водяные-то картины не мудрость. Вот ежели бы портреты.
– Не мудрость! Нет, ты попробуй-ка пятьдесят лет подряд все одной и той же синей краской. Ведь он ею, может статься, миллион аршин полотна замазал. Да ведь не зря мазал, а надо тоже так, чтобы выходило что-нибудь. А у него было как. Вот поставишь ты его картину к стене, к примеру, а супротив ее утку пустишь, смотришь, утка-то в картину и лезет, на воду, значит, идет. Уток надувал.
– Т-с… Ну, это действительно. А портретов он не писал?
– Ни боже мой! Только одна вода да небесы. Да он и не умеет портреты… начал, говорят, раз с одного купца писать портрет, глядь, а вместо купца-то не то облизьяна, не то черт, а из пасти фонтал воды льется.
– Скажи на милость!
– Да. Кому уж бог какое упование дал. Другой вот способен только вывески для мелочных лавочек писать, чтобы фрукта была, хлеб, стеариновые свечи, а воду не может. А этот только воду да небесы. Третий и для мелочной лавочки не напишет вывески, а для табачной в лучшем виде. Дай ты ему турку с трубкой написать, либо арапа с цигаркой – напишет, а заставь воду – не может. Ты думаешь, воду-то легко, чтобы по-настоящему выходило?
– Да что говорить!
– А у Айвазовского как угодно. С мальчишек уж руку набил. И ведь что удивительно-то: надо тебе морскую воду – он морскую напишет, надо речную – речная готова. И видишь ты сейчас, что это речная вода, а это морская.
– И на вкус? – спросил черный человек.
– Чудак человек! Как же можно на вкус-то?
– А ежели лизнуть по картине? Ведь морская вода соленая.
– Ах, вот это-то! Так. Да кто ж его знает, может статься, в морскую-то воду он и прибавлял соли, только я его картины видеть видел, а лизать не лизал. Да ведь и не допустят до этого на выставке. Ну-ка, коли ежели вся публика начнет лизать картину? Что из этого выйдет? До дыр и пролижешь. А его айвазовские картины дорогие.
– И фонтал может написать?
– И фонтал. Глядишь – ну, вот живой, да и только. Такое уж ему от бога умудрение.
– А болотную воду?
– И болотную воду. Одно только – зельтерской воды он не мог ухитриться написать; сколько ни старался – не выходит, да и что ты хочешь!
– Не далось?
– Не может. Пробовал хоть стаканчик – не выходит, да и шабаш. Уж он и так и эдак – нет. Колодезная, ключевая – всякая выходит, а зельтерскую не может.
– А кипяток?
– Кипяток? Кипяток выходит, а самовар не выходит. И так он за пятьдесят лет к этой воде пристрастился, что только о воде и думает, только о воде и разговаривает. Жареного даже ничего не ест, а только варево. Каждый день только уха и уха – в том его и пища. От воды, говорит, я себе капиталы нажил, так ничего мне теперича кроме воды и не надо.
– Капиталы?
– При больших капиталах состоит. В Крыму, в Феодосии, у него большое поместье и тоже стоит на воде. Спереди море, сбоку река, а сзади фонталы ключевой воды бьют. Нынче он городу Феодосии пятьдесят тысяч ведер воды в день на водопровод подарил. «Нате, говорит, пользуйтесь». Гости к нему приедут, а он сейчас водой угощать.
– Ну, это не больно вкусно.
– Так-то оно так, но старичка уважают. Пьют. И ничем ты его не утешишь, как ежели из всех его кадок хоть по рюмке воды выпьешь.
– А у него кадки в доме стоят?
– Никакой мебели, а только кадки стоят, крышками прикрытые, и это взаместо стульев и столов. На кадках все сидят, на кадке с водой простую уху хлебают – вот и все угощение. Потом купаться. Сначала в морской воде все выкупаются, потом в речной и, наконец, в ключевой на загладку. Требовает. Коли уж, говорит, в гости пришел, то действуй по-нашему. В чужой монастырь с своим уставом не ходят.
– И как это его умудрило насчет воды?
– Видение было в юности. «Напиши ты, говорит, Ноев потоп, чтоб ничего не было видно, а только одна вода и небесы». Написал, и с тех пор вода, вода и вода.
– Водку-то он пьет ли?
– А то как нее? Ведь она тоже вода. Ты водку от воды нешто можешь отличить. По виду ни в жизнь. Лизнешь – ну, дело другое. Водку он пьет. Да ты чего к водке-то подговариваешься? Не хочешь ли уж дербалызнуть? – спросил рыжий купец.
– Следовало бы за здоровье старичка. Как его?..
– Айвазовский.
– Следовало бы за господина водяного живописца Айвазовского.
– Ну, вали!
– Прислужающий! Насыпь-ка нам пару баночек хрустальной! – крикнул трактирному слуге черный купец.[16]
В ГОСТЯХ У ХОЗЯИНА
Был вечер. Два паренька – один в шляпе котелком, другой в фуражке, оба с еле пробивающимися бородками, долго ходили около решетки садика одной из дачек на Черной Речке и все не решались войти в калитку.
– Седьмой час уж… Пойдем к нему… Пора… – сказала наконец шляпа котелком.
– Погоди. Подождем еще немножко… А то скажет, что рано лавку заперли, и будет ругаться, – отвечала фуражка.
– Да ведь сам же он звал нас к себе в гости. «Запретесь в рынке, – говорит, – так приезжайте на дачу».
– Мало ли что звал! А вот приди рано – выругается. Ты его еще не знаешь хорошо-то, а я, слава тебе господи, с мальчиков у него живу. Он яд, а не хозяин.
– Очень хорошо понимаю, что яд, но ты разочти; ведь мы сделали, как он приказывал. Он приказал запереть лавку в пять часов – в пять и заперли. Три четверти часа шли и на конке ехали. Четверть часа здесь маемся. Нет, я уж пойду, а ты как хочешь.
Шляпа котелком решительно махнула рукой и вошла в калитку садика. Фуражка робко последовала за ним. Около куста волчьих ягод в садике сидел толстый купец без сюртука и с непокрытой лысой головой и пил чай. Полная, нарядно одетая дама – жена его – помещалась около самовара.
– Доброго здоровья, Иван Анисимыч… Здравствуйте, Варвара Макаровна… – раскланялась шляпа котелком с купцом и купчихой.
Фуражка тоже раскланивалась.
– Ах, это вы! – сказал купец. – А я и забыл, что вас звал к себе сегодня после запора лавки. Ну, как торговля была?
– Да ведь уж известно, день воскресный, так какая же торговля… – почтительно ответила фуражка и поперхнулась.
– Ну, не скажи… И по воскресеньям может быть хорошая торговля, коли ежели продавцы хорошие, а конечно, коли ежели продавцы к торговле негляжа и только и думают, как бы скорей из лавки удрать, то, само собой, торговли обстоятельной быть не может.
– Мы в пять часов, Иван Анисимыч, заперлись. Как вы приказали, так мы и заперлись.
– А уж до половины-то шестого не могли посидеть из усердия? Посидели бы, а может быть, кто-нибудь на спешку и наклюнулся бы. Теперь, по вечерам, всегда траурный покупатель попадается, а лучше траурного покупателя и не бывает. Траурный покупатель с горя так даже и не торгуется, а что у него запросишь, то он и дает.
– Да уж все в пять-то часов запираться начали.
– Тут-то и сидеть, когда все запираться начали. Прибежит покупатель, а ты его и поймал. Куда он от тебя уйдет, ежели все соседи заперлись?
– Да ведь сами же вы изволили… – оправдывалась шляпа котелком.
– Ну, да уж ладно, ладно, – перебил шляпу купец. – Берите стулья и садитесь к столу. Жена вам по стакану чаю нальет. Стулья можете взять из дачи. Там есть стулья.
Приказчики сходили за стульями и сели около стола. Они сидели как на иголках перед хозяином.
– Попотчевал бы вас коньяком, да ведь, поди, после запора лавки уже забегали вы в трактир и пили?
– Видит бог-с, прямо сюда.
– Ну, ну, ну… Не божись… Варвара Макаровна, плесни им в стаканы коньячишку, только смотри не ошибись, не налей много.
– Да нам даже совсем не надо-с. Зачем коньяк? Бог с ним…
– Ну, ну… Не егози. Ведь уж пьете… Коли ежели бы не пили, то дело другое…
– Потреблять-то потребляем по малости, а только…
– Пей за столом, а не пей за столбом… – наставительно произнес хозяин.
Приказчики покорились своей участи и стали пить чай с коньяком.
– Не люблю я такой извадки, кто из себя невинность разыгрывает, – продолжал хозяин. – Ну, вот дышите теперь легким воздухом-то. А то все жаловались, что вас в городской квартире взаперти держат.
– Когда же мы, Иван Анисимыч, жаловались?..
– Довольно, довольно. Дышите… Что ж не дышите?
– Мы дышим-с. Воздух здесь у вас даже очень прекрасный, – говорила шляпа котелком.
– То-то, я думаю, что тебе не воздух нужен, а баловство. Ты вот теперь сидишь, а у тебя такие мечтания в головном воображении, как бы отсюда улизнуть да скорей в «Аркадию» махнуть, а там с мамзелями…
– Вот как перед истинным, нет во мне такого головного вопля!
– Пей, пей чай-то. Ну, что ж, в шашки мне с тобой сыграть, что ли, для прокламации?
– Ежели прикажете – с большим рвением готов.
– Тащи сюда шашечницу. Она в даче, в первой комнате на окне.
Приказчик отправился и принес доску.
– Ты сколько же мне дашь вперед? – спросил его хозяин.
– Да ведь вы много лучше меня изволите играть.
– Врешь. Вы по вечерам дома как в эту игру насобачились-то! Страсть!
– Одну шашечку вперед могу дать, если вы этого желаете.
– Что одну! Давай две.
– Хорошо, извольте-с. Нам хозяину угодить – первое удовольствие. А только я проиграю-с.
– Так и надо. Неужто же тебе выиграть? Зачем же я оплеванный-то буду?
– Вам ходить-с…
– Схожено. А теперь вот так… Бери шашку-то.
– Взято-с. А теперь извольте сами кушать. Вы скушаете мою шашку, а потом я ваши две съем и в дамки…
– Нет, я этого не хочу… – воспротивился хозяин.
– Да как же-с? Ведь это правило. Пожалуйте…
– Не стану я есть твою шашку. Поставь мою шашку, я другой ход сделаю.
– Этого нельзя-с…
– А я тебе говорю: поставь! Ну?!
– Хорошо, извольте-с…
– Вот я сюда хожу.
– Да ведь здесь загорожено.
– Не твое дело.
Играют. Хозяин все-таки начинает проигрывать.
– Моя дамка, – говорит приказчик. – Я в дамки вышел.
– Врешь.
– Да ведь сами же изволите видеть, где шашка моя стоит.
– Ничего я не вижу.
– Да как же-с…
– Молчи!
– Теперича я должен все ваши шашки есть…
– Посмей…
– Иван Анисимыч…
– Не хочу больше играть. Ну, довольно вам здесь сидеть. Поезжайте домой.
Хозяин сбил шашки. Приказчики поднялись с местов и стали прощаться.
– Да в «Аркадию» у меня не сметь заезжать! – говорил хозяин. – Узнаю завтра от кого-нибудь, что видели вас там, то так уж и ждите, что завтра вам по шее.
– Слушаем-с… – отвечали приказчики и пятились к калитке.
– Кухарку спрошу завтра, в котором часу домой явились. Поняли?
– Поняли-с.
Приказчики юркнули за калитку.[17]
ЗЕМЛЯК
Дворник Калистрат Григорьев только что разнес по жильцам дрова, пришел в дворницкую, сбросил с плеч соломенный тюфячок и хотел завалиться на койку, чтобы поразмять спину, как дверь дворницкой отворилась и на пороге показался корявый и тщедушный мужичонко в заплатанном полушубке, в стоптанных валенках и с котомкой за спиной.
– Калистрата Григорьева бы мне… – начал он робко и, увидав дворника, воскликнул: – Калистрат Григорьич! Да ты это сам и есть!
– Господи, боже мой! Дядя Анисим! Какими судьбами! – удивленно раскрыл глаза дворник. – Когда приехал?
– Да вот сейчас прямо с чугунки.
– Зачем это тебя сюда принесло?
– Ох, уж и не говори! – махнул рукой мужик. – На заработки сюда приехал.
– Какие теперь зимой здесь, в Питере, заработки! До Благовещенья дня никаких тут у нас нет заработков. Кто и жил-то в Питере, так и тот теперь мается.
– Что делать, друг милый, очень уж нас в деревне-то подкосило. То есть так подкосило, так подкосило, что и сказать невозможно.
– Ну, а здесь еще больше подкосит. Один приехал или с бабой?
– Бабу в Москву на заработки отправил.
– Вот дела-то! – развел руками дворник. – Ну, разоблакайся, снимай котомку, присаживайся, коли так.
Мужик, кряхтя и охая, стал снимать котомку.
– Ты пристать-то где нее думаешь? – спрашивал дворник.
– Да где пристать! Никого у меня в Питере нету… Будь другом-благодетелем, призри до места. Мне где-нибудь, я хоть в баньке какой ни на есть старенькой на ночлег приткнусь. Так, на задворках где-нибудь.
– Какие в Питере баньки! Ты никак угорел! Нет уж, видно, надо будет старшего попросить, чтобы дозволил тебе вот здесь у нас в дворницкой переночевать.
– Будь другом-благодетелем! Денег всего двугривенный да трешник осталось. Ну, как тут с эдакими деньгами?..
– Да, брат, с двадцатью тремя копейками в Питере немного напляшешь. С чего ж вы это из деревни-то с женой потянулись?
– С голодухи, друг любезный, с голодухи. Очень уж туго нам пришлось. Матушку старушку к дьячку из хлебов в пестуньи к детям поместил, а старик в земской больнице лежать остался. Не знаю уж, и выживет ли… Нутро у него попорчено. Уезжал я, так заходил к нему… Лежит и ничего не понимает.
– Что ж у вас, хлеба не хватило, что ли?
– Где хватит! У нас хлеба и до Покрова не хватило. Работали тут на кабатчика, на Митрия Николаича, а перед Филипповками лошадь пала. Что тут станешь делать! Продали корову, начали на коровьи деньги питаться, что было – проели, а работы никакой… Бились, бились… Эх!
– Дмитрий-то Николаев здоров ли? – спросил дворник.
– Это кабатчик-то? Что ему делается? В гору лезет, разбогател страсть! Нониче старостой церковным у Рождества. Вот озимь ему продали и приехали сюда, – рассказывал мужик.
– Дети-то у тебя где?
– Дети-то? Да старшенького брат взял из жалости, дочку помещица Марья Кузьминишна у себя из жалости приютила…
– Ну, а еще-то? Ведь еще были дети?
– А двух младшеньких тут около Крещеньева дня бог прибрал… померли. По всей округе ребятишки-то мерли, и наши померли. Захватило, это, горло у них, понесли к фельдшеру… Одного-то донесли, а другой так на дороге и помер. Мальчика вот жалко… Уж такой был мальчик хороший да занятный… Принесли, это, его к фельдшеру, а фельдшер и говорит: «Несите, говорит, его обратно домой и кладите под образа, все равно, говорит, умрет».
– Похоронили, стало быть?
– Похоронили… Да что! Ангельские души… прямо в рай… Хорошо, что хоть матери-то руки развязали, а то куда бы она с ними? Вон кума Марья Тимофеевна Кузнечиха с ребенком на груди, так как мается – страсть. Пошла бы тоже куда-нибудь на заработки, а с ребенком не берут, – ну, ходит кругом да окрест да Христовым именем кусочки собирает.
– Кузнечиха… Да ведь у ней муж есть?
– Есть. Да где его сыщешь? Ушел, непутевый, на заработки в Москву, писем не отписывает, денег не присылает. Билась-билась баба, сначала у учителя стряпушенчала, потом Василий Герасимов, лавочник, из хлебов ее держал, а потом взял да и согнал от себя, так эдак около Спиридона Поворота… Что тут делать? Ну, и пошла побираться.
– Василий Герасимов-то как живет?
– Живет отлично. Он теперича первостатейному купцу не уступит. Дом новый под себя выстроил, шарманку завел.
– И все у крестьян лен скупает?
– Все скупает. И лен скупает, и шкуры скупает, и хлеб скупает. Все у него теперь в кабале. Помещики, которые остались, так и тех закабалил. Вот после поста дочь в город замуж выдавать хочет. Поп ему наш жениха высватал.
– Старик Петр Михайлов у вас жив ли?
– Это кривой-то, что пчелами хвастал?
– Ну, вот, вот…
– По осени в реке утонул. Разбило тут у нас барку с лесом. Начал он лес ловить, да и утонул.
– Царство ему небесное! Тетка Аграфена жива ли?
– Жива-то жива, да что – лучше и не жить! На Михайлов день дотла погорела, три скотины у ней сгорели, а теперь по миру за кусочками пошла.
– Эки дела-то у вас в деревне! – вздохнул дворник.
– Ох, уж и не говори! Кажись, к весне полдеревни сюда в Питер придет. Все сбираются, всем нутро подвело… Приюти ты меня, желанный, пока до заработки-то у себя.
– Да уж что делать! Делать нечего, оставайся покуда. Надо вот только будет старшему сказать! Паспорт у тебя с собой ли?
– С собой, с собой… Как возможно без паспорта.
– Ну, пойдем в трактир. Надо тебя с дороги чаем попоить. Там и потолкуем, – сказал дворник и повел земляка в трактир.[18]
КОММЕНТАРИИ
При отборе произведений для настоящего издания в него прежде всего были включены произведения, в той или иной степени одобренные А. П. Чеховым. Публикуются также рассказы, небольшие повести, сатирические миниатюры, которые хотя и не получили чеховских отзывов, но являются вещами характерными для творчества автора, запечатлевшими быт и нравы эпохи. Из-за ограниченного объема сборника пришлось отказаться от включения многих вполне заслуживающих того произведений, как, например, от талантливых романов М. И. Альбова «Ряса», И. Н. Потапенко «Не герой» и др.
Отбор произведений потребовал просмотра множества отдельных изданий, собраний сочинений, комплектов газет и журналов. Неизученность творчества большинства включенных в двухтомник писателей составила особую сложность для установления первой публикации отдельных произведений. В связи с этим в комментариях указываются в основном только те источники, по которым печатаются тексты. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию.
Краткие справки о писателях содержат сведения об их жизненном и творческом пути, оценки современной им критики, а также информацию относительно их связей с А. П. Чеховым.
Н. А. ЛЕЙКИН
Писатель и журналист Николай Александрович Лейкин родился в 1841 году в Петербурге в образованной купеческой семье. Стремление к литературным занятиям проявилось у Лейкина в ранней юности: во время учебы в Петербургском немецком реформатском училище он сочинял сценки, которые разыгрывались на ученических спектаклях. Окончив училище (1859 г.), помогал отцу в торговле, был приказчиком, пять лет прослужил в петербургском страховом обществе, после чего целиком отдался литературной деятельности.
Печататься Лейкин начал в 1860 году, опубликовав в журнале «Русский мир» стихотворение «Кольцо». В 1861 году в журнале «Петербургский вестник» появился его первый рассказ – «Гробовщик». С этого времени Лейкин выступает в периодике как автор бытовых очерков, повестей, коротких юмористических рассказов-сценок, «моментальных» зарисовок с натуры. Значительным было влияние на его творчество В. С. и Н. С. Курочкиных, в сатирическом журнале которых «Искра» он начал сотрудничать с 1863 года. Вскоре вышла его первая книга «Апраксинцы» (СПб., 1864), включавшая сцены и очерки из жизни мелкого купечества, торговавшего на Апраксином дворе в Петербурге. В 1864 году Лейкина пригласили к участию в журнале «Современник». Редакторы журнала, Салтыков-Щедрин и Некрасов, ценили в произведениях Лейкина правдивое отражение быта и нравов торгового люда, городских низов. В рецензии на двухтомное издание «Повестей, рассказов и драматических сочинений Н. А. Лейкина» (СПб., 1871) Салтыков-Щедрин писал, что его произведения дают «правильное понятие о бытовой стороне русской жизни», и рассматривал их как почти документальные свидетельства о темном «языческом мире», «нравственной и умственной Патагонии», являвшейся опорой режима. Салтыков-Щедрин отметил, что среда, о которой пишет Лейкин, «схвачена очень живо и ясно» [19].
Лейкин был одним из самых плодовитых российских беллетристов, пытавшимся обнять в своем творчестве самые разнообразные стороны русского быта. Он, по подсчетам его биографа, написал 36 романов и повестей, 11 пьес, выпустил 70 книг [20]. Но основное место в творчестве Лейкина занимают короткие рассказы-сценки, которых он написал около семи тысяч (эта цифра, по свидетельству Н. К. Михайловского, фигурировала в печати в дни тридцатилетнего литературного юбилея Лейкина). Именно этот жанр создал ему громадную читательскую аудиторию в простонародной, мещанской, торгово-ремесленной среде. Эта связь писателя с «определенным кругом читателей» была отмечена и в критике [21]. С начала 80-х годов рассказы Лейкина все более отчетливо приобретают черты бытовой сатиры, добродушного юмора, комического изображения разных сторон купеческой и мещанской жизни. Манера эта, в сущности, и определила облик петербургского юмористического журнала «Осколки», редактором-издателем которого Лейкин был в 1882–1905 годах. В то же время следует сказать, что «Осколки» были наиболее либеральным из юмористических журналов 80-х годов. В некоторых его публикациях и карикатурах звучали острые критические ноты, в особенности в материалах, авторами которых являлись бывшие сотрудники «Искры» Л. И. Пальмин и Л. Н. Трефолев. Журнал немало терпел от цензуры.
Своеобразной школой короткого рассказа стали «Осколки» для молодого Чехова, которого Лейкин пригласил сотрудничать в журнале в конце 1882 года. 12 января 1883 года Чехов писал Лейкину: «Направление Вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к Вам, как уж и привлекли, не одного меня. За мелкие вещицы стою горой и я…» В журнале в течение пяти лет было напечатано более двухсот рассказов Чехова. Кроме того, в 1883–1885 годах он вел в «Осколках» (под псевдонимами Рувер и Улисс) обозрение «Осколки московской жизни». На этот период работы Чехова в «Осколках» приходится и особенно активная переписка его с Лейкиным. Издатель журнала считал его самым талантливым своим сотрудником. Чехов не всегда соглашался с правками и сокращениями, вносившимися Лейкиным в его рукописи. Тем не менее он писал издателю 27 декабря 1887 года: «Осколки» – моя купель, а Вы – мой крестный батька. Впоследствии сам Лейкин не без гордости вспоминал: «Антон Чехов… называл себя моим литературным крестником» [22]. В издании журнала «Осколки» вышел второй сборник Чехова – «Пестрые рассказы» (1886).
Чехов был внимательным читателем произведений Лейкина. Из его романов наиболее высокую оценку у Чехова получили «Стукин и Хрустальников»: «Это самая лучшая из всех Ваших книг» (27 мая 1886 г.), «Стукин» имеет значение серьезное и стоит многого… Вместе с тем Чехов отмечал растянутость и громоздкость романа Лейкина «Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны» (1887), в котором «нет ничего нового». О присланном Лейкиным сборнике рассказов «Пух и перья» (1888) он писал автору: «Именно такие рассказы мне наиболее симпатичны у Вас. В них простота, юмор, правда и мера…» (5 октября 1888 г.).
В сохранившихся дневниках Лейкина за 1892–1809 годы зафиксированы встречи и беседы с Чеховым (извлечения из дневников опубликованы: «Литературное наследство. Чехов», т. 68. М., Изд-во АН СССР, 1960).
Н. А. Лейкин умер в 1906 году в Петербурге. После Октябрьской революции его книги выходили в серии «Библиотека сатиры и юмора», выпускавшейся издательством «Земля и фабрика» (ЗиФ): «Медные лбы. Рассказы» (М.-Л., 1926), «Ради потехи. Рассказы» (М.-Л., 1927), «Шуты гороховые» (М.-Л., 1927) и др.
Примечания
1
Петипа Мариус Иванович (1819–1910) – известный танцовщик и балетмейстер.
(обратно)
2
Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды, Юмористические рассказы. СПб., 1880.
Вспоминая «признаки желаемой книжки» (сборник «Саврасы без узды»), Чехов в письме к Лейкину так говорит о рассказе «Птица»: «В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: „Тургеневы разные бывают“, – фраза, сказанная продавцом фотографий» (март 1883 г.)
(обратно)
3
удовольствие (от фр. plaisir).
(обратно)
4
Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды. Юмористические рассказы. СПб., 1880.
В марте 1883 г., обратясь к Лейкину с просьбой прислать ему эту книгу, Чехов вспомнил о впечатлении, произведенном на него рассказом «После светлой заутрени»: «Особенно врезался в мою память один рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. Мне так знакомы эти ребята, опаздывающие с куличом, и хозяйская дочка, и праздничный „сам“, в сама заутреня…»
(обратно)
5
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1884, № 4). В первых числах февраля 1884 г. Чехов писал Лейкину об этом рассказе: «Ваши письма в предпоследнем нумере – очень хорошенькая вещь. Вообще замечу, Вам чрезвычайно удаются рассказы, в которых Вы не поскупитесь на драматический элемент».
(обратно)
6
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1884, № 6).
Об этом рассказе Чехов так отозвался в письме к автору: «Кустодиевский» превосходен. Горбуновский рассказ, несмотря на незатейливую, давно уже заезженную тему, хорош – форма! Форма много значит… (12–13 февраля 1884 г.).
(обратно)
7
Синица, синенькая – пятирублевая ассигнация.
(обратно)
8
Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Цветы лазоревые. Юмористические рассказы. СПб., 1885.
Чехов писал Лейкину 28 апреля 1885 г.: «За „Цветы лазоревые“ я уже благодарил Вас и еще раз благодарю. Прочел… В особенности поправились мне «Именины у старшего дворника».
(обратно)
9
Поярец – здесь: пьяный приставала.
(обратно)
10
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1886, № 42).
23 октября 1886 г. Чехов писал Лейкину: «Я послал Вам рассказ „Бука“, но, кажется, неудачный, по крайней мере гораздо худший Вашего „Праздничного“, который Вам чертовски удался. Очень хороший рассказ. Одна есть в нем фраза, портящая общий тон, это – слова городового: „в соблазн вводишь казенного человека“; чувствуется натяжка и выдуманность. Мужичонка картинен, и я себе рисую его».
