Текст книги "Танки на мосту"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

День клонился к вечеру. Пушечная пальба на востоке не прекращалась, видимо, в нескольких километрах от Беловодской советским войскам удалось организовать оборону, и там разгорелся бой. Самолеты гитлеровцев делали одну ходку за другой, уцелевшие стекла на окнах дребезжали, когда эскадрильи бомбардировщиков пролетали над станицей. Через минуту-другую раздавался гул бомбовых ударов.

Гитлеровских солдат, очевидно, какого-то тылового подразделения, распределяли на постой. Они появились у соседей слева, за нашим колодцем и через дорогу, напротив. Вели себя непринужденно – громкий разговор, шутки, смех. Вытряхивали пыль с мундиров, чистили сапоги, затем, раздевшись до пояса, начали мыться. Мылись долго, весело гогоча, радуясь холодной колодезной воде.

Со стороны глянуть – вроде обыкновенные люди, а это самые заклятые враги моего народа, мои заклятые враги. Я вспомнил Зою Космодемьянскую, героизмом которой так восхищался. Вот такие же гитлеровцы мучили и истязали ее, а потом гоготали, одевая ей петлю на шею. Зверье! Веселятся, радуются... Еще бы, страшная русская мима осталась позади, они снова наступают. А какой богатый край, какая плодородная земля!

Мне захотелось посмотреть на них поближе, послушать, о чем они говорят. Иван Тихонович, успевший несколько раз выйти во двор и даже вставить на место разбитых стекол новые (предусмотрел, подготовил старик!), не стал возражать – пусть соседи увидят, что его «племяш» не боится немцев, не прячется. Я взял ведро и пошел к колодцу.

Вот они, за тыном. Уже успели помыться, бреются, причесываются; один пожилой, тощий, в очках пишет письмо.

– Альберт, скажи, я все забываю, как называется эта большая гора у них?

– Эльбрус. Зачем тебе сдалась гора?

– Понимаешь, Альберт, я стараюсь, чтобы письма с фронта имели познавательную ценность для моих сорванцов. Я написал: «Мои мальчики, ваш папа уже видит| самую высокую вершину Кавказского хребта – гору...»! А теперь добавлю... «Эльбрус, покрытую, как и вершины Альп, вечными снегами». Тут нет обмана, правда, Альберт? Ведь мы увидим эту гору раньше, чем письмо! дойдет домой?

– Думаю, дня через два-три. Наступление развивается успешно.

Тот, что старательно причесывал свои реденькие светлые волосы, держа перед собой карманное зеркальце, вдруг запел приятным фальцетом шутливую песенку. Примерно так у него получалось:

Я сходил бы ночью к мельничихе,

У нее под корсажем такие булки и пышки...

Да боюсь я мельника, несносного грубияна,

У его дубинки такие шипы и шишки.

Вот какие песенки распевают... На меня, как говорится, ноль внимания. Очень хорошо. Значит, не бросаюсь в глаза, не вызываю подозрения.

В хате Иван Тихонович спросил не без тревоги:

– Как?

– Нормально, – ответил я.

– О чем говорят?

Я подробно изложил дядюшке содержание подслушанного мною разговора у немцев.

– Значит, как на экскурсию приехали,– покачал головой Иван Тихонович. – Гору Эльбрус им поглядеть захотелось... Оч-чень мне желательно увидеть, как они с этой экскурсии будут возвращаться.

Возвращаться будут не все...

Видно, как говорится в пословице, слова мои попали богу в ухо. Только я их произнес, как увидел в окошко, что с улицы к нам во двор торопливо входят гитлеровец и какой-то дядька.

– Садитесь за стол, – приказал я Ивану Тихоновичу Ничего не случилось, мы ужинаем.

Так за столом, аппетитно жующими нехитрую крестьянскую снедь, и застали нас немец и дядька, вошедшие в хату без стука.

– Тихонович, немедленно забирай свой плотницкий инструмент и айда с нами, – начальственным тоном объявил дядька. И строго посмотрел на меня: – А это кто у тебя?

– Племяш. Из тюрьмы вернулся.

– Ага! Ну и он пойдет с нами. Будет подсоблять.

Гитлеровец ничего не сказал, брезгливо раздувая ноздри, оглядел нашу комнатушку, вытер чистым платком пот на лбу и первый вышел из хаты. Не понравилось. Очень хорошо!

На улице нас ожидало человек десять станичников, в большинстве стариков и инвалидов. У всех были в руках Плотницкие инструменты.

Повели. Зачем им понадобились плотники? Неужели придется сооружать виселицу? Но оказалось, нас ждала куда более приятная и веселая работа: гитлеровцам нужны были гробы. Как только мы пришли к колхозным мастерским, нас встретил суровый толстый лейтенант в пенсне и, надо признаться, быстро и толково организовал производство. Все по конвейеру: одни отпиливали доски нужной длины, другие строгали их, третьи сколачивали заготовки. Видно, этот немец не первый день занимался похоронными делами. Мне выпало пилить доски, и я старался изо всех сил. Тут уж меня упрекнуть в саботаже нельзя было, даже рубашка взмокла, прилипла к телу. Никогда, пожалуй, я еще не работал с таким удовольствием и все подсчитывал, сколько гробов получается. Насчитал четырнадцать. Маловато... Но, как я узнал из разговора немцев между собой, гробы предназначались только для погибших офицеров, солдат будут хоронить навалом. Я вспомнил снайпера, которого видел на крыше соседнего дома. Наверняка его меткая пуля уложила кого-нибудь из тех, кому предназначались эти гробы.

Прямо-таки сожаление меня охватило, когда сказали «Хватит!» Я был бы согласен делать гробы для гитлеровцев и до утра. Четырнадцать грубо сколоченных ящиков... Но тут меня обрадовал прибежавший гитлеровский солдат.

– Господин лейтенант, нужен еще один!

– Кому? – рассерженно спросил немец в пенсне.

– Гауптман Нейман скончался...

Гауптман – капитан по-нашему. Быстренько сколотили еще один гробик для гауптмана, скончавшегося о тяжелого ранения. На гауптмане и пошабашили.

Вернулись мы домой с Иваном Тихоновичем затемно вполне в хорошем настроении. «Дядя» высказал мысль что неплохо было бы незаметно проведать бойца, – как он там?

– Наверное, пить хочет. А я вроде по хозяйству пройдусь, коровке клевера принесу. Как ты считаешь?

– Сходите. Только никаких разговоров с ним не заводите. А ночью его переодеть надо. Еще одной бабки у вас нет на примете?

– Молодка есть... Боевая!

– Вот в клуню к ней и отвести его. А там пусть действует по собственной инициативе.

Старик вернулся, доложил: все в порядке. Не зажигая огня, мы снова сели за стол доедать ужин. На этот раз я ел со зверским аппетитом – как-никак пришлось поработать на совесть...

На станицу опустилась южная ночь. На улицах все реже и реже проносились мотоциклы, проходили машины. Пройдут, и снова тишина.

Мы с Иваном Тихоновичем устроились на его скрипучей деревянной кровати. Я, конечно, не мог заснуть, лежал, думал, вспоминал прочитанные мною исторические книги и статьи о войне. Нашему народу не раз приходилось страдать от нашествия чужеземных войск. Были тяжелые моменты, когда, казалось, поражение неминуемо. Наполеон захватил Москву... Наиболее трудным испытанием была гражданская война и интервенция. Уже не говоря об армиях белогвардейских генералов, кто только ни старался уничтожить молодую Советскую республику – немцы, англичане, японцы, французы, американцы, поляки, петлюровцы, дашнаки, басмачи... Даже трудно пересчитать всех. И все же голодный, усталый, плохо вооруженный народ отбросил своих врагов, имевших первоклассное вооружение, наголову разгромил их.

Сейчас на гитлеровскую армию работает промышленность всей Европы. Это грозная сила. И главное – победы, победы и победы... Миф о непобедимости! Европейские страны были побеждены одна за другой, не сумев оказать врагу серьезного сопротивления. Только наша армия сумела несколько раз по-настоящему стукнуть Гитлера по зубам. Под Москвой удар был таким сильным, что фюрер покачнулся, но все-таки удержался на ногах... И Вот гитлеровцы снова наступают.

Где, на каком рубеже наши войска смогут задержать фашистов, нанесут им смертельный удар? Почему бездействуют союзники? Второго фронта у гитлеровцев нет. Мы с ними воюем один на один. Нет, не один на один, – гитлеровцам помогают Италия, Румыния, Венгрия, Финляндия. Тоже у власти фашисты.

Иван Тихонович закашлялся, заворочался, сел на кровати, зашуршал бумагой.

– Не курить, ночью никакого огня в хате, – сказал я строго и добавил, чтобы смягчить резкость: – Для вас же лучше – меньше кашлять будете.

Он перестал шуршать бумагой, но не лег, сидел, опустив ноги на пол, кашлял. А когда кашель отпустил, притронулся ко мне рукой.

– Ты вот что объясни мне, сынок, когда же они откроют второй фронт? Или этот Черчилль только языком болтает?

«Они» – союзники. Иван Тихонович думал о том же, что и я.

– Так получается, Иван Тихонович. Пока что надежды на второй фронт мало. Второй фронт для немцев – наши партизаны, да вот такие, как мы с вами... Так что надеяться и рассчитывать можно только на свои силы.

– Скорее бы начать... – сказал Иван Тихонович. – Ты когда гостей своих ждешь?

– В любую минуту. Может, через месяц, а может, сейчас постучится.

Я говорил наугад, но слова мои оказались пророческими – «гость» явился той же ночью. И какой! Глазам своим я не поверил.

Мы с Иваном Тихоновичем еще не заснули, как на дворе послышались уверенные шаги и в окно кто-то громко постучал.

Так ходить и стучать в эту пору мог только немец. Чтобы не вызвать подозрения, нужно было открывать дверь немедленно. И не Ивану Тихоновичу, а мне, молодому. Тут вступали в силу трудно объяснимые, чисто психологические нюансы. Я вскочил в сенцы, открыл дверь и увидел высокого гитлеровца. Кто он был, солдат или офицер, я не смог определить – в темноте погоны не были видны.

– Здесь есть наши солдаты? – спросил по-немецки, строго.

– Не понимаю... – сказал я растерянно.

– Зольдат, наши зольдат? – перешел он на русский.

– У нас нет солдат.

– Кто есть в хате?

– Мой дядя и я.

– Много живешь эта хата?

– Нет, я из тюрьмы...

– Я ищу один ефрейтор ис Мюнхен, левый нога на протез...

Словно электрический ток пробежал по моему телу: ефрейтор родом из Мюнхена с протезом на левой ноге был одним из паролей для тех, кто мог ко мне явиться.

– Ефрейтор ис Мюнхен, левый нога на протез, – нетерпеливо повторил он. – Знаешь?

Пароль! Сомнения не было: это человек в гитлеровской форме пришел ко мне. Я сказал по-немецки:

– Вы, очевидно, путаете. Ефрейтор родом из Лейпцига...

Он схватил меня за руку, толкнул в сенцы и, закрывая за собой дверь, зашептал на ухо:

– Здравствуй. Имя?

– Михаил.

– Я – Макс, фельдфебель... Чужих в хате нет?

– Нет.

– Как устроился? Крыша надежная?

– Все в порядке.

– Отлично! У меня срочное дело. Рация у тебя есть?

– Нет.

– Что?! – не поверил он. – Нет рации? Гром и молния!

Я смутился немного. Начал ему объяснять, что меня должны были снабдить радиопередатчиком, но в последний момент оказалось, что рации не прибыли. Обещали подбросить позже.

– Ай-яй-яй, – почти застонал Макс и снова выругался, на этот раз по-русски. – Ты меня убил. Что делать? С ума сойти... – И вдруг спросил с надеждой: – Ты умеешь ездить на мотоцикле?

– Да.

– Я имею в виду хорошую езду?..

– Неплохо.

– Жди меня. Какой размер носишь?

Я не сообразил, о чем он. А он, обозлившись на мою непонятливость, добавил торопливо, раздраженно:

– Одежда, обувь?

– Пятидесятый, ботинки – сорок первый.

– Жди. Я скоро. – И исчез.

Он ушел, а я остался наедине со своими смятенными чувствами. Не ожидал я, не мог представить себе, что «гость» явится ко мне в немецкой военной форме. А если это провокация? Схватят тебя, как цыпленка, и отдашь богу душу, не успев сделать что-либо путное... Но тогда зачем он расспрашивал о том, умею ли я ездить на мотоцикле и какой размер одежды, обуви ношу? И выругался он, узнав, что нет рации, от всей души. Главное – пароль точный. Паролю я должен верить.

Вошел я в хату, успокоил Ивана Тихоновича, достал финку – и снова в сенцы. Жду.

Макс явился минут через двадцать, запыхавшийся от быстрой ходьбы. Вытряхнул что-то из ранца мне под ноги.

– Переодевайся. Живо! – И посветил фонариком.

Немецкую форму он мне принес... Что такое, что он задумал? А Макс торопит, серчает:

– Ну что ты стоишь? Время дорого.

Пока я одевался, Макс объяснил мне, для чего потребовался этот маскарад. Он – штабной писарь. Ему стало известно: гитлеровское командование планирует завтрашнюю наступательную операцию с учетом, что мост на реке Равнинной за станицей Равнинной будет захвачен неповрежденным и танки головного отряда смогут, не задерживаясь, прорваться туда, где их появление будет для советских войск полной неожиданностью. Моя задача – пробиться на мотоцикле к нашим, предупредить их об опасности. Мост должен быть взорван во что бы то ни стало.

Все это казалось мне очень странным, непонятным. Станица Равнинная находилась в восемнадцати километрах от Беловодской. Неизбежно я должен был встретиться на своем пути с гитлеровскими патрулями, заставами, группами охранения. Как проскочить мимо них целым и невредимым? Ведь шапки-невидимки у меня не было. Но смущало больше всего иное: неужели наши командиры не знают, что мост нужно взорвать при отступлении, и ждут не дождутся, пока явлюсь я и подам им эту идею? Да там уже давно приготовлена взрывчатка и дежурят саперы-подрывники.

– Ты что, считаешь меня дураком? – возмутился Макс, когда я изложил свои сомнения по поводу целесообразности рискованной поездки. – Нужно предупредить наших, что мост задолго до подхода танков могут захватить немцы, переодетые в советскую форму. Так уже бывало. И не раз...

– Откуда же они возьмутся? – спросил я. И тут же понял глупость такого вопроса: ведь я знал о существовании дивизии «Бранденбург».

– Вот это мне неизвестно. Возможно, отряд сбросят на парашютах. Может быть, уже сбросили. Учти, они знают русский язык... Ты понимаешь, что произойдет, если им удастся захватить мост? Через три дня они будут в Грозном. А сколько погибнет людей, техники. Представляешь?

Да, я представлял, что может произойти... Молодец, Макс! Чтобы предотвратить катастрофу, следовало идти на любой риск.

– Поеду. А как мотоцикл?

– Достанем. – Макс снова посветил фонариком, критически оглядел меня в новом наряде, поправил пилотку, одернул полы мундира. – Хорош! На автомат. Умеешь пользоваться?

Стрелять из немецкого оружия я умел. Учили. Но тут я подумал о другом: как встретят меня в таком виде наши, если я сумею пробиться к ним. Срежет какой-нибудь земляк пулеметной очередью, да еще и возрадуется – убил фрица.

– Ну, что ты... – возразил Макс, не совсем, правда, уверенно. – Они постараются тебя живым захватить.

Конечно, если бы была еще и советская форма, ты бы переоделся и, может быть, до самого моста без остановки добрался. Не смог я советской формы достать.

– Один момент! – шепнул я Максу и, ничего больше не объясняя, схватил свою одежду, побежал на огород, стараясь как можно меньше стучать тяжелыми коваными сапогами. Вот она, копенка клевера. Осторожно приподнял се. Боец лежал на боку, подложив под голову руку, и даже не почувствовал, что я снял с него «одеяло». У меня было возникла мысль: не умер ли он? Нет, он слал. Видать, крепко досталось ему за последние дни, если, несмотря на опасность, заснул таким мертвым сном. Едва растолкал его, а потом пришлось успокаивать (испугался он «немца»), объяснять, что мне от него требуется. Кажется, расставался он со своей гимнастеркой и пилоткой не очень-то охотно.

Вернувшись в сенцы, я зашел в хату, чтобы попрощаться с Иваном Тихоновичем и дать ему последние указания. Он понял меня с полуслова. Мы обнялись и поцеловали друг друга на прощание.

– Счастливо, Михаил!

Макс, узнав, что я добыл гимнастерку и пилотку, обрадовался, сунул мне в карман мундира гранату-лимонку и повел на улицу. Отошли немного, пропустили машину, ехавшую с зажженными фарами, остановились у тополя. Макс провел инструктаж: кто я, какой роты, взвода, фамилии командиров, пароли, что говорить, если задержит патруль, на каком километре должны быть передовые посты советских войск. Заставил все повторить и остался доволен моей памятью. Пошли дальше по улице.

– Ты с Поволжья?

– Нет.

– Немец?

– Нет. А что?

– Язык знаешь хорошо...

– А вы с Поволжья? – спросил я.

– Нет. Я земляк Эрнста...

Я догадался, что он говорит об Эрнсте Тельмане. Значит, из Гамбурга. Перед моим мысленным взором мелькнуло знакомое по портретам открытое, крепкое, сероглазое лицо вождя немецких коммунистов, чуть затененное козырьком докерской фуражки, которую в Германии так и называли «тельмановкой».

– Видел? – спросил я.

– Не один раз... – ответил Макс. – Видел и слышал.

Рядом со мной шел немецкий коммунист. Один из тех немногих, кто избежал ареста, мужественный человек, продолжающий борьбу.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался вдруг Макс.

– Девятнадцать.

– Молодой...

Идем, тихо и вроде спокойно разговариваем, но мне как-то не по себе, к немецкой форме не привык и ощущение странное, как будто это не я, а кто-то другой. И зубы, как только их разожмешь, стучать начинают. Вот как оно бывает с непривычки... Нервное напряжение. «Э, нет, Михаил, ты эти шутки брось!» – сказал я сам себе мысленно. Сказал, и стало легче, свободнее дышать.

Мотоцикл нас обогнал. В свете его фары увидели: навстречу нам идут два солдата в шлемах, с винтовками. Зажгли фонарик, осветили нас. Макс мигнул своим. Патруль. Откозыряли молча, разошлись, не сбавляя шага.

– Двумя пальцами, а не пятерней честь отдавать нужно, – недовольно сказал Макс. – И с ноги не сбивайся.

Справедливое замечание. Вот на таких мелочах я и попадусь... А ведь знал, как отдают честь гитлеровские военные... Сзади вырвался луч света. Еще машина. Макс не спеша отходит в сторону, я за ним. Пустая улица освещена, вон у ворот стоит мотоцикл с коляской.

– Попробуем взять этот, – говорит Макс, и я чувствую, что он тоже волнуется. – Садись и дуй прямо по шоссе, не сворачивая. Главное – не робей. Смелее!

Вот он, мотоцикл с пулеметом на коляске. Прежде всего, его надо развернуть.

Макс толкает меня в плечо – давай! Двум смертям не бывать... Я хватаюсь за ручки руля, тяжелый мотоцикл трогается с места.

– Кто там играется? Стой!! – орут со двора. Из калитки, щелкая затвором карабина, выбегает гитлеровец.

– Почему бросили машину на улице? – грозно спрашивает Макс, и его уверенный голос выводит меня из шокового состояния.

– Я находился рядом, господин фельдфебель. Я слышал, как вы подошли.

– Смотрите! Вы не на прогулку с девчонкой отправились...

– Нет, нет, господин фельдфебель. Я наблюдал. Можете быть спокойным.

Солдат щелкает каблуками, козыряет, ставит мотоцикл па прежнее место.

– Не вышло... – довольно благодушно сказал Макс, когда мы отошли шагов пятьдесят, – Придется взять у штаба. Ничего, у штаба даже удобнее будет.

И вдруг в его голосе послышалось лукавое веселье:

– Слушай, а ты на танке мог бы поехать?

Вот черт! Шуточки ему на уме в такой момент. Мне стало легче.

– А то бы прикатил барином на карете... – уже откровенно подначивал меня Макс – Я серьезно говорю...

Я догадался: он хочет подбодрить меня, понял, каково мне было, когда солдат окликнул нас. Но странно: после пережитого приступа страха я стал чувствовать себя спокойнее и уверенней. Опасность и степень риска оставались прежними, они не уменьшились – уменьшился мой страх. Мы шли с Максом по улице не крадучись, маршировали в ногу, как и подобает вышколенным солдатам, балагурили. Я как бы видел себя со стороны и, признаюсь, начинал восхищаться своим геройством.

Так продолжалось до тех пор, пока мы не приблизились к штабу, разместившемуся в здании школы, и не увидели у калитки три мотоцикла. Тут сразу в моей груди натянулась струна.

– Я пойду вперед, займусь часовым, – шепнул Макс. – Не мешкай, садись на любой. Счастливо!

Я видел, как он, проходя мимо мотоциклов, похлопал один рукой по седлу и скрылся в калитке. Пора! Но только я сделал несколько шагов, как вдали на улице послышался треск мотора, и узкий дрожащий луч света зашарил по земле. Сюда к штабу? Да... Прятаться поздно, только вперед. Деревянными ногами я подошел к мотоциклам. Вот этот мой, крайний. Бросил в коляску свой сверток. Мотор завелся не сразу, наверно потому, что я спешил, нервничал. Прибывший мотоциклист уже подъезжал ко мне, я был освещен его фарой с ног до головы. К тому же он загораживал мне дорогу.

– Давай проезжай! – крикнул я ему.

Он подъехал, погасил фару, сказал по-приятельски:

– Ну и дороги!

– Дерьмо, а не дороги, – согласился я. – Это тебе не автострада Берлин – Нюрнберг.

Он засмеялся. Я включил фару и поехал.

Да, я ехал по пустынной улице, набавляя скорость. А там, позади меня, никто не кричал, не вопил, не стрелял мне вслед. Однако я не мог поверить в чудо и все ждал выстрелов, криков, погони. На околице какие-то фигуры мелькнули в моем луче, и я услышал два голоса одновременно – рассудительный, урезонивающий: «Сломаешь шею!» – и подзадоривающий: «Газу!» Это были часовые. Ясное дело – мимо них промчался связной головного отряда, получивший в штабе пакет.

«Ну вот, а ты боялся, – произнес я мысленно, подбадривая себя. – Главное не робеть, и все будет в порядке». Пригнулся, пошарил рукой в коляске – два шлема, магазины к пулемету и мой сверток. Затолкал его в передок. Тут меня тряхнуло так, что я едва не вылетел из седла. Мотоцикл, как испуганный конь, шарахнулся в сторону, к кювету. Едва успел вывернуть его на прямую и застонал от адской боли: во время толчка я прикусил язык, и теперь во рту у меня лежал кусочек раскаленного железа. Болели ноги, кажется, я содрал кожу у колен. Езда превратилась в сплошное мученье. Я стонал при каждом толчке. Как я прозевал проклятую выбоину! А ведь предупреждали дурака: «Сломаешь шею!» Не послушал...

К счастью, пришлось сбавить скорость. На дороге появились воронки, брошенные разбитые, раздавленные машины и повозки, трупы. Здесь вчера поработала гитлеровская авиация. Почти километр я ехал словно по кладбищу. Казалось, следам побоища не будет конца. Физическая боль незаметно утихла, она как бы вытеснилась иной, душевной болью. Я не мог особенно разглядывать по сторонам и к тому же старался как можно скорей проехать это страшное место, но однажды, когда луч фары осветил что-то белое, разбросанное по шоссе, я пригляделся, увидел раскрытый выпотрошенный чемодан, а рядом труп женщины и девочки. Видимо, кто-то из гитлеровцев торопливо рылся в чемодане и разбросал вокруг детские платьица.

Мне вспомнилась девушка-санинструктор, не пожелавшая даже взглянуть на меня, уходя с нашего двора, ее необычные, удивительные глаза, ее темное лицо, о котором я все еще не мог сказать – красиво оно или нет.

Теперь в воспоминании оно казалось мне знакомым, как будто я и прежде видел такие странные, чем-то неуловимым чарующие женские лица, но где и когда, я не мог припомнить.

Может быть, и она лежала где-нибудь здесь...

Наконец, разбитые повозки, машины, брошенные орудия стали попадаться все реже и реже, и я, внимательно следя за покрытым мелким гравием шоссе, прибавил газу. По словам Макса, головной отряд гитлеровцев находился километрах в пяти на восток от Беловодской. Они отошли сюда после боя, разгоревшегося вчера вечером и продолжавшегося до темноты. Наши зацепились за рубеж, оказали отчаянное сопротивление. Три танка гитлеровцев подорвались на минах, четыре были подбиты противотанковыми пушками и подожжены бутылками с горючей смесью. Гитлеровцы, не вводя в дело основные силы, решили подождать до утра, когда авиация сможет помочь им. Они воевали культурненько, но графику.

Отсветы далекого зарева дрожали на востоке, но стрельбы не было слышно, Навстречу мне прошли две машины – грузовик и санитарная, затем я обогнал колонну из пяти танков, двигавшихся в восточном направлении, разъехался со встречным мотоциклом. Молча откозырял коллеге двумя пальцами и продолжал путь, очень довольный собой. Я в самом деле чувствовал себя отлично. Ночной воздух, прохладный, душистый, бил мне в грудь, обмывал разгоряченное лицо, придавал телу бодрящую свежесть. Это было физическое ощущение радости бытия, и оно усиливало ту тревожно-гордую радость, какую я испытывал, сознавая, что творю что-то близкое к подвигу.

Я с детских лет мечтал о подвиге. С тех пор как научился читать книги. Пожалуй, даже раньше – как только услышал сказку об Иване-царевиче. Потом мое детское воображение заполнили былинные герои. К ним примкнул – в этом была повинна моя набожная бабушка – Илья-пророк, умчавшийся на небо на своей колеснице... Затем я познакомился со всадником без головы и капитаном Немо. Тогда же проглотил десятка три потрепанных книжек в ярких красочных обложках, повествующих о необыкновенных похождениях Шерлока Холмса и Ната Пинкертона. Как выяснилось позже, Шерлок Холмс тех книжек был поддельным и не имел ничего общего с Конан-Дойлем. Что касается похождений Ната Пинкертона, то они быстро выветрились из моей головы. Помню только, что американский сыщик носил револьвер и электрический фонарик в задних карманах брюк, да застряла намертво в памяти одна фраза: «Он долго не мог понять, как в таком красивом женском теле может скрываться такая преступная душа». Эта фраза почему-то поразила меня: в таком красивом теле – такая преступная душа...

Многие из тех, кто вызывал восторг и преклонение в моей детской душе, со временем уступили место Чапаеву и Павке Корчагину. Кинофильм «Чапаев» я, как и все подростки на нашей улице, смотрел раз десять и все его диалоги знал наизусть. Но, как ни странно, рядом со знаменитым полководцем и кристально чистым, пылким комсомольцем остался в моем сердце герой моего раннего детства – сказочный царевич, скачущий со своей невестой на сером волке.

Может быть, это у всех так, не знаю, но в моей голове мысли текут как бы по нескольким руслам, по двум-трем руслам в ряд. Я могу думать одновременно о совершенно разных вещах. Конечно, всегда какое-то русло, мысль самая главная, на первом плане. Я, как мальчишка, представлял себя сказочным царевичем в парчевом кафтане, но это не мешало мне думать о последней совершенно реальной преграде на моем пути – где-то близко должны были находиться передовые посты гитлеровцев. Часовые не спят, бодрствуют... Однако их мало, я знаю пароль и я хорошо вооружен. То, что, возможно, связные штаба уже заметили исчезновение мотоцикла, не волновало меня. Ну кому придет в голову, что мотоцикл захватил советский разведчик и гонит на нем к своим! Слишком дерзко, слишком оскорбительно для гитлеровцев. Естественней предположить, что мотоцикл взял кто-либо из своих, какой-нибудь офицер, которому он потребовался ненадолго. Кроме того, в штабе – Макс.. Он постарается запутать розыски, направить но ложному следу.

Впереди па шоссе появилась какая-то неподвижная темная громада. Танк! Он стоял «спиной» ко мне, видны были стертые до блеска гусеницы, выхлопная труба, массивный крюк. У поднятой вертикально крышки люка башни торчала голова в шлеме. Словно объезжая рытвину, я повел фарой и заметил второй танк, стоявший справа, за кюветом. Они – головной отряд... Я снизил скорость до малого. Тут вихрем не проскочишь: пушка и пулеметы нацелены на дорогу. Но и останавливаться нельзя, нужно дать понять, что я очень спешу.

Тот, в люке башни, курил, при затяжке огонек сигареты разгорался, освещая красноватым светом его губы, нос. Верхней части лица я не видел, но знал, что он смотрит на меня сонными глазами, без тревоги и особого любопытства. Шальной, невероятный план действий возник мгновенно: нужно остановиться, снять с себя (чтобы не вызвать подозрения) автомат, сунуть его в коляску и, вскочив на танк, сказать как можно дружелюбней: «Угости сигаретой, гренадер, а то глаза слипаются, чуть было в кювет не угодил». В тот момент, когда он чиркнет зажигалкой или подставит свою сигарету и будет смотреть, как я прикуриваю, незаметно опустить в люк гранату, удержав пальцем кольцо. Граната скользнет вниз, стукнет о железо... Тут как можно спокойней: «У тебя упало что-то?» – и отступиться слегка. А потом, после взрыва, когда подымется тревога, заорать: «Вон они!», – дать очередь из пулемета и, стреляя, помчаться вдогонку за убегающими советскими разведчиками... Никто из гитлеровцев не решится стрелять в спину своему мотоциклисту, преследующему противника.

Вот что можно сообразить в одно мгновение, если пустить главную мысль по всем имеющимся в твоей башке извилинам. Я чуть не задохнулся – решение было принято.

Не знаю, как у меня получилось бы все это, если бы и тот момент, когда я, поравнявшись с танком, останавливал мотоцикл, на востоке не раздались приглушенные расстоянием пушечные выстрелы, пулеметные очереди. Танкист немедленно повернул голову в ту сторону, я уже не интересовал его. Пушки сделали пять-шесть выстрелов и смолкли, но пулеметная стрельба разгоралась. Где-то далеко в ночной тьме задрожал розоватый огонек, словно подмигивающий еще более далекому зареву на востоке.

– Что там? – спросил я.

– Наша разведка. Напоролись...

– Гром и молния! Смотри в оба! – вскрикнул я, трогая с места, и помчался вперед, на восток в сторону выстрелов.

Почему я отказался от своего первоначального плана? Почему танкист-часовой не остановил меня? Как я догадался, что он не станет меня задерживать, не поднимет тревогу и не даст по мне очередь? Таких вопросов я себе не задавал. Мне было не до самоанализа. В те секунды я просто знал, что он не будет стрелять мне вслед.

И он не стал стрелять.

Я летел к «своим» на подмогу. Впрочем, я мог поспеть только к шапочному разбору – пулеметные очереди звучали все реже и наконец затихли. Лишь розовый огонек не погас, а быстро превращался в ослепительно яркий костер, точно кто-то показывал мне в ночи дорогу, звал к себе...

Отправляясь в нелегкий путь, я прекрасно сознавал, что могу столкнуться со всякими неожиданностями. Гитлеровская разведка, находившаяся где-то впереди, была одним из неприятных сюрпризов, которые преподнесла мне судьба. Но нет худа без добра, теперь я знал одно очень важное для меня обстоятельство: линия обороны советских войск находится примерно в трех-четырех километрах, там, где пылает яркий огонь костра-маяка. Цель близка. Возвращающаяся к головному отряду разведка последний барьер, через который должен перескочить на своем сером волке Иван-царевич в немецкой военной форме... Ах, как там все наивно-трогательно и прекрасно в милой всем детским сердцам сказке: бросил через плечо под ноги погони подаренный доброй колдуньей гребешок, и вырос густой, непроходимый лес, бросил платочек, и разлилась позади река-озеро. Кажется, я уже разбросал все свои волшебные гребешки и платочки...

Снова на дороге следы бомбежки – опрокинутый грузовик, раздавленные повозки, снарядный ящик, пушка, мертвые лошади. Так и лежат рядышком, в упряжи. Объехал я их, выскочил на пригорок и увидел направленные в мою сторону покачивающиеся, шарящие по земле лучи. Мотоциклисты... Пять лучей – пять мотоциклов. Неужели они на машинах в разведку ездят? Какая наглость, ничего не боятся, катаются с зажженными фарами.