Текст книги "В дозоре"

Автор книги: Николай Брыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Николай Брыкин
В дозоре

Шуба английского короля

Заритесь вы, ребятки, на мою лисью шубу, как кот на сметану, с расспросами лезете – расскажи да расскажи, Тимофеич, где ты такую знатную шубу раздобыл, а того не знаете, что скоро придется мне эту самую шубу, чтобы она в соблазн добрых людей не вводила, в сундук запрятать или обратно отдать.

Рассказать раз, два, ну, три, что да почему, – не трудно, но когда тебе проходу не дают, так уж тут, извините, и золотой шубе не рад будешь.

Расскажу, соседушки, так и быть, в последний раз, а вас, товарищ сочинитель, прошу напечатать мой рассказ, авось после этого мои земляки не так будут допекать расспросами.

Колкая погодка выдалась в ту путаную, вьюжную ночь. Лихая, одним словом, ночка.

Вышел я во двор скотине сена дать, а шапку надвинуть покрепче забыл. А верткий ветер не то что шапку, а голову сорвать мог. Набросился он на меня словно злой пес, содрал с головы мою шапку, подкинул ее и понес в черный бор. Гнался я, гнался за ней, но худо старому человеку с прощелыгой-ветром тягаться.

...Вернулся в избу расстроенный. Шапки жалко. Хоть и стара она и моль ее изрядно общипала, но, как говорят, то дорого, что сердцу мило, а я привык к своей бараньей грелке.

Местность наша глухая, лесная. Озер, болот и кочек так много, что иной раз кажется, будто вся земля кочками как бородавками покрыта. Деревни, хутора редко понатыканы. Если деревня от деревни в тридцати километрах, то говорят:

– Ну и густота же у вас, мужики... Проходу от деревень нет... Куда ни повернешься, всюду деревни и хутора...

Сижу на лавке, думаю. Не выходит шапка из головы. Смех и грех. Где-то она сейчас, моя матушка? И сердиться не знаешь на кого. На ветер? Что с него возьмешь. Спасибо, что он еще с шапкой голову не унес.

Вдруг ввалились ко мне в избу пограничники, гремят винтовочками, холода со снежком с собой притащили. Стало в избе сразу шумно, людно, гомотно.

Гости скидывают запорошенные снегом шлемы, расстегивают шинели, стряхнули снег с сапог, но не в сенях, а прямо в избе, – и сразу к печке.

Взглянул я на гостей, дрова у печки пересчитал и сообразил: не обогреть моими дровишками продрогших молодцов. Накинул полушубок и вывалился из избы.

На улице, у прикуты, человек с винтовкой ходит, около крыльца семь пар лыж. Жалко мне стало паренька:

– В избу чего не идете, товарищ? Лыжи караулите? Их тут никто не унесет. Людей посторонних на хуторе нет...

Поежился закиданный снегом караульщик, да и говорит:

– Спасибо, отец. Но мне и здесь тепло. А вот ты, смотри, не простудись...

Перекинулся я с добрым часовым парой тепленьких словец насчет злодейской погоды, от которой человеку житья нет, – и в избу греться. Подбросил в печку дровец – и к старухе. Сидим с ней на лавке в уголке, на молодцов поглядываем.

А они, сердечные, так захолодали, что иные форсуны (как же не форсуны: на улице тридцать градусов холода, а они в носочках) чуть не со слезами сдирали с застуженных ног сапоги. А потом к печке, к огоньку греться. И образовалась около моей жаркой времянки очередь. Греются мои полуночники, захолодевшие пальцы ног, как малые дети, тискают, – и хоть бы словечко.

Я не торопил их. Худо языком чесать, когда мороз по ребрам перебирает. Отогреются, тогда заговорят.

Так оно и случилось. Старш о й отряда, высокий, жилистый, с длинными руками, обернулся ко мне:

– Старик, ты бы чего закусить нам приготовил. Молоко-то есть?

А у меня недавно корова отелилась, в молоке недостатка не было. Мы со старухой до молока не охотники, ну и приходится квасить на творог и сметану. Старш о й поворочался на чурбаке, а потом спросил:

– А как у тебя обстоит дело насчет сала?

– Есть, – отвечаю ему, – и свиное сало.

Оживился он тут, отошел от печки:

– Ну вот, хозяин, и покорми нас. Да поскорее. Мы ведь к тебе не в гости приехали.

А мне иное в голову лезет: молоко холодное, сало в сенях, в бочке, под камнем стынет, не согреет такая холодная еда гостей. Чайком бы угостить молодцов – это другое дело.

– Может, вам, товарищ командир, самоварчик?..

Улыбнулся чему-то хитро начальник, да и говорит:

– Некогда нам долго задерживаться у тебя, отец.

– Да это не долго, товарищ начальник. Угли в печке горячие. Самовар в два счета вскипит.

Подошел тут ко мне старш о й, взял за плечи:

– Спасибо, спасибо, хозяин, ты нас пока молоком угости. А что касается чаю... Мы его у тебя на обратном пути будем пить. Днем. Понятно?

А чего тут непонятного. Видно ребятки на жаркое дело выбрались.

Стали мы с хозяйкой накрывать стол. Она на стол стаканы, ложки, хлеб носит, а я за молоком в подполье полез, да за одно и солененьких рыжичков захватил, а потом стал зажигать «летучую мышь».

– Отец, ты куда?

– За салом. Сальца ребяткам надо принести.

– А разве за ним к соседям нужно итти?

– Не-ет, какое там к соседям. В сенях стоит кадка... Я в два счета...

– A-а. А я думал... Если к соседу, то не стоит и беспокоиться.

В сенях я добрался до кадки и только было ухватился за двухпудовый камень, как вдруг слышу – дверь заскрипела. Поднял голову, а в сенях начальник отряда.

– Осилишь, отец, один? Может, помочь?

И не ожидая моего согласия, подошел к кадке и легко отодрал пристывший булыжник от мяса.

– Ну и камешек же навалил ты, отец. Такой груз из свинины весь жир может выдавить... Могильные плиты легче...

– Трезор, Трезор, – отвечаю я ему, – во всем виноват. Мой пес. Он тоже до свининки не дурак. Положил я десятифунтовую гирю – свалил, полпуда – тоже сбросил. Тогда я пудовым булыжником прикрыл кадку. Встал утром и вижу: лежит мой пудовый груз, как сухое полено, около кадки, и полкилограмма сала недочет. Вот тогда я и придавил сало этой каменной горой...

– И помогло?

– Ау! Отъел он теперь свининку...

Посмеялся тут командир отряда, продувного Трезора просил показать ему днем и пошел, скрипя половицами, на крыльцо. Постоял немного, с крыльца спустился и обошел двор.

Вернулся я с салом в избу и вижу: пограничники уже одеты, винтовочки в руках. Знать, на границе что-то стряслось. Любят зарубежники путаную погодку, но не зевают и наши орлы.

Ужинали мои гости по-походному. Я сам всю русско-японскую войну в Манчжурии провел, прошел ее, сопочную страну, и вдоль и поперек, знаю военную тревогу и торопливую солдатскую еду.

Чего греха таить, очень мне хотелось повыпытать у пограничников, куда и зачем выбрались они в такое время, но, вижу, им не до меня. Отчасти был я доволен, что мои гости так тонко ведут себя: военный народ. Он всегда должен быть строгим, подтянутым и скрытным.

Одно удивило нас со старухой. В доме нашем перебывало не мало пограничников; за моим неказистым сосновым столом сидели и орденоносные начальники застав и коменданты участков, а однажды заходил укрыться от дождя даже сам начальник отряда майор Стрешнев. Но ни разу не приходилось мне видеть таких молчаливых и неразговорчивых пограничников.

Был у меня кот, озорник, плут, игрун, каких поискать. То с мотком ниток играет, то за мухами охотится. Пограничники любили возиться с ним. Когда он отсутствовал или дрых, прикрыв белую мордочку лапкой, они всегда справлялись:

– Степан Тимофеевич, а Лопушок где?

А кот уж тут как тут: здравствуйте, мол, давно не видались.

Правда, к этим пограничникам он подошел не сразу: печки боялся. Когда они грелись, он смирнехонько сидел поодаль, щурился.

Как только сели пограничники за стол, Лопушок шмыгнул к ним под ноги. Но пограничники даже не посмотрели на него. Лопушок отошел от стола и стал проделывать на глазах у гостей всякого рода фигли-мигли, на которые он был великий мастер. Кот скакнул раза два вверх. Смотрите, мол, какой я ловкий да прыткий. Но пограничникам было не до забав. Обиделся Лопушок, шмыгнул на полати, лег на перевор, раскрыл круглые глазищи, словно спрашивает: «Что же это такое происходит? Светопреставление? Старался, старался, и все зря...»

Гости были рослые, молодые ребята. Одеты они были в новенькие шинели, гимнастерки и сапоги с подковками. У некоторых на груди спортивные значки, но ни на одном из бойцов я не увидел белого воротничка. Взглянул на командира – и он без воротничка. В моем доме перебывало немало пограничников, но не припомню случая, когда бы они выходили на границу, на посты, без воротничков. Иногда я, грешным делом, подтрунивал над бойцами, говорил: «Ребята, разрядились вы точно в Первое мая, а в лесу, кроме деревьев да птиц, некому глядеть на вас. Уж не для трещоток ли сорок вы так вырядились?» А эти с иголки разодеты, а ни на одном воротничка нет. Наклонился к старухе:

– Марковна, погляди-ка. Что бы это значило?

– Что же ты хочешь, чтобы они ночью, в мятель, как на свадьбу выходили. Ни к чему в такую погоду воротнички, – огрызнулась она.

Не будь гостей, я бы поспорил с хозяйкой. И доказал бы, что погода здесь совершенно не при чем, пограничники в любую погоду не теряют своего вида.

Пограничники разом поднялись. Не прошло и минуты, как они, гремя винтовочками, один за другим уже выходили из избы в путь-дорогу.

Взялся было я за свою «летучую мышь» – проводить хотел, а начальник отряда меня останавливает:

– Ты куда, отец?

– Вас проводить.

– Оставайся в избе. Мы сами найдем дорогу.

Вышли бойцы, а я стою с фонарем, опершись о косяк. В избе сразу стало пусто и невесело. Вот, думаю, опять мы со старухой одни. Постоял я немного, а потом как на лавку сел, так и вспомнил: бойцы-то за молоко, сало не заплатили. Не жадность меня обуяла. Нет! Я человек не кубышечный, всегда накормлю военного человека, но не хотят пограничники даром ничего брать. Боец Красной армии соломины без спроса не возьмет. А здесь вдруг уплатить забыли. Сидим со старухой, морщим лбы, да так ничего понять не можем.

– Что же это такое, Марковна? Весь удой выдули люди, сала, творогу видимо-невидимо съели, – капуста, рыжики не в счет, – а расплачиваться кто будет? Дядя, что ли?

– Может, второпях забыли. Видал, как они едой давились?

Подкрутил тут я фонарь и на улицу – поглядеть, куда бойцы ушли. А пограничников и след простыл. На дворе ветер водил снежные хороводы, да с неба попрежнему сыпалась, точно из дырявого мельничного сита, снежная крупа.

Лег на печку. Не спится. Слышу – и старуха поворачивается, охает, клохчет, как наседка...

– Марковна, ты что кирпичи боками трешь? Подряд взяла, или как?..

– Не спится чего-то мне, Степан.

– Молоко жалеешь? Ох, и жадная же ты у меня, Настя. А еще хотела яичницу делать для гостей...

– Отстань ты от меня, старый... А ты чего не спишь?

– О шапке думаю. Сколько годов обогревала. Носит, поди, ее ветер по насту, как неприкаянную. Обледенеет...

Лежу и думаю то о шапке моей, то о пограничниках. Шинели новые, гимнастерки новые, сапоги тоже новые. А воротничков нет. А к чему ночью в лесу воротнички? Может, им дыхнуть некогда было... подняли по тревоге, так уж тут не до воротничков...

А почему же тогда они за молоко, за сало не заплатили?

«Эх ты, Степан Тимофеевич, – сказал я сам себе. – А еще старый солдат. Люди, может быть, целый день за шпионами гонялись. Не до того было людям».

Успокоился я. Но не надолго.

Почему же тогда, Степан Тимофеевич, гости словом добрым с тобой не перекинулись? Табаком всю избу прочадили, папиросками баловались, а хозяина угостить забыли. Ты им челом, а они тебе и спасибо не сказали...

Лежу, ворочаюсь, сна нет. То о шапке думаю, то о воротничках. А потом тихонько, чтобы старуха не слышала, слез с печки и стал одеваться. Взял ружье, топор за пояс засунул, зажег «летучую мышь» и вывалился из избы.

Нацепил лыжи и порысил за должниками. Хотелось знать, куда подались они: к границе или к станции, до которой было около сорока верст.

Гоню вперед и себя на чем свет пробираю. Сколько времени потерял. Суматошливый ветер за это время не то что лыжню, а легко село мог замести.

Замел он лыжные следы. И мне приходилось не столько мчаться вперед, сколько следы искать. Ползаю на брюхе да с ветром собачусь. Сшибает меня ветер с ног. Ну, думаю, каюк теперь тебе, Тимофеевич. Закрутит тебя вертун. Но ничего. Отбив сердитый наскок ветра, я вставал на лыжи и, собравшись с силами, снова помаленьку плыл сквозь снежную мглу.

У Денского болота пограничники свернули в сосновую рощицу, где не так мело, и сделали небольшой привал. Из рощицы следы потянулись не к границе, а к городу, и шли они не дорогой, а болотом. За каким рожном выбрались они в такую погоду в город?

* * *

Через час прибыл я на заставу. Залепило меня снегом так, что дежурный вытаращил глаза от изумления. В армяке, с ружьем за плечами, с фонарем в руке стою перед ним словно живой сугроб.

– Дышишь, дедушка? – окликнул он меня.

– Дышу, дышу, сынок, – подал я застывший голос.

Отчитал он меня веничком, потом на кухню к плите потащил, а я прошу, чтобы меня сразу к начальнику заставы вел. Поглядел он на меня, покачал головой да и говорит:

– Как же я тебя, дед, к начальнику поведу, когда ты еле языком ворочаешь. Отогрей язык, тогда сведу.

Но я сказал, что язык у меня оттого малость пристыл, что я его всю дорогу за зубами держал, а начну говорить, так он сразу же отойдет.

А тут и сам начальник заставы, лейтенант Холмской, подвернулся. Наверно, услышал мой голос. Пришел, поздоровался, взял под руку и повел в кабинет. В кабинете он усадил меня около печки, угостил душистыми папиросами и, потирая руки не то от холода, не то от удовольствия, что своего старого приятеля увидел, уставился на меня, как бы спрашивая: «Случилось, что ли, чего, Степан Тимофеевич, во вверенном тебе царстве, если ты в такую погоду на заставу притрясся?»

С лейтенантом мы старые знакомые. Заграничных петушков из леса выкуривали. Не один раз сидел он за моим столом. Я без лишних слов рассказал ему о должниках. Но, чтобы он не подумал, будто я с жалобой на заставу явился, предупредил его, что не жадность пригнала меня, а сомнение и гражданский долг.

А он сидит, большой и крепкий, положил руки на стол и хоть бы шелохнулся. Слушает меня, а сам, знай, челночки из бумаги мастерит. Сделает бумажный кораблик, в сторону отложит и за другой берется. Таких броненосцев накрутил он во время моего рассказа не один десяток. Зря, значит, приперся я на заставу.

Высказал я все, что знал, и жду, что ответит мне начальник. А он встал, подошел к карте и долго со свечей разглядывал ее.

– Вы твердо уверены, Степан Тимофеевич, что должники в город через Денское болото подались?

Ответил, что местность я, как старый охотник, знаю не хуже своего огорода, и ошибки тут нет.

– Южной кромкой пошли они или восточной?

– Южной, южной, товарищ Холмской. Это я хорошо приметил.

– Как вооружены они были?

Сказал, что у командира сбоку револьвер болтался, а у бойцов, кроме винтовок, никакого другого оружия не видел.

Начальник заставы задал мне еще несколько вопросов, потом позвал старшину и приказал накормить меня и уложить спать.

Мне бы тут надо из кабинета уходить, чтобы человеку не мешать работать, а я стою как пень и с начальника глаз не спускаю. Уж очень мне хотелось узнать, что за люди гостили у меня. Но, увидев, что начальнику не до меня, я простился с ним и прошел в отведенную для меня комнатку с круглой печкой.

Скоро я услышал, как начальник заставы звонил по телефону. Зычная команда «Поднима-йсь!» перебила телефонные звонки. Не прошло и минуты, как за первой командой последовала другая, решительная и твердая: «В ружье!» А затем топот множества ног, стук винтовок заполнили все помещение заставы.

Начальник заставы все крутил и крутил телефонную ручку. Когда шум немного стихал, до меня доносились отдельные слова. Начальник звонил в комендатуру участка, в отряд, в город, просил выслать какие-то заслоны. Шум усиливался, и снова голос начальника тонул в топоте ног бойцов. От кого товарищ Холмской думал заслоняться, я так и не знал. Он все звонил и звонил. Тогда я, нахлобучив шапку, подцепил рукавицы и вывалился из любезной комнатки.

Бойцы куда-то уходили, хотелось и мне податься за ними. Правда, я уже трухлеват, но все же в моих руках еще есть сила, чтобы держать ружьишко, да и ноги привыкли к ходьбе.

Около занесенного снегом домика стояли, выстроившись в два ряда, с винтовками за плечами бойцы заставы. Снег уже успел побелить каждого из них, отчего пограничники в своих остроконечных шлемах походили на сказочных богатырей.

Начальник заставы, помахивая плеткой, не спеша прохаживался по крыльцу. Он был одет в добротный полушубок, валеные сапоги, шлем он так надвинул, что из-под козырька виднелся только нос и подбородок.

Подвели коня. Когда его выводили из конюшни, конь как будто бы был вороной, а перед начальником у крыльца, предстал уже серым. Товарищ Холмской легко вскочил в седло, оглядел бойцов, махнул рукой, и тут пограничники вдруг зашевелились и начали один за другим исчезать в темени ночи. Не прошло и двух минут, как от отряда остались на площади одни лишь лыжные следы, которые снег сейчас же и замел.

Потянуло и меня в лес. Сойду, думаю, с крыльца, нацеплю лыжи и пристроюсь к молодцам. Как проводник. Только сошел я с крыльца, а старшина тут как тут.

– Вы куда, Степан Тимофеевич?

– Домой, к старухе.

– Завтра вы увидите ее, Степан Тимофеевич. А сейчас в столовую идите, чайку попейте, закусите и спать. А домой мы вас утром отвезем.

Я стал было говорить, что старуха моя одна осталась, она женщина хворая, пугливая, всякого ночного шороха, скрипа боится, торкнется заяц в пеледу, а ей кажется, что это волк в дом ломится. Без меня она и спать не будет...

– Уж вы отпустите, товарищ старшина...

– Не могу вас отпустить, Степан Тимофеевич. Приказ начальника. Заблудиться можете, замерзнуть.

Так и пришлось моей Марковне одной коротать ночь, за которую она меня и по сей день пилит. Как это так одну ее на хуторе оставили.

После ужина лег я на кровать, а сон, что пугливый заяц к охотнику, даже и близко не подходит ко мне. Взбудоражил в такой холод заставу, людей поднял. А вдруг все это зря? И бойцов жалко, и старухи жалко, и самому не заснуть от этих дум.

Разбудил утром меня лай собак и стук винтовок. «Никак пограничники вернулись?» Подскочил к окну, вижу: сани-розвальни, и торчат запорошенные снегом четыре обутых в сапоги ноги. Трое бойцов расседлывали упаренных лошадей, обледенелые лыжи стояли в пирамидке. Отряд, значит, вернулся с облавы. Что за люди лежали в санях?

– Дедушка, к начальнику. Начальник вас к себе зовет, – сказал дежурный, коренастый, с круглым, румяным лицом боец. Одернув рубаху, я двинулся из комнаты.

– Обуться бы надо, дедушка! – улыбнувшись, крикнул дежурный.

Посмотрел я на свои ноги – сквозь землю бы провалиться! Хорош бы я был, если бы в таком босом затрапезном виде предстал перед людьми. А еще бывший солдат!

В коридоре, у дверей кабинета начальника, расхаживали часовые с винтовками. Увидали меня, кивнули мне и этак почтительно расступились. Старшина стоял в дверях с наганом в руке. Начальник, распахнув мокрый полушубок, – у окна, тоже с наганом.

В углу около печки сбились в кучу мои вчерашние гости, но уже не семь было их, а пять.

По бокам задержанных стояло человек шесть бойцов с винтовками. Каких злых дел натворили бы перебежчики, если бы незамеченными по нашей глухой, лесной местности проскочили в тыл.

Набрался я храбрости и в упор посмотрел на разведчиков. Показал им, что хоть и много мне годов, хоть и грамоте я плохо обучен, но свое дело знаю. Они сразу опустили головы. Лишь старш о й этак нахально и зло обжег меня взглядом.

Молчим. Но вот начальник заставы сделал своим бойцам знак, и те стали по одному выводить из комнаты заграничных коршунов. Когда они ушли, товарищ Холмской шагнул ко мне и весело проговорил:

– Узнали, Степан Тимофеевич, гостей?

– А чего их узнавать. Я бы этих мазуриков и через тысячу лет узнал.

– Понятно вам, Степан Тимофеевич, почему эти господа за молоко вам не заплатили?

– Понятно, – отвечаю ему, а у самого дрожь пробегает по телу. Не то от радости, что я, старый, не зря заставу поднял, не то от злости на чужаков.

Тут начальник заставы обнял меня и крепко-крепко поцеловал.

– Спасибо тебе, Степан Тимофеевич. От всей Красной армии спасибо. Таких зверей помог ты нам поймать. Наркому о твоем подвиге буду докладывать. Ведь ты знаешь, что они на границе одного нашего бойца сняли. Подползли в саванах и сняли.

Говорит он мне разные приятные вещи, в герои возводит, а я и рот боюсь открыть.

«Надень они воротнички, заплати за молоко – кто знает, притрясся бы я тогда на заставу», хотелось сказать товарищу начальнику. Да сдержался.

Старшина сумки шпионов начал потрошить. Распахивал одну за другой и на стол всякую всячину выкладывал. Ну, первыми, как это водится, на столе появились револьверы, и такие револьверы, которых я и не видывал. За револьверами – бомбы, гранаты, банки с консервами, сероватые плиточки динамита, свиное сало, хлеб и табак. А потом появилась на столе и моя разлюбезная шапчонка.

– Как она попала к вам, товарищ начальник?

– Шапка? Мы ее в лесу нашли. А вы, что же, знаете ее хозяина?

Пришлось поведать о невеселой истории с шапкой. Усмехнулся товарищ Холмской, подумал немного да и говорит;

– Степан Тимофеевич, недельки через две мы вам за ваш геройский подвиг, сметку, догадливость такую шубу с шапкой подарим, какой не носил и английский король. Отдать вам вашу шапку мы не можем. Эта шапка – вещественное доказательство. Она в отряд, в город пойдет. По этой шапке мы на след шпионов напали.

Говорит он это мне, а я о шубе английского короля думаю. Вот, думаю, дожил, Степан Тимофеевич. Какую ж такую шубу он, мировой узурпатор, носит? Может, это такая шуба, в которой летом будет жарко, а зимой холодно? Куда ж мне до английского короля. Мне бы что-нибудь попроще.

Так и поехала моя шапчонка в город вместе с револьверами, бомбами, динамитом, салом и табаком. Где она сейчас находится, я не знаю. Может, в музее каком. Осматривают люди музей, на шапку косятся, а того не знают, чья это шапка, кто ее носил.

Сбился во время погони отряд пограничников со следа. Путались, путались бойцы по лесу, вдруг замечают что-то черное у белой снежной кочки тулится. А это – шапка. Чья шапка? Как она попала в лес? Оглядели снег и невдалеке от шапки нашли следы закордонных полуночников. Повеселели тут ребятки и погнали лыжи по следам. Одним словом, я не зря больше двадцати лет носил мою баранью грелку.

Поблагодарил я товарища начальника за доброе слово и вышел из кабинета.

В комнатке, где я провел ночь, на кровати лежал раненный в руку боец.

Увидев меня, он пригласил сесть.

– Ну как, отец, хороших зверей поймали мы?

– А лучше и не сыскать. Им товарищ Холмской жару поддаст... Мерзавцы. В пограничников обернулись...

Забрав свои пожитки, чтобы не тревожить раненого, я на цыпочках вышел из комнаты.

Прощаясь со мной, старшина говорил:

– Уж вы извините нас, Степан Тимофеевич, что так нескладно получилось. Обещали отвезти, а вам снова приходится на своих на двоих. В больницу раненого сейчас повезем. В руку саданули его негодяи.

В руку-то, в руку, а паренька все-таки жалко. Проходя мимо саней, я поднял солому. В санях лежали мои вчерашние нахлебники. Один, постарше, лежал, сжав кулаки и широко открыв глаза. Во рту блестели два золотых зуба.

Второй, помоложе, прищурив глаза, смотрел в мою сторону, как бы говоря мне: «А все это из-за тебя».

Прикрыв разведчиков соломой, я разыскал свои лыжи и не спеша порысил к старухе, перед которой мне нужно было отчитаться, рассказать ей, каких гостей она молоком поила.

* * *

Дней через семь приезжает ко мне на хутор боец.

– Степан Тимофеевич здесь проживает?

– Здесь, здесь, – говорю, – живет Степан Тимофеевич. Где ему еще жить.

– Значит, вы это будете? Распишитесь, гражданин, вам деньги причитаются.

И протягивает мне три бумажки: две новеньких десятки и одну пятерку. А я стою столб-столбом, ничего не пойму. Какие деньги? От кого? Неужели, думаю, это сынок (в армии он у меня на Украине служит) так расщедрился.

– От кого деньги-то? – спрашиваю.

– Из города, от начальника отряда.

– А за что?

– За молоко.

– За молоко? Какое?

– А это уж вам лучше знать, Степан Тимофеевич, какое вы молоко продавали.

– Кто продавал? Не продавал я никакого молока. Купили тут субчики одни, без отдачи, а при чем тут застава?

– Как не при чем! Потому что они себя за пограничников выдали, застава и расплачиваться должна.

И знай сует мне деньги. По какой же цене, думаю, рассчитал меня товарищ начальник? За тот ужин больше семи рублей никак взять нельзя.

– Ничего не знаю. Приказано вручить деньги и расписку отобрать. А что касается того, дорого или дешево, это начальнику виднее.

Взглянул я на хозяйку и говорю ей:

– Помогай, помогай, старая тетеря. Что мне с деньгами делать? Брать или отказываться?

А она сидит, старая, как наседка на яйцах. Обозлило это меня. Вот, думаю, где не нужно, так ты суешь свой нос, а где нужно дельный совет дать, так молчишь.

– Бери, – говорит, – Степан Тимофеевич. Не возьмешь, начальник – человек строгий, сам нагрянет, стыдить начнет.

Взял я карандаш, чтобы расписаться, а как подписывать свою фамилию – забыл. Сорок пять лет подписывал, а тут вдруг – н а тебе – забыл. Забыл, да и все тут! Ведь бывают же такие диковинные случаи! Держу карандаш, а у самого руки дрожат и глаза чернота застилает. И, скажу откровенно, никогда так натужно не ходила моя рука, как в то ласковое мартовское утро. Даже вспотел я, так упарился, как будто не одну сажень дров переколол.

А вы говорите – шуба. Не легко далась мне лисья шуба! Сам начальник отряда, майор Стрешнев, вручил мне ее.

– Носи, – говорит, – на доброе здоровье, Степан Тимофеевич. Носи и старые кости грей. А главное, здоровье береги. Оно еще может пригодиться нашей республике...

Ну я, как это водится в таких случаях, речь в три слова произнес. Обещал носить шубу, а вот надеваю редко.

И не потому не ношу ее, что уж больно знатна, богата она, и не потому, что носить я ее не умею. Нет. Я человек не робкий, и с моих плеч любая одежина не свалится. Но, скажу откровенно, нравится мне больше глядеть на шубу, как на хорошую старую картину, нежели носить ее.

Расспросов меньше, и шуба продержится дольше.