Текст книги "Голова путешественника. Минута на убийство (сборник)"

Автор книги: Николас Блейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– У многих поэтов бывает внутри очень крепкий нравственный стержень.

– Вот-вот. Боб всегда был… как бы это сказать… довольно жестким человеком. Всегда давал сдачи, никогда не спускал обид. Старик Ситон, хочешь не хочешь, был вынужден относиться к нему с уважением. Он понимал, что опасно, вернее, бесполезно доводить Боба до крайности.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот, например, когда Боб только вернулся из Оксфорда, – он получил там стипендию, и отец даже гордился им какое-то время, – он почти сразу же влюбился в Дейзи Саммерс. Она работала на заводе. Очень милая, хорошенькая девочка, характер – чистое золото… а, что там говорить, она была первая красавица в Редкоте. Но Джеймса Ситона это не устраивало. Чтобы его сын женился на простой работнице с его завода, дочери рабочего, – да он и слышать об этом не хотел! Произошла дикая сцена, они страшно поссорились. Боб, нечего и говорить, женился, отцу не уступил. Но это было последней каплей: мало того что Боб отказался работать на фирме, так еще и пошел против отцовской воли! Это был конец их отношений. Расставание, а точнее, выдворение из дома было классическим, как в старину, – «Чтобы ноги твоей не было в моем доме!» И ноги его там и не было. В семнадцатом году он отправился в составе экспедиционного корпуса во Францию, а когда демобилизовался, для них с Дейзи наступили трудные времена. В то время я часто с ними виделся: я тогда работал на Флит-стрит. Боб перебивался случайными заработками – немного журналистикой, немного лекциями, короче, чем угодно, лишь бы иметь побольше времени для стихов. Такая жизнь, знаете ли, совсем не сахар. А у него на руках еще жена с ребенком. И все равно они были счастливы. Пока не родился второй ребенок. Дейзи тогда серьезно заболела, Боб наступил на горло своей гордости и написал отцу – попросил денег. Впервые за все время. Ну а Джеймс Ситон ничего не забыл и ничего не простил. В ответ он написал, что Боб может вступить в семейный бизнес при условии, что бросит писать стихи. Можете себе представить? А ведь Боб в это время уже был довольно известным поэтом. Но для старого Джеймса что поэзия, что театр, что живопись были все одно – «бесовские штучки». Мне кажется, Боб пошел бы на это, отказался бы от поэзии ради Дейзи, но она и слышать ни о чем подобном не хотела. Это была не девочка, а кремень, скажу я вам. А может быть, он и сам не смог бы… Так или иначе, но она умерла. У него не было денег послать ее за границу, что, по словам врачей, могло ее спасти. Итак, она умерла. Мне и сейчас не хочется думать о том, какие мысли приходили тогда ему в голову, что он чувствовал. Ведь если говорить по существу, то это его поэзия ее убила… А через год-два скончался старик Джеймс. Слишком поздно. Бедняга Боб, сколько же ему пришлось пережить! Люди считают, что поэзия возвышает человека над земными горестями; слышали такую поговорку – «счастлив, как поэт в мансарде»? Боже мой, спросили бы они у Боба. Я думаю, что он пойдет на что угодно, только бы не пережить этого снова.

Он замолчал. После паузы Найджел спросил:

– Вы не удивились, когда он женился во второй раз?

– Нет. Ему было одиноко. Ванессе нужна была мать. По своему опыту он знал, что семейная жизнь приносит счастье. Но вот то, что он женился именно на Джанет Лейси, меня поразило; точнее, то что она вышла за него. Она женщина заносчивая, властная, с бездной снобизма, из очень знатной и древней семьи.

– Может быть, она его пожалела?

– С таким же успехом можно сказать, что он пожалел ее. Он всю жизнь совершал неожиданные, донкихотские поступки. В нем уживается столько разного. Вот этот карлик, которого он… Вы знаете, Боб рассказал мне, что как-то увидел, как мальчишки забрасывают его камнями в деревушке недалеко от того места, где они с Джанет проводили медовый месяц. Он взял его к себе и привез домой, в Ферри-Лейси. Как он уговорил свою благоверную, не представляю.

– Сейчас она, кажется, души не чает в карлике.

– У нее нет своих детей. Но старик Боб всегда добивается своего, не мытьем, так катаньем. Как уж ему это удается – одному Богу известно.

– Возможно, он просто не так уж многого хочет.

– Имеете в виду, сосредотачивается на главном? Вполне может быть. Чтобы чего-нибудь добиться от его нынешней супруги, нужно вон из кожи вылезти. Воля у нее железная! Она безраздельно правит в Ферри-Лейси и Хинтон-Лейси и, если бы имела хоть малейшую возможность, подавила бы всех и в Редкоте. Она лет на пятьдесят отстала от времени, но совершенно серьезно считает себя госпожой помещицей и последней Лейси, серьезно верит в то, что все, что она делает, правильно и так и должно быть… И что самое любопытное – все, что она задумывает, ей удается! Не хотел бы я встать ей поперек дороги. Мой предшественник напечатал в нашей газете редакционную статью, критиковавшую какое-то ее самодурство в местных делах, это произошло еще до замужества, – и черт меня побери, если она на следующий же день не ворвалась в редакцию с арапником в руках! Одну только вещь она желала, но так и не получила.

– Что же это было?

– Освальд Ситон. Не то чтобы она хотела именно его: ей нужен был Плаш-Мидоу, старинная собственность рода Лейси. Да, ради того, чтобы заполучить наследие Лейси, она пошла бы даже на то, чтобы выйти замуж за такого типа, как он. Вот это жажда власти, – вы видели когда-нибудь что-либо подобное? Но на этот раз ей достался достойный противник.

– Что за человек был Освальд?

Мистер Кили поднял на него глаза:

– Если я скажу вам, что злейший враг Джанет не пожелал бы ей такого мужа, это даст вам некоторое представление о нем. О мертвых плохо не говорят, но он был негодяй, на котором пробы негде было ставить. В бизнесе, конечно, ас – ничего не скажешь. Но отцовское воспитание разрушило в нем все лучшие человеческие качества, разложило его личность. Это был настоящий прохвост, коварный, лживый, пронырливый, лицемерный. А до чего жесток! Я даже не знаю, только ли отцовское воспитание в этом виновато. Однажды, Освальду было тогда лет семь, я пришел к ним в дом и услышал его голос. Он говорил: «Сначала я засуну в камин твои пятки, и ты закричишь, а потом суну в огонь ноги до колен, и ты будешь верещать громче и громче, но пощады от меня не жди. Вся твоя кровь будет кипеть и булькать. Огонь будет как в аду, и я сожгу тебя в нем постепенно, по кусочку, а не сразу: сначала ручку, потом ножку, медленно-медленно, ты у меня узнаешь…» Я вошел в комнату. Он совал куклу сестры в камин. С того дня я стал верить в первородный грех, мистер Стрейнджуэйз.

– Значит, его смерть была небольшой потерей?

Редактор закусил губу и, прежде чем ответить, изобразил в лежавшем перед ним блокноте особенно замысловатую загогулину.

– Это было самоубийство. Да. Я бы не сказал, что в округе особенно убивались по поводу его гибели; я и сам, по правде говоря, обрадовался. У меня две дочери, а, скажу вам по секрету, пока здесь жил Освальд Ситон, ни один отец не мог спать спокойно. Но я был бы еще счастливее, если бы они нашли его тело.

– Но не может же быть…

– Ну что вы, конечно, по поводу его смерти не было никаких сомнений. Но как я уже вам сказал, Освальд умел выйти сухим из воды в любой ситуации.

– Даже перед лицом собственной смерти?

– Наверняка он отбивался руками и ногами.

– Почему он покончил с собой?

– Запутался в делах, так тогда говорили. Да, он оставил письмо. Все было очень правдоподобно.

– Но вы все же не совсем в это поверили?

– Когда крысу загоняют в угол, – серьезно сказал мистер Кили, – она бросается в бой. Я бы не сказал, что в то время у фирмы Ситона не было трудностей, у кого их не бывало, особенно в те годы. Достаточно вспомнить, какая тогда у них была конкуренция со стороны заграничных фирм… Но… Ну ладно, – он взъерошил свои седые волосы, – я и так рассказал вам бездну всяких историй. Хотите еще что-нибудь узнать?

– Наверняка ваша газета опубликовала большой материал по поводу смерти Освальда Ситона. Мне бы хотелось просмотреть подшивку, если это вас не слишком затруднит.

– Да, статья была обширная. Джанет Лейси тогда нажала на все рычаги, чтобы не дать этому скандалу выйти за пределы города. Боюсь, тогда она не очень любила нашу «Редкот-газетт» – да и сейчас… Так что я встречаюсь с Бобом Ситоном много реже, чем мне бы этого хотелось. К тому же он теперь знаменитость! Да, много, очень много воды утекло с того времени, когда мы с ним спрягали глаголы, сидя за одной партой. А я все продолжаю их спрягать.

Найджел горячо поблагодарил редактора за помощь. Посидев с четверть часа в закуточке, служившем библиотекой редакции «Редкот-газетт», и внимательно ознакомившись с материалами о смерти Освальда Ситона, опубликованными в газете десять лет назад, а также с пачкой вырезок из других изданий, Найджел вышел на улицу. Там его уже ждал Пол Уиллингхэм. Они поели в «Голден лайоне»; во время ленча Найджел по большей части молчал и о чем-то сосредоточенно думал. Выходя из-за стола, он спросил Пола:

– Ты не мог бы остановиться по пути у магазина игрушек?

– У любого?

– Да.

Пол Уиллингхэм внимательно посмотрел на него, потом, решив не высказывать своего мнения по поводу этого несколько экстравагантного пожелания, нажал на педаль акселератора.

Глиняная голова

Найджел полулежал в шезлонге на лужайке. На маленьком столике перед ним высилась стопка записных книжек Роберта Ситона, но то ли стоявший перед ним дом, как красивая женщина, занимал все его внимание, то ли неподвижный, дрожащий жарким маревом воздух и гул водосброса на плотине убаюкивали его, не давая сосредоточиться, – но только Найджел никак не мог собраться с мыслями и всерьез заняться рукописями. Все в этот день, казалось, было пронизано роковой предопределенностью. Что хотела сказать ему шумящая вдалеке плотина, какую мысль пыталась она донести до него с таким упорством?

С одной из увядающих роз перед домом упал лепесток и, кружась, стал медленно опускаться на землю. Когда он упал, Найджел с трудом стряхнул с себя состояние тревожного ожидания, как будто ждал, что от его падения содрогнется земля. Заворковавший неожиданно над его головой голубь заставил его вздрогнуть, словно от звука сирены.

Наконец Найджел заставил себя встрепенуться, сбросить это странное оцепенение и взял в руки одну из тетрадок. Но она так и осталась лежать у него на коленях, он ее даже не открыл. Красавец дом не терпел соперничества. «А, так ты ревнуешь, – повторял про себя Найджел, – пытаешься обольстить меня? Или, наоборот, от меня избавиться? С обольстительницами из плоти и крови я в состоянии справиться, но ты, обольститель из кирпича и известки, переживший даже землю, на которой стоишь, – ты древнее ее по опыту, зрелости человеческих страстей, по их накалу и готовности вылиться взрывом надежд, благородства, трагедии, – прошу тебя, не смотри на меня своими стеклянными глазами!..»

Найджел заставил себя встать со своего удобного места и перевернул шезлонг спиной к дому. Он видел этот дом в прошлом июне погруженным в увитую розами летаргию. Он видел его на прошлой неделе, умытым, встрепенувшимся, еще не совсем избавившимся от следов долгого сна, но явно пробуждающимся, более живым, более принадлежащим этому миру, чем миру грез и мечтаний. А в это утро Плаш-Мидоу показал ему еще одно лицо. Теперь дом приблизился к нему, Найджелу, стал более приветливым и еще более притягательным – не столько своей красотой, сколько хрупкостью, эфемерностью; его изысканные черты, его надменный вид растаяли, смешались, сплавились в выражении милой беспомощности. Или это вовсе не беспомощность, а дурные предчувствия? Паника? Чувство вины?..

Полуобернувшись к дому, Найджел громко произнес:

– Замолчи, прошу тебя, замолчи! Ты меня с ума сведешь!

– Но я же ни слова еще не сказал!

От неожиданности Найджел вздрогнул. Но это был всего лишь Лайонел Ситон, бесшумно приблизившийся к нему со стороны лужайки.

– Извините, – смутился Найджел. – Я разговаривал с вашим домом.

– Это вы извините, что я помешал вашему разговору, – вежливо возразил молодой человек. – Впрочем, я вам вполне сочувствую.

– Да что вы? И вас он тоже сводит с ума?

– Иногда. – Лайонел Ситон уселся, скрестив ноги, на траву рядом с шезлонгом и взглянул Найджелу прямо в глаза. – Мне пора отсюда сматываться.

– Работа? На работу, я хочу сказать?

– Да. Конечно, я демобилизовался в прошлом году. Джанет хотела, чтобы я поступил в Оксфорд. Но… – Он замолчал.

– Но вы хотите сами испробовать свои силы? – предположил Найджел.

– Ага. Хорошо бы узнать, чего я, собственно, хочу. К несчастью, я попал в армию прямо со школьной скамьи. Я ничему не научился, ни к чему другому не подготовлен, кроме как убивать людей. Может быть, я уеду. Кажется, в Австралии нас, англичан, ждут.

– Путь далекий.

– Но боюсь, даже Австралия не так далеко от Европы, как бы мне хотелось.

– Мне кажется, – помолчав, задал Найджел наводящий вопрос, – непросто жить в такой тени…

Лайонел Ситон, прищурившись, бросил на него далеко не дружелюбный взгляд.

– Не понимаю, при чем тут тень.

– Я имею в виду, что трудно, наверное, быть сыном гения.

– А, понимаю. Да. В этом смысле они оба отбрасывают довольно густую тень.

– И ваша мачеха тоже?

– Ну да. Я им тут не нужен. Ни ему, ни ей.

– В таком случае вас здесь ничего не удерживает.

– Вы так думаете? А полиция, например?

– Она же не будет находиться здесь вечно. Что же еще?

Лайонел Ситон помолчал несколько секунд, задумчиво разглядывая Найджела, который чувствовал, что на языке у молодого человека вертится имя Мары Торренс.

– Ванесса, – произнес наконец Лайонел. – Я бы очень хотел быть с ней вместе, пока она не вырастет.

– Почему?

– Ну, как вам сказать… – несколько уклончиво начал молодой человек. – Джанет старается, как может. Но вы же сами видели, что они чуть ли не как кошка с собакой. А отец – ну, в общем, он занят своей работой, а потом, наша мать умерла, вы же знаете, в значительной степени из-за рождения Ванессы, так что он, естественно… Но я хотел бы увидеть, что она благополучно вышла замуж. Она из тех девиц, которые спокойно могут угодить на какого-нибудь сладкоречивого самовлюбленного психа. Она безумно уязвима.

– В жизни ей придется совершать собственные ошибки, что поделаешь.

– Ну во всяком случае, я хочу присмотреть за ней во время всех этих нынешних неприятностей, – отрезал, отвернувшись в сторону, Лайонел.

– Но на ней-то как все это может сказаться, не понимаю?

– Не говорите глупости, – нетерпеливо отмахнулся Лайонел. – Как это может не сказаться, если в доме вертится столько полицейских и вокруг Плаш-Мидоу теперь настоящий кордон? Уже целую неделю они топчутся у нас и вокруг нас. Бог его знает почему, но они вбили себе в голову, что этого типа прикончили где-то здесь.

Помолчав немного, как будто ожидая от Найджела какого-нибудь комментария или замечания и не получив ни того ни другого, он посмотрел прямо в лицо собеседнику.

– Надеюсь, мы можем вам доверять.

– Доверять мне?

– Вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду, – со значением пояснил молодой человек. – Не хватало нам только пятой колонны.

– Я нейтрален. В настоящий момент. Я чрезвычайно высоко ценю вашего отца.

– Вы ему тоже нравитесь. Тем больше причин, чтобы…

– Создается впечатление, будто все вы вступили в заговор, чтобы оберегать его, – прервал его Найджел. – Но насколько я успел познакомиться с вашим отцом, он вполне в состоянии сам за себя постоять.

– О, вы так думаете? – спросил Лайонел Ситон с таким видом, словно такая мысль просто не приходила раньше ему в голову и теперь он ее серьезно обдумывает. – Ну что же, вы, может быть, и правы. Но это далеко не в традициях нашей семьи. Вы можете мне поверить, мистер Стрейнджуэйз.

– Все дело в его способности к отражению. Он поэт и похож на фотопленку – настолько восприимчив по отношению к человеку или вещи, с которыми имеет дело в данный момент, что каждый, имеющий дело с ним, видит в вашем отце собственное отражение.

– Что-то до меня не доходит…

– Хорошо. Возьмем Пола Уиллингхэма. Его первыми словами о вашем отце были: «Хороший парень. Такой спокойный, простой… У него отличное стадо гернсейских коров». Мистер Кили говорил мне, что он по-своему жесткий человек и никогда никому не прощает обид. А его домашние думают, что он редкостный хрупкий сосуд, нуждающийся в защите.

– Вы хотите сказать, что он отвечает любым представлениям о нем, как бы подыгрывает людям?

– Неосознанно – да. Но тут дело даже не в этом. Он становитсятем человеком, с которым в данный момент общается. Ну, не в буквальном смысле слова, а, так сказать, почти тем же человеком.

Молодой человек подумал немного и спросил:

– Ну и кем же он стал, когда вы с ним говорили?

– Криминалистом-любителем, разумеется! Он так заинтересовался на днях моим описанием погибшего, что у него прямо глаза разгорелись. На какой-то момент он стал самым настоящим сыщиком, идущим по свежему следу. В нем не осталось ничего личного, и он совершенно непроизвольно сказал, что это описание подошло бы его брату Освальду.

– Так и сказал? Прямо так и сказал? – произнес Лайонел, и Найджел мог бы поклясться, что в его словах прозвучало скрытое восхищение. – О, а вот и Финни с чаем. Как бы и что бы там ни было, мой отец для него герой. Означает ли это по вашей теории, что в глубине души Финни сам герой?

Найджел рассмеялся:

– Послушайте, не надо преувеличивать.

– Но ведь он герой и есть. Однажды он спас моего отца от быка, который жил у нас в то время. Встал прямо у него на пути и стал бить по морде палкой. Для такого, как он, это разве не геройство? Хотя не забывайте – он силен как лев.

– Силен и молчалив. Он что, вообще немой?

– Насколько я знаю, совершенно. А что?

– Когда я был здесь в июне, Джанет сказала о нем, что это Шут, который порой говорит такие мудрые вещи, что диву даешься. Вы не помните?

– А, это очередная ее выдумка. Разве вам не приходилось слышать, как страдающие старческим маразмом женщины говорят то же самое про своих собак?

– Ага, теперь понимаю.

Появился Финни; он направился к ним, и они замолчали. Карлик накрыл стол для чая под могучим деревом посреди двора; на этот раз он не гримасничал, не кривлялся, не кланялся на каждом шагу, как делал это всегда, когда Найджел видел его прежде. Финни смотрел на Найджела почти со злобой, насупившись; на лбу у него выступили бисеринки пота, движения утратили былую ловкость и сноровистость.

– Похоже, собирается гроза, – сказал Лайонел, вытирая мокрый лоб. – Ого, она вот-вот начнется, вам не кажется?

Открылись двери дома, оттуда вышли Джанет с Робертом и зашагали по лужайке в их сторону. При взгляде на них Найджелу Стрейнджуэйзу чуть не стало худо. Он заметил, что поэт несет под мышкой свою собственную голову.

– Недурно, а? – произнес Роберт Ситон, осторожно кладя голову на стол.

С тех пор как Найджел в последний раз видел скульптуру, Мара Торренс кое-что доработала. В глиняном лице не было больше духа порочности, но вместе с ним ушла и живость. Теперь осталось одно только добропорядочное сходство.

– Я позвоню в колокольчик, если понадобится еще кипяток, – сказала Джанет Финни Блэку, который разглядывал голову с ошарашенным, внимательным и испуганным выражением лица. Тот заковылял к дому, несколько раз обернувшись через плечо.

– Не надо было показывать ее Финни, – заметил Лайонел. – Он может разволноваться. Особенно сейчас, когда собирается гроза.

– А, ерунда, – бодро отмахнулся Роберт. – С чего бы?.. Ну, вам нравится, Стрейнджуэйз?

– Что вам сказать… Это неплохая фотография. Джанет Ситон обратила на него свой взор.

– Но в ней нет жизни, нет души Роберта? Совершенно с вами согласна. Это всего лишь образчик трудолюбивого, старательного, но вялого и невыразительного реализма, и больше ничего. Очень подошло бы для Королевской академии.

– Почему ты так сурова к Маре? – со смехом возразил Роберт. – В конце-то концов, ты же сама поставила под сомнение ее способность сделать хоть что-нибудь действительно похожее на модель. А ведь это вовсе не ее обычный стиль, согласись.

– Тогда нечего ей было за это браться, – презрительно парировала Джанет. – Как вы относитесь к скульптуре, мистер Стрейнджуэйз?

– Спокойно.

Хозяйка Плаш-Мидоу пустилась в пространные рассуждения о нерепрезентативном, то есть абстрактном, искусстве, щедро пересыпая свою речь такими сочными выражениями, как «кубические факторы», «чистый смысл», «плоскость, объем и напряжение», «динамическая корреляция масс», «гиперсознательный эквилибриум».

Когда она закончила свою лекцию, за столом воцарилась почтительнейшая тишина, которую в конце концов нарушил ее муж, взявший на себя смелость произнести:

– Об этом ты и собираешься говорить в субботу в Женском институте?

– Для них я, естественно, немного упрощу, – ответила его жена, демонстрируя настолько полное отсутствие чувства юмора, что повергла этим Найджела в состояние настоящей прострации.

– Мне так кажется, Джанет прочитала все это в статье Герберта Рида, – сказал Роберт Ситон с некоторым ехидством, что вообще-то совершенно не вязалось с его натурой.

– Мне бы хотелось, если это возможно, сегодня вечерком забраться в самое логово льва и подергать его за бороду, – повернулся Найджел к Роберту, указывая на горку тетрадок.

– Что за вопрос, пожалуйста. Что вы скажете, если часов в шесть? Мне еще нужно поработать над поэмой.

– Она у вас неплохо идет, если не ошибаюсь?

Лицо поэта осветила застенчивая детская улыбка, словно ребенку подарили пакет с конфетами.

– Да, идет хорошо, – сказал он. – По-моему, просто великолепно.

Он поднялся, сунул глиняную голову под мышку и быстро зашагал к дому.

Ровно в шесть вечера Найджел вошел в кабинет Роберта. Поэт сидел за письменным столом, глиняная голова стояла перед ним. Лицо поэта выражало покой и утомление. Они обсудили пару вопросов касательно одного стихотворения из тетради черновиков, над которой Найджел работал после чая. Потом Роберт Ситон позвонил в колокольчик и попросил Финни Блэка принести шерри. Карлик немедленно вернулся с графином и стаканами на подносе. Он, казалось, не мог оторвать глаз от глиняной головы на столе. Лицо у него подергивалось, оно сделалось вдруг белым как мел и одутловатым, словно маленький теннисный мячик.

– Хорошо, Финни. Можешь идти, – ласково сказал поэт и повернулся, чтобы разлить вино по стаканам.

Найджел быстро придвинул свой стул к столу. Через минуту Роберт Ситон принес шерри и подал ему стакан.

– Пожалуйста… Боже, какого черта?! Это вы сделали?

Шерри выплеснулось из стакана, когда он показывал на глиняную голову, у которой за это короткое мгновение выросла курчавая, как у сатира, борода.

– Да, – кивнул Найджел.

– У вас, молодой человек, поразительная способность к инвертированной метафоре, – фыркнул поэт. – Подергать льва за бороду в его же собственном логове. Ну вы и придумали!

– Просто мне хотелось посмотреть, как она выглядит. Я купил сегодня эту бороду в Редкоте в магазине игрушек.

– Ну и как она выглядит? – спросил Роберт Ситон, стоя со склоненной набок головой, словно грач на пашне, прислушивающийся, не ползет ли где-нибудь червяк.

– Она выглядит точно так же, как на том сатире, которого Мара вырезала из дерева. Вы мне показывали эту вещь в июне, когда я был тут в первый раз.

– Боже мой, ведь и правда! Вы совершенно правы! – Поэт оживился. – Ну-ка, снимите ее поскорее. Мне бы не хотелось, чтобы сюда вошла вдруг Ванесса и увидела отца в образе сатира. И вообще-то говоря, – добавил он, – я никакой не сатир.

Они замолчали, но совсем не потому, что между ними возникла какая-то неловкость.

– Конечно, – наконец произнес Найджел, – это ваше дело. Я должен извиниться перед вами за неуместное любопытство.

– Да, что и говорить, дело мое, но… беда в том, что это больше дело Мары, чем мое. Это ее тайна.

– Мара необычайно восторженно к вам относится. Она говорила мне, что вы когда-то обошлись с ней очень по-доброму.

Роберт Ситон протестующе взмахнул рукой.

– Думаю, вы уже догадались в какой-то степени, о чем речь. Во всяком случае, вы наверняка поняли, насколько осторожным, насколько деликатным и предупредительным следует быть в этом деле, причем именно сейчас, – медленно проговорил он. – Ей ни в коем случае нельзя сильно волноваться. Всякая попытка ворошить прошлое ужасно на ней отражается. Если можно, сделайте так, постарайтесь не трогать прошлого! Если это только возможно, мой дорогой друг. С Марой не допустимы никакие фокусы, поймите меня правильно. Никакие фокусы подобного рода.

– Разумеется, о чем вы говорите. Но знаете ли, следствие, которое ведет сейчас полиция, так или иначе обязательно вторгнется в прошлое.

Поэт вздохнул:

– Да, наверное. Какая досада!

– Боюсь, это мешает и вашей работе.

На лице Роберта Ситона снова промелькнула чуть заметная улыбка.

– Знаете, я не хочу вас обманывать… Не мешает. Наоборот, даже как-то мобилизует, так сказать, вдохновляет. К тому же, вы же знаете, Джанет – великолепный сторож. Думаю, что даже вашему другу суперинтенданту приходится нелегко, когда надо пройти мимо нее. Между прочим, он был здесь сегодня утром.

– Да?

– По-видимому, кто-то в деревне видел, как я возвращался в ту ночь с ночного променада. И по времени это не совпало с тем, когда Мара видела нас с Джанет во дворе – помните, мы бегали посмотреть Китти? Я лично думаю, что тот, кто видел меня на дороге, что-то перепутал. Ну да ладно, мне показалось, что ваш суперинтендант вполне удовлетворился моим объяснением. Только вот мне немного не по себе при мысли, что могли растревожить Мару.

Найджел счел за лучшее не сообщать Роберту Ситону, что его друг суперинтендант обладает выдающимся даром казатьсяудовлетворенным предъявленными ему доказательствами. А сказал он вот что:

– Если вы не сочтете меня невежей, сующим нос не в свое дело, то позвольте мне дать вам совет. Надеюсь, вы не откажетесь. Так вот, очень прошу вас, чтобы ваше естественное желание оградить Мару Торренс с ее тайной не выглядело так, будто вы стремитесь уклониться от правдивых показаний относительно того, что случилось совсем недавно, а не в более отдаленном прошлом.

– Вы имеете в виду убийство? Полиция может располагать всем, что мне известно, – если только мне кто-нибудь объяснит, что же все-таки мне известно. Я хочу сказать, что мне известно относительно преступления, – решительно заявил Роберт Ситон, глядя прямо в глаза Найджелу.

– Хорошо. Ну, я пойду, помою руки перед ужином.

Через несколько минут, когда Найджел причесывался, напевая себе под нос хриплым баритоном какую-то немыслимую песенку, дверь его комнаты отворилась и голос Ванессы произнес:

– Я услышала, как вы поете. Можно войти? Я не знала, что вы здесь.

– Да?

– То есть, понимаете, это же не комната для гостей. Та с другой стороны коридора.

– Ее окна выходят во двор?

– Да. – Ванесса с видом исследователя прошлась по комнате, потрогала щетки Найджела, понюхала его крем для бритья, мыло. Было видно, что ее распирает от желания что-то сказать и она собирается с силами. – Фу, до чего же у вас душно, неужели вы этого не замечаете? Может, открыть окно? Спать с закрытым окном очень вредно для здоровья. Наш лейтенант – вы знаете, она командует скаутами, я же вам о ней рассказывала, – так вот она делает зарядку перед открытым окном, и летом и зимой, и при этом каждое-прекаждое утро. Она говорит, что так должны поступать все девочки и это самый лучший способ подготовиться к здоровому материнству. –Ванесса томно взглянула на него. – Между прочим, у вас нет, случайно, фарфоровой собачки, которая вам совершенно не нужна? Может быть, есть?

– Ты их собираешь?

– Да. Хотите посмотреть мою коллекцию? Я начала собирать с января. Фелисити, это моя самая лучшая подруга, так она собирает скрабов, египетских скрабов.

– Что? А, скарабеев. Жуков-скарабеев.

– Ага. Я и сама их боюсь. Я хочу сказать, что они могут быть заговорены, на них может быть проклятие. Ну что вы так долго? Сколько же времени вы, мужчины, тратите на завязывание галстуков и все эти ваши финтифлюшки!

Схватив его за руку, она потянула его из комнаты и дальше по коридору. В конце коридора она остановилась у двери, вынула ключи из своего крошечного ридикюля и отперла дверь.

– Видите? Разве это не настоящее богатство? Смотрите, какие они чудесные! – на одном дыхании произнесла она и подошла к каминной полке, всем своим видом показывая, как она гордится своим сокровищем и какое чувство собственника сейчас испытывает.

Найджел внимательно посмотрел на выставленных на полке фарфоровых собачек.

– Больше всего мне нравится вот эта, – сказал он.

– Тссс! И мне тоже, – с придыханием зашептала Ванесса, – только не говорите так громко. Нельзя заводить любимчиков – так можно оскорбить чувства всех остальных бедных собачек.

– У тебя ценная коллекция. Ты всегда запираешь комнату на ключ?

– Днем всегда. Правда, часто забываю. И если у вас есть с собой какие-нибудь ценные вещи, послушайтесь моего совета и тоже запирайте дверь в свою комнату.

– Но неужели…

– Нет, не нарочно, конечно. Но вещи все-таки пропадают, так бывает… – Ванесса совершенно серьезно смотрела на него. – В общем, это семейная тайна, но вамя ее открою. У нас в доме есть клептоман. И это очень грустно.

– И ты знаешь, кто это?

Девочка встряхнула волосами, они рассыпались по ее лицу, и она кокетливо посмотрела на него сквозь золотистую пелену.

– Этого я не должна вам говорить. Но я думаю, вы и сами можете догадаться…

После ужина они слушали музыку. Лайонел Ситон играл прелюдии Шопена и кое-что из Шумана – играл с заметным чувством и несомненной техничностью, отвернувшись от слушателей и словно вглядываясь в неземную, абстрактную красоту собирающихся в комнате сумерек. Зажгли свечи, и Ванессу попросили спеть; в конце концов она дала себя уговорить. Она пела шотландские народные песни, и ее тоненький, чистый голосок дрожал, как пламя свечей, колебавшихся время от времени, когда в окна задувал легкий порыв вечернего ветерка. Пропев две или три песни, она остановилась, заявив, что от пения у нее вся спина вспотела и это очень неприятно, потому что пот теперь стекает вниз. Было и в самом деле очень душно, воздух казался теплым, как парное молоко, и густым, как застывающая похлебка. Найджел внутренним чутьем ощущал напряженность, существующую между членами семьи, и эта напряженность не была только следствием духоты – признака надвигающегося дождя. Конечно, природа тоже напряглась в ожидании первого удара грома, который должен был докатиться до этой комнаты из-за темной кромки туч, нависшей на горизонте над светлой полоской еще освещенного солнцем неба. Найджел смотрел в окно и ждал этого первого удара грома. Сидевшая у окна Джанет Ситон сжала сплетенные пальцы и слегка наклонилась к окну. Она тоже смотрела на небо в ожидании грозы. Найджелу показалось, что она с облегчением вздохнула, когда около одиннадцати часов, сославшись на то, что его клонит ко сну, он поднялся к себе в комнату.