355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Никлас Бурлак » Американский доброволец в Красной армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейхстага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945 » Текст книги (страница 9)
Американский доброволец в Красной армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейхстага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 01:14

Текст книги "Американский доброволец в Красной армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейхстага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945"


Автор книги: Никлас Бурлак



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

20 июля 1943 года
Наступление

Немецкие войска не собирались отступать. Не было у них неразберихи, не было панического отступления, на которые мы надеялись. Каждый наш метр вперед давался колоссальным напряжением сил, потерями людей и техники. Нам приходилась, что называется, зубами вгрызаться в оборонительные рубежи немцев. Они стойко защищали каждую свою позицию. Опытные и хорошо вооруженные, они не раз переходили в яростные контратаки. Тем не менее, когда удавалось брать пленных солдат, многие из них кричали: «Гитлер капут! Гитлер капут!»

Кровавые атаки и контратаки сменяли друг друга, передовая смещалась то вперед, то назад. После 12 июля каждый божий день грохот пушек, разрывы бомб, минометная и пулеметная стрельба не умолкали ни днем ни ночью. Страшнее всего были душераздирающие крики агонизирующих раненых.

За восемь дней с 12 по 20 июля мы видели буквально тысячи и тысячи – наших и немецких – недавно убитых солдат и офицеров, тела которых не успевали хоронить. Трупы на солнцепеке разлагались, наполняя воздух ужасающей вонью. Похоронные команды не успевали справляться. Медики тоже не успевали выносить из-под огня и с поля боя тяжелораненых и доставлять их в полевые медицинские перевязочные пункты и госпитали. По земле невозможно было ступить и шагу, не споткнувшись о мертвое или полуживое человеческое тело. Тогда я впервые обратил внимание на то, что многие немецкие убитые – солдаты и офицеры – лежат без сапог.

– Кто, по-твоему, их разувает? – спросил я Орлова, самого старшего и самого опытного в моем экипаже.

– Слушай, старшина, – сказал Орлов, горько усмехнувшись, – в Красной армии пехота никогда не имела таких сапог, какие мы видим у немцев. У нашей пехтуры только эти чертовы ботинки, говнодавы, одним словом, портянки и обмотки. Поэтому наша пехота и разувает немцев. Не зарывать же добро в землю! Кто за это осудит?

– Понятно, – ответил я ему. – Есть у меня еще один вопрос. Чем объяснить такое необыкновенное пристрастие наших пехотинцев, артиллеристов, да и танкистов к немецким ручным часам и зажигалкам? Они их снимают с рук живых военнопленных и мертвых немцев. Лезут в карманы мертвым…

– Та же история, – отвечал Орлов. – Много ты видел советских граждан с наручными часами? Переделывали даже каминные часы на наручные. Получалось как у коровы седло…

За время нашего восьмидневного участия в боях от Понырей до Дмитриева-Льговского наша танковая бригада потеряла половину своего личного состава, половину танков, бронетранспортеров, орудий и грузовых машин. В некоторых сгоревших танках – наших, и немецких – мы видели обугленные тела. Если до них дотрагивались, то они рассыпались.

Картина разрушений поражала и подавляла меня, вынуждала вспомнить «Апофеоз войны» Верещагина с пирамидой из черепов на фоне безлюдного пейзажа и кружащимися черными воронами…

Под вечер мы выбрались из танка и стали осматривать повреждения, полученные за дни боев. Машина казалась инвалидом: боковые крылья изрядно помяты, броневые полосы прошиты, два катка вообще отсутствовали, и было непонятно, как гусеница при этом не пострадала. Башня нашего танка во многих местах оказалась «облизанной» крупными осколками или, может быть, мелкими снарядами и пулеметными пулями.

– Просто чудо, что мы еще не сгорели, – сказал Кирпо. Мы с ним осматривали левый бок танка, а Орлов и Филиппов – правый бок.

Вдруг Филиппов крикнул:

– Хенде хох, сукин сын!

Мы с Кирпо переглянулись, недоумевая. Кому это он крикнул? Неужели рядом с нами оказались немцы?

– Только попробуй убить его, – послышался голос Орлова, – я тебя самого пристрелю! – сказал он Филиппову.

Мы с Кирпо обошли танк и увидели странную картину: немецкий солдат, согнувшись вперед пополам, стоял между Орловым и Филипповым. Обеими руками он держал вываливавшиеся из его брюха внутренности и, конечно, не мог поднять руки. Видел ли это Филиппов? Но Орлов наверняка узрел, в каком состоянии был немец. В руках у обоих были наганы. Филиппов целился немцу в спину, а Орлов целился в Филиппова.

У меня мелькнула мысль: зачем этот немец бросился к нашему танку? Не потерял ли он со страху рассудок?

Немец смотрел на Орлова, на меня, на Кирпо, но он нас не видел. Мы все застыли на местах. А немец вдруг упал, ударившись головой о каток танка. Он был мертв.

Филиппов наконец увидел, что немец лежал с вывалившейся из живота кучей кишок. Все понял, спрятал наган и попросил прощения у Орлова. Филиппова стошнило. Орлов убрал свой наган в кобуру.

23 июля 1943 года
Кроливец, Украина

Все пережитое нами после 5 июля, Малого Сталинграда и нашего вгрызания в заградительные рубежи, было страшно. Отдельные атаки нашей бригады постепенно сливались в крупное контрнаступление войск Центрального, Брянского и Степного фронтов. Перед нами лежали земли Украины и Белоруссии. Как и в других подразделениях Красной армии, у нас в разведроте служило много украинцев и белорусов. У многих из них оставались родственники на оккупированных территориях. За последние два года они, как и я сам, не получали никаких известий. Никто не знал, так же как и я, живы ли наши близкие.

Сегодня по радио слышал два интересных и важных сообщения, касавшиеся последних сорока девяти дней. Курскую битву называют крупнейшим танковым сражением в истории всех войн: в боях участвовало более 2 миллионов человек, 6500 танков, 4500 самолетов, 20 тысяч арторудий и минометов, на позициях было заложено более 2 миллионов противотанковых и противопехотных мин.

Совинформбюро сообщило, что Рузвельт и Черчилль выступили с обращениями к Красной армии. «За эти месяцы упорных боев ваши вооруженные силы, их боевая выучка, мужество, самоотверженность и упорство не только остановили наступление немцев, но позволили начать успешное наступление…» – написал в своем обращении президент США Франклин Делано Рузвельт.

Продвигавшимся на запад красноармейцам попадали в руки письма, дневники и фотографии немецких солдат и офицеров. Из них с очевидностью явствовало, что захватчики считали себя представителями высшей расы.

Высшей расы?..

…В Кроливце, городе неподалеку от Киева, мы познакомились с искалеченным украинцем тридцати шести лет, по фамилии Степанюк. У него были ампутированы ноги, он передвигался на низенькой тележке, как Порги из оперы Джорджа Гершвина «Порги и Бесс». Вот что Степанюк поведал (его рассказ я позже, по памяти, записал):

– В сентябре 1941 года, около двух лет назад, эсэсовцы согнали почти сорок тысяч мирных жителей к оврагу, который у нас называют Бабий Яр. Нам приказали раздеться догола и начали всех расстреливать из пулеметов. Эти бешеные собаки убивали детей и стариков, молодых матерей с грудными младенцами на руках, даже инвалидов. Моя жена была на седьмом месяце беременности, мы были вместе, я держал ее за руку. Помню, как дрожала ее рука… Расстрелянных сбрасывали в яр. Поздно ночью я пришел в себя и понял, что все вокруг и лежавшая рядом со мной жена – все мертвы. У меня было несколько пулевых ранений. Кое-как я выбрался из-под груды мертвых тел. Мой друг, тракторист, помог мне перебраться сюда в Кроливец, к родителям… Жив остался, но, видишь, без ног…

Встретив на пути реку Десну, войска не ждали наведения понтонных мостов, а переправлялись на рыбачьих лодках или плотах, собранных из попавшихся под руку бревен. В местах, где Десна оказывалась неглубокой, наш взводный Милюшев первым вел свой Т-34 прямо по дну, а мы следовали его примеру.

Хоть победа давалась нам дорогой ценой, мы все же продвинулись от Понырей в глубь Украины и Белоруссии более чем на 200 километров.

На все это время мы с Принцессой потеряли друг друга из виду. Но я бережно хранил в памяти каждое мгновение тех двух волшебных ночей. Всякий раз, стоило мне закрыть глаза, я видел ее. С нею были связаны все мои надежды. От ее улыбки радостно трепетало мое сердце. Вопреки здравому смыслу, я продолжал надеяться на встречу с нею, живой и невредимой, как только эта кровавая бойня закончится.

Мои мечты сбылись, но совсем не так, как мне этого хотелось, и не так, как я их себе рисовал.

29 сентября 1943 года
Реабилитационная часть. Украина
Чудесное явление Принцессы

23 августа, то есть тридцать семь дней тому назад, наш танковый корпус – вернее, то, что от него осталось, – форсировал реку Днепр южнее белорусского города Лоева и стал вгрызаться в оборонительные рубежи противника. Тут-то и подбили мой танк. Случилось это на 49-й день Курской битвы. Мы почувствовали сильный удар внизу слева, и наш Т-34 остановился как вкопанный. Ни назад, ни вперед машина не двигалась. Орлов попробовал повернуть танк вправо. Не получилось. Попробовал налево. Танк закружился юлой против часовой стрелки.

– Разорвана левая гусеница, – пробасил Орлов.

Открыть верхний люк и выбраться наверх? Опасно: немецкие снайперы тут же «снимут». Выбираться придется через нижний люк, если его не заклинило.

«Смотрины повреждений – прямое дело командира», – не раз повторял во время учений Милюшев. Нижний люк, слава богу, не заклинило, и я не без труда выбрался из машины наружу. Мотострелки продвинулись вперед. Вокруг рвались немецкие мины. Орлов оказался прав: нашу левую гусеницу раздробило вместе с двумя передними катками.

Орлов приоткрыл свой люк.

– Ну что там, командир? – выкрикнул он мне.

– Гусеница накрылась, вместе с двумя передними катками, – крикнул я в ответ. – Без техпомощи с ремонтниками и запчастями не обойтись. Отстреливайтесь! Я ползу за бугор. Техпомощь там, на правом берегу. Держитесь! – Это все, что экипаж от меня услышал.

Ползти по-пластунски быстрее многих других я научился еще в Актюбинском военкомовском всеобуче, затем в Московской школе и, наконец, во время учений южнее Курска.

Я успел проползти метров шестьдесят, когда позади послышался нарастающий рев немецкого пикирующего бомбардировщика, а потом – оглушительный взрыв. Я полностью отключился.

Лишь в середине сентября туман, окутывавший мое сознание, стал постепенно рассеиваться. Мне почудилось, что справа, рядом с моей постелью, я вижу профиль моей Принцессы Оксаны. Я попытался ее окликнуть и снова провалился в забытье. Не знаю, сколько прошло времени – минут, часов или дней, прежде чем я снова увидел – на этот раз не профиль, а анфас «советской Дины Дурбин». Она склонилась надо мной и, мило улыбаясь, шевелила губами. Пытаюсь ей сказать: «Говори громче!»… и снова провал.

Через какое-то время снова она. Снова улыбается.

– Ты меня слышишь? – спрашивает.

– Да! – отвечаю я. – Где мы?

– В комнате реабилитационной части госпиталя, – отвечает Оксана.

– Дом? – спрашиваю я.

– Имение в чудном лесу. Американский фильм «Большой вальс» помнишь? Штраус и Карла Доннер едут по лесу под Веной, он играет на скрипке, а она поет. Смешной извозчик подпевает. Помнишь?

– Помню! – отвечаю.

– Ну вот, и наша реабилитационная часть – так ее назвал полковник Селезень – находится в таком же дивном лесу. И ты скоро в этом убедишься. Своими глазами увидишь эту красоту.

– Орлов, Кирпо и Филиппов тоже здесь, в этой части?

Пауза. Принцесса отвернулась от меня. Вытирает, кажется, слезы. Поворачивается ко мне и с трудом произносит страшное, как тот удар снаряда по нашей гусенице:

– Их здесь нет! Совсем нет!.. Царство им небесное…

– Как?

Оксана помолчала, потом стала рассказывать. Каждое слово давалось ей с трудом.

– Я этого не видела. Рассказал твой комвзвода. Он дважды приезжал к нам, хотел тебя навестить.

– Что он сказал о ребятах?

– Его танк шел справа от твоего. Милюшев увидел твой неожиданный стоп. Видел немецкого пикировщика, видел, как твой танк запылал, стал как огненный шар. Сообщил об этом капитану Жихареву. Тот – в штаб бригады. Милюшев думал, что ты тоже был в танке…

– Значит, их больше нет?..

– Нет, Николасик, нет!

– Глоток спирта можно?

– Нет! Дам тебе глоток грузинского киндзмараули.

– Давай!

– Это полковник Селезень добился у начсанфронта для выздоравливающих танкистов нашего корпуса.

Оксана приподняла мне голову и влила мне в рот из медицинской мензурки глоток вина. Перед глазами у меня промелькнули все трое: Орлов, Кирпо и Филиппов. Орлов вдвое старше нас. Кирпо, Филиппову, как и мне, – восемнадцать с половиной. Было…

Снова отключка… и снова она, Оксана. Я вспомнил, как полз по-пластунски.

– Кто меня нашел?

– Я.

– Как?

– Слушай, Николасик. Только не отключайся. Обещаешь?

– Да.

– После взрыва твоего танка мотопехи и оставшиеся тридцатьчетверки ушли вперед. На поле вышла похоронная команда. Они собирали тела убитых и сносили их к большой и глубокой немецкой траншее, которая должна была стать братской могилой. Со всех поснимали жетоны и отправили в корпус. Среди убитых и приготовленных к захоронению я увидела танкиста в темном комбинезоне и танкошлеме. Сердце защемило. Решила подойти ближе. Увидела, что ты.

– Я? Среди мертвых?

– Так бывало не раз… На войне все возможно… Прикоснулась щекой к твоей шее и мгновенно почувствовала едва-едва заметно бьющийся у тебя пульс… Позвала своих. Уложили тебя на носилки и понесли к реке. У нас там расположился перевязочный пункт. Разрезали ножницами комбинезон, гимнастерку, нижнюю рубашку. Они все были пропитаны твоей кровью. Осколочное ранение грудной клетки, левого плеча и предплечья. Положили стерильные накладки, забинтовали. Сделали тебе укол противостолбнячной сыворотки и отвезли в госпиталь. Полковник лично был в операционной. Я ему доложила о тебе, и он сразу взял тебя на операционный стол. Полковник Селезень – опытный хирург. Ему ассистировал…

– Хирург Карлов?

– Нет, нет, Николасик. В начале наступления Карлова перевели в госпиталь 70-й армии. Георгию Сергеевичу ассистировал новый хирург Скобцев. Они около двух часов вынимали из тебя осколки и что-то там сшивали. А на другой день тебя чуть было не увезли приехавшие за тяжелоранеными из эвакогоспиталя. Но я им сказала решительно: «НЕТ!» Они спрашивают: «Почему?» Отвечаю: «Этого раненого мы здесь, у себя выходим». Спрашивают: «Вы кто такая?» Отвечаю: «Старшая медсестра». Они идут к полковнику Селезню. Я решила их опередить, говорю Селезню:

«Они хотели Никласа увезти в свой эвако, но я им сказала, что мы его здесь сами выходим!»

«Почему вы так решили, Оксана?» – спрашивает меня Георгий Сергеевич.

Я подошла близко к нему и тихо сказала ему почему. Он посмотрел на меня изумленными глазами и через минуту сказал эвакомедикам, что, мол, этого раненого мы оставляем у себя. Вот так, дорогой мой Николасик…

Так странно никто раньше не переделывал моего имени. Даже мама.

– Что же такое ты сказала полковнику, после чего он посмотрел на тебя изумленными глазами? – спросил я.

Принцесса Оксана заулыбалась как-то странно:

– Неужели ты сам не догадался, Николасик?

– Нет, конечно! – слукавил я.

– Я ему сказала… сказала… что очень…

– Что?

– Что очень тебя люблю. Вот!

Я почувствовал легкое головокружение, похожее на то, что было 16 апреля в сосновой роще под Курском.

– Можно мне еще одну пробирку киндзмараули? – попросил я.

– Можно, – ответила Оксана. – Только одну на двоих, ладно?

– Ладно!

Если бы нас в этот момент увидел Роман Кармен и сделал фото – Оксана в белоснежном накрахмаленном халате с фонендоскопом на шее и пробиркой вина в руке – и я: весь перебинтованный, с левой рукой, подвешенной на широких бинтах к потолку, – он бы назвал снимок не иначе как «Любовь и война».

2 октября 1943 года
Реабилитационная часть

Вчера все медсестры и санитарки, подчиненные Принцессе Оксане, вместе с ней мыли полы и окна, протирали пыль и наводили чистоту в имении, в котором расположили часть, которой, кажется, не было ни у одного другого танкового соединения. Идея создания такой части была проста и разумна. Новый командир корпуса желал во что бы то ни стало сохранить для корпуса танкистов, которые в Курской битве обрели опыт наступательных боев. Эвакуированных в тыловые госпиталя раненых танкистов корпус бы потерял. После выздоровления их бы наверняка направили в другие танковые соединения.

Полковник Селезень сразу взялся за воплощение идеи комкора в жизнь: лично провел рекогносцировку всей местности, нашел этот дивной красоты участок леса и в нем – пустовавшее старое, дореволюционной постройки чье-то имение. Заставил привести его в порядок для приема раненых. Полковник Селезень также добился в медсанупре фронта специального питания для этих раненых. Он также решил, что заведовать этой частью должна уже лейтенант медицинской службы Принцесса.

Во время «генеральной уборки» всего помещения «реабчасти» Оксана сказала мне:

– Похоже, нас собирается посетить важное начальство. Может быть, приедет полковник Селезень…

Интересный человек был полковник Селезень. Это был разносторонний и высокообразованный офицер. До войны он трижды обошел весь земной шар в качестве судового доктора, потом стал главным хирургом Севастопольского военно-морского госпиталя и был им первые четыре месяца войны. Нам было известно, что он отлично знает русскую, украинскую и западную литературу, как и его жена – курсистка Бестужевских курсов в Питере, преподававшая в университете русскую литературу и владевшая русским, украинским, французским и английским языками. Немцы в 1941 году взяли Харьков быстро и совершенно неожиданно для горожан. После освобождения Харькова полковник Селезень попросил у комкора трое суток для поездки туда, чтобы узнать о судьбе своей жены и десятилетнего сына, которые не по своей вине в течение почти двух лет оставались на территории, оккупированной немецко-фашистскими захватчиками.

Мы знали, что он только что возвратился из Харькова. С Оксаной мы говорили о том, что хорошо бы попросить полковника рассказать нам, выздоравливающим танкистам «реабчасти», и медперсоналу о своей поездке в освобожденный город.

Селезень приехал с еще двумя врачами. Они осмотрели всех танкистов. Мне было сказано, что надо еще по крайней мере пять-шесть недель оставаться в «реабчасти» до полного выздоровления. Интересно, что полковник Селезень все время осмотра разговаривал со мной по-английски, что доставило удовольствие и мне, и ему в равной мере. Принцесса внимательно прислушивалась, наверное пытаясь вспомнить уроки английского, который преподавала в школе ее мама.

По окончании обхода Оксана собрала в холле всех ходячих пациентов и весь медперсонал, чтобы послушать полковника Селезня.

– Мой родной город встретил меня развалинами, – начал свой рассказ полковник. – С балконов свисали тела сотен повешенных с табличками на груди: «Partisan». В центре города почти все многоэтажные дома были разрушены и превращены в груды битого кирпича. Украинская национальная галерея изящных искусств сгорела, а до этого разграблена немцами. Пятьсот двадцать четыре объекта были полностью уничтожены: заводы, фабрики, институты, школы и больницы…

Как рассказал полковнику Селезню военный комендант города, многих членов семей комсостава Красной армии немцы арестовали и прогнали через весь город к железнодорожному вокзалу, перед своим отступлением погрузили их в телятники.

Полковник Селезень нашел свой дом. Он оказался наполовину разрушен. В половине, где он жил до войны с семьей, все окна были выбиты, а двери сорваны с петель. Пожилая соседка из одноэтажного дома, стоявшего невдалеке от пятиэтажного, узнала доктора, у которого лечилась перед войной.

– Своими глазами видела, – рассказала она, – как из вашего дома все семьи командиров Красной армии выгоняли и гнали их на вокзал. Видела вашу жену и сына.

Полковник Селезень отправился на вокзал, разыскал железнодорожника, который видел, как женщинами с детишками набивали скотовозные вагоны и как целый эшелон погнали в сторону Полтавы. По грунтовой дороге, изрытой воронками от снарядов и авиабомб, полковник Селезень поехал на машине параллельно железной дороге в сторону Полтавы. Проехал чуть более 30 километров и невдалеке от населенного пункта со странным названием Кобыляки на полустанке увидел остовы сгоревших вагонов. Около сотни пехотинцев в противогазах, вооружившись носилками, перетаскивали обгоревшие останки и пепел, остававшиеся от людей, к огромной траншее, вырытой в чистом поле для захоронения. В воздухе за многие сотни метров от этого места висел тяжелый запах горелой человечины.

Командовавший батальоном (или, может быть, ротой) пехотинцев, выполнявшей эту скорбную работу, сказал полковнику, что ему приказано не зарывать траншею, пока на место не прибудет правительственная комиссия. Она должна подготовить все необходимые документы, свидетельствующие о варварском преступлении, совершенном гитлеровскими войсками СС при отступлении из Харькова.

Полковнику Селезню не осталось ничего, кроме как пройтись вдоль траншеи с останками, вынуть чистый носовой платок, осколком снаряда набрать малую горстку пепла, туго завязать платок и положить его в свой планшет.

– Вот небольшая частица того, что оставили мне от моей любимой жены Татьяны Григорьевны и сына Володи фашистские нелюди, – закончил свой печальный рассказ полковник.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю