Текст книги "Смерть во сне"

Автор книги: Никита Божин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Да, это просто позор. В Европе такого и близко нет. А что на уме у русских, объяснить невозможно, – не унимался Илья.

– Сейчас должен Гришка появиться, – загадочно сказал дядя Юра, – он вам что хотите объяснит и расскажет, мужик он умный, пьет только много.

– Не появится, – буркнул Вася.

– Чего, опять валяется у калитки пьяный? – в шутку спросил дядя Юра.

– Не, его ж сегодня менты забрали.

– За что это? – удивился Артем.

– Говорят, кассу взял в редакции газеты.

– Гришка кассу взял? – еще сильнее удивился Артем.

– Не верю, – заявил дядя Юра.

– Да там и понятно, что не он. Но, похоже, посадят его, – все нагнетал Вася, наслаждаясь моментом своей осведомленности.

– Так откуда информация, давай точнее? – серьезно насел на него Артем.

– Да мамка с работы пришла, рассказывает: Зинка их, бухгалтер, подняла хай, что из кассы пропало 26 385 рублей 19 копеек (столько, вроде бы). Говорит, похоже, растрата, но та не созналась. А там Гришка пьяный ходил, стихи какие-то на публикацию принес, на него и показали. Вот его и забрали.

– Ничего себе история. Дядя Юра, слышал? – дивился Артем.

– Еще как слышал.

Илья молчал, он снова хотел ввернуть наблюдение, что такого в Европе ни в жизнь произойти не могло, но сообразил, что сейчас лучше помолчать со своим комментарием, и неожиданно для всех первый произнес.

– Спасать надо Гришку этого.

Компания поддержала идею о спасении, все, кроме Ильи, быстро допили свои бокалы, и все вчетвером загрузились в его машину и поехали к отделению полиции. Ситуацию координировал Артем, работающий в местной прокуратуре, и потому в перспективе не будет послан куда подальше полицией просто так. Отец Артема тоже служил в прокуратуре, но в должности сильно выше сына, и этот фактор вдвойне препятствовал возможность послать Артема, тем более в городе хорошо знали как отца, так и сына. К тому всем поднимало боевой дух присутствие Ильи, как представителя другой страны, от европейского суда по правам человека.

Гришкой, которого поехали выручать, звали Григория Андреевича Брагина, бывшего военного, ныне живущего на пенсию, нигде не работающего. Он увлекался написанием стихов, часто обивая пороги всевозможных местных меценатов, и время от времени издавал свои сборники самиздатом за деньги благотворителей. В целом в городе его многие знали, в частности, знали слабость к выпивке, часто обнаруживая Гришку в непотребном состоянии в самых разных частях города. Это неловкое обстоятельство не мешало оставаться на плаву в обществе, и люди все равно знали его как незлобного, но острого на язык человека, отчего стихи пусть и малоизвестны, но в определенных кругах ценились. Многие тексты отдавали нескрываемой антигосударственной тематикой, что никак не задевало местных властей, не считавших автора за человека. Григорий много времени проводил в типографии и редакции, где его прекрасно знали и часто видели окровенено выпивши. Он иногда стрелял деньги, но всегда все отдавал, то со скромнейших гонораров от продажи книг, то с военной пенсии. Несмотря на пристрастие заложить за воротник, в свои годы Гришка выглядел прилично, после запоев следил за собой, смотрелся поджарым, носил довольно длинную, но объективно запущенную прическу, при этом всегда исправно брился. Глаза у него – цвета мяты, с небольшой затуманенностью, точно пелена стелется над землей. Выражался Гришка крайне интеллигентно и культурно, будучи трезвым, лишь декоративно используя мат. Жил одиноко, без семьи, впрочем, возможно был разведен, этого никто не знал. Жил в своей квартире и общался с таким широким кругом людей, что в некотором смысле олицетворял местную знаменитость. Он шатался не только по городу, но и любил прокатиться на велосипеде до деревень и сел, облюбовав возможность выпить водочки на природе, посмотреть на птиц, походить вдоль сельских домов, выпивая с дедами. Одни словом – районная знаменитость и вхожий в дома человек. Только Илья слышал про него впервые, несмотря на то, что Гришка сюда переехал уже лет пятнадцать как, для Ильи рассказ звучал в новинку, но он с полнейшей серьезностью и граничащей с пафосом уверенностью решил ему помочь, почитая спасение текущим долгом. Как потом он с гордостью думал: был бы русским – не стал бы помогать, но я давно другой человек.

Прибыв к отделению, спасители быстро взялись за дело, и, благодаря усилиям и возможностям Артема, удалось оперативно переговорить со следователем и его подчиненным, на пару проводившим допрос. Помимо них про задержание Гришки в отделении знали все, из уст в уста передавая, что забрали бедолагу, теперь точно посадят, хоть и не виноват он.

Первым на контакт пошел подчиненный следователя, кратко изложив суть да дело, и признался:

– Да я понимаю, да и Дмитрий Семенович (следователь) тоже понимает, что подстава это, что бухгалтерша проштрафилась, но сознаться боится – у нее ж из зарплаты взыщут или выгонят, вот она на Гришку и показала, а все в редакции подтвердили. Ему сейчас реально проще сознаться, легче будет.

– Сознаться в чем? – удивился Илья.

– В краже, – сказал Артем.

– Так он же этого не делал.

– Ясно, что не делал, но какие у нас варианты? Дело есть, надо закрыть, – говорил помощник.

– Я хочу поговорить со следователем, – твердо заявил Артем.

Следователь оказался человеком беспрецедентно суровым и безразличным, вел он себя нагло и уверенно, в одинаковой манер общаясь как дома, так и на работе. Ничего слушать он не хотел, заявив, что сядет этот Гришка как миленький, и ему уже все ясно, а признание вообще суть дела не изменит.

– Он же невиновен, – чуть ли не шепотом произнес Илья.

Следователь посмотрел на него как на слабоумного, не став ничего комментировать.

– Товарищ капитан, – обратился к нему Артем, – давай на чистоту. Я понимаю, что тебе надо дело закрывать. Но и Гришку сажать совсем не вариант. Он воевал за страну, у него наград куча, и явно он не мог ничего взять. Его весь город знает.

– Тебе чего надо?

– Давай в этот раз не будем сажать невинного, – предложил Артем.

Следователь смотрел на него стеклянным взором, не выражая никаких эмоций. За всю его практику Гришка стоял не в первом десятке тех, кто получал срок просто так, поэтому никаких взволнованных чувств не испытал. Кроме того, он знал, что и отец Артема не безгрешен, но имел удивительную способность не трепать языком и даже самому Артему не изъявил желание рассказать парочку шокирующих историй про папашу. Из всей ситуации его и смущало лишь спонтанное, почти шуточное внимание коллеги из прокуратуры к этому персонажу, поэтому он сказал.

– Пусть бухгалтерша приедет и даст показания.

На том и решили. Вся компания снова загрузилась в машину Ильи и по наводке подчиненного следователя поехала по адресу, где жила та самая женщина, подставившая Гришку. А следователь не стал терять время и продолжил методичное давление на подозреваемого, но тот оказался редким по устойчивости психики человеком и держался как надо, периодически отбивая нападки следователя фразами: Я людей в грузовики по кускам загружал. Давить на меня бесполезно, испугать меня невозможно.

Бухгалтер местной редакции Зинаида Фролова проживала с мужем и сыном в частом доме почти на окраине города. Машина с группой по спасению Гришки добралась туда буквально через десять минут и, ударив по тормозам, остановилась у самого забора. За забором залаял пес, судя по голосу – обычная дворняга, не слишком крупная, но звон цепи о какой-то столб пугал своей бешеной интенсивностью. Внешний вид дома выдавал, что здесь идет большой ремонт. Лицевая часть фасада наполовину покрыта сайдингом, рядом сложены кучи щебня, песка, какие-то еще материалы, плохо различимые в темноте. В доме светились окна, судя по всему, работал телевизор. Надо полагать, люди внутри мирно смотрели телевизор, может быть даже смеялись над каким-нибудь шоу, и о судьбе Гришки беспокойства не проявляли.

Илья стал искать звонок у калитки, тогда как остальные оказались смелее, попытавшись открыть дверь, обнаружили, что она заперта, и начали барабанить «что есть сил» в забор. За забором пес сходил с ума, из соседнего дома вышел за калитку сосед, с любопытством наблюдавший за происходящим. Спустя буквально минуту калика дома Фроловых распахнулась, и перед гостями появился муж Зинки, одетый в шорты и шлепки, а на голое тело наброшена куртка, в зубах его вальяжно болталась сигарета.

– Вам чего надо? – спросил он.

– Жена дома? – спросил Артем.

– Тебе зачем? – с наездом спросил муж.

– Затем, что она человека подставила, и он может получить срок за то, чего не совершал. Не по-людски как-то получается. Обсудить надо.

– А, этот синюжник, что ли? Не смеши меня, кому он к черту сдался? – борзо парировал муж.

– Нам сдался, – сказал дядя Юра.

– Мужики, ну вы сейчас серьезно? Вам какое дело вообще, я не понимаю?

– Самое прямое. Мы сейчас едем в ментуру, и там твоя жена дает показания, рассказывая все, как есть.

– Никуда я не поеду! – послышался сзади робкий, надрывной голос бухгалтерши.

– Зина, иди в дом! – подначивал ее муж.

– Вот у вас совесть есть вообще? – негодовал дядя Юра, – подставить человека и дома спокойно жрать, смотреть телевизор!

– Да, а что тут такого, я не понимаю? – удивился муж.

– Сам виноват, вечно пьяным лазит. Достал уже всех, – оправдывалась Зинка.

– Какая разница, пьяный, или какой? Он брал что-нибудь, воровал?

– Это он украл! – уже переходя на слезы, говорила Зинка.

Муж хотел захлопнуть калику, но Вася, будучи самым здоровым, сориентировался и рванул вперед, не дав ему это сделать.

– Да я сейчас ментов вызову! – завопил муж.

– Это совсем не обязательно, мы сейчас туда и поедем, – важно сказал Артем.

– Я никуда не поеду! – орала Зинка.

На разворачивающийся сценарий потихоньку собирался зритель из числа соседей, спустя пару минут все уже плюс минус были в курсе вопроса, и мнения относительно того, что надо делать, разошлись. Кто-то всецело поддерживал Зинку, не видя проблемы в том, что случилось, иные, напротив, порицали подлый поступок, заявляя, что отправить в тюрьму невинного – греховно и аморально. А еще какой-то порядочности хотим от государства, – доносилось со стороны.

Зинка ни в какую не признавала вину, уже не открещиваясь, что это, в самом деле, ее растрата, она не видела ни единой причины, почему так нельзя поступить, и что жалеть этого Гришку. Ни на секунду сердце ее не екнуло, что горе коснется другого человека, что это, быть может, поломает всю его оставшуюся судьбу, это ее не печалило, как и ее мужа, и половину соседей. Илья, наравне со всеми, пытался образумить ее, но у него получалось хуже всего, а потому он тактично замолчал, все еще думая, какой сюрреализм перед ним разворачивается, и что в Европе такое невозможно. Финальным козырем стало заявление Артема, что он работает в прокуратуре (приврав про свою должность), и дело так не оставит.

Созвонившись с главным редактором той самой единственной газеты в городе, бухгалтер была вынуждена изложить, что ситуация приобретает сложный оборот, и так просто Гришку посадить не получится, а значит, и растрата не спишется. Тем более местная газета работает на интересы правящей власти, облизывая ее с ног до головы, и такой удар по репутации, который мог перерасти в огласку, им нежелателен, потому главный редактор поручил Зинке ехать в отделение, а сам между тем сделал пару звонков, похлопотал, и дело удалось замять.

Уже поздним вечером Гришка в компании Ильи, Артема, Васи и дяди Юры вышел совершенно свободным человеком.

– Ваша газета «Мое мнение» – как же это цинично, – первое, что высказал Гришка, когда вышел из камеры, – никогда об этом раньше не задумывался. А ты Зинка? – обратился он к стоявшей в слезах Зине, для которой эта суета так же благополучно кончалась, но она не желала отвечать и просто ушла прочь.

– Не приду больше к ней на чай никогда, – подвел итог вечеру Гришка.

– Ну, ты как? – спросил его дядя Юра, – что чувствуешь?

– Вот она, свобода. Как же приятно, – восторгался он, выйдя на улицу, после чего стал горячо благодарить своих спасителей, среди которых знал всех, кроме Ильи, но и ему выразил свое почтение.

– Ну, ты как, дядь Гриш? – спросил Артем.

– Очень даже неплохо. Одно только пугает – как жить теперь? Как людям верить? Все, что с нами происходит – постановка. Настоящий театр же.

– Да, Зинка та еще актриса оказалась.

– Кто во что горазд.

– Да дура она, – коротко обозначил Артем.

– Да, дура, это понятно. С другой стороны, не виню ее. Боялась она. У нее ж дом, ребенок, муж бездельник, шабашит где-то, толком не работает. Сама мне как-то плакалась, говорит, мол, Григорий Андреевич, как мне тяжело. Чаем тогда угощала, конфетами. А потом с этой кружки мои отпечатки снимали.

– Надеюсь, ее уволят.

– Да нет, пусть пашет. В наказание ей, потому что условия ее работы в этой мерзкой шараге невыносимы, что люди, уходя с ее места, радуются работе в супермаркете на кассе. Они же там все чертовы бюрократы и выслуженцы. Так что пусть помучается, – улыбался Гришка.

– И все же, как у нее совести хватило так вас подставить, ведь знала ж, зараза, что сама напортачила, а на вас спокойно вешает. Да и следователь, ну я все понимаю, привыкли они всех подряд сажать, но вас-то весь город знает. Как он может на чистом глазу вас в тюрьму отправлять, зная, что просто так, – переигрывая, выражал удивление Илья.

– Может быть, он очень даже и думал, что есть за что.

– В смысле? Он же сам сказал бухгалтершу привести. Знал же ведь все, – заметил Вася.

– Знал, а верил в иное. Ему ж и план надо выполнять, и дело закрыть, и звания новые получать. Дел, понимаешь, невпроворот. Должны ж они страну от таких, как я, оберегать, вот он и оберегал. Просто на меня успели пальцем показать чуть раньше. Показали бы на другого, от другого бы оберегал. А тут вы подоспели, пальцем на Зинку показали, а пальцев у вас много, да и важные есть, с перстнями, так сказать, вот он и понял, что есть для родины зло поопаснее Гришки Брагина.

– Будете теперь стихи про родину-то писать? – спросил Вася.

– А чего нет? Буду. Моя родина – это не люди, это вот, город, природа. Я не патриот ведь. Хотя страшно хочется быть патриотом и любить свою страну. Но не дают.

– А вы ж говорили следователю, что воевали, что у вас награды?

– Говорил, – скромно опустив глаза, сказал Гришка.

– А он что?

– А ему все равно. Знаешь, как батя мой говорил, когда я после армии домой вернулся, и меня в ментуру звали на работу. Говорил: если скажут тебе – иди, отца своего скрути и в кутузку, если сможешь, быть тебе ментом, а если нет, то извиняй. Я ведь и не смог – в армию вернулся. Там хоть отца крутить не пришлось.

– И правильно! Нечего среди них делать. Тем более после войны ужасов повидавши, – говорил дядя Юра.

– Да, ужасов полно. До сих пор, смотрите, все тело в шрамах.

Он снял футболку, показывая раны. Некоторые из присутствующих уже не один раз их видели.

– Видите, как мне дорога эта страна. Одно ранение еще есть на заднице, вы не возражаете, если в этот раз не буду ее показывать? – очень интеллигентно поинтересовался дядя Гриша, будучи очень довольным своей шуткой.

– Выпить не хочешь? – спросил дядя Юра.

– Не откажусь, – отчеканил Гришка.

– В «Палермо»?

– Давай лучше в «Синицу». Там сегодня все свои будут.

Илья немного расстроился, что после освобождения Гришки все внимание полностью перешло на него, и стало очень быстро наскучивать общение, да и долг он вроде как выполнил, самолюбие потешил и самооценку возвысил. Преисполненный самых лучших чувств о себе, сказал, что ему пора ехать по делам, прохладно со всеми прощаясь, обещая, что непременно еще встретятся, и даже номера телефонов взял, но, на самом деле, никому звонить больше не собирался.

– В другой раз еще увидимся, – бросил уходящему Илье вслед Гришка и пошел пить водку с дядей Юрой.

5.

До дома Илья доехал за считанные минуты, впервые обратив внимание на более-менее качественный асфальт на улице, где жили его родители. До позапрошлого года здесь расстилалась самая обычная гравийная дорога, зараставшая грязью каждую осень и весну, летом грязь подсыхала, образуя клубы серой дорожной пыли и небольших ям, куда стекалась вода от дождей, а зимой, если дорогу сильно не заметало, ездить по ней доводилось с удовольствием. Теперь здесь лежал пусть и тонкий, но асфальт, и Илья даже немного разогнался, прежде чем поставить машину у дома. Выключив фары, в темноте он видел все те же выглядывающие из окон лица соседей, но нахлынувшее умиротворение заполняло его душу, да и общая усталость сказывалась, поэтому он оставил все свое раздражение и неудовольствие от происходящего и просто вошел в дом.

Мать еще не спала, читала книгу на кухне, усевшись в старом кресле, под светом настольной лампы, которая, по воспоминаниям Ильи, была в их доме всегда. Силуэт мамы в темноте очень походил на тот, какой он привык видеть и десять, и двадцать лет назад, и разливающийся по кухне желтый свет одарил его особым теплом и необыкновенными, по своей легкости, воспоминаниями, и хотя всего минуту назад планировал молча юркнуть в свою комнату и лечь спать, настроение вдруг изменилось, и он пожелал говорить с матерью, хотя о жизни не беседовал давно.

Завидев сына, мать сразу засуетилась, сказала, что начала уже переживать, что его так долго нет, заодно посетовала на вечерние холода, боялась, как бы он не замер и не заболел. Ответный аргумент, что Илья на машине, практически не сработал. Под разговор Ольга Григорьевна быстро поставила чайник и принялась нарезать бутерброды, открывать варенье, распаковывать печенье и конфеты и высыпать баранки, так как Илья от ужина отказался, но чаем решил не пренебрегать.

– Ветер-то какой. Неприятно, – говорила мать, прислушиваясь к отрывистым завываниям за окном.

– Только недавно поднялся, а так тепло было.

– А как там Ирочка, Оксаночка? – спросила мама.

– Да вроде бы все хорошо.

– Рады были тебя видеть?

– Еще как. Пообщались вдоволь.

– Ну и слава Богу, Илюша.

– Это точно.

– Как тебе город, изменился?

– Немного другой, но все равно, я уже здесь чужой. Я его не понимаю и не могу оценить иначе, как проезжий.

– Илюша, почему ты так говоришь? Здесь же твой дом.

– Ну да, ну да, – произнес Илья, все думая о том, что при первой же возможности сменит гражданство, а когда родители умрут, то больше сюда ни ногой.

– Как папа себя чувствует?

– Ой, неважно, Илюша. Молюсь, что может еще обойдется, но что-то совсем плох. Как ты уехал, так он лег и больше не вставал, и со мной не говорил.

– Думаешь, все-таки умрет?

– Не знаю, Илюша, – сказала мать и впервые за его приезд заплакала.

Илья не любил слез, огорчений и сентиментальностей. Он практически не имел навыков и опыта, как утешать людей, как помогать и успокаивать, а слезы матери не любил вдвойне. Он часто вспоминал, как мать вечерами плакала, когда отец находился в долгих командировках. Случалось это не регулярно, но время от времени повторялось. Помнит он, как плакала она и горько переносила смерти своих родителей, бабушки и дедушки Ильи. И даже несмотря на жестокий, властный нрав дедушки, всю свою жизнь посвятившего пьянству, увеселению и саморазложению, смешанному с любовью поиздеваться над людьми, она и смерть такого тяжелого человека переживала не один месяц. Помнил Илья и частые истерики и слезы сестры, всегда нагонявшие на него апатию и непонимание, как себя вести. Эта черта так осталась с ним по сей день. Неизвестно, ждал ли хоть один человек от Ильи попыток утешения или внимания в минуты тоски и боли, но сцены похожего плана разворачивались перед ним с пугающей периодичностью, иногда даже от незнакомых людей.

Пока мать утирала слезы, он все время молчал, уставив взор в холодильник, на котором висела куча магнитов, привезенных старшим братом из разных теплых стран и юга России. Илья за свою жизнь ни единого магнитика домой не купил.

– Кума звонила, спрашивала, как ты добрался. Очень увидеть тебя хочет, – отойдя от слез и утерев раскрасневшиеся очи, произнесла мать.

– Ну, может быть, – дал пространный ответ Илья, тяжело выдохнув.

В действительности он даже не понял, о ком идет речь. Слово «кума» знакомо Илье, но вот кто именно скрывается за ним, он не догадывался. В свою очередь мать знала, кто такой деверь, свояк, шурин, золовка, сваты, кумовья, чем удивляла сына. Он не понимал, для чего люди используют такого рода архаизмы, когда всем бы следовало начать изъясняться проще и конкретнее, без доисторических терминов и определений. При желании он мог бы без труда узнать значение каждого слова, но не делал этого из принципа. В противовес богатству родного языка, он ставил английский, как эталон речи, но обсуждать это с матерью не хотел, хотя стоило бы попробовать.