Текст книги "Ячейка (ЛП)"

Автор книги: Ник Винсент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ник Винсент

ЯЧЕЙКА

РАССКАЗ

Молиться где-либо на Рередосе было небезопасно.

Помещение было темным и тесным, мокрый земляной пол под ногами айятани Пардью пахнул чем-то таким, о чем священник предпочитал не думать. Его башмаки прохудились, и ноги изо всех сил старались избежать мерзкой жижи, протекавшей сквозь старую кожу. Он пытался – возможно, даже слишком – сосредоточиться на молитве, наполнить голос убежденностью, которую и сам не всегда чувствовал, но беспокойство было сильнее.

Число прихожан Пардью, казалось, никогда не менялось. Здесь хватало места для полудюжины человек, и полдюжины всегда присутствовало на его службах. Менялись лица – в зависимости от того, кто был послан на какое задание, и кто был еще жив, а кто нет. Война принесла перемены, и когда война закончилась и началась оккупация, это тоже многое изменило. Участники сопротивления были наиболее благочестивыми и отчаянно храбрыми людьми; им нужны были священники и безопасные места, где они могли бы обмениваться информацией и ресурсами. Здесь было и то и другое.

Его окружали люди, более длинные и худые, чем сумеречные тени. От них тоже исходило зловоние. Они пришли с агро-галерей, усталые и голодные, но, по крайней мере, они могли не беспокоиться о своих ногах. Священник отнюдь не завидовал болям в их костях от согнутых спин и плеч – им приходилось сгибаться, чтобы пройти в помещения, где он мог стоять во весь рост – но он завидовал их протезам, их длинным телескопическим голеням и похожим на лопаты ступням, позволявшим им не проваливаться в грязь по лодыжку.

– Император хранит, – произнес он, задумавшись, верит ли он в это сам.

– Император хранит.

Слова едва успели второй раз сойти с его уст, когда Пардью услышал, как кто-то с глухим стуком рухнул на пол. Упал человек, стоявший позади Пардью. Священник не знал его имени. Здесь больше не было имен, не было разговоров, не было даже слухов. Три года – долгий срок, чтобы выучить этот урок, но теперь никто не болтал, не делился слухами, не строил предположений. Все, что должно быть сделано – выполнялось молча. Его работа выполнялась лишь в тех местах, которые были ему указаны, с теми людьми, которые приходили к нему за укреплением сил и утешением; они приходили к нему потому, что, вопреки всему, верили – Император хранит.

Он был агентом Бога-Императора и Его возлюбленной Блаженной, он был катализатором движения сопротивления на Рередосе.

Оставив молитвенник, священник обернулся, увидев, как зловонный воздух закружился над рухнувшей фигурой. Айятани склонился над телом, молитвенник, висевший на цепи на его шее, стукнул по груди, и, отскочив, едва не ударил умирающего в лоб. С хрипом вздохнув, упавший человек поднял руку. Пардью сунул молитвенник в руки одному из рабочих и протянул чистую руку, чтобы сорвать с задыхающегося грудной фильтр.

Пардью пришлось дважды с силой ударить по фильтру, прежде чем он смог повернуть и снять его крышку с груди человека. Фильтр был забит зернистой фиолетовой массой спор, смешанных со слизью, от которой сельскохозяйственные рабочие так страдали, что в питейных заведениях, окружавших агро-галереи, где жили и работали эти люди, в качестве плевательниц использовались керамитовые ведра. Пардью видел, что эта дрянь способна изъязвить даже рокритовый пол и проесть любой материал, кроме самых непроницаемых.

Паства разошлась, пока Пардью пытался спасти одного-единственного человека в целом мире, пожираемом беспощадными оккупантами и задыхающемся от мерзкой слизи.

Священник-айятани протолкнул два пальца в дыру в груди человека, словно ребенок в банку с ореховым маслом, и, обводя ими по краю фильтра, выгреб отвратительную грязь, не позволявшую человеку дышать.

Сколько раз он делал это раньше? Десятки раз, не меньше, может быть, даже сотни. И сколько людей он спас?

Грязи было слишком много. Почему он не чистил свой фильтр? Должно быть, он не чистил его несколько дней. Или он хотел умереть?

Пардью уложил человека на спину. Он не хотел оставлять его лежать в холодной жидкой грязи, но выбора не было. Он оседлал тело, расположив колени по обе стороны от фильтра, и снова запустил пальцы в грудную полость. Сдавив тело коленями, он выдавил из фильтра еще порцию грязи и, собрав ее, бросил на пол, прежде чем начать вычищать следующую. Казалось, тело дышит, но это лишь действия Пардью, сдавливавшего ногами его грудь, вызывали булькающий хрип, ясно слышимый в горле трупа. Он был уже трупом. Его лицо стало серым, губы посинели. Глаза, безучастно смотревшие в никуда, вылезли из орбит, словно его душили удавкой. Это медленное удушение было хуже, чем удавка. Оно было хуже, чем что угодно.

– Святая… – начал Пардью, еще раз сдавив коленями грудь мертвеца. Почувствовав, как треснуло ребро, священник прекратил свои усилия, рухнув коленями в холодную грязь пола, ужаснувшись собственных попыток оживить мертвого.

Он вытер лоб тыльной стороной руки и опустил голову на грудь.

Он чувствовал, как зернистая слизь растекается под его коленями и заливает ноги. Здесь ему больше нечего было делать. Паства покинула его; он был один. Время, казалось, замерло, когда он склонился над телом еще на несколько минут. Его взгляд опустился на пол, скользкий от фиолетовой слизи, растекавшейся и впитывавшейся в землю вокруг мертвого тела, пузырившейся и разъедавшей истоптанный земляной пол. Ткань его брюк слегка обуглилась, и он оторвал разъеденные лохмотья, зная, что одежду невозможно будет починить.

Он заметил в фиолетовой слизи очертания каких-то твердых предметов, которых не должно было там быть. Пошарив пальцами в разлившейся слизи, он начал доставать из нее крошечные кусочки керамита, осколки, отбитые Император знает от чего. Они были очень мелкие и неровной формы; это явно была импровизация.

Пардью не видел таких раньше, но он понял, что это. Смерть этого человека не была бесполезной тратой жизни. У нее была цель. Этот человек пожертвовал собой, отдав жизнь на службе Богу-Императору, чтобы доставить информацию на керамитовых осколках в одну из многих законспирированных ячеек сопротивления в улье.

Пардью снял с пояса плоскую узкую фляжку и вылил немного ее содержимого в лужу слизи, но вода никак не подействовала. Подняв фляжку к губам, он прополоскал рот оставшейся водой, омывая ею язык и зубы, потом прополоскал горло и снова рот. Когда он решил, что этого достаточно, то выплюнул смесь воды и слюны в слизь и перемешал вспенившуюся массу пальцами, на которых уже не было верхнего слоя кожи, не говоря об отпечатках. У него была лишь одна пара перчаток, и он был скорее готов рискнуть своей кожей, чем их потерей.

Через несколько минут Пардью прекратил поиски и посмотрел на полдюжины неровных осколков, разложенных на пальце.

Пора было уходить. Внезапно Пардью понял, что это место больше не безопасно. Он был здесь слишком долго, и не сможет использовать это помещение снова. Стряхнув осколки с пальца во все еще открытую фляжку для воды, он натянул перчатки. Правая перчатка окажется безнадежно испорчена к тому моменту, как ему можно будет снова их снять, но мыть руки не было времени. Он чувствовал, как горят пальцы, как жгучая слизь разъедает его плоть.

Пардью вставил крышку фильтра обратно в грудь мертвецу и перевернул труп на бок, чтобы скрыть следы в слизи; вражеские солдаты-идиоты не догадаются заглянуть под труп.

Он не стал дожидаться появления экскубиторов с их узкими плечами, раздутыми животами и гротескными масками. Это были серокожие монстры со шлангами и разъемами, вживленными в бледную плоть, их резкие голоса раздавались из решеток респираторов вместе с булькающим хрипом и большим количеством все той же фиолетовой слизи.

Изобилие света снаружи на улице говорило Пардью обо всем. Не нужно было поднимать взгляд, чтобы понять, что где-то поблизости парит глиф, в шести или восьми метрах над землей. Его ярко сияющие руны кружились и пульсировали в воздухе, готовые пронзить разум любого несчастного, имевшего глупость посмотреть на них. Глифы летали над населенными регионами планеты, в поисках тех, у кого не было «разрешения», кто не носил на руках имаго или чьи имаго исчерпали срок действия. Они изменяли сам воздух своим эфирным светом и шумом, похожим на жужжание насекомых. Когда они обнаруживали какого-нибудь несчастного нарушителя, этот шум переходил в пронзительный вой. Пардью ощутил резкий острый запах аккумуляторной кислоты, который издавали глифы, прислушавшись, понял, что непрерывное гудение глифа было спокойным, и пошел в противоположном направлении.

Он не видел мальчика – единственный его контакт с активной ячейкой; Пардью не смотрел на него. Выучить этот урок было нелегко, но кто-то, следивший за ним, мог заметить обмен взглядами между ними, и тогда оба они попали бы в беду. Но Пардью знал, что мальчик здесь; мальчик всегда был здесь, ожидая следующего фрагмента головоломки, следующего сообщения, следующего приказа. Никто не знал, кто отдавал приказы. Пардью не знал имени ни одного из мальчиков, и, насколько ему было известно, они тоже не знали его имени. Он даже не знал, возможно, они все в ячейке были мальчиками. Он не знал, сколько еще священников-айятани участвует в сопротивлении. Он не знал, сколько еще ячеек в этом улье, в этих агро-галереях, на этом континенте, на планете. Были когда-то люди, знавшие такие подробности, но они все пропали, а те, кто остался, извлекли из этого урок.

Пардью скрылся. Он все время скрывался. Фактически все население планеты теперь скрывалось. Были слухи о боевых партизанских отрядах в одном или двух крупных ульях, но теперь очень мало достоверной информации могло поступать из одного места в другое; все каналы связи находились под контролем оккупантов, хотя их защита не была неприступной, и утечки информации использовались при любой возможности.

Связь была необходима для нормальной работы огромных агро-галерей на бескрайних равнинах Рередоса, земли которых использовались, чтобы выращивать продовольствие для оккупационных войск и на экспорт. Они кормили врага зловонной фиолетовой кашей из быстрорастущих мясистых стручков, которые начинали гнить, едва поспев, рассыпая споры, убивавших рабочих, которые ухаживали за растениями. А когда-то они выращивали лучшие зерновые культуры в галактике. Их не портили гибридизацией, не тормозили искусственно рост, не модифицировали генетически ради более высоких урожаев и практически не повышали их устойчивость к заболеваниям. Восемьдесят процентов продукции шло на продовольствие для армий Императора, но остальное, отборные двадцать процентов, тысячи лет служили сырьем для производства лучших сортов пива в Империуме.

Грудные фильтры защищали от пыльцы с тонких как бумага цветов лучших пород хмеля, росших в галереях, и не позволяли рабочим дышать на бесценные растения. Лучшие из рабочих награждались аугметикой, повышавшей их ловкость и позволявшей лучше выполнять нормы. Они могли не только ухаживать за самыми высокими и хрупкими частями растений, но их телескопические голени могли быть вытянуты так, что рабочие были способны проходить пешком большие расстояния в самых дальних туннелях без необходимости использовать машины, загрязняющие атмосферу.

Огромные сводчатые галереи тянулись по равнинам Рередоса, когда-то чистые, белые и сияющие; теперь две трети из них стали серыми и закопченными, сквозь их заляпанные фиолетовой слизью крыши проникало мало света, и зараза распространялась дальше. Растения хмеля давно погибли, выкорчеванные или сожженные охранниками, патрулировавшими агрокомплексы; рабочие продолжали трудиться, тонкие, хрупкие по сравнению с бледными угловатыми монстрами, охранявшими их, едва похожими на людей.

– Все? – спросил старик, сгорбившийся над стаканом чего-то, налитого из бочки, в которой когда-то – давно – вероятно, было пиво.

Женщина, стоявшая с другой стороны стойки, не взглянула на него; она еще раз вытерла полотенцем мутный стакан и поставила на полку.

– Нет, – сказала она.

– Осколки? – спросил старик, поднеся ко рту стакан, чтобы замаскировать произнесенное слово.

– Прошли, – сказала женщина.

– Мальчишка? – старик поставил стакан на стойку.

– Нет, – женщина направилась вдоль стойки к другому клиенту.

Они должны были вынести эти проклятые штуки из галерей. Большая часть туннелей была расчищена для посадки других растений, и только Император знает, какой вред эти новые растения могли им причинить. Они могли обуглиться, или споры могли вызвать коррозию, а если нет, то побочные эффекты множества смертей среди рабочих и слизь, которую выжившие каждый день вытряхивали из своих фильтров, могли причинить не меньше вреда. Они были самым важным ресурсом подпольщиков, ключом к тому, чтобы призвать Империум на спасение планеты.

Их нельзя был оставлять здесь, но вынести их оказалось долгим и трудным делом. Одна лишь первая часть работы – изготовить осколки и передать их священнику – уже дорого стоила подпольщикам, а время и ресурсы были уже на исходе.

Он не мог спросить, почему священник не передал осколки мальчику, или что священник собирался делать с ними. Он был сменен в два часа и не узнал даже имени священника, ничего о нем. Он вернется в ячейку ни с чем. Он часто и раньше возвращался ни с чем. Но раньше не было ничего настолько критически важного; ничего, что могло бы означать спасение целой планеты.

Лазган грохнул, дернувшись в руках Бедло, хотя должен был при выстреле издавать лишь треск и оставаться неподвижным. Бедло и его товарищи-подпольщики прятались в этом здании два дня, скрываясь от экскубиторов и глифов, пытаясь превратить свою ячейку в эффективный партизанский отряд. Как известно, тренировка ведет к совершенству.

Бедло давал советы и инструкции, его голос громко – слишком громко – звучал между выстрелами. Было бы лучше давать сигналы жестами, если бы новички могли их выучить, но сейчас приоритетом было изучение оружия.

Гаков лазган был дефектным. Он скорее убьет стрелка, чем врага. Бедло снял ремень лазгана, перекинув его через голову, и с отвращением отбросил оружие.

– Все, – крикнул он. – На инструктаж.

Веско взяла на плечо длинноствольный лазган и вышла. Она была в ячейке достаточно долго, и знала, что будет сказано на инструктаже. Они с Маллетом по очереди патрулировали периметр их «учебной базы», охраняя детей, пока те учатся быть партизанами. Сейчас была ее очередь.

Маллет подобрал неисправный лазган Бедло и начал разбирать его. Он говорил очень мало, но знал и любил оружие почти до помешательства. Для него война была лучше мира, а оккупация – еще лучше.

Бедло попал в эту ячейку почти случайно, когда его прежняя ячейка – третья по счету – почти вся погибла в перестрелке: глупая ошибка, случившаяся из-за того, что один из его товарищей-подпольщиков наткнулся на противника во время обычного обхода квартала улья. В произошедшей перестрелке погибло несколько вражеских патрульных под командованием старшего экскубитора, и противник в ответ со смертоносной эффективностью использовал гранатометы. Все обветшавшее здание обрушилось, и когда экскубитор пересчитал трупы и обнаружил, что Бедло и еще один или два подпольщика сбежали, он спустил пса.

Кто бы ни был этот вражеский мясник – а были слухи, что у него прямая связь с самим Архоном – он действовал старательно. До сих пор не существовало надежного способа убить проволка, не слишком велика была и вероятность успешно скрыться от него. Так что для Бедло это была уже четвертая ячейка, и первая, в которой он стал командиром. Он был с ними лишь несколько недель, когда и эта ячейка едва не была уничтожена. Он обошел двоих, став лидером ячейки, и сразу же начал вербовать новых подпольщиков. Бедло не знал, сколько времени был в ячейке Маллет, но Маллет казался просто неубиваемым. Он был прирожденным бойцом, но ему не хватало коммуникативных способностей, чтобы быть эффективным лидером. Веско тоже была отличным бойцом, и явно ветераном подполья, но и она устранилась от командования, и, казалось, была довольна, что Бедло взял руководство ячейкой на себя.

Когда подпольщики собрались в одном углу комнаты, стоя или сидя спиной к изрытым выбоинам, обгоревшим пласкритовым стенам, лицом к входу, откуда мог появиться предполагаемый противник, если бы он проник сюда, Маллет бросил лазган в руки Бедло. Командир поймал оружие правой рукой, и, взяв за цевье, подбросил, проверяя баланс. Баланс стал лучше, и лазган больше не издавал подозрительных звуков. Бедло повернулся и выстрелил. Звук выстрела получился больше похожим на треск – но еще недостаточно.

Бедло швырнул лазган обратно Маллету.

– Если это лучшее, что ты можешь сделать, нам придется искать более надежное оружие, – сказал он.

Маллет, присев на корточки, снова начал разбирать лазган. Мальчик, оказавшийся ближе всех к нему, Тильсон, отодвинулся подальше. Это движение не ускользнуло от взгляда Бедло. Доверие было не просто редкостью, оно было чем-то несуществующим.

Маллет не слушал, когда Бедло для проформы продолжал:

– Приказ, – сказал он, подняв указательный палец. Двое новых мальчиков внимательно наблюдали. – Рассредоточиться, – два пальца вместе, жест, каким ребенок мог изобразить пистолет. – Атаковать, – движение прямой рукой вперед.

Инструкции были несложными, но новички всегда оказывались обузой, были они молодыми и старательными, или молодыми и напуганными – они всегда были молодыми.

Проверка периметра занимала у Веско лишь пару минут. Была лишь одна точка входа/выхода в паре сотен метров от помещения, где обучали новичков, и пара коридоров, оканчивавшихся тупиками слева и справа. Веско, привыкнув, хорошо ориентировалась в темноте, и не стала включать фонарь, который несла на ремне. Но очень скоро она пожалела, что не включила его.

Веско проверила вход, выглянув влево и вправо, держа длинноствольный лазган наизготовку. Ничего. Она повернулась, прижавшись спиной к стене слева, первый коридор-тупик начинался в двадцати метрах справа. И вдруг она увидела… узкий мерцающий луч тусклого света. Ее руки сильнее сжали лазган, зрачки расширились, когда в коридоре снова стало темно. Возможно, это просто случайно мигнул светильник, но здание уже несколько лет было заброшено, с тех пор, как сильно пострадало от огня во время войны, и Веско это казалось маловероятным.

– Вои шет… – услышала она оборвавшийся окрик, за которым раздались шаркающие шаги. В здании кто-то еще. Ее ячейка была здесь не одна.

Веско выдохнула, осознав, что затаила дыхание, и скользнула в правый коридор – свет шел, казалось, из тупика левого. Она знала, что коридор тянулся не более чем на десять метров и прерывался непроходимым барьером из обломков, оставшихся от того крыла старого здания. Если придется вступить в бой, надо действовать быстро и оперативно. Враг здесь, прямо рядом с ячейкой; их разделяют лишь несколько метров и разрушенный пласкрит. Спустя долю секунды Веско нацелила свой лазган в темную пасть коридора.

Маллет поднял лазган Бедло, проверив вес оружия, и тронул пальцем прицел.

Они все слышали шум за стеной. Тильсон вздрогнул от звука вражеского языка, услышав окрик и шарканье шагов неуклюжих тел. Маллет понял, что противник больше не был предполагаемым. Он ничего не сказал, лишь привстал на колено и повернулся к входу, еще до того, как раздались выстрелы и задолго до того, как мальчишки наконец поняли, что их атакует противник.

В руках у него был лазган Бедло, и Маллет выстрелил из него.

Щелк!

Даже разобрав и собрав лазган несколько раз, Маллет не доверял ему, и, продолжая неприцельно стрелять из лазгана, держа его в правой руке, левой он потянулся к пистолету на бедре. Прежде чем Бедло повернулся, чтобы найти оружие или отдать приказ, Маллет уже выпустил целую очередь неприцельных выстрелов.

Бедло бросился на пол, стараясь выиграть время, которого у него не было.

Тильсон, сидевший рядом, смотрел на него широко раскрытыми глазами, в его горле зияла дыра. Долю секунды Бедло прислушивался к странному неровному звуку выстрелов своего изношенного второсортного лазгана. Маллет прикрывал их, отлично справляясь со своей задачей. Подняв взгляд, Бедло увидел другого мальчика, Шуи. Парнишка спрятался за спиной Маллета, опираясь на плечо стоявшего несокрушимо, как скала, наемника, чтобы лучше целиться. Они стояли, словно некое двухголовое существо, стреляя из трех стволов по врагу, которого Бедло еще даже не видел.

Бедло перекатился на спину и схватил импровизированный огнемет, который был предназначен для Тильсона. Еще раз перекатившись и повернувшись, лежа на животе, он выстрелил шипевшей огнесмесью, которая начинала существование как прометий, но была использована, отфильтрована, охлаждена и снова очищена, в результате чего получилось низкокачественное топливо для вторичного использования. Оно снова было использовано, отфильтровано, смешано с биотопливом, перегнанным из отходов пивоварения и переделано в некое жалкое подобие «бытового жидкого топлива». Бедло не слишком на него надеялся.

Огнемет изверг струю зеленоватой мутной жидкости, которая не загорелась. Бедло включил зажигательное устройство, но оно не было синхронизировано с подачей огнесмеси и лишь бесполезно щелкнуло.

На секунду Бедло прислушался к выстрелам. Он слышал выстрелы пистолета Маллета и характерный звук своего старого лазгана, и мог различить более медленный, но ровный огонь оружия Шуи, лазгана гвардейского образца, когда-то принадлежавшего дяде или кому-то еще из его родственников; принесенный с давно проигранной войны, в которой они все еще сражались, этот лазган послужил мальчишке пропуском в их ячейку. Других выстрелов не было слышно.

За ту секунду, пока Бедло оценивал ситуацию и опасность, в которой они оказались, Маллет, изменив прицел точно на шестьдесят два градуса, поджег жалкую импровизированную «огнесмесь» выстрелом из дефектного лазгана.

Бедло вскочил, быстрее, чем он предполагал возможным, и почувствовал себя идиотом, когда подожженная жидкость загорелась слабым желтоватым пламенем, выпустив струйку коптящего дыма. В лучшем случае оно могло оставить подпалины на полу, если бы горело достаточно долго, но не более того. В любом случае, это было бесполезно. Бой уже закончился, и «огнемет» не сыграл в нем роли.

Бедло поднял перед собой сжатый кулак: сигнал прекратить огонь.

Маллет и Шуи держали оружие наизготовку, но больше не стреляли, и в темном помещении стало тихо. Кто бы ни начал эту перестрелку, она прекратилась, едва Маллет успел в нее вступить.

Маллет оглянулся на Бедло.

– Босс?

– Где Веско? – спросил Бедло.

– Баба? – спросил Шуи.

– Баба, – ответил Бедло, шагнув за порог, чтобы увидеть результаты боя.

Он вернулся секунду спустя, неся в одной руке длинноствольный лазган, принадлежавший Веско, вероятно, самому полезному бойцу их ячейки. Он никогда не назвал бы ее «бабой» в лицо, но она действительно была смертельно опасной бабой, с большим боевым опытом, чем у них всех вместе взятых, кроме, пожалуй, Маллета. В другой руке Бедло нес автопистолет экскубитора, которого Веско застрелила сразу после того, как он всадил пулю в горло Тильсону.

Бедло и Маллет осмотрели место боя. Веско погибла, защищая их, но успела убить как минимум одного из трех вражеских патрульных. Их трупы лежали перед входом в «учебную комнату» и на выходе из коридора-тупика. Все тела были изрешечены попаданиями, и невозможно было определить, чьи выстрелы их убили, но это было и неважно. Кровавый след вел наружу, к выходу – ясно, что как минимум один патрульный успел сбежать, будучи ранен.

Бедло указал на темные пятна крови.

– Она ликвидировала непосредственную угрозу, – сказал он. – Но, должно быть, у него были приятели.

– Почему она просто… – начал Шуи.

– Что «просто»? – спросил Бедло. – Что бы ты сделал, связавшись с психопатом и парой мальчишек?

– А ты… босс? – вызывающе спросил Шуи.

Вдруг они услышали приближавшиеся тяжелые шаги, возможно, в паре сотен метров отсюда. Бедло жестом указал назад, и они вернулись в «учебную комнату». Повернувшись, Бедло поднял брезент, который занавешивал заднюю стену. Он уперся ботинком в пласкрит, и когда Шуи понял, что делает босс, то присоединился к нему. Два сильных пинка – и фальшивая стена рухнула, открыв подпольщикам путь через заброшенное здание и в сточные трубы. Где бы они ни проводили подготовку, они всегда устраивали запасной выход. Одно дело планировать засаду или нападение на определенную цель, но никто не хотел оказаться застигнутым врасплох на тренировке и без запасного пути к отступлению.

– Поднимай задницу, кретин! – заорал Бедло, забыв о сигналах жестами.

Маллет, охранявший вход, сделал несколько выстрелов в темный коридор, и, быстро повернувшись, последовал за Шуи и Бедло в пролом в стене.

Двое солдат оккупационных войск в плохо подобранном обмундировании и броне, собранной из разных комплектов, толкались и спотыкались о трупы экскубиторов, стремясь скорее добраться до подпольщиков, но опоздали. Они взглянули на мертвое тело Тильсона, сидевшего прямо, прислонившись к стене, повернулись и ушли, вероятно, удовлетворенные; выражения их лиц не было видно за масками.

Бедло, Маллет и Шуи, разделились, чтобы собраться в другой раз; на двух бойцов меньше, но на два ствола больше. По-прежнему все шансы были против них.

– Логир, – произнес старик, узнав рабочего, который сидел, отвернувшись в другую сторону, и разбирал один из своих аугметических протезов – он отчаянно старался поддерживать их в чистоте.

– Озия, – сказал Логир.

Они знали друг друга всю жизнь Логира и полжизни Озии. Логир был сыном его друга и коллеги, давно покойного. Они понимали друг друга куда лучше, чем просто товарищи или союзники, и доверяли друг другу достаточно, чтобы, по крайней мере, использовать настоящие имена. Озия руководил подпольной ячейкой в агрокомплексе с тех пор, как возникла первая угроза атаки Великого Врага восемь лет назад; он контролировал питейное заведение и завербовал его хозяйку, чтобы она собирала для него информацию.

Сельскохозяйственные рабочие не должны были сражаться на войне; это была работа СПО и пары полков Имперской Гвардии, прибывших сюда на отдых, но оказавшихся снова в зоне военных действий. Озия знал, что подкрепления непременно прибудут; когда Магистр Войны узнает о ценности того, что у них есть, когда он поймет, почему Рередос обязательно нужно защищать, он пришлет сюда войска.

– Осколки? – спросил Логир.

– У священника, – ответил Озия. – Он не передал их.

Логир повернулся к нему, и секунду два человека смотрели друг на друга, после чего Логир снова отвернулся.

– Мы не знаем почему, – сказал Озия. – Он не сразу ушел после того, как Кальвит передал осколки. Возможно, священник пытался оказать ему помощь.

– Император хранит, – произнес Логир, возвращаясь к ремонту гидравлики своей аугметической голени. – Я пойду к нему, – добавил он через секунду. – Я прослежу, чтобы осколки были переданы в ячейку в улье.

Озия устало сгорбился на своем стуле.

– Я не могу тебя просить, – сказал он.

– Я пойду, – повторил Логир.

– Да, – сказал Озия.

Заметив взгляд женщины у стойки, Озия медленно допил свой стакан и вернул его хозяйке, не глядя на нее, и не поворачиваясь к Логиру.

Задача была выполнена.

Айятани Пардью не чувствовал себя спокойно на ничейной земле между ульем и агро-галереями, но он всегда оказывался там, когда подполье подвергалось наибольшему риску. Это укрытие было назначено Пардью два года назад, и священник пользовался им, когда в улье становилось слишком опасно. Оно было больше других помещений, которыми ему приходилось пользоваться, и являлось частью старого складского комплекса. Он знал, как были расположены помещения и коридоры здания, и что изменилось, когда здание было заброшено. Складской комплекс был одноэтажным и без окон, но потолок был высоким, и голос священника слегка отдавался эхом. Здание было ближе к галереям, чем к улью, но патрули и глифы были здесь менее многочисленны и появлялись реже, и мальчики, передававшие информацию, подвергались меньшей опасности. Это не имело значения; он использовал самые безопасные места, которые можно было найти, и все так же читал свои проповеди.

И снова его паства насчитывала полдюжины человек, ни больше, ни меньше. На место умершего пришел другой человек, и самые активные участники сопротивления, или те, кто наиболее нуждался в его богослужениях, заняли свои места. Они собрались небольшой группой в дальнем конце помещения.

Пардью ощущал осколки в своей левой руке внутри перчатки. Правая перчатка превратилась в лохмотья, на ней отсутствовали два пальца, и она уже мало на что годилась; она не могла сохранить руку в тепле и сухости, и прятать осколки в ней было небезопасно. Кожа на пальцах, сожженная фиолетовой слизью, заживала и была слишком розовой; Пардью старался закрыть ее как мог, старыми бинтами – использованными, выстиранными и использованными снова сотни раз, пожелтевшими и хрупкими, но это было лучше, чем альтернатива – и перчаткой, наполовину разъеденной слизью.

– Император хранит, – тихо произнес он, затаив дыхание. Он не хотел заканчивать молитву, зная, что будет после.

Человек, стоявший позади группы прихожан кашлянул – новичок в пастве. Никто не взглянул на него, но прихожане разошлись, не сказав ни слова, не задавая вопросов, никак не проявляя, что они знали о недавней смерти своего товарища, или о том, что на место умершего пришел другой. Они сделали то, что было необходимо сделать – установили контакт и передали информацию, все без шума и предельно осторожно. Пардью опустил голову, не желая встретиться с ними взглядом. Он смотрел на аугметические ноги рабочего, сияющие гидравлические механизмы которых были начищены с таким старанием, что выглядели как новые. С начала вторжения рабочим не делали новой аугметики, но не было похоже, что этой уже восемь лет.

– Осколки все еще у тебя? – спросил Логир.

– Я… начал Пардью. – Человек умер, – сказал он наконец.

– Ты знаешь правила, – сказал Логир. – Мы передаем информацию тебе, ты передаешь ее мальчику…

– И его могут убить, – возразил Пардью. – Это неприемлемо, только не сейчас.

Логир отвернулся от священника и присел, достав из ножен, спрятанных в аугметической голени, стилет. С виду небрежным жестом он подал сигнал, надеясь, что священник поймет. Рабочий что-то услышал. Противник близко.

Пардью бросился налево, за спину Логира, нащупывая путь вдоль стены в самый темный закоулок длинного складского помещения, стараясь не поворачиваться спиной. Он присел на корточки в углу, когда почувствовал, как что-то коснулось его руки. Протянув руку, он взял маленькую холодную рукоятку пистолета, который передал ему Логир. Глаза Пардью привыкли к темноте, и он смог разглядеть Логира, поднявшего наизготовку лазган; стилет был примкнут к лазгану, как штык.