Текст книги "Млава Красная"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Вера Камша
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Разумно ли давать чужеродным окраинам больше преимуществ, нежели сердцу Державы? Чем лехи лучше русских, что имеют, несмотря на все мятежи, возвращённую ныне конституцию да конскрипцию [11]11
  Всеобщая воинская повинность.


[Закрыть], а не рекрутчину, да и служат в своём родном крае, и офицерами при них всё больше те же лехи. И чем больше им даём, тем больше требуют.

– Не сами они требуют, – устало поправил государь. – Но горячие головы, Веной подзуживаемые. Пусть, дескать, рычат на Державу и не думают о польских коронных землях, к Австрии отошедших.

Тауберт знал, что вступает на тонкий, наитончайший лёд. Но момент казался не самым худшим.

– Ваше василеосское величество, у вас ведь ещё при батюшке был проект отказаться от царства Лешского, отвести войска за Вистулу, оставив за нами лишь Варчевию с пригородами, остальное же предложить хоть тем же австрийцам в обмен на малоросские земли и Закарпатье. Тамошним вернославным под Веной несладко, да и бунтовать они не горазды, смирней разве что чухна будет, лехи же… Ну зачем они нам? Так ведь и будут восставать; сколько поблажек им ни делай, порядка не добьёмся!

У василевса дрогнули желваки, он встал, отвернулся, скрестив руки на груди. Разговор свернул совсем не туда. Эх, лехи, лехи, вечная забота наша… Реформы в царстве Лешском затевались ещё Софьей, чтобы опробовать, обкатать на малых просторах, где, если что, и военной силой вмешаться не жалко, а потом перенести и на коренные земли, только когда в Державе Российской что-то происходило, как задумано?

– Не пошло Державе впрок лешское обретение, – Арсений Кронидович заговорил глухо, под силой пряталась боль, – прав ты, а и отдать нельзя. По молодости и впрямь думал, что греха таить, – мол, зачем держать силком в пределах наших племя, нас ненавидящее и в ненависти к нам детей растящее? Немцы, не в обиду тебе, Никола, сказано, не церемонятся, даже разговаривать по-лешски в своих владениях запрещают.

– А что мне обижаться? – оспорил Тауберт. – Только я, ваше величество, не немец. Русский я, хоть и остзейской крови. А сказать откровенно, и я б не церемонился, только вот слушать-то не только свою кровь надо, а того, кому служишь.

– Знаю, Никола, да и не про тебя сейчас речь! Русский флаг, где он поднят, спущен уже быть не может. Союз Американский эвон, на Аляску зарится, продать предлагает, и Юмин с тем согласен, а я не могу. Только начни уступать – со всех концов навалятся. Не дают им покоя на кочках европейских наши просторы.

– В Америке просторов тоже хватает.

– Хватает, да по уму-то они те же англичане. Хоть и восставали против них, хоть и независимость от короны аглицкой оружием добыли. – Василевс нахмурился. Восстаний и революций, тем паче успешных, он одобрять не мог, даже если шли они во вред всё более нелюбимой им Англии. – Напомнил мне ты мою записку… Молод был, вот и написал. Теперь понимаю: уступи Держава хоть в малом, хоть где покажи слабость – накинутся, как стая псов на медведя.

Свеи утрату областей суомских не перестают оплакивать, османы не забыли, как море Таврическое их внутренним озером было. Французы ни двенадцатого, ни двадцать четвёртого года нам не забыли, австриякам политика наша на юго-востоке поперёк горла. Царство Сербское мы устроили, теперь, с Божьей помощью, Болгарское устроим, а Вене оттого тревожно, слишком много славян у них в подданстве, а ну как отделиться захотят да под протекторат наш, по примеру сербскому, уйти…

– То когда ещё будет, – не смог упустить даже призрачного шанса Николай Леопольдович, – особливо если в Ливонии увязнем. Старый Балшич у Василия был, переживает сильно; говорит, куплены старшины были…

– Чушь! Но Кириаковичей успокоим. Думаешь, зря я Авксентию велел Зинаиду из Хотчины забрать?

– Младший Кириакович?!

– Он. По крайности на такого орясину даже крестница твоя, задрав голову, смотреть будет, не то что на шибздиков этих рейнских! Что княжества, что князья, смех один, но ты меня не сбивай! Нет, Никола, ни в чём никому уступать нельзя. Палец согласимся отдать мира и спокойствия ради – не заметим, как и руки лишимся, и плеча…

Тауберт слушал, отодвинув простывший чай. Горячо говорил Арсений Кронидович, правильно, однако немецкая педантичность лезла и тут, мешая соглашаться. Что значит «не заметим, как плеча лишимся»? Дурманом маковым опоят, что ли, да отрежут, к столу лекарскому привязав? Так ведь Россия не антоновым огнём больна, а Брюссельский концерт – не доктора. «Руку» отнять можно, только Анассеополь взяв или Володимер Великий осадив, а этого и самому Буонапарте не удалось.

– Так что оставим предмет сей, Никола, – решительно сказал василевс. – Королевство Лешское под нашим скипетром пребудет. И конституция при нём останется, и конскрипции, и…

– И свобода от крепостной зависимости… – вставил Тауберт.

– И это тоже, – кивнул государь. – Ибо верю – с верой Христовой, добронравных одаряя, со злочинных же взыскивая, излечим мы и сию хворобу. Так ты о лехах, значит, поговорить хотел?

– Никак нет, ваше величество, – безо всякого выражения сказал всероссийский сатрап. – Польша лишь примером явилась, да в сторону нас увела… Говорил я о том, что не стоит окраинам, где ненавидят нас, давать то, чего коренные области наши, всемерно преданные, получить не могут.

– И сие оставим, Никола, – решительно сказал василевс. – К знакомцам Егорьевым вернёмся. Трясутся, беконы аглицкие, что мы Чёрные Пески к рукам приберём, а там и до их драгоценной Индии недалече. Оттого сами в Запесчанье, как тараканы, лезут.

– Воду они, конечно, мутят, – признал шеф жандармов. – Фэйбиан не зря по Эуропам вояжирует, однако не только в лондонских да венских хитроумиях тут дело.

– А в чём же ещё?

– Иноземцы иноземцами, – Тауберт решительно наступил на очередную мозоль, – только в кружке́ графини Левенвольде всё больше русские подданные. Есть там такой литератор Чудинов…

– Знаю, – перебил Арсений Кронидович. – Но Варвару ты мне не трожь! Много ли ей осталось, пусть доживает, как хочет, а Державу дюжина литераторов не угробит.

– Слушаюсь, ваше величество. – Николай Леопольдович словно вздел на себя доспехи предка, мирно висящие на стене в сумрачном остзейском замке. – Какие приказания будут?

– Совет нужен. – Арсений Кронидович ссоры не хотел, но лишить престарелую тётку любимых игрушек было выше его сил. – Глянь там, на рабочем столе, макет. Я пехотинец, а ты у нас конник…

Николай Леопольдович послушно поднялся. Продолжать спор смысла не имело, как не имело смысла задним числом кидаться на манифест, но с Варвариной сворой следовало что-то делать. И чем скорей, тем лучше.

– Он поболе Медной Наездницы выходит! – крикнул в спину государь. – На дыбы такого не поднимешь!

Тауберт кивнул, разглядывая будущий памятник победителю двунадесяти языков.

Облачённый в парадные одежды и от того особенно массивный Кронид Антонович затягивал поводья могучего, под стать всаднику, жеребца. От пока ещё небольшой фигуры веяло чудовищной мощью и… обречённостью, так что Николаю Леопольдовичу стало аж зябко. Государь ждал ответа, требовалось сказать хоть что-нибудь, а Тауберт глядел на сжимающую поводья бронзовую руку и не мог разлепить губ.

– Ну? – нетерпеливо бросил Арсений Кронидович. – Язык проглотил?

– Повод слишком затянут, – покорно произнёс шеф Жандармской стражи, – коню больно. Он или осаживать начнёт, или на свечку вскинется, да и на спину упадёт. Тогда всаднику конец – расплющит его просто… Государь, Арсений Кронидович… Ежели мы сейчас не дадим конституцию, поставив права областей русских вровень с правами земель польских, не прищучим чудиновых и иже с ними и не откажемся от рекрутчины, Державе несдобровать. Земля опять же, вольность крестьянская. Коню нужна передышка, а мышам – кот…

– Эх, Никола, Никола, – государь с невесёлой усмешкой встал рядом, глядя на будущий памятник, – колбаса ты моя немецкая… Верен, умён, ближе тебя да Васьки Янгалычева, почитай, и нет у меня никого, а всё одно не поймёшь, потому как немец. Орлов-то, как ни дурил по младости, а уразумел, что реформы политические проводить должно постепенно, исподволь, не спеша, как я тебе тут битый час втолковываю.

Народ русский волю любит, в душе – бродяга и странник, не зря ж столько людишек за Каменный пояс подалось, Сибирь поднимать! А значит, отпусти мы поводья – получим взрыв анархии, бессознательной, издревле нам присущей и оттого ещё более разрушительной, а что до инородцев окраинных… Не утеснениями слабых жива Держава, но жертвенностью сильных, сиречь народа русского. И не богатства мы ищем в Ливонии, но несём помощь, и воздастся нам за это если не в сем мире, то в Царствии Небесном. Понял ли?

– Да, государь, – солгал Николай Леопольдович. Он и впрямь был немцем, хоть и русским, и не понимал тех, кому служил всю свою не такую уж и малую жизнь. И потом, он хотел блага Державе.

Скрипнула дверь. Автандил внёс очередной самовар.

Глава 5
Граница с Ливонией. Млавское приречье
29–30 октября 1849 года

Пришедшие с Балтики снеговые тучи тяжело тёрлись боками, наваливаясь друг на друга, – и оттого, как говаривали в народе, у них случалось «лопнутие животов». На землю, обнажённую бесстыжей рукою осени, сыпались и сыпались бесчисленные пуды обманчиво-лёгкого белого пуха, и не было ему ни конца ни края.

Облака не признавали межевых черт, проведённых легкомысленным людским родом. Река для них оставалась просто рекой, чёрным извивом дремлющей змеи, окружённой облетевшими рощами.

В одном месте тёмный поток нырял под серокаменные арки старого моста – правда, вместо центрального пролёта осталась только пустота. На западном берегу возле полосатой чёрно-белой будки и шлагбаума возникло некое подобие неряшливого гнезда великанской птицы Рух: цепляясь за малейшую неровность, за купу сосен, за полосу кустарника, там тянулись брустверы из мешков с песком, камней, набитых землёй бочек и вообще всего, что подвернулось под руку пионерной команде. Сама дорога перекопана широким рвом, на глинистом дне скопилась стылая жижа. Земля ещё тепла, ловит раскрытыми губами падающие снежинки, и они тотчас тают, исчезая незримыми никому слезами.

Плывущие в небесах тучи, обладай они глазами, увидали бы в бескрайних лесах, продёрнутых тонкими и редкими ниточками дорог, длинные, извивающиеся, подобно сказочным бескрылым драконам, колонны. Серое, чёрное, тёмно-зелёное, изредка вспыхивающее кричаще-алым и роскошно-золотым.

– Веселей, ребята, немного осталось, братцы! – Григорий Сажнев, командир приданного Второму армейскому корпусу Югорского стрелкового батальона, широко шагал по обочине навстречу медленно тянущейся колонне своих стрелков.

Батальонному командиру, конечно, полагалось сейчас быть в седле, но свою Малушу Сажнев уже давно поручил денщику Ефиму: «Кого из отстающих подсадишь» – и шёл пешком, не желая даже и в малом возвышаться над месившими осеннюю грязь солдатами. Они шагали в авангарде, сразу за донцами. Им, югорским стрелкам, коль придётся, открывать дело. И уже за их спинами – олонецкие егеря, суждальские линейные батальоны, ещё дальше – вся Пятая пехотная дивизия; а следом – бесконечные колонны остальных дивизий и полков Второго корпуса, выдвигавшегося, по Манифесту государя, на ливонскую границу.

Позади остались сборы, долгий марш по унылым осенним трактам к Плескову и дальше, к ливонскому рубежу. Вернулись с Капказа, приняли пополнение, вновь, не жалея, жгли патроны на стрелковых дистанциях, что называется, обжились – как вдруг тревога, парад в Анассеополе, сильный и властный голос василевса над огромной площадью, новое ожидание, пока соберутся все назначенные к экспедиции войска, и вот наконец – марш.

На закат от Плескова, южнее нижней оконечности одноимённого озера, раскинулся край обширных болот и топей, где и брала начало пограничная Млава. Полукругом обойдя ливонские земли, она поворачивала на северо-запад, впадая наконец в Балтику. В устье её – Млавенбург, ливонская столица. Был он когда-то городом русским и звался Млавенец; но – не удержали. Четыре века прошло, а потомки ливонских рыцарей так и гнездились здесь, отыскивая защиту и покровительство то у свеев, то у пруссаков.

Утро, едва рассвело – бледным и блеклым осенним светом, солнце с трудом пробивалось сквозь плотные тучи да сплошной валящий снег.

Навстречу Сажневу, нагнув головы от ветра, шагали его стрелки – отнюдь не молодцевато, безо всякой лихости; перед командиром они не тянулись, Сажнев того не требовал. Шинели и шапки намокли, ранцы оттягивали плечи, стесняли грудь; подполковник приказал бы сложить ненужную амуницию на телеги обоза, однако они отстали, увязнув в непролазной грязи, и получилось, что при всём батальоне остался лишь неприкосновенный запас провианта в солдатских ранцах. На руках тянули повозки с патронными ящиками, задние ряды по очереди тащили шанцевый инструмент.

В такое время года обычному армейскому полку полагалось пребывать на зимних квартирах, даже если случится война, – впрочем, зимой никто не воевал, во всяком случае, без крайней к тому необходимости. На ливонской границе, конечно, имелись войсковые магазины и обозные парки, но сейчас всё это поглотила, повязав почти что намертво, чудовищная распутица.

– А государю небось донесли, что дороги, мол, в полнейшей исправности. – С Сажневым поравнялся один из его ротных, штабс-капитан Рябых. Сам родом с Югры, пожилой, выслужившийся из простых солдат, самоучкой освоивший не только грамоту, но и полный курс столичного юнкерского училища, Рябых слыл отличным стрелком – как и подавляющее большинство рядовых в батальоне, набранном из вольных югорских звероловов. Невысокого роста, щуплый на вид, но жилистый, словно югорская сосна, штабс-капитан начал службу ещё при героях 1812 года, прошёл персидскую кампанию, отличился, был ранен, получил унтера. За персидским походом сразу последовал османский, и унтер-офицер Михайло Рябых, «нрава доброго и воздержанного», отличился вновь, приняв команду над ротой; турецкая картечная граната, разорвавшись, разом выбила всех офицеров, на беду собравшихся вместе. Там и получил «Егория» вместе с производством в прапорщики, после чего шестнадцать лет тянул уже офицерскую лямку, добравшись до штабс-капитана и командира роты, настоящего, не на час.

– Вольнодумничаем, капитан? – рыкнул Сажнев вроде как в шутку.

– Как можно, Григорий Пантелеевич! Мы его величеству слуги верные. – Рябых щурился, словно испугавшись.

– Оставь, Михайло Платонович. Дороги сам вижу какие. Так бы этих крыс квартирмейстерских и передушил собственными руками.

– Не берите грех на душу, Григорий Пантелеевич. Дойдём, впервой, что ли?

– Сколько у тебя отставших?

Рябых потемнел.

– Много, Григорий Пантелеевич. Два десятка. Я с ними Петровского оставил. Моя рота замыкающая, если кто из других отстанет, тоже подберёт. С Божьей помощью дотащатся.

– Если там Петровский, то Господь может и отдохнуть. Егор дельный унтер, доведёт.

– Не гневили б вы Бога, Григорий Пантелеевич, – тихо и смущённо проговорил Рябых.

– Не буду, не буду. – Сажнев махнул рукой и обернулся – за спиной, вздымая облака брызг и беззлобно отругиваясь от мокрых и потому злых солдат, мчался незнакомый казак на мохнатой лошадке, так не похожей на ухоженных скакунов кавалерийской дивизии, назначенной пропустить югорских стрелков и олонецких егерей первыми к границе.

– Ваше высокоблагородие! Вашескоблародие!

– Чего тебе? – Сажнев развернулся, почти перегородив дорогу, упёр руки в боки. – Чего орёшь, моих молодцов грязью поливаешь? Докладывай по порядку!

Казак спрыгнул с коня, вытянулся во фрунт – видать, сказался внушительный вид подполковника. В походах за казачка́ми молчаливо признавалось право на известные вольности.

– Приказный Четвёртого Донского полка Несемейко. Приказ от его превосходительства командира дивизии, генерал-майора Крёйца. Вот, пакет.

– Давай сюда, приказный. Так… – Сажнев бегло пробежал глазами развёрнутую желтоватую бумагу. – Тебе, Несемейко, значит, велено нас к месту проводить? Место мы и так знаем – Лабовская мыза.

– Никак нет, ваше высокоблагородие, ту мызу велено не занимать, а его высокоблагородию подполковнику Сажневу с батальоном выходить к мосту Хорш… хурш… – Казак запнулся.

– Хурштах, у фольварка Аттельбейн. – Сажнев набычился, смотрел хмуро и зло.

– Виноват, вашескобродь, – зачастил казак. – Именно так. От их превосходительства корнет приезжали, нашему сотнику подробно всё обсказали. На Лабовской мызе назначено иметь расположение штаба корпуса. Сам видел, квартирьеры туда скакали сломя голову. Сотник меня к вам навстречу погнал, значить.

– Мост Хурштах, гм… придумают же, мостам имена давать… Ладно, Несемейко, давай, скачи к своему сотскому, передай вот это, пусть пошлёт по команде. – Сажнев наскоро нацарапал что-то карандашом.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

Казак умчался.

Рябых озабоченно покачал головой.

– Не к добру это, Григорий Пантелеевич. Простой казак всё знает, куда нашему батальону двигаться! Зачем пакет слать, если посыльному диспозиция известна? И штаб корпуса возле самой границы. Дело ли?

– Не дело, – сквозь зубы отозвался Сажнев. – Да только тут сейчас сам нечистый ногу сломит. Перепуталось всё и вся. Мызу у нас отобрали, ставят во чистом поле… то есть в дремучем лесу, напротив пограничного моста. Я не я буду, если ливонцы его не взорвали. А на мызе, знамо дело, штабные. В тепле да уюте. Да ещё небось гвардионцы, не иначе. Гвардейские гренадеры за нами топали – да, видать, сочли, что мало чести за серыми шинелями тащиться; хотя Росский-то сам, конечно, не стал бы… Э-эх, я-то надеялся людей обсушить, обогреть… Лабовская мыза большая, там такие сараи, целый полк поместится, не то что наши роты.

– Нам не привыкать, Григорий Пантелеевич. Начальству, ему ведь виднее…

– Эх, Михайло Платонович, будет тебе на начальство кивать. Вот помяни слово моё, нам этот фольварк заречный ещё брать придётся.

– Всё ж, думаете, придётся?

– А то нет! Государь всё сказал, как отрезал. Ежели не примут Декрета о равенстве, не перестанут вернославных тиранить…

– А они не перестанут, ироды.

– Не перестанут. – Сажнев приподнял низко надвинутую фуражку, вытер со лба пот, проступивший, несмотря на холодную погоду.

– Значит, на Млавенбург пойдём, Григорий Пантелеевич?

– Пойдём, тут и гадать нечего.

– Так в Манифесте-то сказано, стать, стало быть, на рубежах ливонских. Стать, а не вперёд идти. Авось одумаются во Млавенбурге, а, Григорий Пантелеевич?

– Не одумаются, – сквозь зубы процедил Сажнев. – Не та публика. Им слабых тиранить – что конфекты после кофия вкушать. Да и науськивают их, нашёптывают. Держитесь, мол, ничего не бойтесь, поддержим, подопрём. А медведи анассеопольские пусть себе рычат. Так что, Михайло Платоныч, я не я буду, коль «на рубежах стоянием» дело и закончится. Млаву форсировать придётся. Может, не сейчас, не сразу, но придётся.

– Форсируем, коль приказ выйдет, – усмехнулся Рябых. – Чай, не впервой.

– Проме́ряешь броды, Михаил Платонович?

– Слушаюсь. Как только на месте будем.

* * *

К пограничной Млаве Второй отдельный Югорский стрелковый батальон вышел ещё до полудня. Сплошная река серо-коричневатых, забрызганных дорожной грязью, потемневших сейчас от дождя и снега шинелей разбилась на множество ручейков, сворачивая с дороги. Больше семи сотен вооружённых людей с немногими повозками растекались сейчас по иззябшему нагому лесу; снег не переставал, и кое-где уже белели первые прочерки – на холодных мёртвых листьях, ещё цеплявшихся за иные ветви.

Холодно, пусто, мокро. Но вот пришли люди – и немые заросли ожили. К самой Млаве Сажнев выдвинул цепь аванпостов и секретов – по капказской привычке вдвое против уставного. Оттянулись в сторону боковые дозоры, держа под прицелом вздувшуюся от осенних дождей реку на протяжении двух вёрст.

Последовал приказ «разместиться скрытно», и Сажнев гневным рыком тотчас велел ни под каким видом пока что не разводить костров и вообще «не высовываться» к речному берегу – туда двинулись только опытные пластуны [12]12
  Изначально так называли пеших казаков Капказского казачьего войска, а затем имя распространилось вообще на солдат, хорошо умеющих скрытно передвигаться.


[Закрыть].

– Знаю, что мокрые, что обсушиться негде, – оборвал он ротных. – Но надеюсь, что вышли сюда скрытно. Лес пустой, птицы не кружились, донцы лазутчиков не видели.

– Мы-то, Григорий Пантелеевич, костров не запалим, а остальные? – заметил другой ротный, Пряхов, тоже старый, выслужившийся солдат, как и Рябых. К себе в батальон Сажнев всеми правдами и неправдами собирал именно таких. Чёрную кость, выдвинувшихся крепкой, природной смекалкой, знающих, что такое солдатский хлеб пополам с порохом.

– А другие как хотят, – ощерился Сажнев, прикладываясь к подзорной трубе. – Мы лесным просёлком выходили. Остальной корпус где-то там. – Он махнул рукой в сторону северо-востока. – Как бы ливонская вошь куснуть не попыталась; и потому стоять будем скрытно.

– А на мызе-то и не подумают, – так же негромко, словно про себя, добавил Рябых.

– Не подумают. И как бы беды не случилось.

– Да откуда ж беда-то, Григорий Пантелеевич?

– Увидят ливонцы дымы, перейдут Млаву, окружат мызу, и конец. Артиллерия, сам видишь, отстала. А на той стороне, боюсь, не одни только биргерские роты. Коль поискать как следует, там небось и всяческий прусский зверь отыщется, – припомнил Сажнев слова Росского. – Кайзер Иоганн, их немецкое величество, не зря особые наёмные полки заводит. Наслышан я про них – со всего германского бору по сосенке: швабские гренадеры, альпийские штуцерники да баварские драгуны с прусскими гусарами. Всего пять пехотных и три конных полка, хоть и называется дивизией, а по силе, считай, две выходит.

– Да откуда ж вы знаете, Григорий Пантелеевич? – не выдержал капитан Пряхов. – Есть тут дивизия оная, нет её – кто ж о том ведает?

– Дураками пруссаки б были, кабы своих псов наёмных сюда не отправили.

Ротные переглянулись. Они привыкли верить Сажневу – ещё со времён капказской Зелёной линии, когда брали штурмом Даргэ, а потом штыками – патроны все вышли – пробивали себе дорогу из горной ловушки. Но сейчас не то говорил Пантелеевич, совсем не то! Откуда ж ему знать-то? Они на рубеж только вышли!

Медленно тянулось время. Батальон грелся известным солдатским способом – винной порцией и делами сапёрными. Сажнев велел соорудить в глубине леса засеки и заплоты, немногие тропы перекрыть плетнями, что удержат конного, а дорогу, ведущую ко взорванному мосту, – перекопать рвом, насыпать вал и поставить невысокий палисад. От разгорячённых работой людей валил пар, но и теперь осторожность соблюдалась строго: колья рубили глубоко в чаще, подальше от пограничной реки.

За обычным делом миновал день, угас быстро, словно торопясь убраться, не видеть творимого осенью безобразия – жидкой грязи раскисших дорог, мокрого, с дождём смешанного снега да унылых бурых листьев, стоявших последней стражей на изломанных ветвях. Ближе к темноте Сажнев разрешил-таки жечь костры – люди совсем иззябли, а огневые ямы вырыты глубокие. Не в силах спать, Сажнев затеял обход постов, потом долго стоял в сгущающемся мраке подле взорванного моста, глядя на тонущий в сгущающейся тьме фольварк. Ни звука, ни огонька. Знамя биргерских рот здесь, а вот где сами ополченцы? Или флаг тут просто так, на страх подступающему супостату, показывает, мол, мы на страже?

Ничего не решив и чувствуя только подступающее раздражение вкупе со смутной тревогой, командир югорцев вернулся в лагерь. Фимка-денщик успел управиться с палаткой, нагрел чаю, поставил на огонь котелок каши, щедро заправленной салом.

Видя, что Сажнев не в духе, обычно словоохотливый Фимка помалкивал, в очередной раз чистя и смазывая пару пистолетов. Подполковник слышал, как денщик негромко бормочет себе под нос, позвякивая амуницией:

– И-раз, и-два, и-три, шомпол вынь, ветошь смени… Эх, эх, нам бы этакий пистоль, что у Глока и Баумгертнера выставлен…

– Ты о чём? – не удержался Сажнев.

– Так, вашескобродие, видел на Ладожской першпективе в магазине оружейном невиданный пистоль, револьвером именуемый. Грят, из самой из Америки привезли. С этаким барабаном поворотным, и зарядов в барабане оном шесть штук. Вот дело было бы – нам такой заиметь! А то в бою, вашескобродие, не назаряжаешься, бывает, уж больно быстро палите!

– А ты руками перебирай проворнее, вот и успеешь, – добродушно рыкнул Сажнев. Фимка и впрямь отлично разбирался в пистолях. – А про диковину твою… видел я её. Штука и впрямь изрядная. Вот только каждое гнездо в барабане том отдельно заряжать надо, и капсюль к каждому прилаживать, и пулю воском в гнезде крепить…

– Этак в бою-то не изощришься, ваше высокоблагородие!

– Точно. Наш пистоль хоть неказист, да в него патрон целиковый забил шомполом, и палить можно. А с заморской штуковиной… люди знающие говорили, что на каждый револьвер этот не один барабан иметь надо, а полдюжины самое меньшее, и все их перед боем снарядить. Менять же, рассказывали мне, можно быстро.

– Так то ж великое дело, вашескобродие! Может, и нам такой? – загорелся денщик.

– Ишь ты, «может»! Не слыхал я, чтобы от казны нам такие достались, а самим покупать – дорога игрушка пока что. Тот случай, что «рупь перевоз». Да и в бой ведь новое не потащишь сразу. Обвыкнуться нужно. Но штука стоящая, Фимка, глядишь, и до неё очередь у нас дойдёт, раз уж государь никаких денег на штуцера наши не пожалел.

* * *

Как ни тянется, как ни упирается осенняя ночь, как ни цепляется за край горизонта лапами тёмных облаков, тщась наподольше скрыть солнце, лучи его всё равно пробьются, пусть и слабее и не столь победительно, как весной или летом.

Утро тридцатого октября вставало над Млавой, но солнце, едва проглянув, утонуло в плотной перине серых туч. Хотя уже и то благо, что ночью стих дождь, уступив место густому снегу. На земле он пока по-прежнему таял, но скоро, совсем скоро ляжет уже надолго.

Происшествий не случилось. Ливонцы, буде находились они где-то поблизости, ничем себя не проявили. Правый берег Млавы точно вымер, и снегопад спешил услужить, скрывая западный край от русских глаз сплошным белёсым занавесом.

Сажнев, не теряя времени, велел продолжать работы. Но едва солдаты успели взяться за заступы, как в расположение батальона прискакал гусарский поручик, да не просто гусарский, а лейб-гвардии Гусарского полка – в щегольском ментике, с высоким кивером, словно собравшись на парад.

– Кого там нечистый несёт нам на голову? – проворчал Сажнев, вставая с лапника.

– Здорово, стрелки! – громогласно объявил меж тем новоприбывший, совсем молодой, розовощёкий и со старательно отращиваемыми, но ещё далёкими от идеала чёрными усиками.

– Здравия желаем, ваше благородие!

– Где командир ротный, где начальник батальона?

– Здесь начальник батальона. – Сажнев выпрямился во весь богатырский рост. Поручик изумлённо поднял брови, узнавая.

– Ба! Ваше высокоблагородие, господин подполковник! Не с вами ли довелось встречаться на опытовом смотру прошлой осенью? Поручик граф Крижевский, – небрежно представился он, спешиваясь и лихо одёрнув нарядный ментик.

– С чем прибыли, господинпоручик? – Сажнев не умел говорить с надменным столичным холодом. Он просто рычал.

– Согласно поручению его сиятельства князя Шаховского прибыл покорнейше просить вас сегодня к трём часам пополудни пожаловать на Лабовскую мызу, где штаб корпуса имеет размещение. У его сиятельства именины, приглашены все офицеры передовых полков. Леонтий Аппианович не пожалели собственного погреба. – Поручик залихватски подмигнул. Казалось, старший по званию здесь он, а вовсе не армейский подполковник.

Брови командира югорских стрелков сдвинулись.

– Благодарю за приглашение… поручик. Прошу засвидетельствовать его высокопревосходительству моё почтение и обещание прибыть.

– Вино будет превосходное, их сиятельство иного не держат! – Поручик запрыгнул в седло.

– Надо идти. – Сажнев хмуро взглянул на вставшего по другую сторону поваленной лесины Рябых. – Князь Шаховской шутить не любит. Особенно если на собственные именины зовёт.

– Ступайте с Богом, Григорий Пантелеевич. Я досмотрю. На той стороне всё тихо. Да и что случиться-то может? До полудня простоим, до трёх пополудни продержимся, а там и ночь близко. Ночью же и Буонапарте великий дела старался не начинать.

– Знаю, Михайло Платонович, что досмотришь. А насчёт того, что случиться может… Буонапарте, он, конечно, старался, а когда припирало, так за милую душу и ночью дрались. Душа у меня не на месте, а на берег другой нам нельзя. Посты усилим. Пусть по трое стоят, и пластунам в передовых секретах – по две чарки водки. Эх, – Сажнев ткнул пудовым кулаком в ладонь, – не могу я так. Хоть одним глазом глянуть бы, что у них за этим фольварком…

– На то ж прямой приказ есть, Григорий Пантелеевич. Самый что ни на есть строгий. Ещё вчера о том толковали.

– Да знаю, что приказ. Боится наш Крёйц. «Какбычегоневышлист» несчастный.

– Помилуй Бог, Григорий Пантелеевич. Не ровён час…

– Кого бояться-то, Михайло Платонович? Моих стрелков? Штабс-капитана Пряхова?.. Отродясь никого не боялся и бояться не намерен. Я государю слуга верный и молчать об упущениях слуг других, нерадивых, не стану. Насоветовали дурного, и вот… Не отводить донцов надо было, а отправить на другой берег, в поиск. И пусть на нас хоть все Эуропы скалятся. Потому что если перед нами только биргерские роты, так я тотчас велю костры палить и песни петь. А вот если и впрямь наёмники там, баварцы иль швабы… Если мы их прохлопаем, проморгаем… – Брови Сажнева сошлись на переносице.

– Ну, если совсем уж вкрутую взяло… А отчего ж тогда самим не сходить-то? – осторожно предложил Рябых. – Приказ, конечно, строг, да только на Капказе у нас ведь как дело обстояло? Приказы слушай, сполняй, но и свою голову на плечах имей. Помните, Григорий Пантелеевич, как под Даргэ тоже распоряжение вышло строгое, чтобы, значит, из расположения ни ногой?

– Как не помнить. А вы с унтером Петровским, значит, распоряжение то нарушили…

– Ваша правда. Потому как тоже душа не на месте была. Вот нутром всем так и чуял, что засаду нам устроят. И устроили ведь…

– Куда ближе, чем обычно, – кивнул Сажнев. – Если б не ты, Михайло Платонович…

– Да что я, – махнул рукой капитан. – Петровский придумал, ему и хвала вся.

– Не скромничай, Михайло Платонович.

– Так что ж, может, и впрямь сходить? Вода, конечно, высокая, но солдатики сдюжат.

– А вот и не знаю, сдюжат ли, – нахмурился Сажнев. – Млава от дождей да снега раннего вздулась, вброд, вижу, не перейти, тут и промерять нечего. Да и вода ледяная.

– Жалеете вы нашего брата, Григорий Пантелеевич.

– Это ты, Михайло Платонович, врёшь. Когда надо, не пожалею никого. И-эх! Время золотое, время ночное упустили, а теперь локти кусай. Ноги сами за реку тащат. Не по-нашему это, не по-югорски – может, в виду неприятеля бивуаком стоим, а где неприятель оный – ни сном ни духом. А переправиться-то переправимся, отчего ж нет? Плот срубить да переправиться, когда совсем стемнеет? Ночь нынче добрая будет, по всему. Ни луны, ни звёзд.