Текст книги "Hi-Fi"

Автор книги: Ник Хорнби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

5

С утра первым делом звоню Лоре. Меня мутит, пока я набираю номер, а когда секретарша берет трубку, становится еще хуже – раньше она меня узнавала, теперь же разговаривает как с незнакомым. Лора хочет заехать в субботу после обеда, пока я буду в магазине, и забрать кое-что из белья, я не возражаю; тут бы нам и попрощаться, но я пытаюсь затеять серьезный разговор, ей это не нравится, потому что она на работе, но я настаиваю, и она, уже чуть не плача, бросает трубку. Чувствую себя полным кретином, но я просто не сумел вовремя остановиться. Никогда не умею.

Интересно, что бы сказала Лора, узнай она, что больше всего меня сейчас заботит, придет Мэри ко мне в магазин или нет? Я заявил ей, что она исковеркала всю мою жизнь – пока продолжался телефонный разговор, я в это искренне верил, – и вот теперь без тени смущения или недовольства собой раздумываю, что бы надеть, как мне будет лучше – гладко выбритым или с легкой щетиной, и какую музыку крутить сегодня в магазине.

Порой создается впечатление, что, только присмотревшись к своему поведению с женщинами – или, вернее сказать, с завтрашними или сегодняшними партнершами, – мужчина способен трезво оценить степень собственной симпатичности и порядочности. Между мужчинами все проще: достаточно поставить приятелю стаканчик в баре, записать для него сборник, справиться по телефону, все ли в порядке… короче, существует немало нехлопотных способов зарекомендовать себя Славным Малым. Проявлять же неизменное благородство с подругой – задача не в пример мудренее. То ты как заведенный драишь унитаз, говоришь ей о своих чувствах и делаешь все остальное, что в наше время ожидается от кавалера, а то, буквально в следующий момент, начинаешь манипулировать ею, бурчать, лицемерить и врать. Черт знает что.

Днем я звоню Лиз. Она мила со мной. Говорит, что очень сожалеет о случившемся, что мы были замечательной парой, что я сделал Лоре много добра, что благодаря мне она обрела душевный стержень, перестала замыкаться в себе, научилась радоваться жизни, стала милее, уравновешеннее, умиротвореннее, начала интересоваться чем-то помимо работы. Лиз, собственно, этих слов не произносит – но я ее так понимаю. По-моему, она все это подразумевает, когда говорит, что мы были замечательной парой. Она спрашивает, как у меня дела, интересуется, не забываю ли я заботиться о себе, и сообщает, что ей не больно-то нравится этот Иен. Мы договариваемся выпить где-нибудь на следующей неделе. Я вешаю трубку.

Блин, что еще за Иен?

Вскоре в магазин приходит Мэри. Мы все трое на месте. Я как раз поставил ее кассету и, когда появляется Мэри, тороплюсь выключить систему, пока она не заметила, что у нас играет, но вовремя не успеваю и выключаю ровно в тот момент, когда она начинает что-то говорить об этой своей записи, поэтому я снова включаю ее и заливаюсь краской. Она смеется. Я скрываюсь в подсобке и сижу там. Барри с Диком продают ей кассет на семьдесят фунтов.

Блин, что еще за Иен?

Барри вваливается ко мне в подсобку.

– Мы в списке на концерт Мэри в «Белом льве». Во как. Все трое.

За каких-то полчаса я умудрился выставить себя в смешном виде перед женщиной, к которой испытываю интерес, и узнать, что у моей бывшей жены, по всей видимости, роман. Я ничего не желаю знать про списки приглашенных в «Белого льва».

– Это здорово, Барри. Правда здорово. Мы в списке приглашенных в «Белого льва»! Теперь нам остается только смотаться в Патни и обратно и таким образом сэкономить по пятерке на брата. Вот что значит полезные знакомства!

– А поехали на твоей машине.

– Машина не моя, а Лорина. Не знал? Ее купила Лора. Так что на выбор: два часа в подземке или такси, которое обойдется… ага, по пятерке на брата. Красота!

Барри пожимает плечами: дескать, ну что ты будешь делать с этим типом – и уходит. Мне хреново, но я молчу.

Я не знаю никого по имени Иен. Лора не знает никого по имени Иен. Мы прожили вместе три года, и я ни разу не слышал, чтобы она упоминала какого-нибудь Иена. На работе у нее Иенов нет. И нет друзей по имени Иен, и ни у одной из ее подруг приятеля не зовут Иеном. Не стану утверждать, что за всю свою жизнь она не встречала никого с таким именем – например, она могла познакомиться с каким-нибудь Иеном в колледже, хотя заведение, где училась Лора, было чисто женским, – но я почти уверен, что начиная с 1989 года она обитала во вселенной, в которой Иену места не было.

Уверенность в том, что Иена не существует, сохраняется у меня до прихода домой. На подоконнике в холле подъезда, куда обычно складывают почту, среди рекламок доставки еды на дом и карточек с телефонами вызова такси лежат три конверта: счет для меня, Лорино банковское извещение… и напоминание, что пора заплатить за кабельное телевидение, адресованное мистеру И. Рэймонду (для друзей и, что в данной ситуации более актуально, для соседей он просто Рэй), парню, который жил прямо над нами и съехал месяца полтора назад.

Войдя в квартиру, я весь дрожу, меня тошнит. Я знаю, что это он. Я понял это, едва увидал конверт. Я помню, как Лора несколько раз поднималась к нему наверх, помню, как она… нет, не кокетничала, но поправляла прическу явно чаще и улыбалась явно легкомысленнее, чем это было необходимо, когда он спустился чокнуться с нами на прошлое Рождество. Как раз ее тип – трогательный, надежный, внимательный, во взгляде ровно столько грусти, чтобы она возбуждала интерес. Он еще тогда мне не понравился, а теперь я его люто ненавижу.

И давно это? И как часто? В последний раз я разговаривал с Рэем – или Иеном – вечером накануне его отъезда… Неужели и тогда? Она что, шастала к нему по вечерам, когда меня не было дома? А эта пара с первого этажа, Джон и Мелани, они что-нибудь знают? Он оставил нам карточку с новым адресом, и я трачу много времени на ее поиски, но она зловещим и многозначительным образом исчезла – если только я сам ее когда-то не выкинул, в каковом случае зловещую многозначительность вычеркиваем. (А что бы я стал делать, если бы нашел эту карточку? Позвонил бы? Или заскочил бы проверить, не скучает ли он?)

Что я могу о нем вспомнить? Рэпперские штаны; записи – африканская, латиноамериканская, болгарская и всякая другая этническая хренотень по моде последней недели; истеричный, нервный, режущий ухо смех; тошнотворный запах готовки, отравляющий воздух на лестничной клетке; гости, которые засиживались слишком поздно, пили слишком много и, уходя, очень шумели. Нет, не могу вспомнить о нем решительно ничего хорошего.

Худшие, самые болезненные и мучительные воспоминания мне удается не выпускать на волю до тех пор, пока я не ложусь спать и не слышу, как у меня над головой топает и грохочет дверцами шкафа соседка сверху. Я вспоминаю самое страшное, то, отчего любой человек (или только мужчина?) в моем положении обольется холодным липким потом: мы слышали, как он занимался любовью.Мы слышали звуки, которые производил он; мы слышали звуки, которые производила она (у него было две или три разные партнерши за то время, что нас троих – или четверых, если считать ту, что оказывалась в постели Рэя, – разделяли несколько жалких квадратных футов паркета и потолочных панелей).

– Долго не кончает, – сказал я как-то ночью, когда мы вдвоем лежали, уставившись в потолок.

– Кому-то повезло, – ответила Лора.

Это была шутка. Мы засмеялись «ха-ха-ха» и все не могли остановиться. Больше я не смеюсь. Ни от одной другой шутки мне никогда не делалось так тошно, страшно, неуютно и скверно, ни одна другая шутка не сводила меня с ума так, как эта сводит теперь.

Когда женщина бросает мужчину и он чувствует себя несчастным (да, сейчас, после недолгих фаз оцепенения, дурацкого оптимизма и наигранного равнодушия я чувствую себя несчастным – хотя и хочу по-прежнему, чтобы моя фотография скромно красовалась на следующем альбоме Мэри)… Но в том ли дело? Иногда мне кажется, что да, иногда – что нет. Я уже через кое-что прошел благодаря Чарли и Марко, рисуя в воображении яркие картины: вот они вместе, занимаются этим,лицо Чарли искажает страсть, которой я так никогда и не смог в ней пробудить.

Должен признать, при всем нежелании это признавать (при желании расслабиться, пожалеть себя, отпраздновать собственное поражение – что может быть естественнее в моей ситуации?), по этой части все было нормально. Я так думаю. Но в моих кошмарных видениях Чарли представала необузданной и голосистой героиней порнофильма. Она была игрушкой в руках Марко, отзывалась на каждое его прикосновение воплями оргастического восторга. Ни одна женщина за всю историю человечества не получала большего удовольствия от секса, чем Чарли, трахаясь с Марко в моем воображении.

Но это ерунда, в реальности все было далеко не так. Насколько мне известно, Марко с Чарли даже не поженились, и Чарли все эти годы болталась между небом и землей, пытаясь – и неизменно терпя при этом горькие неудачи – вернуть тихий, сдержанный экстаз наших с нею ночей. А про Иена я точно знаю, что он совершенно неистовый любовник; и Лора знает. Мне все было слышно; Лоре тоже. То, что нам было слышно, вгоняло меня в тоску, и Лору, как я думал, не меньше моего. Теперь я в этом не уверен. Неужели она свалила только потому, что хотела приобщиться к происходившему этажом выше?

Не понимаю, почему это так важно. Иен запросто мог бы лучше меня уметь поддерживать беседу, или готовить, или работать, или убираться в квартире, или копить деньги, или зарабатывать их, или тратить, или понимать кино и литературу; он мог быть приятнее меня в общении, красивее, умнее, чистоплотнее, великодушнее, предупредительнее, да и во всех отношениях быть лучшим, чем я, человеком… Я бы не стал возражать. Честно. Я понимаю и признаю, что нельзя блистать абсолютно во всем и сам я во многих вещах фатально беспомощен. Но секс – совсем другое дело; мысль о том, что твой преемник лучше тебя в постели, невыносима. Почему так, не знаю.

Я знаю довольно для того, чтобы понимать, что это глупо. Знаю, например, что самый захватывающий секс в жизни не имел для меня особого значения; моей партнершей в самом захватывающем в жизни сексе была некая Рози, с которой я спал всего четыре раза. Этого было недостаточно (в смысле, такого секса, а не четырех раз, которых хватило вполне). Она заводила меня до невозможности, и я заводил ее до невозможности, и у нас каждый раз получалось кончить вместе (а именно это, как мне кажется, для большинства является главным критерием хорошего секса, вне зависимости от того, что бы там доктор Рут [39]39
  Доктор Рут – Рут Вестхаймер, американский сексотерапевт, начиная с 1980 года активно выступающая по радио, телевидению, в газетах и т. д.


[Закрыть]ни говорила об эмоциональной близости, уважении к партнеру, доверительных беседах в постели, изобретательности, разнообразии поз и использовании наручников), но все это ровным счетом ничего не значило.

Так что же я так извожусь из-за Лоры и этого Иена? Почему мне не дают покоя мысли о том, как долго не кончает он и как долго не кончал я, как она стонет под ним и как она стонала подо мной? Могу лишь предположить: всему виной до сих пор стоящий у меня в ушах голос Криса Томсона, этого взбесившегося от тестостерона неандертальца, этого прелюбодея-четвероклассника, когда он назвал меня недоноском и сообщил, что кинул палку моей подружке. От этого голоса мне до сих пор плохеет.

Ночью мне снится сон, который, по-хорошему, и не сон вовсе, а все та же ерунда про то, как Лора трахается с Рэем и Чарли трахается с Марко, и я рад пробуждению, поскольку с ним прекращается этот сон. Но радости хватает всего на несколько секунд, потому что до меня доходит: вот сейчас Лора трахается с Рэем (не исключено, что уже не трахается, поскольку, как-никак, на часах без четырех минут четыре, но, с другой стороны, с его неутомимостью – и, ха-ха-ха, неспособностью кончить – наверняка быть уверенным нельзя), а я – вот он я, в полном одиночестве в своей убогой квартирке, и мне тридцать пять лет, и мой бизнес загибается, и все мои друзья, по сути, никакие не друзья, а просто люди, чьи телефоны я пока еще не потерял. И если я прямо сейчас снова усну и просплю сорок лет, а потом проснусь, беззубый, в доме для престарелых под льющуюся из радиоприемника музыку, я не стану дергаться: ведь худшая часть жизни, то есть весь ее остаток, уже позади. Даже не придется предпринимать попытку самоубийства.

До меня только теперь доходит, как это здорово, когда что-нибудь случается – дома ли, на работе, а без этого начинаешь зацикливаться черт знает на чем. Живя в Боснии, я бы не воспринимал отсутствие подруги как конец света, но здесь, в Крауч-Энде, [40]40
  Крауч-Энд – район зеленых улиц и домов среднего класса, расположенный в северной части Лондона.


[Закрыть]воспринимаю. Чтобы тебя не сносило течением, нужно побольше балласта; нужно, чтобы вокруг были люди, чтобы что-нибудь происходило, иначе жизнь напоминает фильм, на съемки которого не хватило денег, и поэтому нет ни декораций, ни натурных съемок, ни второстепенных персонажей, и только какой-то малый пялится в камеру, и ему нечего делать и не с кем поговорить; ну и кто поверит в достоверность этого образа? Мне необходимо больше фактуры, больше суматохи, больше деталей, чтобы сегодня-завтра не полететь в тартарары.

6

Ровно через неделю после того, как ушла Лора, мне звонит женщина из Вуд-Грин [41]41
  Вуд-Грин – достаточно отдаленный от центра небогатый район на севере Лондона.


[Закрыть]и говорит, что у нее есть синглы, которые, она думает, могли бы меня заинтересовать. Обычно я не связываюсь с такими предложениями, но она произносит какие-то слова об ограниченных изданиях, авторских конвертах и еще о чем-то в этом роде, и я понимаю, что речь идет не о полудюжине запиленных дисков «Электрик Лайт Оркестра», оставленных покинувшим родительское гнездо сыном.

Ее огромный дом кажется забредшим в Вуд-Грин из какой-то другой части Лондона, а она сама не слишком симпатичная. Ей под пятьдесят, лицо подозрительно загорелое и подтянутое; она одета в джинсы и футболку, но на джинсах, на том месте, где должно было бы фигурировать имя мистера Ранглера или мистера Леви, у нее фамилия какого-то итальянца, а спереди на футболке блестящими камешками вышит пацифик.

Она не улыбается мне, не предлагает чаю или кофе, не спрашивает, легко ли я нашел ее дом, несмотря на студеный проливной дождь, который всю дорогу застил мне глаза. Она молча проводит меня из прихожей в кабинет, включает свет и показывает на синглы – несколько сотен их уложены в сделанные по заказу коробки на верхней полке стеллажа.

На стеллаже ни одной книги – только пластинки, компакт-диски, кассеты и дорогое аудиооборудование; на каждой кассете наклеечка с номером, что всегда служит признаком серьезного собирателя. У стены две гитары и компьютер, судя по всему способный при желании хозяина производить музыку.

Я взбираюсь на стул и начинаю снимать с полки коробки с синглами. Их семь или восемь; спуская коробки на пол, я стараюсь не заглядывать внутрь, но все же замечаю верхнюю пластинку в последней коробке: это тридцатилетней давности сингл Джеймса Брауна, записанный на «Кинг рекордз». Меня охватывает зуд нетерпения.

Приступив к подробному осмотру, скоро понимаю, что именно о таком улове я мечтал всю жизнь с тех самых пор, как начал коллекционировать записи. Тут и синглы «Битлз», выпущенные только для членов фан-клуба, и первые шесть синглов «Ху», и первоиздания Элвиса начала шестидесятых, и уйма редких записей блюза и соул, и… вышедшая на «Эй энд Эм» «God Save The Queen» «Секс пистолс»!Да я в глаза не видел ни одной из этих пластинок! Я в глаза не видел никого, кто бы видел хотя бы одну из них! И… о нет-нет-нет, боже! – «You Left The Water Running» [42]42
  «Ты не закрыла кран на кухне».


[Закрыть]Отиса Реддинга, который поступил в продажу через семь лет после его смерти и был немедленно отозван вдовой, утверждавшей, что она никогда не оставляла кран без нужды открытым…

– Что скажете? – Она стоит, прислонясь к косяку, со сложенными на груди руками, и улыбается, глядя на мою обалдевшую физиономию.

– Это лучшее собрание, какое я когда-либо видел.

Я не знаю, что ей предложить. Коллекция тянет по крайней мере на шесть или семь штук, и она это прекрасно понимает. Откуда у меня такие деньги?

– Давайте пятьдесят фунтов и забирайте все, что хотите, прямо сейчас.

Я тупо смотрю на нее. Мы вступили в пределы Страны Чудес, где маленькие старушки сулят тебе хорошие деньги, лишь бы ты забрал себе их чиппендейловский гарнитур. Но я имею дело отнюдь не с маленькой старушкой, и эта дама прекрасно отдает себе отчет в том, что ее добро стоит много больше пятидесяти фунтов. Как это все прикажете понимать?

– Пластинки что, краденые?

Она смеется:

– Неужто стоило тащить всю эту кучу через форточку из чужого дома, и все из-за каких-то там пятидесяти фунтов? Нет, они принадлежат моему мужу.

– И в настоящее время ваши с ним отношения оставляют желать лучшего?

– Он в Испании с двадцатитрехлетней подружкой моей дочери. У него хватило наглости позвонить и попытаться занять у меня денег, а когда я отказала, он попросил продать коллекцию синглов и послать ему чек на всю вырученную сумму минус десять процентов моих комиссионных. Я выполняю его поручение. Хорошо бы у вас оказалась пятерка – я вставлю ее в рамку и повешу на стену.

– Он, наверное, очень долго собирал эту коллекцию.

– Многие годы. Если у него в жизни вообще были достижения, то это – его коллекция.

– Он работает?

– Он называет себя музыкантом, хотя… – Она презрительно хмурится. – Он только и знает, что вытягивать из меня деньги и сидеть на своей жирной заднице, пялясь на пластинки.

Представьте: вы приходите домой и обнаруживаете, что ваши синглы Элвиса, ваши синглы Джеймса Брауна и Чака Берри исчезли, что их загнали за бесценок из чистой вредности. Что бы вы сказали? Что бы стали делать?

– Постойте, может, я заплачу реальную цену? Вам необязательно говорить ему, сколько вы на самом деле выручили. Пошлете ему сорок пять фунтов, а остальное потратите на себя. Или отдадите на благотворительность. Или, не знаю, денете куда-нибудь еще.

– Мы с ним так не договаривались. Я хочу проучить его, но обманывать не стану.

– Извините, но я… Я не могу в этом участвовать.

– Дело ваше. Многие с удовольствием поучаствуют.

– Да, понимаю. Как раз поэтому я и пытаюсь найти компромисс. Возьмите полторы тысячи. Это приблизительно четверть цены.

– Шестьдесят фунтов.

– Тысяча триста.

– Семьдесят пять.

– Тысяча сто. Меньше не дам.

– Девяносто фунтов и ни пенсом больше.

Мы уже оба улыбаемся. Трудно вообразить себе какую-нибудь другую ситуацию, в которой был бы возможен подобный торг.

– Видите ли, если я возьму с вас больше, он сможет вернуться домой, а этого мне хочется меньше всего на свете.

– Прошу прощения, но, думаю, вам лучше поискать кого-нибудь еще.

Возвратясь в магазин, я разрыдаюсь и месяц напролет буду плакать как дитя, но подложить этому парню такую свинью – нет уж, увольте.

– Хорошо, поищу.

Я встаю, совсем собравшись уходить, но потом снова опускаюсь на колени – чтобы окинуть эту роскошь неспешным прощальным взглядом.

– А вы не продадите мне Отиса Реддинга?

– Конечно. Десять пенсов.

– Бросьте. Давайте я заплачу десятку за него, а с остальными делайте что хотите.

– Ладно. Соглашаюсь только потому, что вы дали себе труд сюда приехать. И еще потому, что у вас есть принципы. Но это все. По одной я больше ничего продавать не буду.

Таким образом, я съездил в Вуд-Грин и возвращаюсь обратно с приобретенным за десятку синглом «You Left The Water Running» в идеальном состоянии. Утро прошло не напрасно. Барри с Диком будут впечатлены. Но если они когда-нибудь узнают про Элвиса, про Джеймса Брауна, про Джерри Ли Льюиса, про «Секс пистолс», про «Битлз» и про все остальное, их немедленно постигнет тяжелейший травматический шок, и мне придется откачивать ребят…

Как так вышло, что я принял сторону этого негодяя, женатого мужчины, укатившего в Испанию с нимфеткой? Почему я не могу поставить себя на место его жены? Может, надо продать оставленную Лорой статуэтку кому-нибудь, кто захочет разбить ее вдребезги и осколки выбросить в помойку? Я твердо знаю, что не сделаю этого. Я так и вижу лицо бедняги-коллекционера, когда он получит по почте свой издевательский чек, и мне его отчаянно, до боли жалко.

С каким бы удовольствием я утверждал, что моя жизнь сплошняком состоит из подобных причудливых происшествий, но это не так. Дик записывает мне обещанный первый альбом «Ликорис комфитс», Джимми и Джеки Коркхилл временно перестают собачиться, мать Лоры не звонит, в отличие от моей. Моя талдычит, что я мог бы попробовать пробудить интерес Лоры к себе, записавшись на какие-нибудь вечерние курсы; иной раз мы сходимся на том, что у нас разный взгляд на этот вопрос, иной раз я просто вешаю трубку. А еще мы с Диком и Барри берем такси и едем в «Белого льва» слушать Мэри. Наши имена действительно в списке. Дорога обходится ровно в пятнадцать фунтов, но это без чаевых; пиво в «Белом льве» – два фунта за пинту. Этот паб поменьше «Гарри Лаудера», так что при том же количестве народу получается, что он скорее наполовину полон, чем на две трети пуст, и это уже лучше. Здесь даже устраивают разогрев, выпустив на сцену кошмарного автора-исполнителя, для которого мир кончился с «Tea For The Tillerman» Кэта Стивенса, и кончился не взрывом, но всхлипом.

Хорошие новости: 1). Я не плачу во время «Baby, I Love Your Way», хотя мне и немного не по себе. 2). Она замечает нас: «Неужели это Барри, Дик и Роб? Рада видеть вас, ребята. – А потом обращается к публике: – Вы никогда не были у них в магазине? Он в Северном Лондоне и называется „Чемпионшип винил“. Очень рекомендую». Все оборачиваются и смотрят на нас, мы застенчиво глядим друг на друга, Барри чуть не визжит от восторга, болван. 3). Я по-прежнему хочу попасть на обложку альбома, несмотря на то, что с утра заявился на работу совершенно больным, так как полночи курил самокрутки из потрошеных бычков, пил банановый ликер и тосковал по Лоре. (Так ли уж хороша эта новость? Может, это и плохая новость, поскольку она неопровержимо и окончательно доказывает, что я сошел с ума; но в то же время она, определенно, и хорошая – в том смысле, что у меня до сих пор остались кое-какие амбиции и я вижу для себя и иные перспективы, кроме койки в доме для престарелых.)

Плохие новости: 1). Она притащила с собой малого, который выходит спеть с ней на «бис». Мне не нравится, как интимно он делит с ней микрофон; он подпевает ей на «Love Hurts» и за этим занятием так смотрит на нее, что я начинаю подозревать: в очереди на право украсить своей фотографией ее альбом он впереди меня. Мэри, я уже говорил, похожа на Сьюзан Дей, а этот тип – она представила его «Стейком Тейлором, великой тайной Техаса» – выглядит улучшенной версией Дэрила Холла из «Холл энд Оутс», если вы способны вообразить себе такое существо. У него длинные блондинистые волосы, он скуласт, ростом основательно за девять футов и при этом весьма мускулист (на нем джинсовая жилетка на голое тело); он обладает голосом, как у того мужика, что слащаво рекламирует «Гиннесс», голосом столь глубоким, что прямо видишь, как он гулко ударяется о сцену и пушечным ядром катится в зал.

Я понимаю, что моя мужская самооценка сейчас невысока, понимаю, что не всех женщин обязательно привлекают рослые, скуластые и волосатые блондины, что некоторым из них желаннее плотные стриженые шатены с плавным овалом лица. Ну и все-таки! Только посмотрите на этих двоих! Сьюзан Дей и Дэрил Холл! Бесстыдно сплетаются голосами! Да они чуть ли не вылизывают друг дружку! Хорошо еще, я был в своей любимой футболке, когда она зашла к нам в магазин, – а то бы у меня совсем не осталось шансов.

Больше плохих новостей нет. Но и этой достаточно.

После концерта я поднимаю с пола куртку и направляюсь к выходу.

– Всего половина десятого, – говорит Барри. – Давай еще по одной.

– Хочешь, пей. А я пошел.

Я не хочу выпивать с человеком по имени Стейк, а Барри, похоже, жаждет именно этого. Судя по всему, Барри сочтет выпивку в компании человека по имени Стейк величайшей своей удачей за последние десять лет.

– Не хочу портить вам вечер. Я просто не в настроении.

– Даже полчасика не посидишь?

– Нет, правда.

– Тогда подожди меня – только схожу отолью.

– Я тоже, – говорит Дик.

Когда они удаляются, я быстро выскакиваю на улицу и ловлю такси. В депрессии есть свои прелести: имеешь полное право вести себя как последний гад.

Что плохого в желании оказаться дома в окружении собранных тобой записей? Мое увлечение – совсем не то, что коллекционирование марок, пивных этикеток или антикварных наперстков. Моя коллекция заключает в себе целый мир, в котором красоты, грязи, жестокости, покоя, красок, ранимости, опасностей и любви гораздо больше, чем в том мире, где живу я; в ней есть и история, и география, и поэзия, и еще много другого, чему я должен был бы научиться в школе, – в том числе и музыка.

Добравшись до дому (двадцать фунтов из Патни в Крауч-Энд, на чай не даю), я наливаю себе чашку чаю, надеваю наушники и методично прослушиваю все имеющиеся у меня злобные песни про женщин в исполнении Боба Дилана и Элвиса Костелло, потом врубаю на полную концертник Нила Янга, и скоро у меня оглушительно звенит в ушах. Когда пластинка кончается, я ложусь в постель и пялюсь в потолок – теперь это уже не то бесцельное, нейтральное занятие, что прежде. Это все ерунда, что я себе напридумывал про Мэри, так ведь? Я пытался обдурить самого себя, решив плавно и безболезненно переключиться на нее. Теперь я это понимаю. Я понимаю все, что уже произошло, – я вообще большой специалист по прошлому. И только настоящее решительно не поддается пониманию.

Я прихожу в магазин позже обычного, и Дик говорит, что звонила Лиз и просила срочно перезвонить. Я не собираюсь перезванивать ей на работу. Она хочет отменить нашу с ней вечернюю встречу в пабе, но я ей этого не позволю. Пусть уж скажет мне все в лицо.

По моей просьбе Дик звонит ей и говорит, что он совсем забыл: меня сегодня не будет целый день – я уехал на музыкальную ярмарку в Колчестер и вернусь в Лондон только вечером, специально чтобы встретиться с ней. Нет, Дик не знает, по какому номеру меня можно найти в Колчестере. Нет, он не знает, буду ли я звонить в магазин. Весь остаток дня я не подхожу к телефону, потому что она еще может попытаться меня застать.

Мы договорились встретиться в «Янгс», тихом пабе в Кэмдене, на Паркуэй. Я прихожу раньше времени, но у меня с собой номер «Тайм-аута», и я усаживаюсь в уголке с кружкой пива и орешками и начинаю изучать репертуар кинотеатров, размышляя, на какие фильмы мне хотелось бы пойти, если было бы с кем.

Свидание с Лиз получается совсем коротким. Я вижу, как она решительно направляется к моему столику, – Лиз симпатичная, но весьма корпулентная и, когда злится, как, например, сейчас, выглядит устрашающе. Я пытаюсь улыбнуться, но тут же понимаю, что это не сработает: она слишком заведена, и улыбкой ее не остановить.

– Роб, ты порядочная задница, – говорит она, разворачивается и выходит из паба.

На меня оглядываются из-за соседнего столика. Я заливаюсь краской, утыкаюсь в «Тайм-аут» и делаю большой глоток пива – в надежде, что за кружкой не будет видно моей побагровевшей физиономии.

Лиз, конечно, права. Я та еще задница.