Текст книги "Логорея"

Автор книги: Ник Хорнби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Октябрь
2004

КУПЛЕННЫЕ КНИГИ:

• «Чехов: Жизнь в письмах»

• «Дилан Томас: Избранные письма»

• «Письма Кингсли Эмиса»

• Хавьер Серкас «Солдаты Саламины»

• Дан Родес «Тимолеон Вьета. Сентиментальное путешествие»

• Джеймс Суровицки «Мудрость толпы»

• Мэйл Мелой «Лжецы и святые»

• Анна Фундер «Штазиленд: Истории из-за Берлинской стены»

• Эллиот Перлман «Семь видов неопределенности»

ПРОЧИТАННЫЕ КНИГИ:

• Мэг Розофф «Как мне теперь живется»

• Мэйл Мелой «Лжецы и святые»

• Найджел Джонс «Сквозь темное стекло: Жизнь Патрика Гамильтона»

• Эдмунд Госсе «Отец и сын»

• Патрик Гамильтон «Осада наслаждения»

• Габриель Зейд «Так много книг»

Поговорим о сексе между двоюродными братьями и сестрам. Вы «за» или «против»? Я спрашиваю лишь потому, что первые две книги, прочитанные в этом месяце, «Лжецы и святые» Мэйла Мелоя и «Как мне теперь живется» Мэг Розофф, отвечают на этот вопрос уверенным «за». (Это длинная история, но в «Лжецах и святых» главные персонажи думают, что они не двоюродные брат и сестра, а дядя и племянница, но даже это их не останавливает! Вот так-то!) У Томаса Харди или Джейн Остин двоюродные братья и сестры все время то заключают помолвки, то бросают друг друга, но я всегда считал это следствием того, что в те времена не было служб знакомств и университетских дискотек; как ни печально, действие в «Лжецах и святых» и «Как мне теперь живется» происходит в наши дни, а в случае с книгой Розофф и вовсе в недалеком будущем. Не хочу обижать своих двоюродных братьев и сестер – равно как и читателей «Беливера», хранящих небольшие семейные тайны, – но неужели нам стоит ожидать от будущего только этого?

Знаю, когда дело доходит до подсознательных сексуальных отклонений, совпадений быть не может, но я клянусь, что не бегал по книжным магазинам в поисках более-менее приемлемого оправдания инцеста. «Лжецов и святых» я купил только из-за отзывов Хелен Филдинг и Филипа Рота на обложке, и пусть я прочитал ее не без удовольствия, ожидал от нее намного большего, чем она могла меня порадовать; иногда с отзывами известных писателей можно и перестараться. Я ожидал чего-то живого и при этом не без щемящего ощущения пресыщенности жизнью, чего-то занимательного и при этом полного наблюдений о терзаниях личности, чего-то одновременно веселого и совершенно невеселого, чего-то воодушевляющего и при этом вызывающего желание пойти и повеситься. Иными словами, я хотел открыть книгу, рожденную совместными усилиями Рота и Филдинг, а Мэйл Мелой меня подвел. Для первого романа «Лжецы и святые» написаны свежо и неплохо, но это все же не «Дневник» Натана Цукермана, героя одного из романов Филипа Рота. (Сигареты – 23 штуки, приступы Weltschmertz [9]9
  Weltschmertz – мировая скорбь ( нем.).


[Закрыть]– 141 раз.)

Роман «Как мне теперь живется» получил восторженную критику в Англии – кто-то, явно находясь не совсем в здравом уме, даже назвал его классикой, – и хотя рецензии могут заставить меня раскошелиться (вспомните «Семь видов неопределенности», о котором отзывались в похожем тоне), их усилий будет, как правило, недостаточно, чтобы я прочитал книгу. Книга Розофф очень короткая, написана для подростков, к тому же издатели сами прислали мне ее по почте. Логика простая: прочитать выдающийся роман за денек-другой, не потратив при этом ни пенса, а потом еще и будет материал для колонки. Примерно так все и получилось.

Не знаю, насколько уместно называть «Как мне теперь живется» классикой, даже если в глазах журналистов книга становится ею за месяц. Действие романа происходит в недалеком будущем в послевоенной Англии, и хотя любовная история брата и сестры описана ярко, да и юный голосок Розофф звучит сильно и правдиво, война у нее получилась паршиво. Лондон был захвачен врагом, но никто, даже взрослые, не уверены, что это был за враг. То ли французы, то ли китайцы. Что это была за война? Розофф пытается окутать происходящее туманом из полуправд и слухов, а в таком тумане живут все подростки, и создается такое впечатление, что сам Симор Херш не смог бы пролить свет на историю завоевания Британии, объяснить, кто это сделал и почему.

Я десять лет собирался прочитать «Отца и сына» Эдмунда Госсе; но меня всегда останавливал страх, что роман может оказаться нечитабельным: жалким, тоскливым и невозможно далеким от меня. В этом романе, впервые опубликованном в 1907 году без указания имени автора, описываются отношения Эдмунда и его отца Филипа, морского биолога и одновременно члена плимутского религиозного Братства, чьи беспощадно жизнерадостные проповеди отравляли жизнь Эдмунду с самого детства. На самом деле «Отец и сын» – это викторианский вариант «Жизни мальчика»: читать его вместе с тем и больно, причем боли этой не избежать, и приятно. Ладно, временами он напоминает зарисовку «Монти Пайтон» о йоркширцах, вечно пытающихся в своих несчастьях переплюнуть соседа («Так ты жил в яме на дороге? Вот повезло».): когда мать Госсе умирала от рака и не могла уже ездить на другой конец города к одному эскулапу, который был ее последней надеждой, она осталась в пансионе со своим младшим сыном, и Эдмунду разрешали развлекать ее чтением религиозных трактатов. В конце дня он неизменно читал ей религиозные гимны – так в семье Госсе и развлекались.

Моя первая книга, «Футбольная лихорадка», была основана на моей биографии, и экземпляр «Отца и сына» у меня появился после того, как один умник-журналист решил их сравнить. (Вы не подумайте, я не рисуюсь. Сравнение, насколько я помню, было не в мою пользу. Кто-то должен был оказаться хуже, а Госсе я в этой роли представить не могу.) В юности жизнь моя заключалась в том, чтобы верой и правдой служить «Арсеналу», который в конце 1960-х и начале 1970-х играл настолько скучно и безрадостно, что живость и веселье Братства из Плимута игроков только бы испугало. Для писателя всегда странно замечать в других авторах свои порывы и желания, особенно если их разделяют убеждения, история, культура, окружение и все остальное, что только может прийти в голову. А я узнавал себя почти на всех страницах романа Госсе. Написав свою книгу, я надеялся, что, даже если не устою перед искушением во всех подробностях описать финальные матчи кубка Лиги 1960-х годов, люди все равно с этим смиряться, если будут знать, что в книге не только об этом. У Госсе внутри была вырытая религией яма, которую заполнила морская биология; получается, две мании его отца одновременно губили и спасали его. (А отец меж тем разрывался надвое – теории Дарвина сильнее всего ударили по людям религиозным.) «Отец и сын» – это признанная классика, и я ожидал, что роман окажется хорошим, но я не ожидал, что он будет легко читаться или окажется вполне современным, и уж меньше всего я ждал от себя каких-то сокровенных эмоций. С «Как мне теперь живется» получилось аккурат наоборот: казалось, он вызывает эмоции у всех вокруг, кроме меня. Автор обращался к партеру, а я поглядывал с балкона. Быть может, потому и стоит дать книге пожить, прежде чем окончательно разувериться в наступающей ее гибели. Надо приглядеться: хоть кто-нибудь в партере на самом деле слушает автора?

Каждый раз, читая биографии писателей, я с ужасом узнаю, насколько автобиографичны романы этих писателей. Например, из книги Блейка Бэйли о Ричарде Йейтсе мы узнаем, как Йейтс вставил в роман образ своей матери, почти этого не скрывая. Он просто заменил имя Дуки на Пуки (или Пуки на Дуки, не помню уже). Из биографии Патрика Гамильтона мы узнаем, что, как и Боб из «Полночного колокола», Гамильтон страстно увлекался проститутками, и, подобно Боуну из «Наследия», он был безумно увлечен юной актрисой (Джеральдин Фитцджеральд, снимавшейся в небольшой роли в фильме «Грозовой перевал» с Лоуренсом Оливье и Мерл Оберон), хотя едва ее не убил. И естественно, как и все его персонажи, Гамильтон был пьяницей. Уверен, попадись мне биография Толкина, и «Властелин Колец» окажется автобиографическим романом – окажется, что Толкин на самом деле упал в дыру и очутился в Средиземье, где и обнаружил хоббитов. Кто-то – по большей части, критики – посчитает, что это открытие умаляет заслуги писателей, но на самом деле не придумывать сложно, а писать.

Некоторые из нас просто вышли не из той среды, чтобы стать предметом интереса биографов. В 1884 году отец Гамильтона получил в наследство сто тысяч фунтов, а сыну не оставил ничего, промотав все, проведя жизнь в безделии и распутстве; его первой женой стала проститутка, которую Гамильтон-старший думал спасти от улицы, но с женитьбой ничего не вышло. Ну так нечестно! Почему мой отец не водился с проститутками? (Заметка редактору, отвечающему за достоверность фактов: я дам вам номер его телефона, но сам звонить не буду. А то он у меня ворчлив.)

Дженни, проститутка из «Полночного колокола», становится главным персонажем в «Осаде наслаждения», втором романе трилогии. Большую часть жизни Гамильтон был марксистом, и хотя в итоге, как и многие английские марксисты, стал голосовать за консервативную партию, но лишь потому, что тори ненавидели лейбористов так же, как он. По крайней мере, он проявил идеологическую последовательность. С одной стороны, «Осада наслаждения» – это тщательное и убедительное исследование экономических и социальных причин, вытолкнувших Дженни на панель. На самом деле все не так скучно, как выглядит, поскольку Гамильтон, написавший пьесу «Веревка», по которой Спилберг потом снял фильм, обожает зловещие рассказы. Гамильтон – это городской Харди: все обречены, причем уже с первой страницы. Гамильтон требует от Дженни провести один пьяный вечер с очередным похотливым дружком; она напивается, просыпается поздно утром в доме незнакомого мужчины и не успевает к трем до смешного беспомощным старикам, к которым она едва успела устроиться служанкой. Все это печально, но от языка Гамильтона получаешь огромное удовольствие, да и в роли историка-социолога он бесподобен. Кто из вас знает, что в 1920-х годах в пабах были официанты? Что там можно было заказать печенье? Печенье! Какое именно? Об этом Гамильтон не говорит.

В работе Габриеля Зейда «Так много книг» автор пытается ответить на вопрос, который в этой колонке возникает постоянно: а на фига все это? Зачем утруждать себя чтением книг всяких придурков, а потом еще писать о них? В изучении этого вопроса Зейд вряд ли продвинулся намного дальше меня, но зато он приводит интереснейшую статистику: по его оценке, лишь для того, чтобы прочитать список всех когда-либо издававшихся книг, понадобится пятнадцать лет. («Только имя автора и название книги», – уточняет он. Надо полагать, еще лет семь-восемь можно накинуть, если вы захотите узнать имена всех издателей.) Думаю, он ждет, что мы впадем в отчаяние, но меня эти цифры только ободрили: во-первых, это в принципе возможно – когда я закончу со списком, мне будет слегка за пятьдесят, – а во-вторых, я всерьез задумываюсь о таком варианте знакомства с книгами. В конце концов, чтобы тебя считали образованным человеком, зачастую достаточно знать, кто какую книгу написал: кто-нибудь вспомнит о Гамильтоне, а вы понимающе кивнете: «Да... „Наследие»... Припоминаю». А больше и не надо. Если я прочитаю список, что-то может осесть в голове, ведь сами книги там не остаются.

Но лучшее наблюдение Зейда оказалось во втором абзаце, где он пишет: «У действительно образованных людей на полках могут пылиться тысячи непрочитанных книг, но при этом их страсть к покупке новых никуда не денется».

Это я! И вы, наверное! Это мы! «Тысячи непрочитанных книг»! «Действительно образованных людей»! Только поглядите на список этого месяца: письма Чехова, письма Эмиса, письма Дилана Томаса... Какова вероятность все это осилить? За Чехова я уже взялся, но Эмиса с Диланом Томасом я поставил на полку, а не оставил лежать где-нибудь на виду. Дилана Томаса продавали со скидкой за пятнадцать фунтов (изначально он стоил пятьдесят), а к тому же незадолго до того я прочитал потрясающую рецензию на биографию Томаса в «Нью-Йоркере». А Эмиса просто отдавали за пятерку. Я как раз пытался пристроить их на полке для художественной документалистики (на мой вкус, обычное разбрасывание книг по темам, как вопросов в викторине, все же удобнее библиотечной каталогизации), когда на меня снизошло озарение: книги в наших домашних библиотеках – и прочитанные, и непрочитанные – это самое полное отображение нас самих, из всего, чем мы располагаем. Моя музыка – это тоже я, конечно, но на самом деле я люблю только рок-н-ролл, пусть и в разных его проявлениях, и получается, что немалая часть меня – например, изредка проявляющийся интерес к опере – не представлена среди компакт-дисков. Можно вешать картины, но у меня дома ни места на стенах не хватит, ни денег в кошельке, да и вообще, у меня дома бардак из-за детей... Но с каждым новым годом, с каждой неожиданной покупкой наши библиотеки все больше и больше говорят о том, что мы за люди, и не важно, читаем мы книги или нет. Возможно, это и не стоит тридцати фунтов, отданных за сборники писем, но чего-то же это стоит?

ОТРЫВОК ИЗ «ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ УЛИЦ ПОД НЕБОМ» ПАТРИКА ГАМИЛЬТОНА

Тем вечером первым посетителем бара «Салун» стал мистер Уолл. Веселый небольшой мужичок, местный завсегдатай. У него красноватое лицо, светлые волосы, вечно горящие голубые глаза и забавные усики. Он всегда носит шляпу-котелок. Он имеет какое-то отношение к моторной мастерской на Грейт-Портленд-стрит, а еще никогда не слушает других. Этим-то он всех и подкупает. С ним в любой компании всегда весело. Но дело не в том, что у него смешные шутки. Наоборот, они ужасны, просто ужасны. Этим и подкупают. Когда его видишь, все равно не можешь поверить, что человек может так отвратительно себя вести, зато веселишься, когда рассказывают, как он в очередной раз превзошел самого себя. Но, несмотря на здравый смысл, он все равно нравился. Людям нравилось слушать, как он опять берется за старое.

Его шутки, как и все плохие шутки, сводились чаще всего к игре со словами. Например, если на фразу «Четыре всадника апокалипсиса» он отвечал: «Четыре рассадника апокалипсиса», то с неизменным удовольствием – для него это была смелая, но тонкая ирония. Но не всегда он был так неубедителен. Этот человек был чрезвычайно восприимчив к словам, особенно если в них было больше четырех слогов, и такие уж не ускользали от его внимания. То есть если вы в разговоре с кем-то упомянете невинное «направление», он тут же возопит: «Лень – это плохо!» или что-нибудь в этом духе и будет повторять свою шутку до тех пор, пока вы окончательно не постигнете ее смысл. Ежели вы рассказывали о человеке, который что-то зубрит, он отвечал: «Зуб брит? Хорошо, хоть не язык». Если вы упоминали о встрече с литературоведом, он немедля отзывался: «Хорошо, хоть не с литературоедом». А если вы ради красного словца вворачивали в разговор «абстиненцию», он сначала недовольно переспрашивал: «Обо что?», а потом добавлял: «Надеюсь, это хоть не больно». У него был свой собственный язык, в котором кабачок ассоциировался с сачком, огурец с самцом, помидор с забором (мир овощей был для него неисчерпаемым источником вдохновения), зал с салом, фиаско с ряской. С головой он совсем не дружил.

– А вот и Боб, – засмеялся он, едва войдя. – Как поживаешь? ТП, дорогуша.

Дорогуша – это бармен Эмми, а ТП – это темное пиво. Эмма с явным недовольством налила ему пиво и взяла деньги.

– Как поживаете, мистер Уолл? – поинтересовалась она. – Давненько не заходили.

– Да ничего поживаю. Тебе чего, Боб?

– Спасибо, мистер Уолл, но я сегодня не пью.

– Завязал, что ль?

– Это временное явление, – ответил Боб.

– Давно пора, – встряла Эмма.

В это мгновение дверь заскрипела, и в бар зашел мистер Саундер.

– Ух ты! – удивился мистер Уолл. – Старина мистер Саундер!

Однако в глазах обоих джентльменов светилась неприязнь, что несколько смазывало впечатление от дружеского приветствия. Естественно, эти двое на дух друг друга не переносили. Один был неисправимо высокомерен, второй отличался непробиваемой дерзостью, и по вечерам погоду в баре «Полночный колокол» делали они.

– Ну как, мистер Саундер? Опять писали письма в эти ваши газеты? – спросил мистер Уолл.

– Газеты, увы, не мои, мистер Уолл. Элла, будьте добры... пива, наверное.

– Я б не отказалась от собственной газеты, – осторожно заметила Элла, стараясь никого не задеть, и протянула ему пиво.

– Нет... – продолжил мистер Саундер. – Если уж мы ищем абсолютной истины, то стоит сказать, что я целый час испытывал Муки Творчества и Композиции.

– Ну вы уж поосторожнее там с позициями-то, – посоветовал ему мистер Уолл.

Не желая того, Боб с Эллой чуть не прыснули со смеха, но сдержались. Они на самом деле не хотели смеяться, им самим было от этого неприятно, и по их виноватым лицам было все видно. Но мистер Саундер пропустил замечание мистера Уолла мимо ушей.

– Я разродился сонетом, – объяснил он.

– Чем-чем? Кларнетом? Вот молодец.

– А о чем сонет? – уточнил Боб.

(– Не одолжите мне ваш замечательный кларнет? – спросил мистер Уолл.)

– Я написал о вечерней молитве в Вестминстерском аббатстве, – учтиво объяснил мистер Саундер, после чего перевел свой исполненный достоинства взгляд на кружку пива.

Ноябрь
2004

КУПЛЕННЫЕ КНИГИ:

• Филип Рот «Обман»

• Майкл Чабон «Вундеркинды»

• Чехов, Избранные рассказы

• Антон Чехов «Палата № б» и другие рассказы. 1892-1895

• Лев Толстой «Смерть Ивана Ильича» и другие рассказы

ПРОЧИТАННЫЕ КНИГИ:

• Эд Смит «На поле и за его пределами»

• «Чехов: Жизнь в письмах»

• Джанет Малькольм «Читая Чехова: Путешествие критика»

• Родди Дойл «Сыграй еще разок»

Я давно хотел прочитать книгу о крикете. Просто чтобы вас позлить. Я даже подумывал о целом месяце книг о крикете, но тогда вы бы просто-напросто не стали читать эту колонку, а это было бы слишком просто. А так вам придется помучиться с крикетом, прежде чем вы доберетесь до Чехова и Родди Дойла. Я предполагаю, мало кто из вас видел крикетный матч, а если видели, то, наверное, удивлены и сбиты с толку: в конце концов, в истинном виде (а есть и современные варианты крикета, где гонятся за дешевой зрелищностью) эта игра длится пять дней и очень часто заканчивается вничью. А пяти дней далеко не всегда достаточно для полноценного матча, особенно если учесть, что в дождь играть нельзя.

Что самое смешное, у нас в Англии крикет действительно любят – это не дурацкая традиция, как народные танцы «моррис» (жуткий бородатый человек с палочками и колокольчиками) или чай со сливками. Лет тридцать-сорок назад крикет был нашим бейсболом, как только начиналось лето, им заболевали все, в газетах писали только о крикете, про футбол все забывали на три месяца; а теперь Бэкхем появляется на передовицах, даже если просто отдыхает на Карибах. Но на серьезных международных матчах все равно бывает аншлаг, а если наша сборная выигрывает, интерес к крикету снова просыпается.

Эд Смит напоминает традиционалистам о тех временах, когда все участники делились на два лагеря: «Джентльменов» и «Игроков». К «Джентльменам» относили мальчиков из частных школ, выпускников университетов из хороших семей, а «Игроками» были обычные люди, которым даже не разрешалось пользоваться одной раздевалкой с высшим светом. Смит – выпускник Кембриджа, который сейчас пишет рецензии на художественную литературу в одну газету. Это приятный человек, умеющий хорошо говорить, а еще он играл за сборную Англии, и неудивительно, что его дневник игрока в крикет «На поле и за его пределами» привлек немалое внимание. Причем, насколько я знаю, нелестных отзывов он не получал. И где справедливость? Наверное, если критики и нужны, то затем, чтобы устраивать головомойки золотым мальчикам и девочкам, но на это даже надеяться особо не стоит.

Впрочем, Смит не дал особых поводов для придирок критиков. «На поле и за его пределами» – великолепная книга. Именно такая, какой ждешь от профессионального спортсмена, но никогда не дожидаешься: Смит анализирует свою игру (пусть все и завершается сетованием на неудачливость в начале сезона), он не боится противоречий и не боится говорить правду. Мемуары спортсмена – жанр зачастую бессмысленный (Джордж Бест, величайший футболист шестидесятых-семидесятых «написал» уже пять автобиографий, хотя мяча не касался больше тридцати с лишним лет), но книга Смита получилась не такой: на обложке есть фотография, на которой Смит уперся в стену, и это самая наглядная иллюстрация боли поражения. А суть спорта состоит именно в боли поражения; все спортсмены знают это, но Смит оказался одним из тех редких людей, которые могут не только это признать для себя, но и выразить на бумаге. Я знаю, что вы не будете читать эту книгу. Я прочел ее за вас. Нам она понравилась.

Как ни странно, я сумел полностью прочитать один из томов писем, которые по необъяснимым причинам купил в прошлом месяце. Однако не меньшая загадка – это зачем я его прочитал. Точнее, я не знаю, почему мне понадобилось прочитать его от корки до корки. Начав читать, постепенно начинаешь понимать, как все устроено. Письма тюфяку-брату – это сплошные наставления (и оттого смешно); в письмах сестре и матери все по делу и скучновато («Скажите Арсению, чтобы он поливал березу раз в неделю, а эвкалипт (он около хризантем и камелий) раз в два дня»); письма жене Ольге Книппер настолько сентиментальны, что даже неудобно читать. Еще он писал Алексею Суворину, своему издателю, и именно этих писем я ждал больше всего, открывая книгу: если уж дело касается литературы, все ответы лучше искать в таких письмах. Надо было мне остановиться на переписке с Сувориным, но к почти убаюкивающему ритму чеховской жизни привыкаешь.

Как вы, наверное, знаете (не знаю почему, но вы всегда казались людьми, знающими многое, за исключением правил игры в крикет), Чехов начинал с фельетонов для различных газет и журналов, при этом учась на врача. А потом, в 1886 году, он получил письмо, о котором молодые писатели могут только мечтать. Дмитрий Григорович, уважаемый пожилой писатель, взял и написал Чехову, что тот гений и пора ему перестать дурака валять. Я по своему опыту знаю, что поначалу такие отклики воодушевляют. Но потом, получив два-три десятка таких отзывов, начинаешь отправлять такие письма в мусорную корзину не читая. Я придумал себе правило, согласно которому буду вскрывать письма только от обладателей Пулицеровской или Нобелевской премии. Если обращать внимание на каждую живую легенду, которая хочет с вами подружиться, вы никогда ничего не напишете. Некоторые из них могут оказаться изрядно надоедливыми. (Сэлинджер? Этот затворник? Если бы.) В общем, Чехов ответил Григоровичу одновременно и скромно, и жестко – лучше не придумаешь.

«Все видели „Вишневый сад» или „Дядю Ваню», хотя мало кто слышал о таких рассказах, как „Жена» и „В овраге»«, – утверждает Джанет Малькольм в своей небольшой, но хорошей книге «Читая Чехова». Пожалуй, сейчас не время говорить о значении слова «все», хотя и хочется остановиться да задуматься о мире, в котором живут наши труженики и труженицы пера – не «все» видели футбольный матч или хотя бы одну серию «Зайнфельда», не говоря уж о русской пьесе XIX века. Но она, конечно, права в том, что рассказы Чехова находятся скорее в тени. В предисловии к сборнику рассказов Чехова Ричард Форд пишет, как он боролся с этими рассказами, пока не дорос до понимания того, что их простота обманчива. В молодости вы ждете, что великие писатели придут к вам, опоясав свои произведения бубенчиками, иначе вы в них ничего не понимаете, а в этих рассказах никаких бубенчиков нет.

Самое удивительное в письмах Чехова – это почти полное отсутствие каких-либо страстей. Время от времени он пишет кому-нибудь, что закончил очередную бездарную пьесу или что никак не может это сделать. «Пьесу я кончил. Называется она так: „Чайка». Вышло не ахти. Вообще говоря, я драматург неважный», – пишет он Суворину. О «Трех сестрах» он отзывается так: «не пьеса, а скучная, крымская чепуха». Он был бы потрясен, если бы узнал, как все получится на самом деле. Главной страстью его жизни была проза. И деньги. Он всем подряд рассказывает, как много всего купил за небольшие деньги и как много можно было бы еще накупить. В письмах Чехова полно полезных советов, причем со временем они не потеряли ценности. «Спать с бабой, дышать ей в рот <...> выносить ее логику, не отходить от нее ни на шаг – и всё это из-за чего! Воспитанные же [люди] в этом отношении не так кухонны». Он, конечно, прав. Толку в этом нет никакого. Но ведь после нескольких лет совместной жизни невольно привыкаешь.

Но пишет Чехов не только о лошадином поте, но и о современной литературной жизни. О деньгах, конечно, тоже хватает. Но Чехов и слухи пересказывает, и о благотворительности рассуждает, и о славе. (Чехова узнавали везде, где бы он ни появился.) Но я не видел другого гения, который не обращал внимания на свой безмерный талант, даже не замечал его.

На десерт вы находите неприятные, но забавные биографические детали. «Третьего дня я был у Л. Н. Толстого, – пишет он Горькому. – Он очень хвалил Вас, сказал, что Вы „замечательный писатель». Ему нравятся Ваша „Ярмарка» и „В степи» и не нравится „Мальва»«. Как вы понимаете, в этом письме Горький обратил внимание только на последние три слова и так опечалился, что весь день не вставал с постели.

В этом месяце книжные полки послужили мне именно так, как должны. Дочитав Чехова, я припомнил вроде когда-то купленную книгу Джанет Малкольм, которая путешествовала по России по чеховским местам. Я ее нашел и прочитал. И с удовольствием прочитал. Иногда забываешь, но хорошие литературные критики могут умно писать не только о книгах, но еще о людях и жизни. Вот чудесное наблюдение, где она связывает свои эмоции от возвращения потерянной сумки с впечатлениями от поездки: «[Наш дом] там, где что-то происходит, где мы переживаем нечто новое... Только столкнувшись с мелкими дорожными неприятностями, мы выходим из транса праздного путешествия, снова чувствуя резковатый привкус реальности». Я, правда, никак не могу понять, почему она считает, что читать переписку Чехова с Ольгой Книппер – «сплошное удовольствие». Я, конечно, читал только письма самого Чехова, но, похоже, она превратила взрослого человека в вечно сюсюкающего младенца. «Милая моя, дуся», «Милый дусик мой», «Собака моя», «Собачка, милый мой песик», «Милая собака», «Милый мой зяблик», «Будь здорова, лошадка»... Господи, ну держи ты себя в руках! Ты же знаковая личность русской культуры.

За время недолгого брака Книппер и Чехов виделись редко (она играла в театре в Санкт-Петербурге, а он жил в Ялте), и Малкольм не без сожаления замечает, что знаменитым людям, живущим в обычном браке, нет нужды часто переписываться, и тем самым они лишают биографов ценного материала. Но судя по всему, стоит обязать супругов находиться рядом друг с другом 24 часа в сутки, 365 дней в году, если только у одного из них возникнет желание назвать другого в письме зябликом, лошадкой или собакой.

Однако Малкольм так захвачена своей работой, что в недостатках видит не недостатки, а удачные решения – или, по крайней мере, характерные черты. Есть такой пьедестал – я не знаю никого, кто бы его видел, но он точно есть, – на который можно забраться, и тогда люди уже не будут объяснять, что чего-то делать нельзя, что вы чего-то не умеете, зато они будут удивляться, как в вашей работе появилось нечто напоминающее бесполезную деталь. Это произошло с Бобом Диланом, о котором Кристофер Рикс написал книгу. Рикс анализирует песню, в которой ему не понравится одна рифма (что-то на уровне «кровь / любовь»), но в итоге он находит в ней глубочайший смысл, представляя ее как очередное свидетельство гениальности Дилана. Он даже не допускал такой мысли, что Дилан мог просто решить: «Ну и хрен с ним. Сойдет».

Малкольм делает похожую ошибку, хотя и более осознанно, рассуждая о «резких» и «необъяснимых» изменениях в характерах героев чеховских рассказов: «проходит время, и новаторство великого писателя перестают воспринимать как ошибку». Вы простите, я еще не дорос до того, чтобы воспринимать подобное новаторство, и мне хотелось бы попросить госпожу Малкольм уточнить, сколько именно времени должно пройти? Хотя бы навскидку. Полгода? Два года? Если честно, дольше мне бы ждать не хотелось.

Я достаточно давно знаком с Родди Дойлом. Его книги я читал еще до знакомства с ним, и его барритонская трилогия послужила для меня важным источником вдохновения, когда я только начинал писать: кто бы мог подумать, что такие по-доброму и искренне написанные книги могут оказаться столь сложными и умными? По крайней мере, на этом берегу Атлантики Дойл играючи изменил смысл такого явления, как «художественная литература». «Сыграй еще разок» – это вторая книга трилогии, начавшейся с романа «Звезда по имени Генри»; действие происходит в США в 1920-1930-х годах, а главный герой – Луис Армстронг, так что читал я эту книгу, слушая сборник его лучших песен.

Почитав статьи и интервью с Родди Дойлом за несколько недель, невольно вспоминаешь, что меньше всего критики жалуют писателей, которые пишут новые, совершенно не похожие на предыдущие произведения. Впрочем, еще хуже только писатели, которые пишут одно и то же. Один рецензент пожаловался, что раньше Дойл писал короткие книги, а теперь вот написал длинную; другой считал, что раз уж Дойл начал писать про Дублин, он не имеет права переносить действие в другой город; третий сетовал на то, что раньше его персонажами были дети, а теперь – взрослые. Все эти отзывы можно было сделать, ознакомившись с аннотацией, а не с самой книгой – двух строк синопсиса и указания количества страниц было бы достаточно. Уже невольно ждешь, что возмутится тем, что предыдущие романы автора можно было купить, а за новые просят целых семнадцать фунтов.

На самом деле он поступает так, как только и может поступать писатель: он пишет книги о чем хочет и как хочет. И у него возникло желание писать о самых разных вещах, развивать талант, который помог ему создать предыдущие тексты. Мне бы вряд ли пришло в голову читать писателей, которые думают иначе – за исключением Вудхауза, сто раз написавшего одно и то же. Так к чему же мы пришли? Пожалуй, примерно к тому, с чего и начинали. В этом и прелесть моей колонки.

ИЗ ПИСЬМА АНТОНА ЧЕХОВА БРАТУ НИКОЛАЮ

Недостаток же у тебя только один. В нем и твоя ложная почва, и твое горе, и твой катар кишок. Это – твоя крайняя невоспитанность. Извини, пожалуйста, но veritas magis amicitiae [10]10
  Veritas magis amicitiae – истина выше дружбы ( лат.).


[Закрыть]... Дело в том, что жизнь имеет свои условия... Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным... Талант занес тебя в эту среду, ты принадлежишь ей но... тебя тянет от нее, и тебе приходится балансировать между культурной публикой и жильцами vis-a-vis. Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнскового погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно!