Текст книги "Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай Ламы XIV"

Автор книги: Нгагва́нг Ловза́нг Тэнцзи́н Гьямцхо́

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Глава десятая
Кризис в Лхасе

Первого марта 1959 года я был в Чжокханге, главном храме Лхасы, на праздновании Монлама. Именно во время этого празднования я сдавал последние экзамены на докторскую степень по философии. Конечно, несмотря на все политические неурядицы, мое религиозное образование продолжалось. В этом все еще состоял мой самый большой интерес. Все мои личные устремления состояли в том, чтобы мирно продолжить религиозные занятия, если бы это было возможным. Экзамен в форме диспута перед обширной аудиторией монахов и лам, который я уже описывал, был для меня чрезвычайно важным событием, как и для всего Тибета, и в этот момент я был полностью занят религиозными вопросами.

В самый разгар всех церемоний и приготовлений к моему окончательному экзамену мне сообщили, что меня хотят видеть два китайских офицера. Их привели ко мне. Это были два младших офицера, посланных, как они сказали, генералом Тан Куан-сэном. Они хотели, чтобы я сообщил генералу дату, когда смогу посетить театральное представление, которое они решили поставить в китайском военном лагере. Я уже слышал об этом плане и пообещал приехать, но я действительно не мог в данный момент сконцентрироваться на чем-то еще и ответил офицерам,что назначу дату, как только закончится церемония, продолжающаяся в течение 10 дней. Они этим не были удовлетворены, и продолжали настаивать, чтобы я тут же назначил дату. Я повторил, что смогу назначить дату, только когда закончится церемония. В конце концов они согласились передать генералу этот ответ.

Этот визит был забавен, любопытен. Обычно, если генерал не приходил ко мне сам, послания от него доставлялись через кого-то из моих официальных лиц. Приглашения на общественные мероприятия обычно шли через донъер ченмо Пхалу, моего старшего церемониймейстера, или чикьяп кхенпо, главного настоятеля и моего представителя в Кашаге. Поэтому необычная процедура посылания младших офицеров для того, чтобы лично встретиться со мной, причем посылание их в храм, немедленно вызвала подозрения у всех, кто об этом слышал.

Помимо недовольства, которое это по понятным причинам вызвало у моих чиновников, все опять ощутили, что генерал вновь пытается принизить Далай Ламу в глазах его народа. При китайском режиме я болезненно ощущал, что даже не имел возможности отказаться от приглашения на публичное предприятие, если оно меня не устраивало, не вызвав неудовольствия китайцев, которое могло привести к неприятным последствиям.

Их назойливая настойчивость в таком случае всегда находила выход в каком-то другом направлении, и поэтому мы думали, что мудрее в интересах страны подвергнуться небольшим унижениям в тишине, чем рисковать дальнейшим ухудшением генеральной политики китайцев, направленной на подчинение меня и моего правительства.

Об этом странном приглашении ничего больше не было слышно, пока 5 марта я не выехал из храма в Норбулинку. Мой переезд в Норбулинку всегда был большим событием, и в прошлые годы китайцы принимали в нем участие. Но в этом году все заметили, что никто из китайцев не присутствовал. Двумя днями позже, 7 марта, я получил новое послание от генерала. Его переводчик, которого звали Ли, позвонил по телефону главному настоятелю и спросил о точной дате, когда я мог бы посетить спектакль в китайском лагере. Настоятель проконсультировался со мной и по моему предложению сказал Ли, что было бы удобно это сделать 10 марта. Приготовления, которые должны были быть сделаны для моего визита, не обсуждались вплоть до 9 марта. За день до того, как это было намечено, в 8 утра в дом начальника моей личной охраны, которого звали Кусунг Депон, прибыли два китайских офицера и сообщили ему, что они были посланы, чтобы отвезти его в китайскую ставку к бригадиру Фу, носившему титул военного советника. Кусунг Депон еще не завтракал и ответил им, что он придет в десять часов. Они ушли, но вернулись через час сказать ему, что он должен прибыть немедленно, так как бригадир ждет его срочно. Позже этим утром Кусунг Депон вернулся назад в Норбулинку в состоянии отчаяния. Он переговорил с моим главным настоятелем и старшим церемониймейстером, и они привели его ко мне, чтобы он мне лично рассказал о том, что произошло.

"Бригадир выглядел сердитым, – сказал он мне, – когда я прибыл в его офис". "Далай Лама прибывает сюда, – сказал он резко, – для того, чтобы посмотреть спектакль. Нужно обсудить кое-какие вещи, поэтому я послал за вами". "Была ли назначена дата?", – спросил Кусунг Депон. "А вы и не знаете!? – воскликнул бригадир. – Далай Лама принял приглашение генерала и прибывает сюда десятого. Я хотел бы, чтобы вы уяснили себе: здесь не будет никаких церемоний, которые у вас обычно проводятся, никто из ваших вооруженных лиц не должен прибыть с ним, как это бывает, когда он прибывает в Подготовительный комитет. Ни один тибетский солдат не должен пересечь каменный мост. Если вы настаиваете, мы допустим одного-двух телохранителей, но совершенно определенно, что никто из них не должен быть вооружен".

Эти необычные приказы были для моего начальника охраны самым неприятным шоком. Каменный мост обозначал границу обширного армейского лагеря, где находилась ставка китайцев. Существование этого лагеря всего в двух милях от Норбулинки всегда было соринкой в глазу для всякого патриотически настроенного тибетца. Но до тех пор, пока китайцы сидели там сами, население Лхасы терпело. Однако сама идея, что Далай Лама войдет туда для какой бы то ни было цели, была из ряда вон выходящей, и Кусунг Депон знал, что народу это не понравится. Если же я должен буду войти без охраны, это будет еще более экстраординарно. Согласно обычаю, эскорт из 25 вооруженных телохранителей сопровождал Далай Ламу, куда бы он ни пошел, и вдоль дороги всегда выставлялись войска.

Кусунг Депон понимал, что, если этот обычай неожиданно будет нарушен, народу необходимо дать объяснение. Поэтому он спросил бригадира о причине такого приказа.

Вопрос был невинным, но он раздражил бригадира еще более. "А Вы будете отвечать, если кто-то нажмет курок!? – вскричал он. – Мы не хотим беспорядков. Наши собственные солдаты разоружатся, когда прибудет Далай Лама. Вы можете поставить своих людей на дороге, вплоть до каменного моста, если хотите. Но никто из них ни при каких обстоятельствах не должен идти дальше. И все приготовления должны держаться в строгой тайне".

Среди моих чиновников разгорелись споры, когда Кусунг Депон вернулся и передал нам эти приказания. Казалось, что нет альтернативы, кроме как согласиться с ними, и планы моего визита были сделаны соответствующим образом. Но никто не мог избавиться от чувства, что всё это китайское приглашение было подозрительным. И их желание сохранять этот визит в тайне подкрепляло эти подозрения.

Было совершенно невозможно держать в секрете какое-либо мое путешествие за пределы Норбулинки, если только не ввести комендантский час по всему городу, потому что, как только я собирался выехать, весть об этом сразу же распространялась, и вся Лхаса выбегала и выстраивалась по дороге, чтобы увидеть меня. Кроме того, в городе было много людей со стороны, которые также, несомненно, пришли бы. Большая часть монахов, которые присутствовали на праздновании Монлама, уже уехали, но несколько тысяч все еще оставалось, и было, кроме того, несколько тысяч беженцев. По самым грубым оценкам, в Лхасе могло находиться около ста тысяч человек. Возможно, это было самое большое население, когда-либо бывшее в городе.

Поэтому для того, чтобы сохранять порядок вдоль маршрута на следующий день, мои чиновники решили выставить обычную тибетскую охрану вплоть до каменного моста, ведущего в китайский лагерь, так, чтобы она могла обеспечить непроникновение толпы за мост. В середине дня 9 марта они передали приказ тибетской полиции вдоль дороги предупредить народ, что на следующий день будут особые ограничения на передвижения и никому не будет разрешено пересекать мост.

Это было сделано из лучших побуждений, поскольку пересечение моста обычно не запрещалось, и они подумали, что могут быть трагические последствия, если кто-то по неведению пересечет его, чтобы посмотреть, как я пойду, а китайские солдаты погонят их обратно.

Но результат оказался обратным. По городу сейчас же разнесся слух, что китайцы составили план похитить меня. Весь вечер и ночь 9 марта волнения и возбуждение росли, и к утру большая часть народа Лхасы спонтанно решила любой ценой воспрепятствовать моему визиту в китайский лагерь.

Был еще один факт, который еще более уверил народ, что для меня расставлена ловушка. В следующем месяце должна была состояться сессия Китайской Национальной ассамблеи, и китайцы настаивали, чтобы я отправился туда. Понимая настроения народа, я искал способ отказаться от этого приглашения и пока не дал китайскому правительству никакого определенного ответа. Но, несмотря на это, как раз неделю назад они объявили в Пекине, что я прибуду. Это объявление без моего согласия уже рассердило народ в Лхасе, и, естественно, люди сделали вывод, что странное новое приглашение было просто заговором для того, чтобы увезти меня против моей воли в Китай.

Были и еще худшие подозрения. В Тибете было широко известно, что в четырех разных местах в восточных провинциях высокие ламы приглашались на торжества китайскими командующими, после чего безвозвратно исчезали. Трое из них были убиты, а один заключен в тюрьму.

Казалось, что этот метод расправляться с людьми, когда никто не мог попытаться защитить их, был китайским обычаем. Благодаря еще одному необычному поступку китайских начальников это подозрение простонародья в Лхасе распространилось также и среди чиновников моего правительства.

Обычно, когда китайцы приглашали меня на какое-то публичное событие, они приглашали также и всех высших тибетских официальных лиц. Но в этом случае вплоть до вечера 9 марта никто из официальных лиц, за исключением моего личного сопровождения, не был приглашен. Позже в этот вечер два китайских офицера прибыли в Норбулинку с пригласительными билетами, но только для шести членов моего Кашага. И устно они передали необычную просьбу, чтобы члены Кашага не брали с собой более одного слуги. Согласно обычаю, мой главный церемониймейстер всегда сопровождал меня, куда бы я ни шел, и китайцы прекрасно это знали. Но ни он, ни какие-либо другие официальные лица не были включены в число приглашенных. Несмотря на свои подозрения, мои чиновники не пытались убедить меня не идти туда. Но члены Кашага решили сопровождать меня, вместо того, чтобы ехать туда самостоятельно, как обычно они делали, на случай, что, если произойдет что-то неприятное, они, по крайней мере, будут довольны, что не оставили меня одного.

Следующий день оказался наиболее судьбоносным из всех, которые когда-либо видела Лхаса. К полудню я должен быть предпринять беспрецедентный шаг – войти в китайский лагерь без эскорта. Но, когда я наутро проснулся, я и представления не имел, чем этот день в действительности закончится. Спал я плохо, потому что беспокоился обо всем этом. В пять проснулся и, как обычно, отправился в свою комнату для медитаций. Все было в порядке, совершенно мирно и знакомо, масляные лампы горели перед алтарями, и небольшие золотые и серебряные чаши были наполнены сладко пахнущей шафраном водой, похожей на жидкое золото. Запах благовоний насыщал воздух. Я читал молитвы и медитировал, затем отправился вниз, в сад, где всегда любил прогуливаться ранним утром. Вначале я был занят своими заботами, но вскоре забыл их перед лицом красоты весеннего утра. Небо было безоблачно, лучи солнца только касались пиков далеких гор над монастырем Дрепунг и начинали освещать дворец и храмы, стоящие в моем "Драгоценном парке". Все было свежим и веселым, радуясь приближению весны. Появились побеги новой зеленой травы, и тонкие нежные почки стали распускаться на тополях и ивах. Лотосовые листья в озере поднимались к поверхности и раскрывались к солнцу, все было зеленым. Поскольку я родился в год дерева-свиньи, а дерево зеленое, астрологи говорили, что зеленый цвет – это цвет моей удачи. Именно по этой причине мои личные молитвенные флаги были зелеными и они развевались на крыше моего дома легким утренним ветерком. Это был последний короткий момент мира, который я знал.

Он был прерван неожиданными беспорядочными криками за стеной парка. Я прислушался, но не мог различить слов. Я поспешил в дом, нашел кого-то из чиновников и послал их узнать, что происходит. Вскоре они вернулись и сообщили, что жители Лхасы, кажется, выходят из города и окружают Норбулинку. Они кричат, что пришли защитить меня и не дать китайцам забрать меня в свой лагерь.

Вскоре все дворцы Норбулинки заполнились взволнованными людьми, посланцы возвращались ко мне со все новыми вестями. Толпа была громадной, некоторые говорили, что там было около 30 тысяч людей. Все они находились в состоянии крайнего возбуждения, и раздавались гневные антикитайские выкрики. Час за часом напряжение нарастало. Я отправился молиться в небольшой храм, который был построен 7-м Далай Ламой и посвящен воинствующей ипостаси Ченрези, Авалокитешвары, Махакале, который был наделен мощью защищать от зла. Восемь монахов уже были там, постоянно молясь в течение нескольких дней.

Двое членов Кашага, Нэушар и Шэсур, прибыли к дворцу около 9 часов в китайских армейских джипах с китайскими шоферами, как они обычно и делали. Люди еще более возбудились, когда увидели китайских шоферов, но министры прошли сквозь толпу во дворец без особых трудностей. Однако немного позже еще один министр, Самдуб Пходранг, прибыл в собственной машине, эскортируемый китайским офицером. И тогда на какое-то время толпа вышла из-под контроля. Самдуб Пходранг в Кашаг был назначен недавно, и лишь несколько человек в Лхасе знали его в лицо. Он носил тибетскую одежду из желтого шелка и, возможно, смог бы пройти в ворота без особого труда, если бы был один. Но толпа отметила, что машина была китайской, и тут же решила, что китайский офицер прибыл за мной. Кто-то швырнул в него камень, паника стала распространяться, и машина была забросана камнями. Один из камней ударил Самдуб Пходранга в голову, и он упал без чувств. Даже когда он лежал без сознания, народ не узнал его. Но, думая, что они по ошибке ранили одного из моих чиновников, люди подобрали его и доставили в госпиталь индийского консульства.

Немного позже на своем джипе прибыл ко дворцу еще один член Кашага, Суркхангва, но не смог доехать до ворот, потому что к этому времени толпа полностью заблокировала дорогу. Он вышел из джипа на некотором расстоянии и прошел через толпу, войдя в ворота с помощью тибетского чиновника, который там находился. Эти три министра, побывав в толпе сами, поняли, что необходимо сделать что-то быстро для того, чтобы предотвратить кризис. Они опасались, что толпа может попытаться атаковать китайскую ставку.

Некоторое время они ждали Нгабо, который также был членом Кашага, но он не приехал. Впоследствии мы узнали, что он отправился в китайский лагерь, очевидно думая, что я буду там, а затем понял, что появляться ему небезопасно, – так оно и было, поскольку китайцы послали бы с ним охрану, а ее закидали бы камнями, как эскорт Самдуб Пходранга.

В конце концов члены Кашага решили, что не могут больше ждать и устроили совещание втроем, пригласив также чикьяп кхенпо, главного настоятеля, тоже имевшего министерский ранг. Затем они пришли поговорить со мной. Они сообщили, что народ решил, что я не должен отправляться в китайский лагерь, из боязни, что я буду похищен и увезен в Китай. Толпа уже избрала своего рода комитет из 60 или 70 вожаков и объявила, что, если китайцы будут настаивать, что я должен ехать, они забаррикадируют дворец и сделают невозможным для меня покинуть его. Кашаг сообщил мне, что толпа настолько встревожена и решительно настроена, что мне действительно небезопасно выходить.

К тому времени, когда члены Кашага прибыли увидеться со мной, я мог слышать крики: "Китайцы должны уйти, оставьте Тибет тибетцам". Все лозунги требовали прекратить китайскую оккупацию и вмешательство китайцев в действия правительства Далай Ламы. Слушая эти крики, я ощущал напряжение этих людей. По рождению я был одним из них и понимал, что они чувствуют, знал, что в их нынешнем состоянии ума их уже невозможно контролировать. Это понимание было подтверждено позже утром, когда я услышал с болью и горем, что монах-чиновник по имени Пхакпала Кхечунг был избит разъяренной толпой и забросан камнями до смерти.

Этот человек вызывал в Лхасе много отрицательных эмоций из-за его тесного сотрудничества с китайскими оккупационными силами. Еще раньше этим утром он присутствовал на ежедневном собрании официальных лиц-монахов, именуемом трунгча, и по какой-то неизвестной причине около 11 часов он направился в Норбулинку на велосипеде, будучи одетым в полукитайскую одежду, темные очки и мотоциклетную маску от пыли. Также он открыто носил на поясе пистолет. Некоторые из толпы приняли его за переодетого китайца, другие решили, что он везет послание из китайской ставки. Их гнев и отвращение ко всему китайскому вдруг обратились в ярость, трагическим результатом которой стало убийство.

Начало насилия принесло мне громадную боль. Я поручил Кашагу объяснить китайскому генералу, что не могу посетить представление и что было бы неразумным кому-либо из его ставки в настоящий момент прибыть в Норбулинку, потому что это могло бы разозлить толпу еще больше. Старший церемониймейстер позвонил переводчику генерала и передал ему это послание вместе с моими извинениями и сожалением. Переводчик согласился, что решение было правильным, и сказал, что передаст послание генералу.

В то же самое время я попросил Кашаг передать народу, окружившему дворец, что, раз они не хотят, чтобы я отправился в китайский лагерь, я туда не пойду. Министр Суркхангва связался с избранными народом лидерами и объявил им, что я отменил свой визит, и около полудня громкоговорители сделали соответствующее объявление толпе. Оно было встречено приветственными возгласами за воротами.

Душевное напряжение, которое я испытал этим утром, было таким, какое я еще не испытывал за время моего краткого руководства народом Тибета. Я чувствовал, что нахожусь между двумя вулканами, каждый из которых в любой момент может начать извергаться. С одной стороны был тревожный искренний единодушный протест моего народа против китайского режима. С другой стояла вооруженная мощь могущественных и агрессивных оккупационных сил. Если бы эти две силы сошлись, результат можно было бы легко предсказать. Народ Лхасы был бы безжалостно убит тысячами, и Лхаса и остальная часть Тибета увидели бы полномасштабное военное правление со всей его системой подавления и тиранией.

Непосредственным поводом взрывоопасной ситуации был вопрос о том, должен ли я идти в китайский лагерь или нет. Но в то же время я был единственным, кто мог бы вернуть мир. Я знал, что ради спасения народа я должен любой ценой попытаться утихомирить гнев людей и успокоить китайцев, которые, без сомнения, стали еще злее. Я надеялся, что объявление, которое я сделал о том, что я не поеду, прекратит демонстрацию, и удовлетворенный народ разойдется по домам.

Но не тут-то было. Их лидеры сказали, что не разойдутся, пока я не обещаю им, что не только отменю свой визит в этот день, но и в будущем не буду принимать какие-либо приглашения посетить китайский лагерь. Ничто не казалось в этот момент слишком высокой ценой для того, чтобы отвратить несчастье, и я дал обещание, о котором они просили. Тогда большинство избранных лидеров ушли. Но большая часть остальной толпы все еще стояла вокруг дворца и не уходила.

Около часу дня я велел моим трем министрам отправиться к генералу Тан Куан-сэню и объяснить ему лично всю ситуацию. У ворот все еще стояла обширная толпа, решительно настроенная не дать никому выйти из дворца. Появление министров у ворот вызвало у народа подозрение, что я могу отправиться за ними. Министры объяснили толпе с некоторыми трудностями, что я повелел им отправиться в китайский лагерь и объяснить генералу, что не могу прибыть на его театральное представление. Тогда толпа настояла на том, чтобы обыскать машины министров и убедиться, что я не спрятан в одной из них. Только после этого они позволили министрам проехать. Во время этой дискуссии у ворот представитель, выступающий от имени толпы, сказал, что они решили избрать из своего числа телохранителей и расставить посты вокруг всего дворца, чтобы воспрепятствовать китайцам каким-либо образом забрать меня оттуда. Министры попытались убедить их не делать этого, но этот совет толпа не приняла.

Когда министры вернулись после обеда, они рассказали мне, что произошло в китайской ставке. Генерал Тан Куан-сэнь не был там, когда они прибыли, но их ожидали десять других офицеров, очевидно занятых серьезным совещанием. С ними был Нгабо, еще один министр моего Кашага, одетый в тибетские одежды вместо китайской генеральской формы, которую он еще недавно должен был носить, посещая китайские офисы. Нгабо сидел с офицерами, но, как казалось, не принимал участия в их дискуссии. Он не встал с места, чтобы присоединиться к министрам, когда они вошли.

Некоторое время ни одна из сторон не говорила ни слова о событиях дня. Китайские офицеры казались незаинтересованными, и вежливо осведомились о здоровье министров. Но атмосфера резко изменилась, когда вошел генерал Тан Куан-сэнь и стал руководить происходящим.

Министры рассказали, что генерал казался крайне разгневанным, когда входил в комнату. Его внешность была угрожающей, и министры нервно поднялись со своих мест, дабы выказать ему уважение. Несколько минут он казался онемевшим от ярости и не приветствовал министров. Суркхангва начал беседу, сказав ему, что я послал их, чтобы объяснить, что именно произошло и помешало мне посетить театральное представление. Он сказал, что я, разумеется, собирался прийти, но возражения народа были настолько сильны, что я вынужден был оставить эту мысль. Остальные два министра также добавили свои объяснения.

К тому времени, когда переводчик кончил переводить, генерал заметно покраснел лицом. Он поднялся со своего места и стал ходить взад и вперед по комнате, очевидно вне себя от гнева. С видимым усилием он сумел овладеть собой и вновь сел. Затем с нарочитой непринужденностью он медленно начал речь против министров и "тибетских реакционеров". И хотя он, казалось, пытался контролировать свой гнев, его голос часто поднимался до визга, и он взрывался грубыми и оскорбительными словами. Он использовал китайские слова, которые никогда не произносятся в сколько-нибудь приличном китайском обществе. Главное положение его речи состояло в том, что правительство Тибета втайне организовало агитацию среди народа против китайских властей и для того, чтобы помогать кхампа в их восстании. Тибетские руководители игнорировали приказы китайцев и отказались разоружить кхампа, живущих в Лхасе, – поэтому теперь для сокрушения оппозиции китайскому правлению придется предпринимать крайние меры.

Два других генерала сделали подобные же тирады. Один из них заявил: "Пришло время уничтожить всех этих реакционеров. Наше правительство до сих пор было слишком терпеливым, сегодняшнее восстание – это поворотная точка. Сейчас мы начнем действовать, поэтому будьте готовы".

Мои встревоженные министры поняли эти речи как ультиматум о начале военных действий, если народное возбуждение немедленно не прекратится. Они были убеждены, что результаты будут опасны и угрожают также и безопасности лично Далай Ламы. Они считали, что, если что-то со мной произойдет, от Тибета ничего не останется. Они пытались как-то разрядить обстановку.

Шэсур сказал генералу, что китайцы должны попытаться понять простых тибетцев и проявить спокойствие и терпеливость. Они не должны ухудшить и без того серьезную ситуацию, пытаясь расквитаться. Он уверил их, что Кашаг делает все возможное для того, чтобы предотвратить беззаконие среди кхампа и любых других тибетцев, которые могли бы по глупости пытаться спровоцировать вооруженное столкновение с китайскими силами. Но китайские генералы не хотели принимать его уверения или слушать его советы.

Глубоко встревоженные, министры вернулись назад в Норбулинку около пяти часов. К этому времени часть толпы разошлась, хотя оставалось все еще множество людей, окружающих главные ворота. Те, что ушли, как мы узнали впоследствии, отправились в город организовывать народное собрание и массовые демонстрации против китайцев. На этих собраниях они низвергали "Соглашение из 17 пунктов" на том основании, что китайцы нарушили его, и вновь требовали, чтобы китайцы ушли.

В шесть часов того же дня около 70 членов правительства, в основном младшие чиновники, вместе с лидерами, избранными толпой, и членами отряда Кусунг (телохранители Далай Ламы) провели митинг внутри Норбулинки и утвердили декларацию, которая была принята на митингах в городе. Они, кроме того, составили декларацию о том, что Тибет более не признает китайский авторитет, и вскоре после этого отряд Кусунг объявил, что более не будет принимать приказы от китайских офицеров. Они выбросили китайскую форму, которую их заставляли носить, и вновь явились в своих тибетских одеждах.

Как только я услышал об этих решениях, я послал инструкцию лидерам, где говорилось, что их обязанностью является уменьшить возникшее напряжение, а не усиливать его. Быть спокойными и терпеливыми. Но к этому времени негодование народа было таким яростным и их подозрительность к китайцам такой сильной, что мои советы, казалось, не произвели на них никакого впечатления вообще.

Позже вечером того же дня мне было доставлено письмо от генерала Тан Куан-сэня. Это было первое из трех писем, которые он послал мне на протяжении ближайших нескольких дней, и я ответил на каждое из них. Эти письма были опубликованы китайцами после того, как все события в Лхасе кончились, для того, чтобы подкрепить свою пропаганду. Они использовали их как доказательство того, что я хотел искать убежища в китайской ставке, но был задержан под арестом в Норбулинке теми, кого они называли "кликой реакционеров", и в конце концов вывезен в Индию против моей воли. Эта история повторялась в некоторых зарубежных газетах, дружественно настроенных к коммунистическому Китаю, и я был поражен, услышав через год, что эти известия цитировались членом британской палаты лордов. Поскольку это была прямая противоположность истине, я хочу описать обстоятельства, в которых были написаны эти письма, и почему я писал их, и объяснить раз и навсегда, что, когда я оставил Лхасу, я сделал это по своей собственной воле, это решение было исключительно моим, сделанным в условиях отчаянной ситуации. Я не был похищен своей свитой, я не подвергся какому-либо давлению с чьей-либо стороны за исключением того, какое мог видеть каждый тибетец в Лхасе: что китайцы собираются обстреливать мой дворец из орудий и что моя жизнь будет в опасности, если я там останусь. Письма генерала ко мне были написаны в дружественном тоне, который казался бы искренним, если бы я не слышал уже от министров о его ярости. Он сообщал, что беспокоится о моей безопасности, и приглашал меня искать убежища в его лагере.

Я отвечал на все его письма для того, чтобы выиграть время. Время для того, чтобы гаев с обеих сторон утих, и время для меня, чтобы попытаться урезонить население Лхасы.

По этой причине я полагал, что было бы глупо спорить с генералом или указывать, что защита меня китайцами от моего собственного народа была наименее необходимой вещью. Напротив, я стремился ответить таким образом, чтобы, как я надеялся, успокоить его. А этой цели я мог добиться, только принимая его сочувствие и одобряя его советы.

В моем первом письме я писал, как огорчен был действиями моего народа, которые помешали мне посетить представление. Во втором письме я сообщил, что приказал, чтобы народ, окружающий Норбулинку, разошелся, и согласился с его мнением о том, что эти люди, претендующие на то, что защищают меня, на самом деле только стремятся подорвать отношения между китайцами и нашим правительством. В третьем письме я также добавил, что прежде, чем отправлюсь в его ставку, я должен отделить людей, которые поддерживали новые идеи, от тех, кто им противился. Даже если бы я знал в то время, что эти письма впоследствии будут цитироваться в неприятном для меня смысле, я бы все равно их написал, потому что моей наиболее настоятельной нравственной обязанностью в этот момент было предотвратить совершенно разрушительное столкновение между моим невооруженным народом и китайской армией.

Может быть, я повторяюсь, но еще раз хочу сказать, что я не мог одобрить насилие и поэтому не одобрял те насильственные действия, которые совершались лхасским населением. Я мог оценить и ценил их преданность мне как символу Тибета, отношение, которое явилось непосредственной причиной их гнева к китайцам в этот судьбоносный день. Я не мог обвинять их за беспокойство о моей безопасности, поскольку Далай Лама представлял сущность того, ради чего они жили и трудились. Но я был уверен, что то, что они делают, если это будет продолжено, может привести только к трагедии. И как глава государства я должен был попытаться любыми способами утихомирить их чувства и не дать им довести дело до гибели под ударами китайской армии. Поэтому совет, который я давал им, был в высшей степени искренен, и, хотя мои письма китайскому генералу были написаны с целью замаскировать мои истинные намерения, я верил и продолжаю верить, что это было оправдано.

Но на следующий день, 11 марта, стало ясно, что контролировать население Лхасы становится еще труднее. В этот день они выставили шесть часовых около офиса Кашага внутри Норбулинки и предупредили министров, что им не будет дозволено покинуть помещение. Вероятно, они подозревали, что Кашаг разработает какого-либо рода компромисс с китайцами для того, чтобы обмануть народное требование, чтобы китайцы покинули Тибет.

Кашаг собрал срочное совещание. Только четверо из шести министров на нем присутствовали, поскольку

Самдуб Пходранг все еще плохо себя чувствовал после травмы, а Нгабо отказывался покидать китайский лагерь. Но эти четверо решили сделать еще одну попытку убедить народ отозвать свою демонстрацию и послали за лидерами толпы.

На этом собрании лидеры оказались более спокойными и обещали Кашагу, что попросят народ разойтись. Также они сказали, что сожалеют о том, что Самдуб Пходранг был ранен, и попросили Кашаг передать ему некоторые подарки от них в знак извинения. В этом несколько более умеренном настроении народ, вероятно, и разошелся бы через некоторое время, и усилия, которые предпринимали я и Кашаг для того, чтобы привести демонстрацию к мирному концу, может быть, и достигли бы успеха, но прибыли еще два письма от генерала: одно мне и одно Кашагу.