355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нэнси Хьюстон » Печать ангела » Текст книги (страница 1)
Печать ангела
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 23:24

Текст книги "Печать ангела"


Автор книги: Нэнси Хьюстон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Нэнси Хьюстон
Печать ангела

Как соизмерить страдания?

Боль каждого – самая сильная.

Но что позволяет нам двигаться дальше?

Струение звука, подобного

Воде, омывающей камни.

Ёран Тунстрём


Полно, не плачь, говорит музыка.

Ингеборг Бахман


Северине А.


ПРОЛОГ

История, которую вы собираетесь прочесть, начинается в мае 1957 года в Париже.

Франция кипит: за двенадцать лет после окончания войны у нее было двадцать четыре правительства и восемьдесят девять предложений по пересмотру Конституции – не шуточки. Но французы не слишком этим озабочены: по данным недавнего опроса, только 41% их разговоров касается политики, в то время как темой номер один – 47% – является Брижит Бардо. (В данный момент она бойкотирует Каннский кинофестиваль к вящему негодованию “Фигаро”.)

А в общем жизнь прекрасна – и современна. Безработицы нет и в помине, машины блестят хромированными деталями, голубой экран светит в каждом доме, в кино новая волна, в рождаемости бум, а Пикассо приступает к созданию “Икара из тьмы”, гигантской фрески для ЮНЕСКО, которая покажет, обещает он, “умиротворенное человечество, устремившее взгляд в счастливое будущее”.

Но конечно, не все так гладко. Там и сям, даже и во Франции, по кое-каким признакам можно понять, что до совершенства человечеству еще идти и идти.

Взять, к примеру, четыреста тысяч молодых французов, прошедших военную подготовку в Германии; в настоящее время они находятся в Алжире, где им предстоит – нет, не война, конечно, а миротворческая миссия, которая окажется, скажем так, весьма непростой.

Или вот еще…

О! Станьте моим Дантом, а я стану вашим Виргилием, дайте мне руку, дайте руку, не бойтесь, я буду рядом, я не оставлю вас на этом долгом пути, круг за кругом, вниз…

I

Вот она, Саффи. Она здесь. Видите ее?

Белое лицо. Лучше даже сказать: восковое.

В темном коридоре, на третьем этаже красивого старого дома на улице Сены она стоит перед дверью, поднимает руку, чтобы постучать, стучит; ее движения как будто сами по себе, а она сама по себе.

Всего несколько дней назад она приехала в Париж, в этот город, подрагивавший за грязным стеклом, в этот чужой, серый, свинцовый, дождливый Париж, на Северный вокзал. Поездом из Дюссельдорфа.

Ей двадцать лет.

Одета – ни хорошо, ни плохо. Серая плиссированная юбка, простая белая блузка, белые носочки, черная кожаная сумка и такие же туфли; наряд самый что ни на есть обыкновенный – а между тем Саффи, если к ней присмотреться, обыкновенной не назовешь. Странная она какая-то. Не сразу понимаешь, откуда это впечатление странности. Потом доходит: поразительно, до чего она все делает словно нехотя.

За дверью, в которую постучала Саффи, звучит музыка: в квартире кто-то репетирует на флейте “Испанские страсти” Марена Марэ. Флейтист или флейтистка шесть, семь раз повторяет одну и ту же музыкальную фразу, стараясь нигде не ошибиться, не сбить ритм, избежать фальшивой ноты, и наконец играет ее совершенно чисто. Но Саффи не слушает. Просто стоит у двери, и все. Вот уже почти пять минут, как она постучала, никто не открывает, но она не стучит второй раз и не поворачивается, чтобы уйти.

Консьержка, которая видела, как Саффи входила в дом, разносит почту (она, по обыкновению поднявшись в лифте наверх, спускается с почтой пешком с этажа на этаж), удивляется, обнаружив на третьем незнакомую девушку, стоящую столбом под дверью месье Лепажа.

– Эй! – окликает она.

Консьержка – безобразная толстуха, все лицо в волосатых родинках, зато сколько в ее глазах мудрого дружелюбия к существам человеческим.

– Да он же дома, месье Лепаж, дома! Вы звонили?

Саффи понимает по-французски. И говорит тоже, только не очень уверенно.

– Нет, – отвечает она. – Я стучала.

У нее низкий голос, нежный и чуть хрипловатый, – голос Марлен Дитрих, но меньше жеманства. Ее акцент не смешон. Она даже не произносит “ш” вместо “ж”.

– Да он же вас не слышит! – втолковывает мадемуазель Бланш. – Надо позвонить!

Она нажимает на кнопку звонка, долго давит, и музыка смолкает. Ликующая улыбка мадемуазель Бланш.

– Ну вот!

Саффи так и не шелохнулась. Нет, все-таки эта ее неподвижность поражает.

Дверь резко распахивается. В полумрак коридора хлынул свет.

– Какого черта?

Рафаэль Лепаж вовсе не взбешен, это так, для виду. На его взгляд, не следует звонить так нагло, когда приходишь наниматься на работу. Но Саффи молчит – он с размаху налетел на ее молчание. Как ударился. Осекся, присмирел.

Вот они – лицом к лицу, мужчина и женщина, ничего друг о друге не знающие. Они стоят в дверях, он по одну сторону порога, она по другую, и смотрят друг на друга. Нет, вернее, он смотрит на нее, а она… она здесь. Рафаэль такого никогда не видел. Эта женщина здесь, и в то же время ее здесь нет – слепому ясно.

* * *

Когда звонок затренькал пронзительным “фа-бекар”, Рафаэль как раз играл высокое “фа-диез”. Содрогнувшись от диссонанса, он остановился, растерянно озираясь. Завис между двух миров. Ни в том мире, где все струится и трепещет в переливах звуков, ни в том, где молодые женщины откликаются на его объявление в “Фигаро”.

“Черт!” Он бережно положил свой инструмент работы Луи Лота на синий бархат футляра и проследовал к двери – сначала по ковру гостиной, затем по паркету прихожей. Все вокруг него блестело и сверкало, дышало достатком и хорошим вкусом; цвета в красно-коричнево-золотистой гамме, отдохновение для глаз, так и хочется погладить, гобелены на стенах, дубовая полированная мебель, уютно, изысканно, тепло, но в луче света плясали тысячи пылинок – за всем этим кто-то должен был следить.

Мать подробно проинструктировала Рафаэля неделю назад, когда оставила ему парижскую квартиру и перебралась с пожитками и прислугой в родовое гнездо в Бургундии. Во-первых, следовало грамотно составить объявление для “Фигаро”, во-вторых, тщательно выбрать. Не дай Бог, пустить в дом воровку! Таких сразу видно по глазам, они у них так и бегают.

“Треб. пом. хоз. к од. муж., с прож., умен. готов. обязат.”.

Текст лаконичный; Рафаэль остановился на нем, потому что терпеть не может изображать из себя буржуа, Саффи – потому что в нем не содержалось “обязательных рекомендаций” и “морального облика”.

По телефону эта девушка говорила с акцентом; каким? Рафаэль не смог определить, но ее французский звучал неуверенно. Да он, собственно, ничего не имел против. Только бы не попалась болтушка вроде Марии Фелисы, португалки и маминой наперсницы с незапамятных времен. А там уж Рафаэль объяснит своей будущей прислуге, что он сверхчувствителен к звукам. Что ни в коем случае нельзя орудовать пылесосом, когда он дома. Что не может быть и речи о том, чтобы напевать, вытирая пыль. Что за упавшую на кухне кастрюлю в часы его репетиций можно и места лишиться.

И вот он рывком распахивает дверь в притворном гневе:

– Какого черта?

Щурится, привыкая к полумраку коридора, вглядывается в глаза девушки – не бегают ли – и застывает как вкопанный.

Что это?

Улыбка – словно нарисованная. Опущенные руки. Хрупкая фигурка. Это все, что он успел заметить, – и камнем упал, провалился, в ее глаза. Зеленые глаза, матовые, как два кусочка нефрита. Тихие омуты, без отражения, без движения.

С этой первой минуты безучастность Саффи завораживает Рафаэля, чарует его, влечет. С этой первой минуты, еще не зная даже, как ее зовут, Рафаэль понял, что ей, этой молодой женщине, все равно, получит она место или нет. Ей все равно, живет она или не живет. Она плывет по течению, отдается на волю волн, без страсти и без страха. В ней нет ни лицемерной и расчетливой стыдливости порядочной девушки, ни столь же расчетливой на поверку развязности шлюхи. Она просто здесь. Такого он никогда не видел.

– Заходите, прошу вас, – говорит он наконец совсем другим тоном, кротко и почтительно.

В движениях Саффи, когда она переступает порог, видна та же бесстрастность, которую он видел в ее глазах, та же безучастность. Рафаэль закрывает за ней дверь, и вдруг его желудок выкидывает такое коленце, что ему приходится остановиться и перевести дыхание, уставившись в деревянную створку, прежде чем повернуться.

Потом он идет впереди нее по коридору, чувствуя затылком пустой взгляд зеленых глаз.

В гостиной она садится в кресло напротив него – он на диванчике – и молчит. Глаза неотрывно смотрят на ковер. Он, пользуясь случаем, спешит разглядеть ее как следует. Волосы, не очень длинные, стянуты простой резинкой в “конский хвост”. Высокий лоб, выступающие скулы, губы накрашены, в безупречной формы ушах фальшивые жемчужинки, точеный нос, четкие надбровные дуги – лицо с правильными чертами, на котором ничего не написано. Ни жеманства, ни кокетства, абсолютно ничего. Косметика и украшения не вяжутся с поразительной неподвижностью этих черт. Рафаэля просто оторопь берет.

Рука его машинально тянется к бронзовому колокольчику: позвать прислугу, попросить принести им кофе, – он вовремя спохватывается, смеется про себя, какая прислуга, прислуга-то – вот она, итак, о чем мы, кто вы, моя дорогая…

– Вы мадемуазель…

– Меня зовут Заффи, – говорит она. Рафаэль переспрашивает, потом просит повторить по буквам – первая “с”, ее имя Саффи, но произносится Заффи: дело в том, что она родом из Германии.

* * *

Немка. Это слово почти что запретно в доме на улице Сены. Мать Рафаэля никогда не говорила ни “боши”, ни “фрицы”, ни даже “немцы” – просто “они”. Впрочем, чаще она вовсе ничего не говорила, только поджимала губы так, что они превращались в тоненькую горизонтальную линию на ее узком костистом лице. Хотя ее муж погиб не совсем на войне, но все же это немцы виноваты в том, что мадам де Трала-Лепаж осталась вдовой в сорок лет с печальной перспективой жить еще годы и годы без малейшей надежды на любовь, ласку и подарки какого бы то ни было мужчины. Жизнь отца Рафаэля, преподавателя истории в Сорбонне, специалиста по материалистической и гуманистической мысли, оборвалась подле Центрального рынка в кошмарном январе сорок второго года под грузовиком с картошкой, который опрокинула толпа обезумевших домохозяек. (Знать бы еще, что делал милейший профессор перед смертью на улице Кенкампуа в шесть часов утра…)

Два года спустя оккупанты расстреляли четырех подпольщиков прямо перед их домом, и Рафаэль, свесившись из окна гостиной и вцепившись руками в кованые перильца узкого балкончика, смотрел на лужу крови – уже пару минут как стихли выстрелы, все было кончено, четверо молодых людей были уже не людьми, а трупами, кучей безжизненной плоти, как же упустить такое зрелище, Рафаэль высунулся далеко-далеко вперед, голова в красивых черных кудрях на вытянутой шее, глаза таращатся, силясь разглядеть – нет, не смерть, а истину за смертью, за этой путаницей рук и ног, за кровавым объятием четырех товарищей, упавших одновременно, – но истерический визг мадам де Трала-Лепаж пронзает барабанные перепонки музыкального сына: “Что ты делаешь? Ты с ума сошел? Закрой окно, Господи Боже мой! Ты один у меня остался на свете, я не хочу, чтобы они у меня отняли все!…”

Рафаэль уверен, что, если бы не категорический и непреложный запрет матери, он вступил бы в Сопротивление в конце сорок третьего года (по возрасту вполне мог, ему было пятнадцать, и он только и мечтал о том, чтобы влиться в романтические ряды подпольщиков), но так как отец погиб, а он был единственным ребенком у матери, пришлось смириться и поддерживать борьбу с немцами лишь чисто морально. По этой же причине – имеется в виду почти героическая смерть отца, павшего, в широком смысле слова, за родину, Рафаэль не был призван на военную службу в Алжир. Он сразу, без сучка, без задоринки поступил в консерваторию. И блестяще ее закончил. И слава Богу, потому что в силу своих политических убеждений был скорее сторонником независимого Алжира. С наименьшим, разумеется, ущербом для престижа Франции.

И вот, надо же – Саффи, немка, сидит у того самого окна гостиной, в которой никто не сидел так, как она, с XVII века, когда был построен дом. Никто.

Ее полные накрашенные губы неподвижно улыбаются. Ее большие зеленые глаза устремлены на Рафаэля, ожидающие, но без нетерпения.

Рафаэль так поглощен ею, что, кажется, забыл, зачем и по какому поводу она здесь. Он встает и принимается расхаживать по комнате, запуская пальцы в густые черные кудри жестом, свойственным ему с юных лет, – жест творческого зуда, жест артиста, взмах левой рукой с растопыренными пальцами ото лба к макушке – вот только привычка эта становится смешной, потому что черные кудри на лбу отступают все дальше и дальше; увы, Рафаэль Лепаж в свои двадцать восемь лет уже лысеет, так что левая рука теперь три четверти своего пути скользит по голой коже.

Расхаживая по комнате и поглаживая лоб, Рафаэль держит речь. Он описывает дела и обязанности, которые лягут на плечи его будущей прислуги. По правде сказать, он не большой знаток хозяйственных дел и говорит абы что, по ходу дела припоминая Марию Фелису за работой: Мария Фелиса, забравшись на табурет, моет окна, Мария Фелиса приносит ему утренний завтрак и свежие газеты в 8.45, чай в 17 часов, Мария Фелиса приходит с покупками, подает суп, Мария Фелиса поднимается по черной лестнице, взвалив на спину мешок поленьев для камина… С помощью оживленной жестикуляции Рафаэль излагает все это, как может, время от времени поглядывая на молодую женщину, чтобы убедиться, что она слушает его. Слушает, по крайней мере, так кажется. И с виду все понимает, но, похоже, вид у нее такой от природы. Как будто она все поняла, про все на свете, уже давным-давно.

Рафаэль сообщает, что он по профессии музыкант, флейтист, работает в оркестре (он тщательно выговаривает название оркестра, но глаза Саффи не округляются, брови Саффи не поднимаются, рот Саффи не раскрывается от изумления: судя по всему, она никогда о нем не слышала). Он добавляет, что ему часто приходится уезжать, иногда на короткое время (концерты в провинции), иногда надолго (гастроли за рубежом); работы у Саффи в его отсутствие, естественно, будет меньше, но в свободные часы ей не возбраняется (она хоть понимает слово “возбраняется”?), например, чистить столовое серебро.

Ее комната на седьмом этаже. Приводить гостей строго-настрого запрещается. Он давно оставил сослагательное наклонение, как будто уже обговорены и рабочий день, и жалованье, и сам факт, что именно она, Саффи, заступит на эту должность и станет вести хозяйство Рафаэля Лепажа, флейтиста и будущей знаменитости, в его большой квартире на улице Сены; что с завтрашнего дня и вплоть до новых распоряжений эта странноватая, молчаливая немка будет вытирать пыль с его книг, класть сахар в его чай, гладить его рубашки, стирать его белье и менять постель после очередной любовницы.

– Договорились?

Она медленно кивает: да.

– Где ваши вещи?

– Немного вещей. Только два чемодана. Мне пойти за ними сейчас?

Боже, ее голос! Он только теперь обратил внимание. Голос, поражающий своей надломленностью. Рафаэль ошеломлен. Ему приходится встряхнуться, чтобы не стоять и не пялиться на нее как баран на новые ворота. И еще раз встряхнуться, чтобы уловить, повторив их про себя, смысл произнесенных ею слов.

II

Чемоданы Саффи оставила в общежитии для девушек на бульваре Сен-Мишель, где она занимает комнату с окнами на Люксембургский сад. От квартиры Рафаэля Лепажа до общежития не очень далеко, а путь лежит через изумительные места: улица Сены начинается (как свидетельствует ее название) от Сены и ведет, переходя в улицу Турнон, к Люксембургскому дворцу, зданию Сената прекрасной страны, в которой отныне живет Саффи. Гениальный оптический обман – улица чуть расширяется на последней сотне метров, искажая перспективу и создавая впечатление идеальных параллелей, если смотреть на Сенат с бульвара Сен-Жермен. Саффи этого знать не обязана; однако было бы вполне естественно посмотреть по сторонам, пока идет вверх по улице. Справа и слева – художественные галереи, антикварные магазины, кафе и бары, битком набитые творческими личностями, прикуривающими сигареты и выдыхающими вместе с дымом безапелляционные суждения о политике и литературе, в витринах красуются японские эстампы, старинные атласы, персидские ковры… Есть от чего разбежаться глазам у Саффи. Но она идет себе ровным шагом, не торопливым и не ленивым, смотрит прямо перед собой и ничего вокруг не видит. Ей вслед не оборачиваются головы, не загораются глаза молодых и не очень молодых мужчин за столиками кафе “Палитра”; она будто невидимка, призрак какой-то. А между тем Саффи вполне земная девушка, ей известны правила и обычаи большого города: вот, например, она останавливается перед красным сигналом светофора, переходя бульвар.

Обогнув здание Сената, она входит в большой сад – он сейчас в лучшей поре цветения, буйства зелени, прелести лепестков и ароматов. С бесстрастным лицом, с застывшим взглядом шагает Саффи мимо мраморных статуй и фонтанных струй, мимо мальчуганов, пускающих кораблики на пруду, мимо пальм, только что вынесенных из оранжереи, где они зимовали, мимо лип с их ласковой тенью, мимо столиков кафе, расположившихся в этой ласковой тени, мимо фонтана Медичи и его завсегдатаев-интеллектуалов, которые сидят друг против друга на двух рядах платных стульев и читают Жан-Поля Сартра, если не целуются украдкой взасос. Она не сворачивает за фонтан, чтобы с замиранием сердца полюбоваться бронзовой Ледой на позеленевшем горельефе, трепещущей жертвой победоносного бога богов в обличье лебедя.

Она это уже видела, Саффи. Она все видела.

* * *

Выйдя из сада с другой стороны, на бульвар Сен-Мишель, она входит в общежитие, идет прямо к дежурному и расплачивается за несколько проведенных здесь ночей; затем поднимается на второй этаж за чемоданами, сдает ключ и отправляется обратно тем же путем и все с тем же каменным лицом.

Это может показаться невероятным, но Рафаэль поджидает ее на балкончике. Он не вернулся к Марену Марэ, флейта так и лежит на синем бархате футляра. А ведь обычно он заботится о своем инструменте с какой-то даже одержимостью. В принципе флейту нужно тщательно протирать изнутри всякий раз после игры: иначе капельки слюны, осевшие от дыхания, начнут разъедать металл и подушечки, что рано или поздно грозит ржавчиной и плесенью. Но сегодня на душе у Рафаэля – уже! – праздник. Он теряет голову от счастья при одной мысли, что эта непроницаемая женщина придет и будет жить под одной с ним крышей; вот почему он поджидает ее, даже не думая прятаться, торчит на узком балкончике и терзается страхами: а вдруг она не вернется, исчезнет так же непостижимо, как появилась… если вообще была, а не пригрезилась ему.

Он не одергивает себя: “Ты рехнулся. Прислуга… это же надо!” Нет. Он даже не пытается объяснить себе, почему эта незнакомка уже так несуразно много значит в его жизни. Любовь – она такая.

Увидев, как Саффи идет по тротуару неровным черепашьим шагом, таща в каждой руке по тяжелому чемодану, он так и подскакивает: вот олух, как же не сообразил проводить ее или хотя бы дать денег на такси? Ему и в голову не пришло, что она собирается идти с вещами пешком. Он клянет себя. Кидается на лестницу. Выбегает ей навстречу. Он ничего не может с собой поделать. Любовь – она такая.

– Саффи! – окликает он, добежав до нее.

Ее, эту любовь, придется во что бы то ни стало таить – и долго, – чтобы не обидеть, не напугать, не дать повода уйти. Нет, выказывай сердечность, но сохраняй хоть подобие достоинства и дистанции между хозяином и прислугой.

– Извините меня, я сглупил, надо было дать вам на такси… Я надеюсь, вы не слишком устали? Еще эта жара…

Поставив чемоданы на людный тротуар улицы Сены, Саффи смотрит на Рафаэля. Впервые она по-настоящему на него смотрит. Может быть, не поняла, что он сказал? Нет… Или да… Ни с того ни с сего она вдруг хохочет. На террасе “Палитры” головы поворачиваются к ней, к ним, и Рафаэль хмурится: он не любит попусту привлекать к себе внимание. Смех Саффи громкий, диковатый; так же внезапно он обрывается. Молодая женщина снова скрывается под своей восковой маской с искусственной улыбкой.

– Это ничего, – говорит она.

И поднимает чемоданы. Но, после настойчивых уговоров Рафаэля, один отдает ему.

В тесном лифте, недавно встроенном в лестничную клетку этого красивого старинного дома, едва умещаются два человека с двумя чемоданами. Рафаэль шалеет, ощущая так близко, почти вплотную, Саффи, которой здесь нет. Он чувствует запах ее духов и пота, видит ее блузку, прилипшую к влажной коже, угадывает форму ее груди, потом опускает глаза, чтобы не смотреть на нее, потому что его плоть встает самым откровенным образом… И все это время, все эти пятьдесят долгих, прекрасных, наполненных секунд, Саффи где-то далеко.

По правде говоря, лифт идет только до шестого этажа, а дальше, на последний, где расположены комнаты для прислуги, извольте пешком. Рафаэль поднимается по лестнице впереди Саффи, нарочно, чтобы не мучиться, глядя, как движется то, что движется под ее юбкой.

Он контролирует себя. Когда он достает ключ, открывает дверь, показывает Саффи общую для всех жильцов этажа уборную и в конце коридора маленький умывальник, кран с холодной водой, треснувшее зеркало, ни руки, ни голос у него не дрожат. Как и все, кому приходится выступать на сцене, он знает, как справиться с мандражом. Глубоко дышать, расслабиться, сосредоточить все внимание на предмете или запахе, не имеющем отношения к тому, что в данный момент выбивает вас из колеи. Рафаэль Лепаж умеет держать себя в руках. Каждый вдох, каждый мускул, едва ли не каждая молекула его тела подчиняются приказам мозга.

Он научился терпению.

Обуздывая свою силу, он лучше ее чувствует.

Это зрелый мужчина.

* * *

Саффи смотрит на все, что показывает ей Рафаэль; говорит она мало, но время от времени кивает, давая понять, что ей ясно.

– Ну как, устраивает?

Он назвал наконец цифру – более чем скромное месячное жалованье, даже с учетом того, что ей предоставляется жилье, – и решился широко улыбнуться.

– Устраивает, – быстро отвечает Саффи.

Рафаэль заглядывает в ее глаза и натыкается на нефритовую стену. Затем, достав из кармана красивые часы на цепочке – единственная из вещей отца, которую он хранит, – притворно удивляется:

– Но… уже почти час, вы, наверно, умираете с голоду!

– Нет, не умираю, – говорит Саффи.

– Ха-ха-ха, – на всякий случай смеется Рафаэль, проверяя, шутила ли она. – Это просто так говорится, – добавляет он.

На это она не отвечает.

– Я имею в виду, вы голодны?

– Да.

– Тогда идемте вниз, я покажу вам кухню и вместе заморим червячка; вот и начнете…

– Кого заморим?

* * *

Ну и до чего же докатится Рафаэль Лепаж, предлагая вместе поесть прислуге, с которой знаком меньше двух часов? Он понятия не имеет. И это, как и невытертая флейта, приятно щекочет нервы. Видела бы его мать… О! Но в конце концов, сама-то она, его мать, подружилась с Марией Фелисой, две кумушки часто ели вдвоем, он не видит разницы.

Он видит разницу.

По новой: лифт, восставшая плоть, аутотренинг, ключ, повернутый в замке недрогнувшей рукой. В кухне Рафаэль непринужденности ради пересыпает свои объяснения забавными анекдотами. По ходу дела Саффи узнает, как работает плита (газовая, спички здесь), где ближайший рынок (улица Бюси), что любит и чего не любит ее новоявленный хозяин (обожает рыбу, терпеть не может капусту, в том числе и цветную, признается в слабости к пирожным с ягодами).

– А какие блюда вы обычно готовите? Немецкую кухню?

– Немецкую… кухню? – повторяет Саффи так, будто он ляпнул бессмыслицу. И счастливый Рафаэль тут же смеется, наивно полагая, что они друг друга поняли:

– Действительно, немцам по части гастрономии нечем особенно похвастать. Разве что тушеной капустой! А капуста, она и есть капуста: для меня маловато!

Неподвижная улыбка Саффи чуть дрогнула. Означает ли это, что она тоже небольшая поклонница тушеной капусты? Однако же что она умеет готовить – этого он так и не узнал.

Ладно, поживем – увидим.

А пока он достает из холодильника яйца и зеленый салат. Показывает, где лежат, как лежали задолго до его рождения, приправы и специи, масло и уксус, тарелки и стаканы, приборы и кастрюли… и любезно просит позвать его, когда все будет готово.

Тут Саффи задает первый вопрос.

– У вас есть, – спрашивает она, – это… эта…

Недостающее слово заменяет жест: Рафаэль достает из шкафчика чистый передник и протягивает ей, подавив неуместное желание завязать тесемки на ее талии.

– Передник, – бормочет он. – Это называется передник.

– Да, – кивает Саффи. – Я думала, передняя. Передник. Я перепуталась.

– Ну до скорого.

– Да.

* * *

Завтрак безупречен.

Соус для салата отменно сбит, у яиц в мешочек белок затвердел, а желток остался жидким, длинный хлеб нарезан наискосок, голубые салфетки сложены треугольником слева от тарелок, хрустальные бокалы, вода в графине… Все безупречно, хоть Саффи еще не может назвать по-французски и половины того, что стоит на столе.

– Спасибо, – говорит Рафаэль, садясь.

Он ест с аппетитом; в голове его еще не стихли отзвуки “Испанских страстей” – он все-таки играл их, дожидаясь завтрака, а послезавтра ему предстоит сыграть их на концерте. Он смотрит, как ест Саффи, и, вопреки тому, что можно предположить, судя по ее худобе, ест она хорошо. Умеет пользоваться хлебом, собирая соус с тарелки, подчищает все, не оставляя ни крошки.

И опять: такое впечатление, будто она не замечает, что ест. И, поев, не смогла бы сказать, даже по-немецки, что это было. Устремив взгляд в пустоту, она вытирает губы краешком голубой салфетки.

У Рафаэля нет ни малейшего желания задавать ей банальные вопросы, завязывать беседу. Любовь, да. Но: откуда вы, где учили французский, надолго ли к нам в Париж – нет, увольте. Его волнует необычность ситуации. Волнует зеленоглазая иностранка, которая пришла к нему домой, сидит с ним наедине – и молчит. Ее молчание для него свято.

* * *

Не говоря ни слова, Саффи встает, надевает передник, который сняла, садясь за стол, и принимается мыть посуду.

– Мне надо уйти, – сообщает Рафаэль. Она равнодушно кивает.

– Так я дам вам ключи. Вот…

Ох, видела бы его мать. Дать ключи от ее квартиры, от большой, прекрасной квартиры, собственности семьи Трала на улице Сены, – немке.

– Это от вашей комнаты… Это от черного хода… Это от погреба. Вы любите хорошее вино?

– Да.

Потрясающе. Слова лишнего не скажет. Не разбавляет свои фразы штампами, пустопорожними любезностями, невротическими комментариями. Вы любите хорошее вино? Да. С ума сойти, думает про себя Рафаэль, до чего почти все слова, которые люди произносят за день, лишние.

– Ладно, – говорит он вслух, – я пошел. Располагайтесь, отдыхайте у себя наверху, обедать дома я сегодня не буду. Завтра утром покажу вам все остальное. Договорились?

– Договорились, да. Договорились.

Она тихо повторяет слово, как будто ей интересно ощущать его в горле. Может быть, это слово новое для нее?

– Так до завтра, до завтрака.

– До завтра, до завтрака, – повторяет она, на сей раз с широкой улыбкой. До завтра, до завтрака – вот уж действительно песня.

– До завтра, до завтрака, до завтра, до завтрака, – бормочет Рафаэль себе под нос пару минут спустя, завязывая перед зеркалом галстук.

И уходит.

Чудо, да и только. Женщина в доме, за небольшие деньги, и отчитываться перед ней не надо. Мама в Бургундии, возвращаться не собирается. Никто за ним не надзирает, никто над ним не дрожит, никто не допытывается, как он провел день… или ночь.

“Интересно, она девушка?” – думает Рафаэль на перекрестке Одеона, ныряя в метро. Скорее всего, нет, у нее такой вид… Похоже, прошла огонь, воду и медные трубы. “Но любовь?” – продолжает он мечтательно, разворачивая свежий номер “Монд”, купленный в киоске. Нет. Любовь ей вряд ли знакома. Вряд ли.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю