Текст книги "Последняя история Мины Ли"
Автор книги: Нэнси Чжуён Ким
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Мина
Лето 1987 г.
Мина вышла из самолета прямо в пекло с твердой уверенностью, что совершила роковую ошибку. Однако пути назад нет. Вселенная раскрыла свою пасть и поглотила ее. Но разве с ней такое впервой?
Она напомнила себе, что международный аэропорт Лос-Анджелеса гораздо организованнее и безопаснее, чем в Сеуле или любом другом большом городе, и постаралась отогнать воспоминание о кричащей, плотной толпе, в которой потеряла родителей, когда они бежали на юг во время войны. В голове пронеслось, как ее маленькие ручки пытаются ухватить руку матери, как ее сносит потоком тел и в какой-то момент она теряет родителей из виду. Кругом чужие лица, искривленные страданием и болью, повсюду лежат мертвые, упавшие старики и обессиленные голодом люди, которым больше не за что бороться.
В груди отчаянно колотилось сердце, Мина пробиралась к выходу из аэропорта сквозь шумную толпу, как тогда, в далеком детстве. И как тогда – в одиночестве.
Поток людей двигался в одном с ней направлении; друзья и родственники с улыбками обнимались, целовались, мимо чинно проплывали бизнесмены в серых и темно-синих костюмах. Мина теперь была в другой стране – чужая, одинокая. Сердце колотилось, дыхание сдавило, прошиб холодный пот. Что, если она упадет в обморок, не успев выйти?
По документам Мина Ли приехала на месяц в отпуск, в гости к подруге с работы. Она всегда мечтала побывать в Америке, посмотреть достопримечательности: Диснейленд, пляжи, Йосемитский парк. По документам она приехала отдохнуть и повеселиться, после чего вернется к своей жизни в Сеуле, к работе дизайнера женской повседневной одежды.
Документы не сообщали, что Мина собирается найти здесь работу и начать новую жизнь, что надеется отыскать работодателя, который поручится за нее, а если не выйдет, она все равно останется здесь – невидимая, нелегальная. Документы не сообщали, что ей незачем возвращаться, что она больше ничем не дорожит, ни к чему не стремится. Документы не сообщали, что она больше не может сидеть на месте, жить в пустой квартире, больше не способна выносить родного города, населенного призраками прошлого, этих искалеченных улиц, этого искалеченного дома. Документы не сообщали, что багаж при ней – все, что у нее осталось. Все ее имущество компактно разложено по двум чемоданам. Продавая и раздавая почти все свои вещи, Мина совершала своеобразный акт самосожжения. Она оставила лишь самое необходимое для того, чтобы продержаться до тех пор, пока бог не решит забрать ее домой, что бы это ни значило.
Когда она наконец вышла из аэропорта на жаркий воздух и солнечный свет, ее накрыла волна облегчения. Ослабив на шее шелковый шарф ручной работы цвета сиены и охры, Мина достала из сумочки салфетку, чтобы вытереть пот со лба.
Она заранее позаботилась о жилье – сняла маленькую комнатку в доме аджуммы[4]4
Аджумма – «тетя» на корейском, так обычно называют женщин средних лет из рабочего класса.
[Закрыть], живущей в Корейском квартале без семьи. Это место порекомендовала Мине подруга, миссис Син – бывшая коллега, которая три года назад иммигрировала в Америку с мужем и двумя детьми.
Подойдя к краю тротуара, Мина остановила такси. Водитель – высокий сикх – помог засунуть два огромных чемодана в багажник. Мина внезапно осознала, что никогда прежде не встречала сикхов.
Несмотря на открытое окно, в салоне была парилка. Пот уже заливал ей лицо и шею. Мина протянула водителю листок в линейку с адресом на английском, написанным кривым, угловатым почерком, выдающим ее нервозность, – она словно подписывала контракт на всю жизнь.
– Вы тут впервые? – спросил водитель, дружелюбно глянув на пассажирку в зеркало заднего вида. Его темный тюрбан касался крыши машины.
– Про-стите? – неуверенно переспросила та на английском.
– Впервые тут?
– Ох! – Она принялась лихорадочно копаться в памяти в поиске английских слов, будто в комоде с кучей ящичков.
– Не говорите по-английски? – понял ее затруднения водитель.
– Нет, – покачала она головой.
– По-китайски?
– Корея.
Водитель выехал на шоссе. Мина заметила, что шум дорожного движения складывается в своеобразную грубую симфонию, где грузовики исполняют роль труб, визг тормозов – скрипки, ругань водителей – хора. Из окна одной машины грохотала синтетическая поп-музыка, в то время как из другой будто с пластинки играла старая песня Тодди Ти The Batterram. Мужской выкрик: «Чтоб тебя!» – походил на звон тарелок.
Влажная одежда липла к телу. Мина вытерла с лица пот, стараясь не испортить макияж, и вцепилась в подлокотник на дверце.
Всматриваясь в прохожих на улицах Лос-Анджелеса, Мина гадала, где же все корейцы. В соседних машинах время от времени мелькали привычные азиатские лица, но здесь, в этой дисгармонии бетона, металла и стекла, пахнущей бензином и резиной, не встречалось ничего родного. Она чувствовала себя бесплотной в этом новом месте, языка которого не знала, вывески и рекламные щиты кричали что-то по-английски – сплошную бессмыслицу.
Мина порылась в сумочке и достала фотографию, которую всегда носила с собой. На ней она была запечатлена с мужем и дочерью – оба погибли. Держа снимок дрожащими руками, Мина провела большим пальцем по лицу мужа, потом по лицу дочери, мягкому и безмятежному после целого дня прогулок по лесу. Ей захотелось поцеловать фотографию. Внезапно вспомнился последний разговор с дочерью и как Мина отругала ее из-за какого-то пустяка – кажется, из-за разбитой тарелки.
Знала бы тогда Мина, что видит дочь в последний раз, стала бы она кричать? Конечно, нет. Она бы прижала ее к себе и поцеловала. Она бы призналась, что, когда та все ломает и устраивает беспорядок, маме становится страшно, поскольку она не готова расстаться хоть с чем-то в этой жизни, даже с какой-то мелочью. У нее недостаточно сил, чтобы каждый раз восстанавливаться.
А потом произошло то, чего Мина боялась больше всего, – она вновь все потеряла.
– Вот мы и приехали.
По щекам катились слезы. Лицо водителя в зеркале заднего вида нахмурилось. Он вытащил чемоданы на бетонную дорожку, которая плавно спускалась ко входу в дом, такой же искалеченный, как и сама Мина, с потрескавшейся бежевой штукатуркой, заклеенными скотчем окнами. Повсюду хаотично росли апельсиновые и лимонные деревья и сорняки. Черепица на крыше местами отвалилась, местами покосилась. Мина положила фотографию обратно в сумочку и осторожно вытерла слезы, прежде чем постучать в дверь.
Водитель стоял рядом, ожидая ответа. Она чувствовала себя неловко, не зная, как отблагодарить его за молчаливое присутствие, которое ее успокаивало. Она еще раз постучала. Дверь отворила женщина лет пятидесяти с коротким каштановым каре, седым у корней, она склонила голову и поздоровалась с Миной на корейском.
– Миссис Ли?
– Это я. – Мина повернулась к водителю. – Спасибо. Как… много?
– О, нисколько. В следующий раз. – Он протянул ей визитную карточку. – Можете расплатиться в следующий раз.
– Нет, нет. – Мина полезла в сумочку за деньгами.
Водитель занес чемоданы в дом и ушел, но в конце тропинки остановился и, повернувшись, сказал:
– Удачи. Все наладится.
Мина лишь помахала ему на прощание, не найдя слов.
– Позвольте помочь вам с вещами, – предложила хозяйка. – Вы, должно быть, устали.
– Нет, ничего.
Они взяли по чемодану и прошли в глубь дома, темного и прохладного, как пещера. Вентилятор в углу гостиной развевал занавески. На замусоленных стенах не было никаких картин или фотографий, за исключением нескольких портретов Иисуса. На тумбочке стояла керамическая статуэтка Девы Марии.
– Я покажу вам вашу комнату.
Мина лежала на своей двуспальной кровати, страстно желая что-нибудь предпринять: сходить за продуктами, найти работу, позвонить миссис Син – что угодно. Но в ее комнату еще не провели телефон, а разложенная туристическая карта Лос-Анджелеса, которую она привезла из Кореи, сбивала с толку: главные достопримечательности, такие как голливудская «Аллея славы», Беверли-Хиллз и Диснейленд, разделялись несколькими километрами автострады. Мина уставилась в потолок молочного цвета, оцепенев от страха перед необходимостью решать, что делать дальше. Ей предстояло еще столько всего изучить.
Закрыв глаза, Мина глубоко вздохнула, стараясь не паниковать – стараясь ничего не чувствовать. Она устала чувствовать.
Она попросила бога ей помочь, указать верный путь.
Почти вся ее собственность в Сеуле была распродана, заявление на увольнение – подписано. Без мужа и дочери ей нечего делать в той стране, на тех улицах, в узких переулках, где шаги эхом отдавались от стен. Мине оставалось лишь покориться судьбе, которая привела ее прямо в эту комнату с открытыми окнами, где она теперь лежала, покрытая липким потом, на чистых чужих простынях, уставившись в потолок – тоже чужой.
В дверь постучали.
– Да? – ответила Мина на корейском, садясь и стараясь не смять лежащую рядом карту.
– Здравствуйте, – прозвучал незнакомый женский голос, немного хриплый, но четкий.
Мина поправила прическу и открыла дверь. Перед ней стояла кореянка, возможно, немного старше ее, с вытянутым лицом, высокими скулами и волнистыми волосами, которая тепло улыбнулась и сказала:
– Я живу в соседней комнате. – Она махнула рукой в глубь коридора. – Вы только что приехали?
– Эм, да.
– Вы, должно быть, устали.
– Да, очень.
– Я приготовила ужин. Хотите присоединиться?
– О, что вы! – смутилась Мина, но желудок предательски заурчал. – Не стоит.
– Пожалуйста, присоединяйтесь. Я сварила рис и суп.
Голова пульсировала на переносице и по вискам. Хотелось нырнуть обратно в постель, но Мине не помешало бы подкрепиться, а у нее самой ничего не было, к тому же она еще не знала, как добраться до продуктового магазина.
– Еды вполне хватит на двоих, – заверила ее соседка.
Мина последовала за ней на кухню, где на небольшом столике, накрытом на двоих, стояли пиалки с панчаном[5]5
Панчан – общее название закусок и салатов в Корее.
[Закрыть] из кимчи́ – квашеной пекинской капусты с острым перцем, – приправленного шпината и соевых ростков. Глядя на аккуратно разложенные столовые приборы, Мина вдруг осознала, что у нее почти ничего нет, и почувствовала себя маленькой и беспомощной. Ей придется заново все это покупать: посуду, столовые приборы, по меньшей мере одну кастрюлю и одну сковородку.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – пригласила ее соседка.
Расположившись на мягком уголке, Мина оглядела кухоньку, которая явно уже долгие годы не видела ремонта. Засаленные обои с узором из крошечных сиреневых цветочков местами отклеивались. Некоторые дверцы шкафов не закрывались полностью или висели косо, будто вот-вот отвалятся.
– Горячо, – сказала женщина, ставя на стол две тарелки риса и кимчи ччигэ – густой суп с кимчи, тофу и грибами. Над едой поднимался густой пар, и Мина вдруг осознала, что не ела нормально уже почти целые сутки. Возникло желание накинуться на еду, однако она сдержалась из вежливости перед новой знакомой.
– Пожалуйста, угощайтесь. – Женщина кивнула на тарелку перед Миной. – Откуда вы приехали?
Та подула на суп, прежде чем попробовать еду, показавшуюся ей самой вкусной на свете. Терпкость соевой пасты на языке взбодрила тело, а в душе расцветала весна с сиреневыми полевыми цветами. Этот вкус напомнил Мине первую трапезу после потери родителей. Ее с грязной обочины подобрал деревенский старик, отвел к себе домой и накормил порцией твенджан ччигэ – рагу из соевой пасты. Она рыдала во время еды, и слезы капали в тарелку, а старик, у которого во рту не хватало половины зубов, похлопывал ее по спине, пытаясь утешить. Конечно, он хотел ей помочь, но что можно было сделать во время войны, когда ребенок – лишний рот и обуза, когда дети терялись чуть ли не каждый день, а менее удачливых разрывало в клочья на глазах родителей?
– Я из Сеула, – ответила Мина на вопрос женщины.
– Я тоже. Ну, недалеко от него.
– О! – только и произнесла Мина.
Остаток ужина прошел в молчании. С улицы слышалось стрекотание сверчков. Две одинокие женщины, живущие в этом доме без мужей и, очевидно, без детей, – просто квартирантки.
Избыток вопросов мог привести к избытку информации – избытку схожего жизненного опыта, избытку боли.
В ту ночь Мине ничего не снилось. Блаженное забытье, лучший сон за последние месяцы – без таблеток, алкоголя и даже без молитв.
Утром она отправилась в ванную, которую делила с соседкой. Мина вытащила из сумки зубную пасту с мылом и положила на туалетный столик, стараясь не потревожить чужие вещи: сложенную розовую мочалку, скользкий кусок мыла и зубную щетку в ярко-зеленом пластиковом стаканчике. В отражении ее черные волосы падали на плечи спутанным птичьим гнездом. Мина не смогла найти расческу, поэтому попробовала пальцами разгладить беспорядок на голове, выбрасывая выпавшие волоски в мусорное ведро.
Понежившись под теплым душем, она снова легла в постель, чистая и расслабленная, готовая не думать о мире еще какое-то время. У окна сладко щебетала птичка, а в нескольких домах от нее газонокосилка истребляла сорняки с яростным жужжанием.
Стук в дверь заставил Мину вздрогнуть. Она встала, чтобы открыть.
– Вам ничего не нужно? – спросила хозяйка. Ее лицо было мягким и нежным, губы слегка подкрашены розовой помадой.
– О! – недоуменно отозвалась Мина, поправив полотенце на голове.
– Я еду в магазин. Хотите со мной?
– Ах да, конечно! Мне только нужно одеться.
Несмотря на жару, Мина надела длинную полосатую юбку и коричневую блузку, затем аккуратно, словно рисуя картину, подвела глаза жидкой тушью и подкрасила губы розовой помадой. Переживая за деньги, спрятанные в носке под матрасом, она заперла дверь спальни на висячий замок.
Они забрались в машину хозяйки и минут пять ехали с опущенными стеклами и яростно дующим в лицо кондиционером, щурясь на залитую солнцем пыльную дорогу. Повсюду, казалось, был сплошной бетон, за исключением высоких пальм с колючими стволами и потрепанными кронами, унылых и скрюченных цитрусовых деревьев, а также гибискусов с крупными цветками и выжженной солнцем пепельно-зеленой листвой.
– Ваша подруга, миссис Син, говорила вам об аренде? – спросила хозяйка.
– Да, двести долларов, верно? Я заплачу, когда мы вернемся.
– Вы уже нашли работу?
– Нет еще. – Мина окинула взглядом витрины магазинов и яркие вывески на корейском языке: аптека, книги, уроки игры на фортепиано. – У подруги есть знакомые в ресторане. Она может попросить, чтобы меня взяли официанткой или поваром. А вы чем занимаетесь?
– У меня свой магазин одежды. Маленький, так что я справляюсь.
– Одежды? Какой?
– Женской.
– Раньше я тоже занималась дизайном одежды.
– О, в самом деле?
– Да, я работала на небольшой швейной фабрике в Сеуле.
– Хм. – Хозяйка прибавила скорость, меняя полосу. – Я бы вас наняла, мне не помешала бы помощница.
– Вот как? – встрепенулась Мина.
– Только дела у нас идут не лучшим образом… Видите ли, с тех пор как от меня ушел муж, я едва свожу концы с концами.
Они въехали на большую парковку перед отдельно стоящим корейским супермаркетом. Вокруг царило оживление – туда-сюда сновали машины различных классов и степени новизны (блестящие «Мерседес-Бенцы», потрепанные «Бьюики», внедорожники «Форд»), матери под руку с детьми загружали в багажники сумки с продуктами, в стороне молча курили работники магазина на перерыве.
– Идиот! – выкрикнула хозяйка водителю, занявшему парковочное место у нее перед носом.
Наконец припарковавшись, хозяйка направилась внутрь, машинально захватив тележку. Мина последовала за ней. Повсюду пестрели вывески на родном корейском, что несколько утешало. В магазине вообще все было корейским: и бренды продуктов, и язык на упаковках, и многие работники, и покупатели.
В овощном отделе Мина взяла себе маленький арбуз, два апельсина, шпинат и пакет лука, после чего пошла за основными продуктами: рисом, лапшой, тведжаном и кочхуджаном – обычной соевой пастой и с острым перцем. На удивление цены оказались вполне приемлемыми, а в некоторых случаях даже ниже, чем в Сеуле.
У кассы Мина неуверенно вытащила из кошелька двадцать долларов – новую для себя валюту. Кассир – мужчина лет тридцати пяти, моложе Мины, с густыми черными волосами, седыми на висках, – опустил глаза, словно специально избавляя ее от пристального взгляда, который мог ее смутить. У него были худые, изящные руки. Мина вдруг осознала, что тяжело дышит, а в груди расползается жар.
Упаковщик продуктов погрузил их покупки в тележку, и Мина с хозяйкой пошли к выходу мимо большой доски объявлений, на которой среди обилия рекламы банков, церквей и различных услуг по ремонту на розовом листе крупными корейскими буквами было написано: «Требуются работники».
Мина обернулась на кассира, пробившего ее покупки, который на этот раз посмотрел на нее в ответ и улыбнулся. Отвернувшись, она продолжала чувствовать на себе его взгляд, мысли вернулись к холодным монетам – сдаче, которую он положил ей в руку, при этом кончики его пальцев слегка задели ее ладонь, так нежно, будто лепестки розы… или у Мины разыгралось воображение? Выдумала ли она это прикосновение, это ощущение?
Бешено колотилось сердце. Перед мысленным взором стояло его лицо с изогнутой верхней губой, с пристально смотрящими на нее мягкими карими глазами.
Марго
Осень 2014 г.
Забрав из центра свидетельство о смерти матери, Марго поехала в полицейский участок. Над головой раскинулись жухлые пальмы, освещенные бронзовыми лучами утреннего солнца. Ей еще не доводилось бывать в новом участке, но отчего-то она представляла его похожим на свою начальную школу – неопрятную, пахнущую химическими чистящими средствами, меловой пылью и резиной.
Разновозрастные посетители в зале ожидания выглядели встревоженными либо просто утомленными. На одном из стульев, скрестив руки на груди и понурив взгляд, сидел старик в красной футболке поло, с золотыми браслетами на запястьях. Рядом женщина с растрепанным медно-рыжим пучком на голове присматривала за играющими детьми.
У Марго под глазами залегли тени, она не спала уже вторую ночь подряд, преследуемая образами мертвой матери с ее аккуратным каре и изящно выставленной рукой, будто в попытке до чего-то дотянуться или, быть может, смягчить падение – инстинктивное стремление придать себе напоследок некоторую опору, некоторую грацию.
Тогда, после того как разъехались полицейские и «Скорая», Марго с Мигелем нашли отель на окраине Голливуда недалеко от Вермонт-авеню – невзрачное трехэтажное строение с бежевой штукатуркой – типичная для тех мест гостиница сомнительной чистоты, с узорами на покрывалах, призванными скрыть пятна.
Большую часть следующего дня Марго провела в номере, задернув темно-бордовые шторы на окне. Сердце ныло так, будто его швырнули в ступку и принялись перемалывать пестиком, состоящим из образов матери в гостиной – в их гостиной, – которая представляла собой картину обычной жизни, пошедшей под откос. Все вещи в комнате стали молчаливыми свидетелями последнего вздоха мамы: разбитая тридцатисантиметровая статуэтка Девы Марии, опрокинутая пиала с орехами, брошюры экскурсий в национальные парки (Йеллоустон, Йосемитский, Гранд-Каньон) на кофейном столике. А еще этот запах – гнилостный смрад…
Последний раз Марго навещала маму почти год назад, на Рождество. Память воскресила дни, проведенные в ее лавке, украшенной гирляндами. Марго развешивала одежду на вешалках, подметала серый ковролин, пробивала и упаковывала покупки у прилавка или помогала посетителям выбрать идеальные подарки – малиновый свитер с вышитыми колокольчиками, пара джинсов, облегающее платье на Новый год.
Каждый вечер, за исключением рождественского ужина в местном корейском ресторане, Марго с мамой ели дома: обычное рагу, разнообразные панчаны и жареная рыба – скумбрия или желтый горбыль. Они ели молча под пыльной люстрой, стол загромождали разномастные тарелки и пиалки, накопившиеся за годы жизни: с рисунками из роз, пастельных цветов, в бело-голубую клетку, украшенные коричневыми бабочками и цветами. В их квартире было полно всяких вещиц, как и в любой другой семье, но почти все они появись дома скорее случайным образом, нежели благодаря сознательному выбору: их покупали по акциям, на барахолках или получали в качестве подарков от знакомых, как вещи из затонувшего корабля, выброшенные на берег. Мама не разрешала ничего выбрасывать.
Однако, будь ее воля, Марго бы испепелила все это дотла. Квартиру в Сиэтле она оформляла аскетично и с вниманием к каждой детали, склоняясь к нейтральным цветам без узоров – возможно, в качестве бунта против матери и всего, что та представляла: бедности, безвкусицы, чужеродности и отсутствия порядка.
– Ты собираешься остаться в Сиэтле? – спросила тогда мама за ужином. Ее аккуратное каре с сединой на висках было заправлено за розовые уши, открывая серьги-кольца, блестящие, как металлические приманки для рыб. Она не подняла взгляда от мак-кимчи – легкого варианта кимчи – острого и алого, – который всегда готовила сама.
– Да, мне там нравится, – ответила Марго по-английски и проглотила последнюю ложку миёккука – супа из морской капусты – со вкусом хамсы и каплями кунжутного масла.
– Но там же вечно идут дожди.
– Не страшно, я привыкла.
Ложь. Марго ненавидела дождь и скучала по Лос-Анджелесу. Только она не представляла, как здесь жить. В Сиэтле у нее уже была приличная работа, которая позволяла ей снимать собственную квартиру в тихом жилом районе, где круглый год пахнет елями и соснами (единственные иголки, валяющиеся на улице, – с деревьев). В Лос-Анджелесе же ей придется жить с матерью, по крайней мере на первых порах, о чем Марго не могла и помыслить. Она не знала, как объяснить это маме ни на корейском, ни на английском, ни на любом другом языке.
– У тебя есть парень? – Этот вопрос звучал гораздо чаще, чем Марго хотелось бы. Иногда мама задавала его обыденным тоном, с ноткой надежды на то, что дочь встретит ответственного и доброго парня и захочет выйти замуж, завести семью. Однако порой в ее голосе звучали опасения, что та сделает прямо противоположное – будет пить, гулять допоздна, встречаться с мужчинами, которым наплевать на ее чувства, на ее будущее и на ее жизнь, а в конечном итоге забеременеет и останется одна, что в теории в то время вполне могло произойти.
Марго на тот момент уже месяц встречалась с Джонатаном, коллегой на двадцать лет ее старше, он работал консультантом по трудоустройству для людей с ограниченными возможностями. Она вспомнила их первый поцелуй – узкие столбы солнечного света на стенах офиса, нежное касание губ, неприятный запах изо рта, земляной привкус сигары, смешанный с чем-то еще, яркий аромат цитруса, звучный голос, как из старинного радио, зовущий ее по имени: «Марго».
Однако рассказать об этом матери она не могла. Разве та в состоянии понять отношения, не имеющие никакого смысла ни для самой Марго, ни для ее друзей? Существовало лишь одно логичное объяснение, которое она никогда не смогла бы произнести вслух, – ей просто было одиноко и скучно, а Джонатан ее интриговал – мужчина в возрасте, коллега, слепой, вдовец. У него за плечами огромный жизненный опыт, и рядом с ним Марго совсем забывала о себе. Он возвышался над ней, затмевал своей тенью. Рядом с ним она чувствовала себя крошечной – ее характер, поиск смысла жизни и все мечты о творческой профессии, о гордости за личные достижения растворялись, исчезали.
Нет, объяснить это матери невозможно. Даже если бы Марго достаточно хорошо говорила по-корейски, разве мама была в состоянии понять это чувство – этот своеобразный голод? Марго вовсе не думала о смерти, а скорее хотела спрятаться, стереть свою личность с лица земли. Она мечтала стать художницей, только это ненадежная профессия. Разве она могла позволить себе тратить время и деньги на занятия искусством? Как можно ступить на этот скользкий путь творчества, если однажды ей придется содержать не только себя, но и маму? В конце концов, у них больше никого не было, им больше не на кого положиться. Поэтому, раз уж Марго и так многого себя лишает, почему бы не пойти в этом до конца – раствориться в отношениях с мужчиной, который всегда говорил ей, какая она замечательная, умная, заботливая, добрая? Благодаря ему Марго чувствовала себя самым важным человеком на земле, потому что растворилась в нем полностью, без остатка. Марго всегда выслушивала его, поддерживала и одобряла. Она была похожа на мать, о которой сама мечтала.
Ничего из этого маме не понять. Поэтому Марго вновь солгала:
– Нет, у меня нет парня. Слишком много работы.
Мама встала, убирая со стола пустые тарелки и пиалы, на которых не осталось ни зернышка риса.
– Хотела бы я, чтобы ты жила рядом, – мягко сказала она, прежде чем отвернуться к раковине и приступить к мытью посуды.
Марго испытала облегчение оттого, что тема отношений закрыта. И все же ложь оставляла неприятный осадок – какая неблагодарная дочь, мама стольким пожертвовала ради нее, а она даже не может выучить корейский, пусть и только для общения с матерью. В глазах защипало от слез, которые Марго от нее прятала.
С тех пор прошел почти год. В конце концов ее отношения с Джонатаном завершились через два месяца самым предсказуемым и банальным образом – разбитым сердцем. А мамы больше нет в живых.
Марго всегда думала, что еще полно времени – завтра, на следующей неделе, через год – на откровенный разговор с матерью. На то, чтобы сказать ей, как сильно она ее любит, но все же не в силах жить рядом – не в силах жить с ней под одной крышей.
Теперь у Марго уже никогда не будет возможности объяснить это маме. Помочь им обеим понять друг друга.
– Марго? – Кто-то позвал ее из приемной. Обернувшись, она увидела сержанта Цоя, который приезжал на вызов, когда Марго обнаружила тело матери. Он был молод – возможно, немного старше ее, – волосы блестели, как глянцевые, будто он только вышел из душа. В руке он держал белую кружку, из которой поднимался мягкий пар. И все же полицейская форма и оружие напрягали Марго, не позволяли расслабиться. Она старалась не смотреть сержанту в глаза.
– Не хотите чего-нибудь, кофе или воды?
Отказавшись, Марго встала и последовала за ним по длинному светлому коридору, пахнущему воском для пола, мимо вереницы закрытых дверей. Они вошли в просторный кабинет с несколькими столами и высоким стеллажом, забитым документами и юридическими справочниками.
Сержант Цой сел за стоящий у окна стол, на котором лежали открытая папка с разноцветными листами приглушенных тонов и разлинованный блокнот. Марго расположилась напротив него. На окне висели вертикальные жалюзи, оттенявшие его лицо с высокими скулами, острым подбородком и густыми бровями. Марго вдруг подумала, что он довольно привлекательный, и разволновалась еще сильнее. Мысли беспорядочно заметались в голове.
– Мы раньше не встречались? – неожиданно спросил сержант.
– Не припомню. Я давно здесь не живу.
– Какую школу вы окончили?
– Школу Фэрфакса.
– Ах вот оно что! Я тоже!
– В самом деле? – Марго совсем его не узнавала и вообще не помнила других корейцев в школе. Она дружила в основном с мексиканцами, сальвадорцами и филиппинцами.
– Ага, кажется, вы учились на пару классов младше. – Сержант улыбнулся. – Как тесен мир.
Отчего Марго совсем его не помнила? Впрочем, она была творческим и асоциальным подростком. Ее больше занимали эксперименты с наркотиками – не более половины таблетки ЛСД на языке – и рисование натюрмортов; она часто пряталась от людей в приглушенном красном свете проявочной. Он же, скорее всего, был популярным спортсменом.
Сержант прочистил горло и удобнее расположился за столом.
– Сожалею о случившемся с вашей мамой. Знаю, что… вероятно, сейчас с этим тяжело смириться…
Марго вытерла капельки пота с лица и помассировала переносицу, пытаясь унять пульсирующую головную боль. Заметив свидетельство о смерти на столе, она разглядела галочку рядом с графой «несчастный случай».
Прикрыв глаза, Марго вдохнула через рот, словно вновь оказавшись в той комнате с мертвым телом, пропитанной удушливым запахом гнилых фруктов, приторным и тошнотворным. К горлу подступила желчь. Почувствовав на лице взгляд, Марго открыла глаза и посмотрела на сержанта, который тут же уткнулся в бумаги перед собой и принялся читать, наморщив лоб:
– Смерть наступила в прошлую субботу или воскресенье от гематомы. Найдена в среду. Все вещи на месте: ключи, автомобиль «Тойота Королла», наличные в сумочке. Признаков взлома не обнаружено. Обувь, тапочки у двери.
Вытянутая рука. Ноги в бежевых капроновых носках. Она кажется такой крошечной на полу гостиной.
Споткнулась, неудачно упала, ударилась головой. Какая до боли нелепая смерть! Пережить все эти кошмарные события и тяготы – войну, сиротский приют, иммиграцию, жизнь матери-одиночки в чужой стране – и при этом умереть, оступившись в собственной квартире. Просто невыносимо.
– Вы точно не хотите воды? – обеспокоенно спросил сержант.
– Нет, нет, спасибо.
– Представляю, как вам сейчас тяжело. Нелегко пережить подобное. – Его взгляд смягчился. – Со смертью всегда тяжело смириться, особенно такой.
Прощальной церемонии не будет. Тело матери лежало в морге в ожидании кремации. Не будет и похорон. Она не оставила завещания. Они никогда не обсуждали, чего мама хотела бы после смерти. Они вообще редко говорили о ее желаниях. Марго знала лишь об одном: «Хотела бы я, чтобы ты жила рядом».
От мамы останется только пепел в урне, молчаливый и гнетущий. Что с ней теперь делать?
– И хотя тут все понятно, я хочу убедиться, что вы никого не подозреваете. Не припоминаете ничего необычного? Может, хотите мне что-то рассказать?
Обнаружить тело матери – кошмар, ставший явью, а этот разговор – еще один. Что теперь толку от полиции? Они им хоть раз помогли? Раньше Марго с мамой часто нуждались в защите – когда на них напал вооруженный грабитель или когда в квартиру вломился вор, – но в их окружении никому не приходило в голову вызвать полицию. Никто не знал, что они сделают и чью сторону займут – может, ее депортируют? С чего этот блюститель порядка вдруг о них забеспокоился? Какая разница, что они оба корейцы и учились в одной школе?
– Она жила скромно, работала. Постоянно работала. Она была… заурядной.
Марго во все это верила. Только верила ли она, что знает родную мать? Вряд ли. Вся ее жизнь сводилась к тому, чтобы забыть прошлое и маму вместе с ним.
Мама была пустым местом, очередной жертвой этого города и этой страны, которая заманивает в сети сверкающей ложью. Она лишь мешала, путалась под ногами у более важных и богатых людей.
– Когда вы в последний раз с ней общались?
– Пару недель назад, кажется. – «Покупателей почти нет. Корейцы закрывают свои лавки даже в центре». – Она… она упомянула проблемы на работе, финансовые трудности. Но это вовсе не ново.
